Текст книги "Книга вторая: Зверь не на ловца (СИ)"

Автор книги: Михаил Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Они почти сразу определились с планом, куда лучше уходить. Получалось, что лучше всего будет двигаться выше в Мирквуд Хиллз, перевалить через горы через какое-то известное Ниэнн ущелье, потом по пойме реки Чарующей пройти до места впадения в речку Лесную. Там, как бы, был выбор. Можно было попытаться пройти по пойме пешком, до границы леса, в Эсгаротскую провинцию, – что было сопряжено с опасностями и трудностями, а также заняло бы уйму времени. А можно было связать плотик, и сплавится по Лесной, насколько представится возможным, – что также влекло определенные сложности. Вику почти ничего не говорили все перечисленные географические названия, он никогда, как и всякий нормальный хоббит, не вязал плотов и даже не помышлял заняться подобной чепухой. Поэтому единственное, на что он мог надеяться, так это на то, что Ниэнн местность хорошо знакома. Небольшой опыт управления плавсредствами у девушки тоже был, – Ниэнн утверждала, что дважды сплавлялась на каноэ от верховий Карнен до самого Моря Рун, и вдоль побережья почти до устья Лыбеди. Конечно, каноэ, – это далеко не плот, но тут уж как получится...

Хуже всего было то, что им едва ли дадут дойти до речки. Даже по неверной карте Вика можно было судить, что им предстоит пересечь большой участок местности, где их легко могут перехватить, – и конные патрули, буде таковые вышлют, и особенно, – воздушные десанты, если таковые опять же, высадят у них на пути... Вдобавок, они оставляли уйму следов. Дождь почти кончился, и следы останутся надолго, так что преследователи сядут им на хвост в ближайшее время.

Когда они остановились, чтобы поменять Вику повязку, в голове капрала начали возникать сомнения в нынешнем плане. Требовалось нечто иное... Когда Ниэнн бинтовала его руку, Вик судорожно соображал, и концу процедуры пришел к решению.

– Ниэнн, милая... Сколько нам еще идти до нашего ущелья? – осторожно, чтобы не выдавать своего волнения, спросил он.

– Еще дня три. Если пойдем в этом же темпе, – устало ответила Ниэнн, – Ты думаешь о тех, кто идет за нами?

Вик молча кивнул.

– Я думаю, – чуть помедлив, начал он, – Я думаю, что нам придется в конце концов встретиться с ними. Мы должны знать, сколько человек за нами послали. И кого. В любом случае, от конных нам не уйти, они идут налегке тропами, и перемещаются гораздо быстрее. Надо найти удобное место, и затаится... Если их много, пропустим их вперед, дождемся темноты, и обойдем. Если их мало, придется сложнее. Надо будет как-нибудь их ... задержать.

Ниэнн покачала головой.

– Ты, что же, предлагаешь учинить с ними баталию, Вик?

– Не знаю. То есть, – нет, конечно! Я предлагаю напугать их, заставить двигаться осторожнее, получить выигрыш во времени... Не надо на меня так смотреть, милая. Да я и не смогу стрелять в них, если это будут наши егеря, или лесничий Милдерн... Но коли нас хотят убить, придется защищаться. Ты ведь тоже думала об этом, верно?

– Да, – нервно согласилась Ниэнн, – Думала, Вик. Но я точно не смогу стрелять в солдат или полицейских. Даже защищая жизнь. По-моему, оно того не стоит... Чего ради жить, если на совести будет такая гнусность?!

– Согласен, – сквозь зубы проворчал Вик, в душе полностью солидарный с её словами, но понимавший и то, что на деле выйти может сильно всяко, – Значит, если за нами послали армейцев или конную жандармерию, мы просто спрячемся. Это тем более правильно, что их должно быть не мало, – полиция устроит прочесывание с собаками, а не будет искать нас по следам. С собаками чего-нибудь придумаем, они не святой дух, а просто чуткие звери... А вот убийцы, – это другое дело. С ними будет как минимум один следопыт. Хваткий... Ты права, на это много народу не отправят, а лишь тех, кто к таким делам привычен... И по этим лично я буду стрелять без сожаления. Если ранить одного-двух, и лучше всего, – следопыта, они станут обузой остальному отряду, и им, скорее всего, придется замедлить преследование. Тогда будет проще путать следы и отходить... По крайней мере, мы должны понять, с кем имеем дело. Где, по-твоему, лучше будет их встретить, милая?

Ниэнн вымученно поглядела на Вика, и чувствовалось, что она близка к отчаянью, но хоббит как мог спокойнее и уверенно положил здоровую руку на её ладонь.

– Ты уверен, что это необходимо? – спросила она, нервно теребя между пальцами бинт, – Мне противно думать, что ради меня придется проливать кровь. Неважно, чью... И это опасно для тебя, – ты же серьезно болен, тебя могут убить...

– Слабо им меня убить, – твердо ответил Вик, – Зверь не на ловца... Я теперь пуганный. Пару выстрелов издалека, – в самом худшем случае, – и убежим... Так что, где нам лучше устроить место для наблюдения, так, чтобы тыл был гарантировано чем-то прикрыт, и будет несколько хороших путей для отхода?

Ниэнн какое-то время не отвечала, заканчивая наматывать бинт вокруг лубка, и потуже завязывая узел. Было видно, что в душе девушки протекала нешуточная борьба, – с одной стороны напирало понимание справедливости слов капрала... С другой же, – как же ей хотелось обойтись без всего этого, – без стрельбы, крови, без того, чтобы из-за неё рисковал жизнью Вик... Без риска. Без ожесточения... Но шутками было уже не отделаться, – это оба понимали без слов.

– Есть такое место, – наконец, решилась она, – Только это тоже не близко, и нам придется поторопиться.

– Ну и поторопимся, – ободряюще улыбнулся Вик, – Доковыляем. И хоббиты ни в чем не уступят "легконогим эльфам"...

– По крайней мере, некоторые из них, – точно, – обреченно вздохнула Ниэнн.

...С гор и до Умбара

Ты со мной шагала

Егерской запутанной тропой.

И врагов, бывало,

Падало немало

Там, где пробирались мы с тобой...

Эх, бей, винтовка, метко, ловко,

Без пощады по врагу!

Я тебе, моя винтовка,

Острой саблей помогу!

Залихватская, вообще-то, песня, сегодня в исполнении егерей отдельного эскадрона 3-й Гвардейской Горнострелковой звучала как-то грустно. Пели слегка вразлад, без обычного задора, а баян в руках вахмистра Дамира-Агы наяривал неспешно, и казалось, с трудом унимал рыдания. Лаида слышала хор своих бойцов издали, – ребята расселись вокруг самовара возле казармы, и так коротали вечер... Наверняка не обошлось и без горилки, что-то такое мелькало порой в прочувственных голосах младших чинов. Сама ротмистр сидела на крылечке домика, в котором квартировала, и, завернувшись в теплую шинель, пила чай из большой древней солдатской медной кружки с вырезанной на потемневшем боку фамильной монограммой (еще в Шляхетском Корпусе сама гравировала, чтобы никто не спёр из шкафчика, среди тамошних девчонок это было что-то вроде спорта). Настроение у неё тоже было паршивое, а от заунывных песнопений солдат лучше никак не становилось...

Ты и нынче та же -

День и ночь на страже

В пограничной южной полосе.

След мы видим вражий,

Шорох ловим каждый,

Знаем мы врага уловки все.

Эх, бей, винтовка, метко, ловко,

Без пощады по врагу!

Я тебе, моя винтовка,

Острой саблей помогу.

«Вот и помогла винтовкам... Вострой саблею!» – раздраженно думала Лаида. Если бы не идиотский её кураж, если бы не эта атака, Стась бы, возможно, был бы сейчас жив да здоров.

"Или все равно мертв, сама же знаешь!" – услужливо подсказывал ей внутренний голос-адвокат, – "И еще кого-нибудь убило бы... Так ты хоть не устроила многочасовой перестрелки со снайперами, в которой у тебя, откровенно скажем, полного преимущества и не было, пана Асмунда вспомни с его гусарией. Кого бы еще постреляли из твоих ребят, пока всех бандитов бы не перебили?! Еще бы и прорвались да сбежали, упаси Единый. А Стась был, скажем честно, тюлень тот еще. Не солдат, и не воин, – так, выслугу отбывал..."

Мы готовы к бою

С вражьею ордою,

Коль придется снова пострелять,

Будем биться двое -

Я и ты со мною,

Вместе нам привычно побеждать!

Эх, бей, винтовка, метко, ловко,

Без пощады по врагу!

Я тебе, моя винтовка,

Острой саблей помогу...

В небе причудливо отражались всполохи костра, на котором бойцы жарили овцу на поминки погибших товарищей, потом, – жгли уголь для огромного самовара и обжаривали сладкие гренки, а сейчас поддерживали просто для настроения. Лаида уже прочитала положенную речь, подняла казенную чарочку с отдающей дымом ракией, – словом, выполнила все положенные командиру формальности. Погано на душе было не от того, что кто-то обвинял её в гибели урядника и шестерых рядовых, – ничего похожего... Наоборот, все всячески давали понять, что сочувствуют ей больше других, – ведь Стась был, как никак, её почти официальным «сердечным другом», и предполагалось, что его смерть особенно больно ударит по ней...

А этого как раз и не было. Не было особой душевной боли от утраты, не являлся мысленному взору образ милого, столь трагично погибшего, едва ли у неё не на глазах... В том бою Лаида сама в первый раз в жизни убила двух человек, впервые пластанула саблей не глиняного болвана, и не соломенное чучело, – а вполне живых людей, двух совсем молодых парней. Мальчишек сопливых, матка же боска! И это отчего-то волновало Лаиду не в пример больше, чем неимоверно глупая, – посмотрим правде в глаза, – гибель Стася, который будучи окружен своими, с шестью пулеметами и двумя броневиками за спиной, умудрился подпустить кого-то аж на штыковой удар. Псякрев, это же еще надо исхитрится, – почитай, в толпе да на ровном месте!

Вот ведь невезуха-то.

Сказать больше, Лаиде всех прочих, убитых в этом деле, было куда жальче, нежели Стася. Микула Нечай, умелый разведчик из алы Ивойло. Двое солдат из алы Тимошпильского. Совсем еще зеленый первогодок из алы Домбровича, погибший как раз, отчасти по её вине, – не успела, коза такая, не рубанула псякревца-бандита вовремя... И это собственное безразличие к судьбе Чарторыйски сейчас угнетало её больше всего. Чего она за урод такой, прости же Единый?! Ведь любил её парень, еще как любил, дураку видно было. Неужто она настолько бессердечная, что не может сейчас даже толком вспомнить, как Стась при жизни улыбался, какие у него были нежные, но сильные руки, как он любил целовать её в затылок, в особенное, известное только ему и ей местечко, там где кончаются самые тонкие золотистые локоны её волос...

Чёрте что выходит, а не воспоминания. Будто и не с ней все это было, прости Единый, не гневись, святая Ядвига... Не живое все какое-то, не реальное. Как картинка лубочная, ей же твою поперек! И ту мысленно рисовать приходилось с натугой, неохотно... То ли дело воспоминать о том, как её сабля с шипением пропахивала чужую живую плоть, да брызгала алая кровь на кустарник, – только глаза закроешь, а оно все опять тут, как минуту назад было...

Нет, она, положительно, – какой-то пресмыкающийся хладнокровный урод.

Допив чай, Лаида встала, неохотно просунула начинавшие мерзнуть босые ноги в дуруханские шитые бисером остроносые туфли, и не торопясь пошла по все еще зеленой, но мокрой и склизкой травке к совсем уж маленькому домику через улицу, стены которого отчетливо белели сквозь густой вишневый палисадник в закатной темноте. Поселок, в котором разместили эскадрон, принадлежал столичному спортивному обществу, которое устраивало в окрестностях регулярные общенациональные соревнования по конкуру, – оттого тут имелось достаточно число маленьких домиков со всеми удобствами и большая, отлично оборудованная конюшня. Сейчас самый большой и удобный домик выделили ей, несколько домишек попроще, – её урядникам, вахмистрам и сержантам, а рядовые с немалым комфортом размешались в просторном общежитии для обслуги, рассчитанным на вдвое большее количество людей... Приметный домик, к которому тенью шла ротмистр, придерживая полы шинели, был выделен Гжегожу Ивойло, которого она захотела проведать...

Когда Лаида без стука вошла на порог крохотной горницы, беззвучно ступая по коврикам в мягких восточных туфлях, Гжегож сидел в одних выходных бриджах и белой рубашке навыпуск за письменным столом, и не отрываясь, строчил письмо при свете яркой желтой керосинки. Голова его все еще была перебинтована, но скоро уже можно будет обходится без повязок, это Лаида знала... Увидав Лаиду на пороге, он поднял взгляд, отдал честь, и обмакнув перо в чернильницу, продолжил свое занятие, не выразив особого неудовольствия, равно как и восторга...

– Родителям пишешь, в Вильнёв? – спросила Лаида, чтобы хоть как-нибудь начать разговор. Было видно, что парень пребывает в смешанных чувствах, но Лаида совсем отвыкла от тактичности, и не собиралась уходить. Очевидно, поняв это, Гжегож снова поднял на неё взгляд, машинально подкрутил густые усы, и устало кивнул.

– Верно, пани ротмистр. Родителям. А то в газете написали, что я в страшной сече был, надо матушку успокоить...

– Твоя матушка тобою гордится будет, – уверенно заметила Лаида, остро осознавая всю пустоту и никчемность этих слов, – Не в каждой семье у вас в Жугде такие славные жолнеры растут.

– Зато в Рохане, видимо, в каждой, – ухмыльнулся Гжегож, – Куды не плюнуть, в славного жолнера попадешь... Не спится, пани ротмистр?

– Нет, Гжегож, чего-то не идет сон... – Лаида прикинула, сколько должен был Гжегож выпить на поминках, и выходило, что немало, – чарки три. Хотя что такое, – три-то чарки, для молодого мужского организма? Тьфу, да маленько. Но в любом случае... Чем бы его, паршивца усатого, пронять?!

Она скинула шинель, и набросила её на спинку второго стула, затем чуть подумала, и подошла к Гжегожу сзади, так, чтобы заглянуть через его плечо в письмо.

– "Пани ротмистр Ленска говорит, что гордится мной, а из прочих всячески отмечает и хвалит..." – вслух прочитала она, – Это когда я тебя отмечала из прочих-то? Я как будто всегда к тому веду, что вы у меня, девочки, все сплошь, – козл... в смысле, орлы с орлятами...

– А на балу губернском не вы ли говорили, пани? – поднял бровь невозмутимый Гжегож, – Что я лучший по эскадрону урядник, и в бою себя отменно показал... Да не обижайтесь пани. Мне же только батюшку порадовать, – да и где тут неправда? Разве украсил немного.

– Да нет, – протянула Лаида, как бы по-дружески положив ладони на плечи парня, – Не особенно и приукрасил. Быть нам с тобой кавалерами "Святой Эовин Роханской" с бантами, лично сир комдив представил, а сам сир Нобиль утвердил... Однако, ты как будто не особенно и рад тому?

Чего же он такой спокойный-то, псякрев? Она стоит перед ним, в одной рубашонке на голых персях (не жарко, между прочим!), да брючках в обтяжку. И, по секрету скажем, более, – без ничего. Ворот расстегнут, на улице холодно, соски ощутимо замерзли и должны под батистом тесноватой сорочки завлекательнейше обрисовываться, – непременно должны, панове, за тем сей батист и приобретался по сорок арэйгинов за аршин, тончайший и нежный... Неужто Лаида настолько сдала в свои двадцать семь, что уже не только старого пенька-Нобиля, но и мальчишку этого увлечь не может?!

Впрочем, надо сказать, взгляд Гжегожа постепенно приобретал определенную заинтересованность. Он оторвался от письма, и с неопределенной улыбкой глянул на Лаиду, – задерживаясь глазами там, где надо, и неуверенным движением откладывая перо в чернильницу. Лаида стояла возле его койки, и чуть улыбаясь, смотрела на него, – ожидающе... В свете керосинки волосы девушки отдавали золотом, глаза ярко блестели, а загорелая за лето кожа лица, шеи и открытых расстегнутым воротом ключиц казалась гладким бронзовым литьем... Хороша была Лаида, красива и желанна несказанно, что и говорить, и Гжегож даже привстал со стула, приближаясь к девушке.

– "Ну!" – мысленно выкрикнула Лаида, – "Ну же, давай, протяни руку, тебе ничего больше и делать-то не придется, остолоп усатый, как еще быть-то, коли вы все такие лентяи да тугодумы пошли..." Обычно хладнокровная соблазнительница, Лаида разволновалась как никогда, – ей отчего-то стало казаться, что сейчас должно произойти нечто необычное, нечто, что изменит что-то в их жизни... Щеки её зарумянились, чего в полутьме, к счастью, было почти не видно, а сердце билось часто-часто. "Ну, давай же!"

Одна беда, – в этот самый момент перед глазами Гжегожа вдруг самым несвоевременным образом возникла тщательно, но безуспешно забываемая картина, – стук барабана, искры в ночном небе, огненные отблески, яркие переливы в десятках мертвых, застывших глаз... И круглое отверстие с посиневшими краями и выступившей, – всего одной! – черной глянцевой капелькой крови на стриженном затылке Нечая, и злой свист картечи над головой...

Эти видения вернули его к реальности.

Желание, начавшее разгораться при виде очаровательной молодой женщины в медовом свете лампы, будто рукой смахнуло, и к великому изумлению Лаиды, урядник мирно и чуть виновато улыбнулся, уселся обратно на стул, и вновь взялся за перо.

– Устал я, пани ротмистр, – ответил он на вопрос, ответ на который был никому и не нужен, – Вот и не рад ничему. Сейчас вот допишу, и спать лягу... Отдыхали бы и вы, пани ротмистр, а?

– Да! Пойду!!! Отдыхать!!!.. – хрипловато и отрывисто ответила Лаида, разворачиваясь на тапках и подхватывая шинельку, – Спокойной! Ночи!!!

На крылечке она отдышалась, и шепотом выматерилась по-рохански, – гнев был таким сильным, что ей хотелось кого-нибудь ударить. Желательно, по голове. Ногами.

Затем нервно накинула шинель, и не глядя перед собой, пошлепала вперед, терзая кожаными подошвами туфель ни в чем не повинную травку...

– Пани ротмистр, чайку со мной не попьете? – послышался чуток насмешливый голос слева. Лаида обернулась, и увидала Владека Тимошпильского, сидящего на своем крыльце, – в точности, как она сама недавно, в накинутой шинели поверх рубахи, офицерских брюках, меховых тапках на босу ногу, и тоже с кружкой в руке. Она без колебаний подошла к уряднику, и безвольно бухнулась рядом с ним, кутаясь от ночного морозца в тёплое сукно. Владек протянул ей горячую кружку, и она отпила большой глоток, убедившись, что в чае присутствует преизрядная доля какого-то душистого бальзама. Вернее, в душистом и крепком бальзаме присутствует некая доля чая...

Некоторое время они молча смотрели на отблески костра, и слушали, как припозднившиеся солдаты поют нечто совсем уж тоскливое, однако заметно более мелодично, чем вначале (вестимо, распевшись):

Я не знал никого, кто сравнился бы с ним,

Ни в пехоте, ни в конных полках.

Был таков он, а значит,

Должно быть, погиб.

Ведь у лучших иначе никак...

Мне такого второго уже не найти

Ни у нас, ни в соседних полках,

Я нашивки и кошт без сомнений б отдал,

Кабы ожил дружище, да на ноги встал,

Но уж спать ему на облаках...

Отдыхать ему на облаках...

Что ж, еще по затяжке, друзья,

И проводим меня...

Ну-ка, хлебните из фляжки, друзья,

И проводим меня...

Слышите, бьет барабан,

Молотит словно дурной,

Проводите, друзья, меня прямо домой!

Домой проводите меня...

– Отшил тебя Ивойло, верно? – спросил Владек, делая глоток и снова передавая горячую кружку ротмистру. Он был старше Лаиды на пять лет, – в октябре ему должно было стукнуть тридцать один, и её подчиненным он был лишь потому, что она происходила из магнацкой фамилии, а Владек, – из двинской малоземельной шляхты. В то время когда Лаида еще сидела за партой в аудитории Корпуса, Владек жестоко резался и перестреливался с дунландскими инсургентами в горных самшитовых чащобах юга Мглистого, относясь к тому молодому поколению двинско-роханского шляхетства, про которое говорили «в мирно время отвоевавшие». Несмотря на некоторое напряжение двойственного характера, которое иногда между ней и урядником возникало, Владека она уважала, и относилась отчасти как к наставнику, – свои два ордена и россыпь медалей он получил за дело, хотя никогда их и не одевал. Поэтому и сейчас на обидные, в сущности, слова отреагировала без всякой злобы, – просто кивнула, опустив глаза. Владек лишь философски пожал плечами.

– Он весьма выдержанный хлопец, я мыслю, – заметил он, – А некоторые твои приемчики, скажу я, слегка малость грубоваты. Если не сказать, – "пошловаты", уж прости.

– А то ты на них не клюнул в свое время, – обиженно проворчала Лаида, не отказываясь, однако, от нового глотка.

– Да повелся, конечно, – ничуть не смутился Владек, – Только то не из-за ухваток твоих кривых было, а с того, что ты, – была и есть прелесть неземная. Хоть и капризна, да горда безмерно, а все одно, – прелесть, другой такой в жизни не видал...

– Спасибочки... – чуть успокоившись, фыркнула Лаида, которой было, несмотря на свежую досаду, весьма приятно, – А для него я что, – уже не прелесть?

– Видимо, нет, – ухмыльнулся Владек, – Ну, а что такого? Должен же быть хоть один мужик, который против тебя устоит... Сначала эти дуэли, не к ночи помянуты. Потом ты встречалась со мной, и строила куры Трою, который сходил с ума. Я тоже сходил, за компанию. Первое время. Потом бросил, повезло дурачку белобрысому в тот раз, откровенно скажем... Жалела ты меня тогда, или Троя?.. Я ведь его и порубать мог, ей-же, не посмотрел бы, что сопляк, коли ярость бы глаза застелила... Далее, встречалась ты с Троем, и строила куры на этот раз – Агыльдуру, уж не отрицай, я не по слухам сужу... Агыльдур в свою очередь сходил с ума. Кончилось тем, что Агыльдур с ума все-таки сошел, убил Троя, – думаю, это уже можно озвучить, – и сам убился следом, без посторонней помощи. Ну, ты поплакала, – признаем. Да и стала встречаться со Стасем, при этом старательно строила куры Гжегожу и старине Нобилю заодно. Уж прости, но это перебор. Нобиль – это уже ни в какие ворота. А в мире должна быть, не знаю, справедливость, что ли, – и Гжегож просто стал его орудием. Что, вобщем, – замечательно... Ты думаешь, мы вот, мужики, так переживаем каждый раз, когда нам отказывают? Это ж никаких нервов не напасешься. Два раза не выгорит, а на третий, глядишь, и свезет...

– Вы, вы, – сволочи, и вообще никогда не переживаете, – сварливо заявила Лаида, которой крыть справедливые обвинения было абсолютно нечем, – У вас ни стыда, ни совести, ни сердца, и надо вам только одного.

– Ага, – развеселился Владек, ласково погладив Лаиду по мягким волосам; та не возражала, – А тебе надо чего-то другого, чего-то большого и чистого? Любви трепетной, букетиков, под окно подброшенных, да виршей прочувственных с "серенадос" на тиэнский манер? Не смеши. Все мы люди, человеки... будешь просто бальзам? Без чая, в смысле? "Коломыевский", из дому прислали.

– У тебя, никак, уже чай кончился? Неделю, как пайки получали, ты сухим его ешь, что ли...

– Не ворчи, ротмистр. Есть еще, есть, только заваривать лень, на ночь глядя...

Лаида приняла у Владека плоскую бутылочку и отпила густой, пряновато-горький напиток. По телу мигом пробежала нервозная судорога, будто в горло влили жидкий огонь, но он немедленно погас и сменился приятным, нежным теплом внутри...

– Не дурите, пани ротмистр... – резюмировал Владек, доставая табакерку и набивая трубку, – Те ли наши годы... Знаешь, помню я тебя, еще только из "Крылатых Хусар", как ты всех заставляла себя "квено" обзывать, и от двухдюймовок ушки лапками трогательно закрывала... думал, ты долго у нас не протянешь. А вот оно что, – с нами уже который год. Хорошая вы девка, ротмистр Лаида. Без дураков. И умница, и не трусиха... И даже офицер вы, пани ротмистр, по моему соображению, – недурной. Честно. Только вот... Даже дети не хватают каждую конфету, что увидят. У них, видишь ли, с возрастом вкус появляется...

– Замолчи, а? – Лаида подняла на урядника вымученный взгляд, – Хорош уже изгаляться. Не грущу я по Стасю, поняли вы?! Совсем! Ни-сколь-ко!!! Виноватая я, что ли? Что мне с собой поделать?!..

– Да нет, чего ты горячишься... Нехорошо говорить, а покойник при царе небесном олухом придворным состоял ... жаль, что стал военным. Повидал я таких. Глядишь, на гражданке иначе бы все у него вышло... В чем ты еще вдруг виновата?!

– В том, что сейчас к Гжегожу пошла, вместо того, чтобы горькие слезки в подушку лить... Не хочу лить, ясно! И Гжегожа этого не хочу, просто ... просто обидно, что не нужна я никому. Какие же вы дураки все, прости меня Творец, грешную... Дуэли устраиваете, друг дружку увечите, – сразу видно, мужи суровые, жолнеры отважные... а разве нам того надо?! Вам до того вообще дело есть, покуда меж собой хорохоритесь? Вот и приходиться самой брать ... что лежит плохо.

– Да ясно, ясно... Лаидка ... то есть, пани ротмистр... у меня что, – глаз нету по-твоему? Сердцу не прикажешь. Ты его не бросала лишь потому, что ничего другого на глазах не было. Мы же не идиоты, видели, что ты его едва терпишь. Взрослый парень, должен соображать, а погиб он в бою, и в руках у него, кстати, не хлопушка детская была... И...И вовсе ты не ненужная... Вот мне ты нужна, к слову, очень даже. В качестве примера, хотя бы. Как никогда не надо поступать...

– Хорошо, хорошо, язва ты эдакая. Ну и хватит с тобой тогда, вредным, разговоры вести умные... Сейчас ты спать?

– Да... А что?

– Ну так и спроси уже, чего ты мешкаешь?

– Чего спросить?.. – и впрямь замялся Владек, затем просветлел лицом и неуверенно улыбнулся.

– Тимошпильский, девочка моя сладенькая, радио – оно ведь два раза не повторяет, – ободряюще напомнила Лаида.

– Оставайся со мной, Лаидка? – все еще без особой веры, осторожно спросил Владек, – А еще лучше, – будь со мной. Я же лучше супротив всех других, прочих-разных. Натурально, лучше всех. Хрен ты себе еще где такого сыщешь, я так думаю...

– А любишь? – устало осклабилась Лаида.

– А всем сердцем, – очень серьезно, как умеют лишь весьма нетрезвые мужчины, ответил Владек, – Как тебя можно не любить?! Ты же натуральный ангел, хоть и дура...

– Ну так пойдем в домик, холодно тут, – попросила Лаида и безропотно позволила Владеку обнять себя за талию и увлечь в горницу, где в камине тлели кроваво-красные уголья, а постель уже была расстелена...

Когда дверь со скрипом закрылась за урядником и девушкой, которой очень хотелось забыть, что она командир над десятью дюжинами мужиков, на улице стало еще темнее, и лишь нестройное, то вспыхивающее, то вновь затухающее солдатское многоголосье колыхало холодный черный воздух осенней ночи:

Что ж, еще по затяжке, друзья,

И проводим меня!

Ну-ка, хлебните из фляжки, друзья,

И проводим меня...

Слышишь, флейты поют, будто бабы ревут,

Проводите меня, дорогие друзья!

Домой проводите меня...

Увозите его! Ему не было равных и нету.

Увозите его! Опустите знамена к лафету.

Увозите его! Он плывет уж к другим берегам...

Увозите его! Увозите его!

Плачут флейты и бьет барабан...

Ну-ка, «тринадцать из строя», друзья,

И проводите меня!

"По три холостых в честь героя", друзья,

И проводите меня!

О, превыше бабьей любви,

О, святее поповской мольбы,

Проводите меня, друзья...

Домой проводите меня!..

Глава пятая.

Как искать в огромном Лесу двух человек, коли у тебя нет пехотной дивизии для прочесывания, и даже служебных собачек? Даже если с определенной долей точности знаешь, в каком квадрате они находятся, нельзя забывать, что "квадрат" в лесу – это ни что иное, как десять квадратных миль. Десять миль деревьев, мелкой и крупной живности, взгорков и впадин, бурелома, мха, дикой малины, папоротника и еще сайтан знает чего... Прикажите искать по следам? Так ведь можно, – проползти весь этот "квадрат", фут за футом, подмечая всякую мелочь, сходящую за "след", отбрасывая явные "обманки" и капризы природы. Технически вполне выполнимо. Только очень долго. До невозможности долго, – настолько, что настоящие следы столько даже в хорошую погоду не живут. Лес – не статичен. Он ведь живет своей жизнью и меняется без оглядки на оперативные планы...

Надежду на успех в поисках хоббита и его подруги Командиру давали только два обстоятельства. Первое – нюх Молчуна, нечеловеческий, неимоверно чуткий, благодаря которому он обонял людей, места и вещи зачастую гораздо раньше, чем видел. И его, Командира, слух, способный за милю уловить шаги довольно острожного человека...

Так они и двигались – в авангардном дозоре, бессменно, – Командир слушал, а Молчун "ловил" запахи, время от времени докладывая, что ему принес ослабевший ветерок.

В высокой влажности, установившейся в низовой части леса после дождя, запахи и звуки распространялись великолепно. И прошагав впереди группы семнадцать миль в первые сутки, Командир успокоился, – если цель акции там, где сообщалось, никаких накладок с выполнением не предвиделось.

Первые признаки разыскиваемой пары обнаружились уже под вечер. Молчун нагнулся возле торчащих прямо в воздух корней огромного кедра, поваленного давним ураганом, и негромко позвал Командира к себе.

– Пот, лекарства. Одежда, слегка сопревшая. Обувь, солдатская, чищенная гуталином "Блэк Миррор"... Тобак, да... Дорогой, трубочный.

– Солдат?

– Один – да. Это полурослик. Точно... Я помню его по прошлому разу.

– Курит, значит... А табак, – не "дорогой", а домашний, видимо, родные присылают, – сам некурящий, Командир тем не менее, разбирался и в таких вещах, – А почему ты его, друг милый, в прошлый раз упустил?

– Он пропал, и запах пропал. Паучья вонь все перебивала. Правда, Командир, я ведь серьезно тогда...

– Отставить бить себя пяткой в грудь. А что со второй?

Молчун замолчал, принюхиваясь.

– Не уверен. Командир, у полурослика сильные запахи, они слегка глушат вторую... "Вторая". Так... Кожа, дубленная пропитанная – сапоги, верно. Я такой пропитки не знаю, – похоже на харнаубский воск с канифолью... Что-то еще, но непонятно. Будто и не человек она, Командир. Запахи не наши.

– А у хоббита, – наши?

– У хоббита, – наши, – убежденно согласился Молчун, чуть скривившись и вновь принюхиваясь, – Один в один. Люди они, эти полурослики, только маленькие, верно говорю.

– А "Вторая", – не человек?

– Как будто так. Командир?

– А кто тогда? Гном? Тролль? Псоглавец?!

– Не знаю, – парень выглядел на редкость смущенно, ибо обычно мог описать свои ощущения куда определеннее, – Идут спешно и давно. Почти бегут. Вспотели, хоббит сильно, "Вторая", – меньше...

– Что "спешно", я уже и так знаю. След-то – вот он, ты и глазами смотри иногда, – Командир отошел вперед на два шага, подмечая сломанные веточки кустарника, сбитые травинки и примятый пепельный мох. Сейчас осень, а не лето. Прибитая трава быстро не подымается, если подымается вообще, – Давно они тут были?

– Нет, – уверенно мотнул головой парень, – Часов пять, самое большее. Хоббит, – болеет, она его лечит, верно. У него пот спиртом отдает, не водку же он квасит без конца.

– Ты о запахах говори, а выводы делать, – приказа не было, – напомнил Командир, – Может, он и водочку глушил, погода располагает, для согреву... Вот что, в ближайшее время, твоя главная задача – ветер. Если они встанут на привал, я должен это знать заранее. Чтоб никаких сюрпризов, хорошо? А след есть, теперь не разминемся...