Текст книги "Имя для сына"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Вот так, – закончил Андрей. – Машины, наверное, на сторону уплыли.
– Мыслим мы с тобой верно, только доказать пока не можем. – Савватеев поморщился, сунул «беломорину» в пепельницу. – А доказывать надо. Значит, так. Первым делом выясни – сколько машин поступало в райпо, когда, кому проданы. Посмотри райисполкомовский список. Короче говоря, досконально все выясни, разложи по полочкам. А уж с этими фактами я сам в райком пойду… Кстати, – он похлопал по толстой пачке только что прочитанных рукописей, – отлично о Полевском написал. Молоток!
Молоток – это была высшая савватеевская похвала. Андрей зарозовел. И так, с розовым лицом, вышел из редакторского кабинета.
– Что, нагорело? – едва не налетев на него, встревожилась Нина Сергеевна. – За что?
– Да нет, нормально.
– Ну и хорошо. А чего красный?
– Жарко, вот и красный.
– Здоровьем, значит, пышешь. Подборочка писем за тобой. Не забыл?
– Помню, Нина Сергеевна.
– Ну и прекрасно. Все прекрасно в этом мире…
И она заторопилась на первый этаж, в типографию. Сзади на юбке у нее снова красовалось большое известковое пятно. Андрей невольно улыбнулся, глядя вслед неугомонной Нине Сергеевне.
– Чего лыбишься? Пальчик показали? – серьезно спросил Косихин, проходивший по коридору.
Андрей отмахнулся и заспешил в кабинет, где звонил телефон. Но в кабинете сидел Рябушкин и, подняв трубку, уже разговаривал. Закончил, положил трубку и повернулся.
– Ну, Андрюша, как обстоят дела на фронте восстановления справедливости? Чем закончился поход?
– Да пока ничем.
– А если подробней?
Андрей рассказал.
Рябушкин откинулся на спинку стула и тихонько засмеялся.
– И веришь, что в райкоме, когда ты добудешь факты, всё поставят на законные места? Господи, уберите его отсюда, я не могу смотреть на эту святую наивность.
– Тебя никто к этому не принуждает, – обозлился Андрей.
– А жаль, что мне письмо не попало. Жаль. Он бы у меня по-другому заговорил. Я бы с него сбил спесь! – Рябушкин потряс крепко сжатым сухоньким кулачком.
Андрей, глядя на него, молча согласился. Да, Рябушкина так просто из кабинета не выставить. Андрей хорошо помнил, как они однажды, через месяц после рябушкинского фельетона о ПМК, пришли к ее начальнику Авдотьину проверять, что же изменилось. Только открыли дверь, а лысоватый, с брюшком Авдотьин уже вскочил с кресла, словно катапультировался оттуда, вскочил и сразу закричал:
– А-а! Явился, мудрец! Я тебе по телефону что говорил?! Чтоб ноги не было! Не понял? Чтоб ноги у меня в ПМК не было!
Андрей опешил. А Рябушкин спокойно поправил очки, снял лохматую шапку и сел на стул. Авдотьин задохнулся, на некоторое время замолк. Потом закричал с новой силой:
– Ты что, не понимаешь?! Дурачком прикинулся?! Я кому сказал – чтоб ноги не было! Всю грязь на меня вылил, писака! Зачем приехал?!
– У меня голос тихий, я не могу вас перекричать. Авдотьин ударил кулаком по столу, плюхнулся в кресло. Губы у него дрожали, лысина покраснела. А Рябушкин, словно ничего не случилось, поправлял указательным пальцем очки на переносице, смотрел на Авдотьина и четко, старательно объяснял:
– После фельетона, по поводу которого вы так разъярились, прошел месяц. Согласно требованию райкома партии, мы должны проверить, что сделано.
С лысины Авдотьина медленно сходила краска. Он, видно, овладел собой, отвернулся к окну.
– Смотрите, только уходите быстрей отсюда.
– Нам главный инженер нужен, чтобы познакомил с делами.
Авдотьин, упорно стараясь не глядеть на них, нажал кнопку селектора.
– Виктор Иванович? Сейчас из редакции придут к тебе. Почему к тебе? Да потому, что у меня сил нет на этих типов глядеть!
– Спасибо. – Рябушкин вежливо поклонился. Авдотьин проводил их взглядом, от которого можно было зажигать спички…
Да, действительно, письмо надо было отдать Рябушкину. Он бы это дело раскрутил. И все-таки… Что же все-таки имел в виду Савватеев, когда говорил о том, что важно не только написать, важно еще – с какой душой. Андрей внимательно вглядывался в сидящего напротив человека, словно видел его впервые. Так вглядываются в глубокий, темный колодец, пытаясь там, далеко внизу, разглядеть – есть ли вода. Но дно колодца скрыто влажным мраком, и надо дождаться того момента, когда высоко поднимется солнце, когда его свет хлынет в глубину темного сруба и высветит воду. И тогда увидишь, какая она: чистая, прозрачная или застоявшаяся, покрытая зеленью…
Андрей перекладывал на столе бумаги и не переставал украдкой наблюдать за Рябушкиным. Тот, чуть наклонив маленькую взъерошенную голову и поддернув вверх острое плечо, писал, заполняя страницу быстрым, нервным почерком.
Андрей спохватился. За ним была еще подборка писем, а он сидел и ничего не делал. Письма он обработал быстро. Отнес их на машинку, а сам оделся и вышел из редакции. Надо было выяснить, как советовал Савватеев, куда исчезли машины. Делом это оказалось несложным.
За последнее время в район поступило двадцать две машины. В старом райисполкомовском списке Андрей отчеркнул стоящие впереди двадцать две фамилии и потом с этим списком пошел в ГАИ. Среди владельцев автотранспорта пять человек, указанных в списке, не значились. Не значилась и фамилия Ивана Ивановича Самошкина. Становилось яснее ясного, что пять машин проданы людям, которые к райисполкомовскому списку никакого отношения не имели. Но если Козырин сделал это сам, своей рукой, то почему его не одернули в райисполкоме?
Вопрос оставался пока без ответа.
5
Дверь неслышно открылась, и в проеме показалось пухлое розовое лицо секретарши.
– Петр Сергеевич, – она пыталась сохранить серьезность, но ее губы так и дергались, так и хотели раздвинуться в заговорщицкой, понимающей улыбке. – К вам Жданова, из облпотребсоюза. Пустить?
Козырину не нравилось едва сдерживаемое желание секретарши улыбнуться, и он недовольно поморщился. Лицо в проеме двери мгновенно стало официально-строгим.
– Пусть зайдет.
Он поднялся из-за стола и стоя встретил темноволосую полную женщину с печальными глазами. Она вошла осторожно, неслышно и так же осторожно, неслышно присела на стул.
– Что, Надежда, закончили ревизию?
– Закончили. – Голос у нее был низкий, грудной и как нельзя лучше подходил к ее внешности. Уютом, покоем дохнуло на Козырина, и он невольно нагнулся, погладил рукой тугое, полное плечо, плотно обтянутое шерстяной кофточкой.
Их связь тянулась уже давно. Впервые встретив Надежду в просторном и гулком коридоре облпотребсоюза, замотанный делами и злой, как черт, Козырин поразился ее тихой ласковости и не переставал поражаться до сих пор.
Надежда прижалась к его пальцам щекой.
– Устала, не могу. В глазах все еще цифирь прыгает.
– Бабки нормально подбили? Тютелька в тютельку?
– Как всегда. Завтра домой надо ехать, ты бы билет на поезд заказал.
– Никаких билетов, на моей машине уедешь. А сегодня будем отдыхать. Идет?
– Едет, – тихо улыбнулась Надежда.
Козырин подвинул к себе телефон, набрал номер.
– Столовая? Девочки, Козырин. У вас там сотенки пельменей не найдется мороженых? Хорошо, Авдотьин заедет, отдайте ему.
Он вдруг хитровато подмигнул Надежде и снова набрал номер.
– Авдотьина сейчас напугаю. Алло. Ты, Авдотьин? Здорово, старая перечница. «Жигули»-то у твоего друга еще бегают? Ну, вот пусть готовится объясняться. Да и до твоих тоже, наверное, очередь дойдет. Тут разнюхали, как они к вам попали. Так что готовься. – Козырин сморщился и убрал трубку от уха. Было слышно, как что-то испуганно и неразборчиво кричит Авдотьин.. – Ладно, не падай в обморок, я шучу. Поехали. Свежим воздухом подышим. С Надеждой. В столовой пельмени возьмешь и к Макарьевской избушке.
Друзей у Козырина в районе не было. Его знало огромное количество людей, и многие желали бы завести с ним дружбу, но он этого не позволял. Приятельские отношения поддерживал только с Авдотьиным, хотя трудно было найти людей более разных. И только с ним позволял себе Козырин выезжать, как он любил говорить, «на предмет подышать воздухом».
Макарьевская избушка стояла километрах в десяти от Крутоярова. Раньше в ней жили сборщики живицы, летом, во время сезона, здесь стояли бочки, хранился инструмент. Выкачав из сосен смолу, сборщики ушли дальше, в бор, а избушка, еще крепкая, не тронутая гнилью, осталась пустой. Года полтора назад сюда случайно, собирая грибы, заехал Козырин. Избушка ему понравилась. Он подлатал крышу, переложил печку и частенько наезжал, скрываясь здесь от излишне любопытных глаз. Со всех сторон избушка окружена густым сосняком, с дороги ее не видно – тихое, спокойное место.
Козырин с Надеждой приехали первыми. «Уазик» едва пробился по глубокому снегу до поляны. Когда заглох надсадный вой мотора, стало слышно, как в верхушках сосен слегка шумит легкий ветерок, спуская на землю синеватые дорожки сухого снега.
– Красота-то какая!
Надежда вышла из кабины и, раскинув руки, замерла. Но тишину снова нарушил вой мотора. По уже проложенному следу из-за сосен лихо выкатилась еще одна машина, и вот, не смолкая, уже разносится громкий голос Авдотьина. Он говорил без остановки и без передышки. Ему вторила не первой молодости девица с накрашенным лицом, приехавшая вместе с ним. Девица, табельщица из ПМК, стала ездить со своим начальником недавно, а в такой «высокой» компании вообще оказалась впервые. Она смущалась, но показывать свое смущение не хотела, больше, чем следовало, говорила и громче всех хохотала. Козырин свел у переносицы брови, но промолчал.
Печку в избушке решили не топить, а развести костер прямо на поляне и на нем варить пельмени. Машины отогнали к крайним соснам, и Авдотьин не упустил момента заглянуть в кабину козыринского «уазика». Его чуть припухлые глаза загорелись.
– Нет, ну живут же люди! И телевизор есть, и магнитофон, и рация. Как на проклятом Западе! А отделана! Игрушка! Давай, Петр Сергеевич, махнем не глядя. Твой «мерседес» и моя телега!
– Ой, не могу! Не могу! – закатилась девица.
– Авдотьин, кончай, вари пельмени.
Авдотьин с сожалением и тяжелым вздохом захлопнул дверцу «уазика», самой лучшей машины в районе, и взялся распоряжаться у костра. Маленького роста, толстенький, с круглым раскрасневшимся лицом, в распахнутом полушубке, он напоминал расторопного, хозяйственного мужичка, который простоват на вид, но себе на уме.
– Вот раньше в Сибири пельмени делали, – говорил Авдотьин, прицепляя к крючку треноги плотно набитый снегом большой котелок, – это наука целая была! А теперь… Все на потоке: тяп-ляп и готово. В городе как-то купил пельмени – резина первоклассная, хоть колеса делай.
Девица захлебнулась смехом и сквозь смех выдавила из себя:
– Ешьте рыбку, она богата фосфором. А он отвечает: я же не фонарь, чтобы светить… Ой, не могу! Не могу! – И она снова без удержу хохотала.
Надежда стояла у сосны, прислонив щеку к шершавой холодной коре, смотрела на суетливо снующего Авдотьина, на хохочущую девицу, на сосредоточенного и серьезного Козырина, который вынимал свертки и бутылки из своей машины, смотрела, и с ее полных, красивых губ не сходила печальная улыбка.
Все, что происходило, и все, что будет потом, она хорошо знала и могла бы рассказать с подробностями. И все это, хорошо знакомое, не доставляло ей никакой радости, никакого удовольствия – ничего, кроме усталости и скуки. Но она свои чувства умело скрывала за печальной улыбкой, без которой ее нельзя было представить.
Пельмени сварились. Из большого закопченного по бокам котелка упруго валил пар. Авдотьин раскраснелся еще больше, замахал руками, из него посыпались, как семечки из порванного мешка, анекдоты. Девица заливалась смехом, слушая их, и время от времени вскрикивала:
– Не могу! Ой, не могу!
– Слушай, Авдотьин, – прервал его молчавший до сих пор Козырин. – Говорят, ты рабочих с моей хатенки снял. Как это называется?
Авдотьин осекся на полуслове, вытер красное лицо и заторопился:
– Да понимаешь, Петр Сергеевич, тут такая хреновина. Жалобы пишут – народ замерзает… А мы ж к котельне пристройку не доделали. Воронихин меня в райком – такую баню устроил… Куда денешься?
– А куда я денусь? – Козырин поморщился и свел над переносицей брови. – Договаривались – осенью кончить. Теперь – зима. Зря, видать, мой корм идет…
– Да брось, Сергеич, все будет как надо. Рабочих завтра же направлю. Отделаем твою хатенку – лучшая в Крутоярове будет. Да, – словно вдруг вспомнил Авдотьин, – ты с новым вторым не встречался еще с глазу на глаз? Что за мужик? По-моему, они с первым, с нашим Воронихиным, долго не поработают. В субботу, смотрю, за мясом с сумочкой на базар подался. Где это видано?
Козырин быстро и сердито глянул на него, поднес к губам мизинец и прикусил его, показывая, что Авдотьину то же самое нужно проделать со своим языком. Тот осекся.
У костра просидели до позднего вечера. В темноте уже стали собираться. Авдотьин тяжело забрался в кабину своей машины, включил, фары, завел мотор и вдруг выскочил, словно его ошпарили.
– Сергеич, а Сергеич, – звал он Козырина, отходя в сторону. – Иди глянь…
Когда Козырин подошел, протянул ему клочок бумаги:
– Вот, на руле прямо…
На мятом листке из записной книжки нервным, бегущим почерком были накиданы две строчки: «тт. Авдотьин и Козырин, зайдите по поводу вашего поведения завтра в редакцию. Рябушкин».
Козырин хмуро скомкал листок, бросил его и втоптал в снег.
– Плюнуть и забыть.
– Ага, – горячо зашептал Авдотьин, стараясь, чтобы его не услышала девица. – Хорошо тебе, ты свою бабу в руках держишь, а у меня – тигра! Сожрет, ни одной косточкой не подавится. Да и дочка большая, уж. А если раззвонит? Откуда его черт вынес!
Авдотьин проворно забежал за машину и увидел, что на снегу, исчезая в густом сосняке, выдавлены две неглубокие полоски от лыж.
– То ли специально за нами следил! От гад, а!
– Перестань, не трясись, – одернул его Козырин. – Поехали! И не вздумай завтра никуда идти!
– Тебе хорошо говорить… Авдотьин поплелся к своей машине.
Особняк себе Козырин строил на самой окраине Крутоярова. Густые сосны с опустившимися от снега ветками почти вплотную подступали к двухэтажной каменной коробке, которая сейчас, в темноте, виделась мутной и расплывчатой. Машина остановилась возле крыльца. Яркий свет фар выхватил из густых зимних сумерек стену, аккуратно выложенную из белого и красного кирпича, затейливо разукрашенные перила и два высоких окна со стеклами, густо затянутыми изморозью.
Особняк был почти готов, оставалось только отделать его внутри, и вот с отделкой-то Авдотьин тянул.
Замок промерз, Козырин долго возился, пока провернул ключ. Со скрипом распахнул дверь, первым шагнул в темноту, нащупал выключатель.
В одной из маленьких комнаток на первом этаже стояли кровать, столик и огромный самодельный калорифер. Он мгновенно накалился, загудел красным нутром, и по комнатке поплыл ощутимо теплый воздух.
Надежда, не раздеваясь, присела на стул, откинула голову. Ее лицо было немного бледным, и поэтому еще темнее казались гладко зачесанные волосы.
Она перебирала в памяти сегодняшний вечер, словесную шелуху, которой сыпал Авдотьин, и ей хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что сегодня было. Оставить лишь шершавую, холодную кору сосны, к которой она прислонялась щекой, синеватые дорожки мелкого снега, слетающие с веток на землю, вымерзлое, белесое небо и свежесть, чистоту зимнего воздуха, которым она с радостью дышала в бору. Такого свежего, чистого воздуха ей не хватало в отношениях с Козыриным, потому что к ним, к этим отношениям, словно удушливый дым с хлопьями сажи из коптящих труб, примешивались разные Авдотьины, суетящиеся возле Козырина с вечно вопросительными взглядами, в которых ясно читался один и тот же вопрос – сколько стоит?
Надежда пыталась оградить Козырина от людей, бывших рядом с ним. Для этого в ее распоряжении не было никаких иных средств, кроме слов. Но слова ее доходили до Козырина как сквозь вату, теряя первоначальный смысл и тревожную боль. Но она все-таки надеялась, что придет время, и слова ее, даже сквозь вату непонимания, зазвучат громко и весомо, заставят задуматься.
– Петр, от Авдотьина и его подруг меня тошеить начинает. Неужели ваше Крутоярово так бедно на приличных людей? Что ты в нем нашел? Такой друг…
– Нынче друзей нет, – негромко, но властно прервал ее Козырин. – Нынче, Надя, есть только хорошие знакомые. Чай будешь пить? Или кофе?
– Давай кофе, покрепче.
Надежда сидела в той же позе, закрыв глаза, бессильно опустив руки. Мельком взглядывая на ее бледное лицо, на ее безвольно опущенные полные руки, обтянутые шерстяной кофтой, Козырин испытывал тихое спокойствие, мягчел, как мягчеет в теплой воде сухарь. Он не знал, да и не спрашивал никогда самого себя, любит ли он Надежду. Ему было с ней хорошо и покойно. А большего он не желал.
Козырин женился давно, женился, следуя совету своего начальника, бывшего председателя райпо Кижеватова. Тот мужик был прямой и говорил прямо: «Ты найди себе простую деревенскую бабу. Чем проще, тем лучше, чтобы она на тебя, как на икону, пялилась. И будешь жить без забот». Козырин так и сделал. Жена смотрела на него, как на икону, старательно обстирывала, обшивала, кормила и была без претензий. Козырин легко сходился с другими женщинами, легко расставался с ними, но ни с кем не испытывал такого душевного удобства, как с Надеждой.
Вместе с теплым воздухом от калорифера по комнате поплыл густой аромат кофе. Надежда открыла глаза.
– Уже готово? Из тебя получился бы прекрасный повар.
– Говорят, что я и торгаш неплохой.
– Говорят… Про тебя много чего говорят.
– А что конкретно?
Надежда не ответила, вскинула руки, пригладила и без того гладкие волосы, поднялась со стула.
– Знаешь, давно хочу спросить: ты кого-нибудь любил, кроме себя? Ну, допустим, еще на заре туманной юности.
Козырин дернулся и резко повернулся. Он не выносил разговоров на такие темы.
Надежда заметила, как он нахмурился, заметила, как он дернулся, и заторопилась:
– Ладно, не отвечай. Я так, сдуру. Мы хорошие знакомые. А хорошим знакомым, по нынешним правилам, таких вопросов не задают.
– Что с тобой?
– Так, бабья дурь, не обращай внимания. Давай кофе пить…
Ночью Козырин поднялся, чтобы включить калорифер – в комнате заметно похолодало. Щелкнул выключателем и невольно посмотрел на лицо спящей Надежды. Ее губы страдальчески морщились. Ресницы беспокойно вздрагивали, она словно хотела и не могла открыть глаза. Ее беспокойство во сне неприятно поразило Козырина, как недавно поразил неожиданный вопрос.
Любил ли он кого-нибудь, кроме себя? Конечно, любил! Только забыл, сам себя заставил забыть.
Козырин выключил свет, присел на корточки возле красного калорифера, протянул руки к теплу. И, возвращаясь к вопросу, на который не ответил, вдруг вспомнил ночной поезд, жаркое купе… Но тут же резко поднялся. В ящике стола на ощупь нашарил таблетку, проглотил ее, не запивая. Дождался, когда веки стали наливаться тяжестью, и осторожно, чтобы не разбудить Надежду, прилег на кровать. Уснул сразу.
…Поезд гремел, набирай ход, рывками дергал вагоны, летел быстрей и быстрей. А казалось, что он еле ползет, еле движется. Козырин вез тяжелобольную, беспомощную мать в городскую больницу. Возле матери хлопотала медсестра. Когда тонкая и блестящая железная игла вонзалась в сухую, сморщенную руку, он отворачивался. Прекращались стоны, и слабый, с перерывами, голос матери просил, умолял:
– Петенька, дай слово. Скажи, что уйдешь. Не по тебе эта работа, не по твоему росту…
Он обещал, давал слово и сам искренне верил в тот момент, что сдержит его. А когда снова начинались стоны, молил только об одном – скорей бы доехать до места, скорей бы кончилась длинная, бессонная ночь…
Козырин проснулся от легкого прикосновения Надежды. Теплой ладонью она трогала его за плечо. Вскинулся на кровати.
– Ты так страшно кричал во сне. Да и вставать уже пора. Утро.
Козырин молча оделся, молча поставил кофе и вдруг повернулся к Надежде, которая причесывалась у зеркала.
– Знаешь, Надя, ты вчера спрашивала… любил я… Очень любил одну женщину. Больше, чем самого себя. Ее звали Глафира Ивановна Козырина.
– Мама?
– Да.
Ему стало легче дышать, словно он свалил с плеч какую-то часть тяжелого груза. Надежда смотрела на него спокойными и печальными глазами. Эти глаза все понимали, им ничего не требовалось объяснять.
Над Крутояровом еще висели синие сумерки, когда Козырин подъехал к дому своего шофера. Разбудил его, и тот, поняв с полуслова, засобирался в город.
– Ну что, Надя, до встречи, – попрощался Козырин.
– Когда в город приедешь?
– Пока не знаю. Я позвоню.
– Домой хоть зайди, жене покажись.
Козырин невесело улыбнулся, кивнул головой и пошагал на работу.
Надежда прижалась в углу на заднем сиденье машины, равнодушным взглядом скользила по стене заснеженного бора, потом закрыла глаза и представила себе Козырина. Как он уверенно проходит в свой кабинет, как уверенно занимает свое место за столом, как уверенным и неторопливым голосом ведет утреннюю планерку и навряд ли вспоминает сегодняшнюю ночь и их разговор. Он уже там, в своих делах и заботах, и принадлежит только им. А она так не может. Она еще долго будет вспоминать и перебирать их нынешнюю встречу, каждое слово, каждый жест, и этим будет жить до следующего удачного случая, когда они снова окажутся вместе.
Усмехнулась, подумала: «Верная до гроба любовница. И сама такую долю выбрала, добровольно».
Да, она сама выбрала себе долю. Козырин налетел на нее, как внезапный вихрь, закружил, поднял и понес. Она не успела опомниться, не успела ни о чем подумать, а уже летела в плотных свистящих струях вихря, но – странное дело! – не пугалась, а даже с удовольствием отдавалась той силе, которая ее закружила. Сила и уверенность – вот чем покорил ее Козырин. А она как раз искала мужскую силу и мужскую уверенность, которые стали, как она считала, редкостью. Не хотела Надежда походить на некоторых своих подруг, пытавшихся взвалить на себя сразу две ноши – мужскую и женскую, она хотела нести только свою, определенную ей природой ношу любви. Понимал это или нет Козырин – она не знала, да и какая разница, понимал или нет, главное – он ничего не перекладывал с себя на нее. И это постоянное ощущение силы, словно магнит, притягивало Надежду, не давало уйти, хотя ей многое и не нравилось в жизни Козырина. Но она верила в свою любовь и верила в то, что со временем уведет Козырина от беды. Ведь лучше любящей женщины этого никто не сможет сделать.
«Никто. Только я», – подумала Надежда и, успокоенная этой мыслью, открыла глаза, улыбнулась яркому, красному солнцу, поднимающемуся над белыми высокими соснами.
6
Рябушкин, еще не успев снять пальто и лохматую шапку, предупредил Андрея:
– Ты никуда не убегай, сейчас здесь спектакль будет разыгрываться. Великолепный!
– Что такое?
– Увидишь.
Он потер руки. Работать не начинал. Сидел и ждал.
Примерно через полчаса в кабинет влетел Авдотьин. Красный, запыхавшийся, он затравленно оглянулся, словно за ним гнались, и уставился на Андрея.
– Ничего, товарищ Авдотьин, можно говорить и при нем, – заверил Рябушкин.
– Да я бы это…
– Ничего, ничего, он парень хороший. – Лицо у Рябушкина было серьезным, строгим. – Ну и как вы объясните?
– Как объяснить! Да вы что, сдурели! Без ножа режете! Ну, вышло так. Договоримся как-нибудь…
Авдотьин был напуган. Поэтому и не послушался совета Козырина. Всю жизнь он боялся своей жены, боялся так, что терял способность здраво рассуждать. Потерял он ее и сейчас, даже не замечал, что Рябушкин над ним откровенно издевается.
– Трудно договориться, товарищ Авдотьин. Использование служебной машины в личных целях – раз, пьянка в рабочее время – два, в-третьих – морально-бытовое разложение… Вашей жены я что-то там не заметил.
Авдотьина прошиб пот. Было даже видно, как лоб у него влажно заблестел. Вытерся платком, присел на стул, снова посмотрел на Андрея.
– Так что будем делать, товарищ Авдотьин? Сочиним фельетон или так в райком сообщим, без огласки?
– Да не надо! Я больше не буду! Вот честное слово!
Авдотьин приложил к груди руку, круглое лицо сморщилось – жалко было смотреть. Рябушкин строго молчал.
– Как-нибудь договоримся. Люди же мы.
– Конечно, люди. Именно поэтому, товарищ Авдотьин, я и буду молчать. Идите с богом! И очень прошу – не забывайте.
– Да что вы, какой разговор! Спасибо. Авдотьин вскочил со стула, часто закивал головой и задом пошел к двери. Как только дверь закрылась, Рябушкин ничком лег на стол и захохотал. Он хохотал до слез, Андрей его ни разу таким не видел. Наконец успокоился и только тогда рассказал Андрею, что случилось.
– У меня же отгул вчера был за субботу. Решил на лыжах прокатиться. Скольжу потихоньку, глядь – уже возле Макарьевской избушки. И вот вам прекрасное зрелище. Две машины стоят в кустиках, а на поляне – костер. Авдотьин и Козырин. Пельмени варят, а сами уже хорошие. Бабенки с ними, видно, для снятия стресса. Короче говоря, пир горой и пыль столбом. Ну, я постоял, посмотрел на этот бедлам. Написал записочку и осторожненько в машину положил… Видишь, один уже прибежал. Теперь будем второго ждать. Привыкли, что им все можно. Как же! Ну, ничего, мы еще будем поглядеть.
Сухонький кулачок Рябушкина тихо, но твердо опустился на стол.
– А ты как думаешь, дорогой Андрюша? Смотрю на тебя, все молчишь, молчишь, какой-то ты не ярко выраженный, я бы сказал.
– А я тебя еще не понял. Одно скажу – смотреть на тебя и на Авдотьина тоже – противно. И не знаю пока, зачем это тебе нужно.
– Что же, – задумчиво протянул Рябушкин. – Совсем неплохо, что ты, братец, думаешь. У нас тут мало кто думает, чаще рассчитывают, как в шахматах.
Договорить ему не дал телефонный звонок. В кабинете было два спаренных аппарата, и оба звенели так оглушительно, что иногда заставляли вздрагивать. Рябушкин и сейчас вздрогнул, передернул плечами.
– Да.
И тут же заулыбался, глазами показал Андрею на второй аппарат. Андрей поднял трубку, услышал усталый, спокойный голос Козырина.
– Ты что, сукин сын, попугать меня решил? Ну, молодец, голова садовая. И когда только выследил. Так вот слушай. Я тебе не Авдотьин, на полусогнутых не побегу, я тебя в гробу видел в белых тапочках. Если раззвонишь, с землей смешаю, до отрыжки будешь икать…
Казалось бы, такие слова нельзя произносить тихим, усталым голосом, их можно только кричать, но Козырин не кричал, а почти шептал, словно на ухо:
– Усвоил, бумагомаратель? Желаю творческих успехов.
Рябушкин с остервенением бросил трубку, она звякнула и упала с аппарата – раскачивалась у самого пола на распрямившемся шнуре.
– Ах, сволочь! Силу чует! С-с-сволочь! – словно выплюнул.
Крутнулся посреди кабинета, кинулся к вешалке, нахлобучил шапку, схватил пальто и выскочил в коридор.
До самого вечера Рябушкин в редакции не появился. А на следующий день он позвонил Савватееву, сказал, что заболел. Савватеев не удивился: в Крутоярове свирепствовал грипп.
Небритый, в измятой рубахе, Рябушкин, взяв в больнице справку – он и впрямь заболел, – третий день слонялся из угла в угол, переживая свое поражение, снова и снова вспоминая спокойный, равнодушный голос, каким отчитывал его Козырин. Вспоминал, вздрагивал плечами и про себя повторял: «Нет, мы еще посмотрим… Мы еще вылезем на гребень жизни…»
И еще думал о том, что время уходит, что он этого времени потерял много и бездарно…
Семь лет назад на маленькой автостанции какого-то райцентра, Рябушкин теперь даже толком не помнил какого, он сидел на лавке. Без денег, в легоньком плащишке, в старых промокших туфлях, и не знал, куда приклонить свою голову. С похмелья тело мелко и противно дрожало. Накануне он где-то уронил очки, одно стекло вылетело, второе треснуло, и теперь все виделось как в тумане.
Если бы случайно кто-нибудь из старых университетских друзей увидел Рябушкина, он бы ужаснулся. Как? Каким образом? Неужели любимец факультета, капитан кавээновской команды стал забулдыгой? Тот самый Рябушкин, остроты которого сразу подхватывались и разносились по всему университету?
А получилось именно так. Молодежную газету, куда его направили, Рябушкин принял как досадный, но необходимый промежуток.
Скоро жизнь изменится, думал он. Ему уже виделись зарубежные города, стук телетайпов, собственная фамилия, набранная крупным шрифтом в больших газетах, – все скоро должно было прийти. Но не приходило. Другие люди поднимались вверх, а он оставался на месте, словно прицепленный к тяжелому якорю. Те, которые поднимались, считал Рябушкин, были глупее его. Глупее, бездарнее. Переживать их взлеты становилось все тяжелее.
Рябушкин запил. Как стеклышки со стуком меняются в детском калейдоскопе, так перед глазами только помелькивали редакции, до тех пор, пока не оказался он в стареньком плащишке и в мокрых туфлях на скамейке автостанции черт его знает какого райцентра.
Здесь и подобрала Рябушкина его будущая жена, кондуктор междугородного автобуса. Помыла, побрила, приодела, вылечила от запоя. И, догадываясь своим женским чутьем, о чем он тоскует, не разрешила работать в редакции. Лишь полтора года назад, когда они переехали в Крутоярово, согласилась на то, чтобы он пошел в газету.
Неужели он так и будет плестись в хвосте жизни? Тоска и обида давили на душу. А голос Козырина убивал спокойствием. Даже злости в том голосе не было, только усталая снисходительность, с какой отмахиваются от мухи. Ничего, ничего, придет время, он, Рябушкин, все вспомнит. А теперь надо взять себя в руки, чтобы больше уже ни один день не пропадал зря.
В райком Савватеев собрался только через несколько дней. Отправился туда поздно вечером, зная по опыту, что это самое удобное время для обстоятельного разговора. В кабинет первого секретаря Воронихина он входил без доклада, и такое исключение делалось только ему, единственному человеку в районе. Когда-то они крепко дружили с Воронихиным, но жизнь развела в разные стороны, и от прежних дней осталась лишь одна привилегия – входить без доклада.
Воронихин был не один. Сбоку длинного полированного стола сидел и крутил в руках толстую записную книжку Рубанов, новый, недавно избранный второй секретарь. Он работал всего полгода, ничем особенным себя не проявил, но в его внимательных, умных глазах светился постоянный вопрос, и с этим немым вопросом он смотрел на всех, с кем приходилось встречаться.
– Вот, Павел Павлович, как раз ко времени! – Воронихин упруго поднялся из-за стола и, приветливо улыбаясь, поздоровался. – Мы с Юрием Васильевичем только что о прессе говорили.
Воронихин был моложе Савватеева всего на несколько лет, но выглядел так, словно между ними разница в полтора десятка. Годы его не брали. Он оставался прежним – крепко сбитый, по-мальчишески скорый на ногу, резкий и быстрый в разговоре. Лишь густые, черные когда-то волосы стали белыми и спереди сильно поредели. Он любил начинать разговор сразу, без предисловия, словно уверенно и цепко хватал быка за рога. У всех, кто с ним встречался, было такое впечатление, что Воронихин говорит заранее обдуманное – так он уверенно, без малейших сомнений, одно за другим припечатывал слова. Вот и сейчас, едва только Савватеев присел, Воронихин сообщил, что подвели итоги соревнования по животноводству, завтра данные будут в редакции, надо срочно опубликовать. И сразу же, без переходов, будто отдавал приказание, сказал, что зимовка нынче очень тяжелая и людей требуется поддержать. А для этого сухой справки в газете недостаточно, необходимо рассказать о человеке потеплее, портрет напечатать… Потом он сделал маленькую паузу и, стараясь сгладить резкость и напористость своего энергичного, приказного голоса, негромко добавил:
