Текст книги "Имя для сына"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Погоди, Алексеич, не горячись.
– Да как не горячиться! Со мной ведь случилось, не с вами. Дернула же нелегкая за это письмо сесть! Стена! – Шелковников стукнул ребром ладони по перилам крыльца. – Стена! Не прошибешь. Сплелись, как змеи по весне, друг с другом. Один грех к другому, и конца нет. Видите, они даже ваших кого-то приспособили!
– Клубок, Алексеич, все равно кому-то распутывать надо!
– Я человек маленький, понимаете, ма-а-ленький! Я ничего не значу, ничего не могу. Попытался – меня пнули.
Андрей понимал, что Шелковников говорил в запале, в обиде, но все равно не мог с ним согласиться. Не мог принять «маленького» человека, противился всей душой. Не сдерживая себя, почти закричал в сухощавое лицо Шелковникова:
– А кто же тогда будет делать? Ведь маленьких, как вы сказали, большинство. Выходит, за них кто-то должен делать.
– Забыл, Агарин, как нас Козырин из кабинета выставил? Напечатал ты сразу статейку, дали на нее ответ, а все осталось по-прежнему. Можешь сходить проверить. И дальше так будет. Нет, извините, Павел Павлович, – повернулся он к редактору, – не могу. Не верю я. Ни во что не верю. И ничего больше ни писать, ни делать не буду. Вы меня не невольте.
Он поднялся и старательно стал отряхивать брюки, на которых уже не осталось ни одной стружки.
– И все-таки вы увидите, что люди не маленькие букашки, – вырвалось у Андрея, когда он тоже поднялся с табуретки.
– Дай бог.
Шелковников сказал это без всякого чувства, сухо и блекло. – Сказал и словно стал ниже ростом, казалось, еще сильнее заострился у него нос. Сгорбившись, он подошел к верстаку, поднял рубанок, подержал его, как бы взвешивая, принялся строгать, но не так скоро и твердо, как раньше, а вяло и медленно, явно через силу.
Собака лежала на прежнем месте и, глядя на хозяина, не обратила на гостей никакого внимания. Савватеев пропустил вперед Андрея и аккуратно закрыл калитку.
– Павел Павлович… – начал было Андрей.
– Не надо! – прорычал Савватеев.
Таким злым Андрей его еще ни разу не видел. Осекся и замолчал.
22
Возвращались из командировки – объездили дальний куст приобских колхозов. Пал Палыч охал и ерзал на переднем сиденье, пытаясь устроиться поудобней, – ему ломал спину радикулит.
– Совсем расклеиваться начал, – жаловался он, повернувшись к Андрею. – Чуть проехал – и все.
Нефедыч хмыкнул и поддел шефа:
– А я думаю, что такое – как редактор в командировку съездит, так я с чехла песок выбить не могу.
– Ладно уж… На твоем-то чехле еще побольше, наверно.
– А вот как раз и нету.
– Нет так нет, бог с тобой. Что сделаешь, если постарел.
– Постарел, постарел, шеф, на печку пора.
– А тебе не пора?
– Мое дело маленькое – сопи в тряпочку, крути баранку. Открутил свое – слезай.
Так они по многолетней привычке беззлобно подшучивали друг над другом, и время в дальней дороге летело быстрее. Уже перед самым Крутояровом, свернув с трассы к обскому берегу, Нефедыч приткнул машину к старым ветлам, заглушил мотор.
– Разомнитесь, пока я своим кроликам травки надергаю.
Покряхтывая, вылез Савватеев. Кинул на землю пиджак и с наслаждением вытянулся. Рассыпавшиеся волосы его от соседства яркой зелени казались снежно-белыми. Андрей присел рядом. После гула мотора, после удушья дорожной пыли по-особому свежо и тихо было в закутке, огороженном старыми разлапистыми ветлами. Кукушка без устали насчитывала года, и ее бесстрастный, ровный голос тонким эхом звенел по разлившейся воде. Савватеев потянулся и бессильно раскинул руки. Был он сейчас действительно очень уставшим и старым. Вдруг резко повернулся на бок и отрывисто сказал:
– Понимаешь теперь, после этого письма, что за человек Рябушкин? Помнишь, ты недоумевал, почему я так к нему отношусь? Да, вот такой человек. Я к тому разговор завел, что шум обязательно будет. Рябушкину надо повыше забраться, тут они с Травниковым общий язык нашли, обеими руками в меня вцепятся. И момент подходящий выбрали.
– Почему подходящий?
Савватеев прикрыл глаза и вздохнул. Он словно решался – говорить дальше или нет.
– Потому, что наши взгляды с Воронихиным разошлись, и я его стал просто раздражать. Особенно после бюро с Козыриным.
О том, как прошло бюро, Андрей слышал. И отказывался верить тому, что слышал. Не хотел верить, что такое может быть. Но вспоминал ответ Воронихина на свой вопрос, который задавал первому во время поездки в совхоз, и убеждался – значит, правда.
– Так вот, – продолжал Савватеев. – Тебе уже пора решать, на какой стоять дороге. Сам решай, сам разбирайся. Время подходит. А продолжение обязательно будет… Эй, Нефедыч, заканчивай свой сенокос, домой надо!
Савватеев как в воду глядел. Продолжение началось в тот же вечер.
Андрей с Верой поливали грядки. Тетя Паша половину огорода, где всегда сажали картошку, нынче заняла под грядки. Никакие уговоры не помогали, у нее был один ответ:
– Вы не перечьте, картошку на пашне посадили. Я столько годов ждала, когда семья как семья будет, дождалась, и теперь не перечьте. Верочка вон забеременеет, ее же кормить надо, а там и мальцу то морковочки, то редьки, если простудится:.
– Тетя Паша…
– А ты, Верочка, не красней, не красней, оно дело житейское и радостное! Как запищит, как застукотит ножками… Поливайте, не ленитесь.
И вот теперь каждый вечер Андрей с Верой по два часа отдавали огороду. И странное дело получалось.
Андрей, все время проживший в деревне, тяготился, работал только по необходимости, а Вера вдруг вошла во вкус, поливала и полола с таким рвением, что ничуть не уступала тете Паше. С разлохматившимися волосами, с грязной полоской на щеке, в стареньком платье, босиком, она только поторапливала Андрея, который качал воду, и успевала все делать быстро, ловко, с неизвестно откуда взявшейся сноровкой. Глядя на нее, тетя Паша умильно улыбалась, а иной раз даже смахивала слезу.
Вера не думала и не предполагала, что после замужества так круто изменится ее жизнь. Дело было не только во внешних переменах. Раньше, что бы ни делала, она делала только для себя одной. И никого не занимало, как она живет. А сейчас стала нужной, необходимой для других, любимой. Ее глаза наполнялись новым, радостным светом, и она еще больше похорошела. Вера нашла то, что искала, – близких людей…
Закончив поливку, садились на чурки в углу огорода и ждали, когда тетя Паша позовет к ужину. В эти минуты ни о чем не говорили, сидели молча, обнявшись, смотрели в небо, где трепыхался и угасал алый закат.
– Андрюша! – окликнула вдруг с крыльца тетя Паша. – Тут гости к тебе пришли.
На крыльце стояли Рябушкин и Травников, стояли чуть смущенные, потому что в гости к нему еще никогда не приходили. Андрей пригласил в дом. В дверях замаячила тетя Паша, поманила его пальцем, зашептала:
– Андрюша, может, бутылочку достать. У меня там есть. Начальник ить твой как-никак.
– Не надо, обойдемся.
Прошли в комнату, сели вокруг стола. Некоторое время молчали все втроем. Первым заговорил Рябушкин:
– Ты извини нас, Андрюша, за вторжение – дело требует. Я напрямую. Сам понимаешь – дальше у нас так в редакции дело не пойдет. Если на корабле плохой капитан, корабль утонет. Пора капитана менять, чтобы не утонуть. Решили мы пойти в райком, рассказать. И про зажим критики, и про остальное. Пойдешь?
Андрей сразу все сообразил. Под левой коленкой у него вдруг мелко и часто стала вздрагивать какая-то жилка – первый признак, что он мог сорваться. Но на этот раз сдержался и даже нашел силы поводить гостей за нос.
– Значит, как я понимаю, Савватеева снимут. А кто на его место?
– Как кто? – даже вроде бы удивился Рябушкин. – Вот Владимир Семенович. Образование, стаж работы, опыт… Чем не редактор?
– Я хотел сказать, э-э-э, – потянул Травников.
Андрей перебил:
– А ты, Рябушкин, – замом?
Тот сначала смутился, но поправил очки и твердо ответил:
– Да.
– А меня куда денете?
– Ты, Андрюша, на мое место, заведующим отделом. Для твоих лет это сверххорошо.
Рябушкин с Травниковым напряженно ждали ответа.
– А почему бы меня замом не сделать? А? Парень я молодой, энергичный, голова светлая – я бы потянул. Как вы смотрите, Владимир Семенович?
– Так ведь, э-э-э, Андрей, у тебя нет высшего образования.
– Будет. Я уже документы в университет отослал, на заочное.
– Так… э-э-э…
– Не хотите, значит, замом сделать?
– Андрюша, хватит шутить.
– Я не шучу. Хочу быть замом.
– Мы подумаем, но это пока невозможно. Пойдешь с нами?
– Может, ответсекретарем, а?
– Вот это более приемлемо.
Больше всего Андрея удивляло то, что они ему почти верили. И тут догадался – они считают его желторотым птенчиком, который вертит головенкой из одной стороны в другую и пока еще ничего не понимает в этом сложном мире.
Он помолчал, медленно оглядел их и твердо, без усилия выговорил:
– Ошиблись вы, мужики, адресом. Я на вашу ерундовину не соглашусь. Боитесь вы Савватеева, который неизмеримо выше вас всех. И честнее. Он бы такой мелочевкой не стал заниматься.
– Подожди, Андрюша, не торопись, – сказал Рябушкин.
– Мне торопиться некуда, особенно с вами.
Видно было, что ни Рябушкин, ни Травников такого ответа не ожидали. Оба растерялись.
– Э-э-э, зря…
– Ты подумай, парень…
– До свиданья. Извините, меня жена ждет. Огород надо поливать.
Визитеры вышли. В окно Андрей видел, как они, удаляясь от дома, оживленно переговаривались.
В это время из летней кухни с дымящейся кастрюлей притащилась тетя Паша.
– А гости где? Вот те раз!
– Вот те два! – засмеялся Андрей, передразнивая ее голос. – Давайте ужинать…
Вечером, уже перед сном, Вера потихоньку зашептала ему на ухо:
– Андрюша, а зачем они приходили? Что-то неприятное, я же чувствую.
– Да просто так пришли.
– Не надо, Андрюша, я же чувствую.
Она не обманывала, она действительно чувствовала его, как самое себя. Знала – радостен он или только делает вид. Андрей не уставал удивляться ее способности понимать все то, что у него творится на душе. И он все рассказал Вере.
Она молча и внимательно выслушала, протянула руки, прижала его голову к себе.
– Андрюша, я тебе верю, только мне беспокойно, я боюсь за тебя…
«Я боюсь за тебя…» – мысленно повторил Андрей, еще не совсем точно понимая и представляя, но догадываясь, что, пока слышит эти слова, он никогда не останется один.
После неожиданного визита к Андрею Агарину Рябушкин и Травников вели себя так, словно ничего не произошло. Глядя на них, Андрей уверился, что они отказались от своей затеи. Савватееву, чтобы зря того не дергать, не обмолвился ни словом.
Он не знал, что Рябушкин и Травников были на приеме у Воронихина. Тот их внимательно и вежливо выслушал. Больше говорил Рябушкин. Без своей обычной витиеватости, просто и четко выкладывал факты: Савватеев принципиально не хочет публиковать критические материалы, стал очень грубым, может запросто стучать кулаком и кричать на сотрудников, руководство редакцией в последнее время ослабил и, ссылаясь на нездоровье, постоянно заставляет подписывать газету своего заместителя.
Воронихин слушал, смотрел на них и, конечно, прекрасно знал, чего они от него хотят и зачем сюда пришли.
– У вас все? Мы обязательно разберемся. И если Савватеев действительно виноват, учиним ему строгий спрос.
С тем и ушли.
23
С утра Рябушкин был возбужден и необычно молчалив. То и дело поглядывал на часы. Перед обедом он надолго куда-то исчез. Вернулся к концу рабочего дня.
Как раз в это время мужская половина редакции собралась в сельхозотделе. Накурили так, что не только топор, бревно можно было подвесить. Следом за Рябушкиным дверь открыла Нина Сергеевна, крикнула:
– Эй, ребятки, вы тута?
Нефедыч только что сказал последние слова своей очередной байки, и от обвального хохота дым заколебался. Но Нефедыч – так себе, мелочь, все ждут, когда загорится хозяин кабинета Косихин. Обычно хмурый и молчаливый, Косихин, когда случаются у него такие сборища, сначала сидит тихо. Протарахтит первая очередь баек, и только тогда начинает он:
– Может, помнит кто, у нас тут Манька Подсадная жила…
Нина Сергеевна испуганно захлопнула дверь. По многолетнему опыту она хорошо знала, что байки Косихина не для женских ушей. Да и дело, с которым пришла в сельхозотдел, не такое уж срочное, обождет. Пусть ребята похохочут. По традиции редкие сборы в конце работы не нарушал даже Савватеев, сам иногда подсаживался в уголке, дожидаясь своей очереди рассказать что-нибудь…
– Рост у нее метра два был, ну и в ширину чуть поменьше, – продолжал Косихин. – А работала поварихой в дорожном участке. И вот бригадир, который мост под Ветлянкой строил, присылает начальнику записку. Пишет, что «баба» нужна, какой сваи забивают. А записка к мужикам попала. Посадили они Маньку на телегу, письмо сочинили и отправили…
Дальше шло уже совсем непечатное и такое смешное, что от хохота можно было оглохнуть. Лишь один Косихин был по-обычному хмур и серьезен, сидел прямо, как истукан.
Рябушкин выждал, когда уляжется смех, спросил у Косихина:
– А что же наш партийный лидер не объявляет о собрании?
– Завтра напишу объявление, а собрание будет в четверг, – угрюмо пробурчал Косихин и добавил: – Ты зря радуешься, Рябушкин.
– Не понял, – тот поправил очки.
В кабинете вдруг стало тихо. Косихин сидел все так же прямо и строго, словно аршин проглотил. Будто не видел, как Рябушкин еще раз поправил свои очки, потом сдернул их, пригнул голову и впился в парторга близоруким взглядом.
– Поясняю для непонятливых, – негромко сказал Косихин. – Ты плохо все рассчитал, Рябушкин. Савватеева мы в обиду не дадим, даже в том случае, если ты самому господу богу пожалуешься. Ни на тебя его не променяем, ни на Травникова. Понял? А теперь как секретарь парторганизации официально довожу до сведения – в четверг партсобрание. Кляузу будем разбирать.
– Какую кляузу? – смутно догадываясь, спросил Андрей.
– А это Рябушкин с Травниковым тебе растолкуют.
– Да что случилось, в конце концов?
– Я же сказал – в четверг собрание. Там и разберемся.
В первый раз, кажется, со сборища в сельхозотделе расходились без улыбок и без шуток.
Савватеев в это время сидел у Воронихина.
Он уже знал о визите в райком Рябушкина и Травникова, знал о собрании и теперь ждал, что скажет первый.
Лучи закатного солнца, еще по-дневному жаркие, ломились в широкие окна, и в кабинете было душновато. В голове у Савватеева гудело, он растянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Несколько раз глубоко вздохнул, но воздуху все равно не хватало.
Воронихин пристально смотрел на Савватеева и невольно думал, что неуемный Пыл Пылыч за последнее годы сильно сдал. И еще ловил себя на мысли, что ему не хочется затевать разговор, ради которого он Пыл Пылыча вызвал. Если перетряхнуть их биографии, начиная с нуля и до сегодняшнего дня, до эгой вот минуты, у них найдется много общего. Они ведь когда-то крепко дружили. Но случилось так, что Воронихин вдруг почувствовал: принципиальность Савватеева висит у него за плечами, как тяжелый рюкзак. Этот рюкзак давил и постоянно напоминал о себе. Кого-нибудь другого Воронихин давно бы уже скрутил, а Савватеева терпел. Чувствовал такую же, как у себя, силу, может быть, даже большую.
«Когда ты поумнеешь?» – с горечью думал Воронихин. Если честно, он с радостью бы откинул, забыл визит Рябушкина и Травникова, их жалобу, предстоящее собрание, он бы все забыл, Только бы Савватеев не лез туда, куда не нужно. Но что поделаешь, ему же свою голову не приставишь.
– Как здоровье, Паша?
– Не ахти, прибаливать начал.
– Знаешь, зачем я тебя вызвал?
– Догадываюсь.
С Савватеевым надо было рубить напрямую. Без обходных маневров. Воронихин хорошо это знал. И рубанул напрямую:
– Паша, наверно, тебе пора подумать о пенсии. Возраст подошел, здоровье, как ты сам говоришь, сдает. А?
Савватеев еще больше растянул узел галстука, глубоко вздохнул. На вопрос он не отвечал, в кабинете повисло неловкое молчание.
– Ну, что ты молчишь? Тут, видишь, еще какое дело. Приходили ко мне Травников с Рябушкиным, жаловались на тебя. Придется разбираться.
– Это ваше дело.
– Так оно же тебя касается!
– Что ты хочешь? Чтобы я оправдывался?
– В четверг партийное собрание. Тебе Косихин говорил?
– Говорил. Вот пусть люди на собрании и скажут. Ты зачем меня вызывал – пенсию предложить или сказать о партийном собрании?
– А ты связи не видишь?
– Вижу я, Саня, вижу. Избавиться решил? Да? Надоел, понимаю, что надоел. Как кость в горле торчу. Но учти, так просто я крылышки не сложу и эту шайку козыринскую на чистую воду выведу, как ты их ни защищай. Опутали они тебя, теперь уже и сам завяз. Помнишь, я тебе говорил? Когда Кижеватова снимали? Говорил, что хрен редьки не слаще? И Козырина надо было в шею гнать! Помнишь? Вот она, твоя политика деловых людей! В чистом виде! А Рябушкин с Травниковым… это так, тьфу! Сам знаешь. Совсем ты помельчал, Саня, лучше бы уж в открытую выживал.
У Воронихина лопнуло терпение.
– А вам не кажется, Павел Павлович, что вы забылись?
– Нет, Саня, не кажется. Давно понял – с креслом ты не справился, съело оно тебя. Вот так: ам! – и нету Сани Воронихина. А вместо него другой человек сидит. До свиданья!
– Павел, подожди!
Дверь неслышно закрылась.
Галстук душил Савватеева, он стянул его через голову и, держа в руке, пошел в редакцию. Воронихин, стоя возле окна своего кабинета, смотрел ему вслед. Вот Павел Павлович, слегка размахивая галстуком, пересек центральную улицу. Воронихин ждал, что он оглянется. Не оглянулся.
По разные стороны центральной улицы, каждый в своем кабинете, сидели бывшие друзья и думали об одном и том же. Теперь они могли себя так, назвать – бывшие друзья.
24
Партийное собрание началось, как обычно. Нину Сергеевну избрали председателем, она объявила повестку дня, доложила суть жалобы, с которой обратились в райком Рябушкин и Травников. Ее всегда веселый и бодрый голос вздрагивал, в нем слышались близкие слезы, а когда она бросала украдкой взгляд на Савватеева, то терялась еще больше. Нина Сергеевна никак не могла понять – зачем это собрание и разве можно обвинять Савватеева в том, чего за ним сроду не водилось?
Первым слова попросил Косихин:
– Я скажу несколько слов об авторах письма.
– Позвольте, э-э-э… – чуть приподнялся Травников.
– Владимир Семенович, не перебивайте, когда предоставят вам слово, тогда скажете. Итак, об авторах письма. Рябушкин работает у нас около двух лет, Травников – чуть больше двух десятков. И вот они нашли общий язык в одной точке – им неугоден нынешний редактор. Почему на это решился тихий, осторожный Владимир Семенович? Да потому, что нашел союзника. Будь его воля, он бы давно избавился от редактора, но просто боялся. А Рябушкин – энергичный, пробивной. Теперь о том, почему им не нравится Савватеев. Ну, с Травниковым понятно, хочет быть редактором, так хочет, что даже стал смелым. Рябушкин – другое дело. Ему Савватеев – как кость в горле, потому что мешает осуществить идею маленького крутояровского бонапартика.
– Косихин, э-э-э… вы говорите не по существу.
Но не так-то просто сбить Косихина.
– Как раз по существу, Владимир Семенович. Поясняю. Чего хочет Рябушкин? Быть в районе если уж не человеком номер один, то, по крайней мере, в первой пятерке. Хочет, чтобы его все боялись, чтобы перед ним ломали шапку. А методы для достижения цели – одни и те же. Критиковать до посинения, потом снимать урожай. Теперь факты. Помните, как он яростно критиковал нашу ПМК и ее начальника Авдотьина? Сейчас – ни слова. Выходит, поправились дела? Нет, все по-старому. Зато Рябушкину почет, и уважение, и низкий поклон при встрече, а главное – боязливый взгляд. Когда это понял редактор, он стал неугоден, а Рябушкин тоже понял – или он, или Савватеев. Середины нет…
Слушали Косихина очень внимательно. Каждый по-своему. Рябушкин нервно поправлял очки, Савватеев смотрел в окно, словно дело его не касалось. Травников краснел и осторожно ворочал шеей в тугом воротничке рубашки. У Воронихина по многолетней привычке было спокойное и непроницаемое лицо. Андрей, который еще ничего не умел скрывать, со злостью смотрел на Рябушкина и Травникова.
Косихин все так же размеренно, словно траву косил, говорил дальше:
– Савватеев честен. Вот и все. Не надо ломать головы. Он не дает Рябушкину стать крутояровским бонапартиком, а Травникову не дает сесть на то место, до которого Владимир Семенович никогда не дорастет. Я слишком длинно говорю. Закругляюсь. Вывод – об этом толковать надо было намного раньше, а не тянуть до крайнего. Что мешало говорить? А наше вечное «авось», как-нибудь обойдется. В первую очередь виноват я как секретарь парторганизации и готов понести за это наказание. Пусть собрание его и определит. У меня все.
Косихин сел. Нина Сергеевна натянуто улыбнулась:
– Кто хочет высказаться?
Осторожно поднялся Травников, посмотрел сначала на Воронихина, потом на Савватеева.
– Мне кажется, что докладчик, э-э-э, отклонился от темы и неправильно истолковал наш сигнал. Мы не ставили своей целью подать дело так, словно хотим снятия с работы Савватеева. Мы говорили о недостатках, которые есть в нашей редакции и которых, э-э-э, становится все больше…
Андрей сидел сбоку от Травникова и хорошо видел, что руки у того, обычно спокойного и величавого, подрагивают, понял, что Травников отчаянно трусит. И уже не может отказаться от задуманного. Наверно, единственный раз в жизни он нарушил рамки своей осторожности и, лавируя, холодея от страха, пытается выплыть к заветной, так долго вынашиваемой им цели. Говорил Травников долго, как всегда, нудно, с бесконечными «э-э-э», но линию главную держал. Хитро сворачивал на недостатки в редакции, не трогая Савватеева, но получалось, что во всем виноват редактор.
Об этом же начал говорить и Рябушкин.
Андрей вспомнил их лица в тот вечер, когда они приходили к нему домой, вспомнил так ярко, что даже передернулся. Хотелось закричать в голос. Но – крик здесь неуместен, глуповат будет. В драке с такими, как Рябушкин и Травников, на одну только глотку надеяться нельзя. И Андрей, переждав минуту, сдержав в себе крик, как можно спокойнее произнес с места:
– А вам не мешает кое-что вспомнить. Хотя бы как вы приходили ко мне домой.
Рябушкин сбился, глянул на Андрея. Понял, что теперь изменить ничего нельзя – заговорил Андрей Агарин, а Рябушкин надеялся, что он промолчит.
– О чем речь, Агарин, конкретней, – подала спокойный голос Нина Сергеевна.
– Они приходили ко мне домой и предлагали пойти в райком вместе с ними. По их расчетам, места распределялись так: Травников – редактор, Рябушкин – зам, а мне, если соглашусь, оставляли стул заведующего отделом писем.
Андрей не считал нужным ничего больше добавлять. Травников сильней заворочал шеей в тугом воротничке рубашки. Воронихин, а он не проронил ни одного слова, терпеливо делал пометки в блокноте. Опытным чутьем он сразу догадался, куда поворачивается руль, – совсем не в ту сторону, в какую он хотел: вместо Савватеева обсуждали Рябушкина с Травниковым. Сейчас еще оставался момент, когда он мог своей властной рукой придержать этот руль, но только с большой натугой и с большой потерей для себя лично. А терять авторитет он не хотел. Поэтому выжидал.
Рябушкин справился с первым замешательством. Так просто он уступать не хотел.
– Хочу сказать, что Агарин дал не совсем верную информацию. Да, мы были у него с Травниковым. И разговаривали на эту тему. Но он неправильно нас понял. И мне еще не ясно – почему вы, Косихин, так на нас навалились? Это что – реакция на критику?
Рябушкин сел. Передернул плечами, поправил очки и независимо посмотрел на Савватеева. Тот выдержал этот взгляд и попросил слова. Откинув седые космы, прокашлялся, сильно выкинул руку и указал на Рябушкина, потом на Травникова:
– А я ведь вас, ребятки, ни капельки не боюсь. Ни на грош, даже гнутый. Не напугаете. О тебе, Владимир Семенович, разговора нет. А тебя, Рябушкин, я завтра же выгоню из редакции. И в трудовой книжке напишу: спекулянт на наших трудностях и паразит. Так и напишу, без всякой статьи. Волчий билет тебе дам, чтобы ни к одной редакции на пушечный выстрел не подпускали.
– Вот наглядный пример, Александр Григорьевич! Вы слышите, как он разговаривает? – повернулся Рябушкин к Воронихину.
– С такими, как ты, я и дальше буду так разговаривать! – отрезал Савватеев.
Рябушкин недоуменно развел руками. Нина Сергеевна предоставила слово Воронихину.
Первый сказал очень кратко:
– Вопрос о работе редакции мы вынесем на бюро. И детально обсудим.
Большинством голосов приняли решение – тоже очень короткое: жалоба Рябушкина и Травникова необоснованна.
– Надеюсь, наше решение будет учтено на бюро? – спросил Косихин.
– Думаю, да, – кивнул первый.
Но думал Воронихин, возвращаясь в райком, совсем другое: «Нет, все, Паша. Отправлю тебя на пенсию Хватит. Для тебя же самого лучше будет».
После собрания, придя домой, Савватеев почувствовал, что ему худо. Его и раньше донимала головная боль, но в этот вечер она была какой-то иной, давила тупо и безжалостно, как горячий железный обруч. Едва уснул. И в душной, непроницаемой темноте кошмара, словно наяву, увидел, что рушится землянка. От взрыва приподняло накат, несколько мгновений он как-бы повисел в воздухе, а потом вместе с землей, с бревнами рухнул вниз. Придавил.
Барахтаясь, Савватеев кричал и звал на помощь.
После памятного собрания, после неожиданной и серьезной болезни Савватеева в редакции стало тихо, сосредоточенно, почти не раздавался смех и прекратились веселые сборы у Косихина в кабинете. Травников отсиживался за своим столом, зарывшись в бумаги, разговаривал только в необходимых случаях.
Он уже начинал каяться, что сделал неосторожный шаг и связался с Рябушкиным, но и не терял надежды, выжидал – чем же кончится? Рябушкин, наоборот, был спокоен, внешне, по крайней мере, нисколько не изменился и каждое утро, как будто ничего не случилось, начинал с обычного:
– А знаешь, Андрюша, вчера мне роскошный анекдот рассказали…
Андрей сейчас ненавидел его, не разговаривал с ним и еще поражался: как можно быть спокойным после случившегося? «Ему хоть плюй в глаза, а он все – божья роса», – вспоминалась любимая в таких случаях поговорка тети Паши.
Рябушкин, конечно же, его отношение к себе заметил и вскоре завел разговор:
– Андрюша, ты со мной даже разговаривать не желаешь? Так? Согласно последним выводам я в твоих глазах человек дрянной, почти подонок, и средства у меня тоже грязные. Можно не отвечать, я знаю. Но те, Андрюша, против кого мои методы направлены, еще мельче и грязнее меня Они говорят одно, а делают другое. С трибуны лозунги кричат, а сойдя с нее, воруют государственные деньги Подожди, поймешь. Быть вместе с ними тебе не позволит совесть, а за благородные порывы тебя будут бить по лицу. Ты обозлишься и в конце концов станешь таким же, как я.
– Нет, не стану.
– Не говори «гоп». Давай поживем и поглядим.
– Слушай, чего ты добиваешься, чего ты хочешь?!
Рябушкин усмехнулся.
Подошел к окну, долго глядел на крутояровскую улицу, словно хотел что-то там высмотреть. Резко повернулся.
– Я не хочу быть маленьким человечком и снизу смотреть на хозяев жизни. Понимаешь? А кто у нас в Крутоярове хозяева жизни? Козырин, Авдотьин… Я тоже хочу быть хозяином этой жизни. Понимаешь?
– А при чем тогда Савватеев?
– Он мешает мне. Да и вообще – почти все хотят одного и того же. Жирного куска! Только не говорят вслух. Мне этот кусок не нужен. А что нужно? Власть над людьми… и над Козыриным в том числе!
В какую-то минуту Андрею показалось, что Рябушкин раздевается перед ним. Бывают иногда случаи, когда человек раздевается, не стесняясь других. Видно, Рябушкину надоело носить свою мечту только в себе. Вот он сейчас и раздевался, и обнажалось что-то нечистое, с душком. До отвращения. Андрея передернуло.
– А ты сволочь, Рябушкин. Большая сволочь!
– Я на тебя, Андрюша, не обижаюсь. Придет время, ты эти слова возьмешь обратно.
Рябушкин удовлетворенно рассмеялся, хлопнул его по плечу и снова отвернулся к окну.
25
Огромные, донельзя разбитые кирзовые сапога безжалостно мяли зеленую траву, топали бездумно и грубо; болтались оторванные подметки, из них хищно торчали мелкие, добела обшорканные гвоздики. Пригибались к земле тонкие травинки, осыпанные тяжелыми каплями утренней росы; иные стебельки беззвучно ломались, роняли свои верхушки. А сапоги все топали и топали, оставляя за собой темный широкий след. Среди яркой и сочной зелени резко выделялся крохотный белый цветок на высокой дрожащей ножке. Чем ближе надвигались на него огромные, тупые сапожищи, перед которыми цветок был беззащитен, тем он сильнее дрожал.
Андрей изо всех сил хотел закричать: «Стой!», но голоса не было, голос пропал, горло, словно захлестнутое тугой петлей, рвалось от удушья. Сапоги топали и топали, ничего не желая знать и ничего не различая. Они не остановились, не замедлили свое топанье перед белым цветком – врезались оторванной подметкой в стебелек, сломали его, втиснули в землю белые лепестки, двинулись дальше, потянули за собой прежний темный и влажный след. По изуродованному стебельку медленно скатывалась капелька росы. Каплю пронзил отсвет первого солнечного луча, упавшего на луг, и она стала розовой. Такой и скатилась на землю. Такой и растаяла у корня сломанного цветка.
Проснувшись, Андрей долго не открывал глаз. И перед внутренним его взором долго еще стоял втиснутый в землю цветок.
«Что же это такое? Что за сон?» – спрашивал Андрей самого себя и не находил ответа. Он не верил в сны и толкование их считал, конечно, блажью и глупостью. Но этот, только что прервавшийся сон отличался от виденных раньше, и наверняка был в нем пока еще не разгаданный, но глубокий смысл.
Охваченный предчувствием разгадки, в сильном волнении, Андрей осторожно, чтобы не разбудить Веру, поднялся с кровати, натянул брюки, накинул на плечи пиджак и вышел на улицу – в свежесть и ощутимую прохладу убывающей летней ночи. Полумрак царил в этот час над домом и над переулком. И еще тишина. В ней слышался любой, даже самый ничтожный звук. Казалось, сама земля, отдыхая, прислушивалась к тишине, отдавая ей накопленное за день тепло, последние его крохи, и поэтому тишина становилась теплой. Андрей сел на крыльцо, прислонился головой к деревянной стойке, закрыл глаза и снова увидел: белые лепестки, сломанный стебелек…
Не нарушив теплой тишины, так, что Даже и Андрей не услышал, следом за ним на крыльцо вышла Вера и присела рядом.
Она очень редко спрашивала Андрея о его мыслях. Ей незачем было о них спрашивать, потому что – только ей одной присущим чутьем – она умела их читать, быстро и безошибочно. Это для нее не составляло никакого труда – ведь очень легко прочитать мысли человека, в котором половина твоей души. А если оставалось что-то неясным и нужно было спросить, она спрашивала тоже без слов, одним только легким прикосновением узкой, по-детски нежной ладони.
