Текст книги "Имя для сына"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Андрей с удовольствием пожал крепкую руку секретаря.
А Рубанов, проводив его, долго еще сидел в кабинете, уставившись в одну точку, сомневаясь: а вправе ли он, второй секретарь, в свои тридцать с небольшим лет говорить такие слова? И отвечал – вправе. На его плечи уже сегодня легла главная тяжесть. Ему ее тащить, ему впрягаться в этот хомут.
Рубанов не зря сказал, что надо подождать несколько дней. На деле оказалось еще меньше. Андрей только вернулся из райкома, как у него в комнате длинно, без перерыва, залился междугородный звонок.
– Агарина можно к телефону?
– Я слушаю.
– Здравствуйте. Из областного управления внутренних дел беспокоят. Старший лейтенант Иванов. Вы будете завтра на месте?
– Буду. А… зачем я нужен?
– Длинная история, не для телефона. Вы о звонке пока никому не говорите, а завтра постарайтесь пораньше прийти в редакцию. Договорились? Да, а грибы у вас пошли или нет?
– Пошли.
– Отлично! До завтра!
Молодой мужчина с неприметным лицом сидел в кабинете Андрея, за его столом, и листал подшивку газеты. Он поднялся навстречу, протянул сильную даже на вид руку.
– Агарин? Не ошибся?
– Он самый. Здравствуйте.
– И я тоже тот самый, который вчера звонил. Садись. – Иванов по-хозяйски показал ему на стул. – Будем на «ты», так лучше для дела. Зачем я приехал, объяснять не надо. Ты каких-нибудь областных корреспондентов возил по району?
– Да приходилось.
– Вот и прекрасно. Я назовусь корреспондентом областного радио. Попросим у твоего редактора машину и поедем. Вопросы потом. Твое дело – свозить меня в Ветлянку. Есть такая деревня? Ну вот, прекрасно.
– Редактор болен, Травников за него, заместитель.
– Значит, попросим у зама. Я вот даже технику захватил. – Иванов поднял с пола и поставил на подоконник маленький магнитофон в черном футляре. – Пошли?
Через час, едва дождавшись, когда Нефедыч выгонит из гаража машину, они выехали в Ветлянку. Андрей сосредоточенно молчал, ломая голову над вопросом: зачем Иванову понадобилось в Ветлянку и зачем весь этот маскарад? А Иванов легко и беззаботно болтал всякую всячину и раз пять спрашивал, куда лучше съездить за грибами.
– Ты, парень, поберег бы себя, – посоветовал Нефедыч.
– А что такое? – Иванов с интересом уставился ему в затылок.
– Выдохнешься, а чё потом в свою дуделку дудеть будешь? Тебе ведь деньги платят, когда в дуделку тарабанишь.
Иванов расхохотался и стал тешить Нефедыча бородатыми анекдотами.
– Во, – одобрил тот. – Лучше побасенки. Я, глядишь, какую и запомню.
Так доехали до Ветлянки. Это была центральная усадьба одного из приобских колхозов. Широкие улицы с аккуратными белыми домами в зелени высоких старых тополей. В центре, напротив Дома культуры, торговый комплекс – четыре одинаковых каменных магазина, а между ними, посредине, деревянная контора предприятия розничной торговли, аккуратно обшитая досками и выкрашенная синей краской.
– Вот тут и тормози. Пойдем, Агарин.
Они долго ходили по всем четырем магазинам. Иванов, то и дело поддергивая висевший на плече магнитофон, подолгу расспрашивал продавцов, что почем стоит, рассматривал, щупал товары, только что их не нюхал, а Андрей ходил за ним следом и никак не мог взять в толк – зачем все это? И совсем уж удивился, когда его спутник, повертев так и эдак уродливые башмаки на толстой подошве, купил их.
Они вышли из последнего магазина, Андрей мимоходом глянул на Иванова и поразился – его лицо было искажено ненавистью, сильная рука судорожно тискала ремешок футляра. Рывком открыл дверцу, сел и снова на глазах изменился. Затараторил:
– А грибов я, мужики, настоящих свежих грибов, лет пять уже не ел.
– Так тебя, может, в лес отвезти, за грибами? – спросил Нефедыч.
– Нет, грибы подождут. Поехали домой.
Иванов замолчал. Сразу сгорбился и как бы постарел, это был уже не прежний разбитной парень, а просто усталый человек с мелкой сеточкой морщин под глазами.
Возле конторы райпо Иванов вышел из машины.
– Подожди! – Андрей выскочил за ним следом.
– Со мной пока нельзя.
– Я не пойду. Хочу только спросить: зачем вы меня брали, зачем весь этот маскарад?
– И почему со мной нет черных очков и нагана в кармане? – улыбнулся Иванов. – Ты свое дело, Агарин, сделал, прекрасно сделал. А теперь дело наше. Извини, свои профессиональные секреты. И прошу – пока никому ничего. Я тебя найду. На досуге потолкуем.
Он поднялся на высокое крыльцо райповской конторы. Андрей с Нефедычем поехали в редакцию.
36
Тридцатилетний Иванов, старший лейтенант ОБХСС, давно уже научился управлять своими чувствами. Когда ему хотелось кричать, он умел улыбаться, когда ему хотелось драться, он мог болтать ерунду. На это потребовалось немало сил и упорства, того, что не входит в служебные характеристики, о чем можно только догадаться, если вдуматься в казенные обкатанные фразы: «Социальное положение – из семьи колхозника. Место рождения – деревня Квашино Аяшинского района. Десять классов сельской школы. До призыва в ряды Вооруженных Сил – тракторист полеводческой бригады. Срочную службу проходил в пограничных войсках на дальневосточной заставе. После службы закончил областной экономический институт. В органах МВД – пять лет. Имеет выговор и четыре благодарности. Последние – за раскрытие особо важных дел, связанных с хищением государственного имущества».
Выговор получил он, когда замахнулся на спекулянта, потеряв терпение, замахнулся, но не ударил. И навсегда усвоил, что публику, с которой возится, ни на горло, ни на кулак не возьмешь. Это были не уголовники с типично узкими лбами и стандартными наколками на груди и руках типа «Не забуду мать роднёю» или «Нет в жизни щастья». Это были внешне приятные и культурные люди, абсолютно не знающие блатного жаргона. Они умели вежливо разговаривать и мило улыбаться, они многое умели…
Вот и сейчас навстречу Иванову поднялся из-за широкого полированного стола не уголовник с узким лбом и татуировками на запястьях, а высокий, поджарый мужчина с проседью на висках и с небольшими, аккуратно подстриженными усами. Председатель Крутояровского райпо Петр Сергеевич Козырин. Он внимательно выслушал Иванова, внимательно посмотрел удостоверение, и ни одна жилка на его строгом, суховатом лице не дрогнула.
– Места, говорят, у вас грибные, и грибов, говорят, нынче навалом, а я вот с работой связался… – улыбался Иванов, незаметно разглядывая лицо Козырина, думая про себя: «Все равно душу из тебя выну. Еще напомню о Юрке Макарове».
Последнее отозвалось в нем болью.
Он был не первым, кто сидел в этом кабинете с похожими вопросами. Два года назад сидел здесь его лучший друг Юрка Макаров, может быть, на этом же самом стуле. Тогда пытались разобраться с подделкой здесь финансовых документов. Юрка кусал губы – от злости, от бессилия. Он уже ничего не мог сделать, хотя и нашел концы, за которые можно было потянуть тугой клубок. А дело в том, что Юрке вдруг позвонили из областного управления и прямо сказали – дело прекратить. Он заметался, засуетился, пробовал что-то доказывать, но на него просто-напросто прикрикнули, и он опустил руки. Вынужден был уехать ни с чем. А Козырин еще вежливо интересовался – не нужна ли Юрке машина: он, Козырин, может его отправить в город на служебной «Волге». Вернувшись из Крутоярова, Макаров кричал и ругался, изливая свою душу перед Ивановым, называл себя трусом, тряпкой. А утихнув, сел перед Ивановым и печально спросил, глядя ему в глаза: «Что же это такое? Что такое? А?»
Через несколько дней Юрка подал рапорт об увольнении, но ему отказали. Он вроде успокоился, но Иванов чувствовал – в душе у друга что-то хрустнуло. Теперь тот смотрел безразличными глазами, в которых лишь иногда вспыхивал и тут же гас прежний недоуменный вопрос: «Что же это такое? Что такое? А?» Иванов наконец нашел ответ: «Слабость и трусость, которые рождают наглость». У него не стало друга Юрки Макарова.
И вот теперь он сам сидел перед Козыриным, болтал как заведенный свою грибную чепуху, хозяин кабинета ему вежливо отвечал, и со стороны могло показаться, что встретились добрые знакомые, коротающие время за необязательным разговором.
На самом же деле они, как борцы на ковре, топтались друг перед другом, еще не начинали схватки, но уже настороженно прищурили глаза, напряглись, прикидывая силы – свои и противника.
Козырин всерьез Иванова не опасался. Молодой еще, зеленый, и все его грибные для отвода глаз разговоры он раскусил сразу. Думал сейчас только о том, как перед этим милиционером поставить преграду, такую, через которую у того не хватит сил перепрыгнуть. Он вспоминал, перебирал одного за другим знакомых ему людей, которым он когда-то был нужен и еще будет нужен, и таких людей оказывалось немало. Они не должны были дать Козырина в обиду.
«Пошустри, мальчик, пошустри, – говорил он про себя Иванову. – Я не таких орлов видел, а делал их воронами».
Для крутоярцев не существовало тайн. Их просто не могло быть, как не может в полночь подняться в зенит солнце. Слухи о том, что Козырина начали раскулачивать, поползли уже через несколько дней. Новость обсуждали на все лады и непостижимым образом знали: кто и сколько взял, кому и сколько продали. Выводы делали самые разные. От злых: «Вот теперь прищучат!» до безнадежных: «А-а, в первый раз, что ли! Выкрутится. Рука руку моет».
Одним из первых о новости узнал Авдотьин. Узнал от самого Козырина. Они сидели на своем любимом месте у Макарьевской избушки, Авдотьин смотрел на спокойного Козырина, слушал его спокойный голос, и у него потели ладони, он их то и дело вытирал о брюки, а они снова потели. Страх, словно крутая волна, захлестывал его с головой.
– Еще две девицы приехали, – чуть лениво, словно речь шла о пустяке, продолжал Козырин. – Так что попотеть с ними придется. К стройматериалам пока никаких подходов нет, думаю, что не найдут. И тебе с ними лучше не встречаться. На одну твою рожу глянешь – все ясно. Значит, завтра же наведи полный порядок, а послезавтра чтоб ты уже лежал в больнице. Понял? Лучше всего – в городе. Тебя здесь быть не должно, пока не утихнет.
Авдотьин согласно, как заведенный, кивал головой. Ему теперь оставалось только надеяться на Козырина, и он на него надеялся, подчиняясь беспрекословно.
– Завтра же позвони Кирпичу. Пусть сматывает удочки. Короче, сели и притихли.
Авдотьин указания выполнил. Через несколько дней бригады шабашников в районе уже не было, а в областной больнице, в терапевтическом отделении, появился новый больной. Необычно молчаливый и задумчивый.
Узнал о новости, конечно, и Рябушкин. Первым делом он хотел ринуться к Козырину, чтобы услышать ее из первых уст, но передумал. Теперь ему ни к чему было афишировать с таким трудом завоеванное расположение. Он решил подождать, надеясь, что Козырин все-таки вывернется, как уже не раз было. Но события заставили его поторопиться.
К концу рабочего дня, когда Рябушкин уже собирался домой, ему позвонил Иванов и попросил зайти в гостиницу.
– Это не вызов, – предупредил он, – просто для беседы.
Рябушкин пошел. Встретил его Иванов приветливо, налил чаю, расспрашивал о грибах, но Рябушкин, настороженный, как часовой на посту, грибные разговоры отвел сразу – нет, не увлекаюсь.
– Жаль-жаль, а я вот грибник заядлый. Верите – нет, даже ночами снятся.
– Зачем вы меня вызвали? О грибах говорить?
– Ах, да. Простите. Знаете, заговоришься и о деле забываешь, есть такая слабость. Вопрос у меня к вам, товарищ Рябушкин, очень простой. Чрезвычайно простой. Куда делась та объяснительная записка, которую вы взяли у продавщицы?
– Никакой объяснительной я не видел и не брал.
– Больше вы ничего мне не можете сказать?
– К великому сожалению, я не детектив, чтобы порадовать вас какой-то версией.
Иванов походил по тесному гостиничному номеру, поправил покрывало на кровати, взбил подушку, при двинулся к окну и, стоя спиной к Рябушкину, заговорил:
– Факт перепродажи золота мы уже установили, значит, расписка была. – Он ударил ребром ладони по подоконнику. – Была! И вы ее специально подсунули Агарину, чтобы сломать парню жизнь. Что он вам сделал?! Дорогу перебежал?!
Рябушкин не отвечал, подтыкивал очки и передергивал плечами.
– Хочу вам сказать, Рябушкин, не как должностное лицо, а как простой человек, если бы моя воля, я бы вас судил. За подлость! Но так как это не моя воля, то я вам советую, Рябушкин, со-ве-ту-ю, понимаете, уйти из редакции к чертовой матери!
Иванов еще раз приложился ребром ладони к подоконнику и замолчал, стоял по-прежнему спиной к Рябушкину, не поворачиваясь.
– Я могу быть свободен?
– Да.
«Дело пахнет керосином», – невесело подвел итог Рябушкин, вернувшись домой. Он понимал, что ухватить и наказать его не за что, не имеется доказательств. Но то, что Козырина вывернут наизнанку в этот раз, он своим опытным чутьем определил сразу. Ну а при раздаче шишек ему присутствовать необязательно, еще, не дай бог, какая из них срикошетит и ему в лоб. С сожалением, с великой неохотой, но Рябушкин все-таки написал заявление. Уломал Травникова, и тот уволил его без отработки.
Получив расчет, Рябушкин принес на работу портфель, долго рылся в ящиках стола, доставая бумаги. Одни складывал в портфель, другие, мелко изорвав, бросал в корзину. Забил ее полностью. Сел на свое место, посмотрел на ворох бумаг, потом на портфель, невесело свистнул:
– Да, не меньше как три романа «Война и мир». Не меньше. И все – фук!
Андрей сидел напротив и хмуро наблюдал за Рябушкиным, с нетерпением дожидаясь той минуты, когда он уйдет.
– Нет, мы еще повоюем, Андрюша, точно, повоюем! – после долгого перерыва обратился к нему Рябушкин. – До последнего дыхания, говоря высоким слогом, будем царапаться. Прощальное слово выслушай, если есть желание.
– Не надо. Сыт.
– Нет, послушай. Ту бумажонку я тебе специально подсунул, с умыслом. Я терпеть не могу таких, как ты! Розовых! Ненавижу всех! Букашки! Сунь вам завтра по жирному куску – сразу песенку смените.
– Ты собрался? Вот и иди отсюда…
– Подожди, я еще не все сказал…
– Иди отсюда!
– Ну смотри… Тебе жить…
Рябушкин подхватил портфель и ушел. Андрей облегченно вздохнул, когда за ним закрылась дверь.
37
Одна ниточка тянула другую, другая – третью, и огромный запутанный клубок начинал разматываться. Вместе с помощницами, двумя симпатичными девушками, Иванов трудился день и ночь не покладая рук. Он учел печальный опыт Юрки Макарова и торопился, зная, что у Козырина могут найтись защитники, имеющие и положение, и веское слово. Их надо было опередить. Пять часов на сон, а все остальное время – работе. Девушек он тоже не жалел, и к концу недели они словно полиняли. Отчеты, накладные, толстые бухгалтерские книги, чеки, десятки людей, десятки разговоров – все сплеталось, сливалось в одну причудливую и непонятную мозаичную картину, в которой только опытным глазом можно было разглядеть взаимосвязанность и логический порядок.
В самый разгар такой работы (про себя Иванов называл ее лошадиной) пришлось идти в райком, к Воронихину. Ни Козырин, ни Воронихин полностью еще не представляли, что удалось раскопать Иванову, а узнай они – оба бы ужаснулись.
Воронихин попросил проинформировать о ходе следствия. «Во всех подробностях», – добавил многозначительно, нажимая голосом на последнее слово.
– В подробностях, Александр Григорьевич, пока не могу, – славировал Иванов, не хотевший поднимать шума раньше времени. – Многое требует проверки и перепроверки, боюсь ошибиться.
Но Воронихина, старого воробья, на такой мякине не проведешь. Нахмурился, повторил свою просьбу и снова, с нажимом в голосе, добавил: «Во всех подробностях!» Иванов махнул рукой на дипломатию и заговорил «открытым текстом»:
– Ваш Козырин – матерый преступник. Хищения огромны. И спасти его, как два года назад, уже никому не удастся. Получен ордер прокурора на арест. А подробности я доложу вам чуть позднее.
Иванов поднялся. Задерживать его Воронихин не стал. Сложив на столе руки и опустив голову, он сейчас тягуче думал об одном – утром звонил Козырин, просился на прием, и он назначил ему встречу на пять часов вечера: арестуют того до разговора или все-таки придется с ним толковать?
В пять часов Козырин не появился, не появился он и в шесть. Воронихин с облегчением вздохнул и самому себе признался, что он боялся встречи. Боялся и не хотел ее. Арестовали Козырина прямо в кабинете. Он вздрогнул, как лошадь от удара витого кнута, когда вошел к нему Иванов в сопровождении двух милиционеров, но справился с собой, попросил показать ордер прокурора. Долго его читал, сведя брови над переносицей, вернул бумажку Иванову.
Пухленькая секретарша испуганным взглядом округлившихся глаз проводила своего начальника, милиционеров, Иванова, потом вскочила, подбежала к окну и, не отрываюсь, смотрела, как они усаживались в машину.
На следующий день, уже зная об аресте Козырина, Андрей после работы зашел в гостиницу к Иванову. Тот занимал одноместный номер в самом конце коридора; окна комнаты выходили на огороды возле частных домиков. Иванов сидел на подоконнике и смотрел на спелые подсолнухи, выгнувшие свои шеи от тяжести шляпок, на пожухлую уже картофельную ботву, на ровные грядки, ощетиненные стрелками лука и накрытые мохнатыми ковриками моркови.
– Вот, Агарин, любуюсь. Знаешь, сам от сохи, чахну в городе. Вроде и привыкнуть пора, в Москве, в этом муравейнике, пять лет учился, а все тянет, как потерял что. Оторвешься от макулатуры, – он кивнул на стол, заваленный толстыми бухгалтерскими книгами, казенными бумагами, справками, – оторвешься и думаешь, – ты же, Ванька, крестьянский сын, твое место в огороде, картошку копать, а не над грязными бумажками геморрой зарабатывать. Ладно, как говорится, ближе к делу.
Иванов спрыгнул с подоконника.
– Садись вот сюда, я долго буду рассказывать. Как твоя статья-то называлась, за которую выпороли? «Хозяин жизни?» с вопросительным знаком? Теперь давай с восклицательным: «Конец хозяина жизни!». Пойдет? Короче, так. – Иванов стал серьезным, вытащил из-под толстой бухгалтерской книги несколько листков бумаги, мельком глянул на них. – Садись, записывай.
И началась печальная, горькая повесть, составленная из одних только цифр и фактов.
У Козырина существовал особый, председательский фонд. Большая часть дефицитных товаров, поступающих в райпо, оседала в этом фонде. Доступ имели только те, у кого была записка Козырина. Но продавались не все товары. Часть из них отвозили на барахолку в город или сбывали по спекулятивным ценам здесь же, в районе, через доверенных лиц. В некоторых магазинах были огромные недостачи, зная это, продавцы по пять-шесть лет не ходили в отпуска, чтобы не передавать магазин другим, а регулярно проводимые ревизии ничего не обнаруживали, потому что и ревизоры работали с «закрытыми глазами», Козырин в какое-то время уверовал в свою безнаказанность, подмял под себя тех людей, которые могли обо всем рассказать. Он опутал их крепкой паутиной, кого припугнул, кому заткнул рот подачкой. И стоял над всем этим клубком воровства, обмана, лжи, стоял, уверенный, что его не разоблачат, что он везучий.
– А ботинки? – вдруг вспомнил Андрей. – Ботинки, помнишь, покупал? Зачем?
– Это дело особое На обувной фабрике брали брак, который надо было списывать, гнали его в деревню, там продавали, барыши – пополам. Да ты слушай и записывай самое главное. В финансовых документах…
Но Андрей больше уже ничего не записывал, отложил в сторону блокнот, ручку; он только слушал Иванова и думал о том, сколько же человеческих душ было загублено Козыриным.
За два дня арестовали еще четверых. Крутоярово взбудораженно загудело, ожидая новых известий. Но новых известий не поступало. Иванов вместе со своими девушками заканчивал работу. Скоро он забежал к Андрею в редакцию, чтобы попрощаться. Шутливо толкнул крепким кулаком в плечо, по-мальчишески подмигнул:
– Ну держись, теперь ты крещеный. – Почесал затылок. – А я ведь жене грибов обещал. Клялся, что привезу. Ничего, переживет. Правда? Бывай здоров!
Иванов ушел. Но долго еще в кабинете как бы оставался след от его присутствия, от его широкой, добродушной улыбки. Оказывается, он умел радостно, весело улыбаться…
38
В последнее время Воронихину неудобно и беспокойно сиделось в своем кресле. Почему – он долго не мог догадаться. Старался почаще бывать в хозяйствах, ездил на поля, но работа требовала заседаний, внимания к бумагам, волей-неволей в кабинет приходилось возвращаться. Большой полированный стол, аккуратно расставленные стулья, селектор, красные телефоны, мягкая дорожка, скрадывающая шаги, – все это не то чтобы раздражало, но давило на него. И некому было пожаловаться, хотя бы потихоньку. Да и никто в районе, кроме одного человека, не понял бы его, если б и стал он жаловаться. Воронихин жалуется на непонятную тоску – скажи кому, приняли бы за неумную шутку.
«Неужели я начал уставать? – самому себе задавал вопрос Воронихин и сразу же отвечал: – Ерунда, рано еще!»
Чаще стал задумываться и старательно вспоминать – с какого же времени поселилось это чувство? Неожиданно пришел к выводу – все началось после заварухи с Козыриным, а может, даже и раньше.
Твердо и решительно защищая самого себя, Воронихин пытался расставить всех по местам и расставлял, но уже в то время грыз душу червячок сомнения, грыз и вырастал, становясь уже не безобидным, а опасным. Земля под ногами Воронихина закачалась от его собственной неуверенности. Ну, ладно, Савватеев, ну, ладно, Рубанов, но этот Агарин, еще совсем зеленый…
Воронихин вызвал его вскоре после бюро, на котором Андрею пришлось так сурово расплатиться за статью.
Еще на бюро поразил Воронихина сухой блеск в глазах высокого, широкоскулого парня и несколько случайно пойманных явно презрительных взглядов в его, Воронихина, сторону. Нетрудно было заметить, что у парня так и рвутся наружу злые слова, а он из последних сил сдерживает их. Сдержал.
Воронихину после бюро захотелось узнать, какие это были слова.
Андрей вошел в кабинет в точно назначенное время. Воронихин, как обычно, шагнул из-за стола навстречу, пожал руку, пригласил садиться. Некоторое время помолчал, разглядывая своею посетителя.
– Как живется, как работается? Обижаешься?
Андрей пожал плечами:
– От моей обиды мало что изменится.
– Значит, осерчал. Ну а все-таки, давай по-честному, скажи, что думаешь. Вот два мужика сели и разговаривают по душам. Давай по новой и сначала – почему ты с этой статьей в райком не пошел?
Андрей смотрел мимо Воронихина в окно, раздумывал. Собирался с мыслями. В глазах загорелся сухой блеск.
– А вам как говорить? Как первому секретарю или как мужику?
– По-твоему, секретарю – одно, а мужику – другое?
– Получается так. Косихин о бюро Владимиру Семеновичу рассказывает, а тот за голову хватается: да вы что, сдурели, разве можно первому правду говорить!
Воронихин не удержался и рассмеялся:
– Так это же Травников, он своей тени боится!
– Их много таких. – Андрей вздохнул, набирая в грудь побольше воздуха. – А к вам я не пришел потому, что я вам не доверяю.
– Что-о? – Воронихин стал медленно подниматься над столом. Но тут же себя одернул: – Извини. Продолжай.
– Я много думал о Козырине, пока писал статью, и пришел к выводу, что породили его, выкормили и вырастили вы лично. Вам необходим был такой человек. Кто лучше Козырина может принять гостей? Кто быстрее Козырина может достать что требуется? Кто, кроме Козырина, посреди зимы привезет для ответственной комиссии живых стерлядок? Можно до ночи перечислять. Вы лучше меня знаете. Козырину за этот его талант все сходило с рук. И вы его не раз спасали, даже от тюрьмы. – Андрей замолчал.
– Говори дальше.
– Раз вы настаиваете. Только это неприятно вам будет.
– Говори.
– Я много думал. И временами даже начинал сомневаться в том, во что всегда верил. А верил я вам. Помню, как вы выступали перед посевной, как вы говорили о хлебе, потом ездил, писал, и ваши слова были у меня всегда в голове. Видел я вас на полях, видел, как вы разговариваете с людьми, я даже гордился вами. И вдруг узнаю – Козырин, этот клоп, пьющий государственную кровь, под вашей защитой. Почему? Я временами даже начинал верить – может, так сейчас и надо жить на две половинки? Все-таки убедился – нет. Человек на половинки не делится. Если руководитель с трибуны говорит одно, а делает в жизни другое, то этим другим он зачеркивает все, что говорит. А сейчас люди почти не верят словам и бумагам, они делам верят. И если уж по большому счету, вы в социальном отношении похожи на Козырина, потому что предали те принципы, какие исповедуете на людях. Вы обречены. Вас рано или поздно сдвинут в сторону, у обмана будущего нет. А пока райкомовская машина года два-три, не знаю сколько, будет крутиться вхолостую, рожать слова и бумаги, которым никто не поверит. В конечном счете можно оправдаться тем, что вы отклонялись от нормы для пользы района. Обман. Для самою себя.
Воронихин слушал, задыхаясь от злости – наглый, сопливый мальчишка учит его! – и еще от внезапно поразившей догадки: ведь стоит перед ним не кто иной, как новый Пал Палыч Савватеев. Безоглядный, злой, цепкий. Как только не догадался об этом раньше! Воронихину многие подражали, за многими с усмешкой замечал, как копируют его привычные жесты. Но это, понимал он, только копия, которая всегда хуже оригинала. Значит, нового Воронихина не будет, а новый Пал Палыч есть, вот он сидит перед ним.
Андрей выдохся и обмяк. Теперь снова смотрел не на Воронихина, а в окно. И Воронихину, который не нашел, чего бы возразить, захотелось напугать мальчишку, сказать, что он его просто выкинет с работы, посадит под колпак, и тот ничего не найдет в районе, кроме лесорубного топора. Но не сказал, вспомнив Пал Палыча на давнем бюро, когда председатель райисполкома, краснея лицом, кричал: «Ты у нас, Савватеев, кроме топора ничего не получишь!» И ответ: «Вы меня топором не пугайте, я им с пятнадцати лет махать научился». Этого, видно, тоже не напугаешь.
– Ты твердо уверен, что прав?
– Уверен. И люди так думают. Если хотите, я письма принесу, отклики на статью.
– Хорошо, принеси. Завтра.
На следующий день Андрей принес ему письма. Воронихин положил их в стол и забыл, как забыл о многом после того, как арестовали Козырина. Молодой следователь перед отъездом был у него на приеме и за час с лишним дал полную информацию, которую Воронихин так упорно выбивал из него полторы недели назад. Бесстрастным голосом, изредка заглядывая в бумаги, разложенные перед ним на столе, следователь говорил и говорил, а Воронихин, ошарашенный цифрами и фактами, под конец уже не воспринимал смысла сказанного. Не умещалось в голове. Нет, конечно, он не был наивным мальчиком, он знал многие грехи и грешки, которые водились за Козыриным, но чтобы такое, в таких размерах, что он сейчас слышал, – не поддавалось никакому объяснению.
Разбитый, в полном противоречии с самим собой, Воронихин никак не мог теперь цепко ухватить руль и держать его по нужному курсу – руль вырвался из рук и крутится, не подчиняясь Воронихину. Вскоре после ареста Козырин был исключен из партии. На этом же бюро по настоянию Рубанова пересмотрели дело Агарина и отменили выговор. Это было первое бюро в бытность Воронихина, которое проходило, не подчиняясь ему.
И вот сейчас, разбирая толстую пачку писем в разномастных конвертах, он пытался все собрать воедино, чтобы обдумать и осмыслять, но не мог. Каждое письмо, как ведро холодной воды, без промаха опрокидывалось на голову. Не зря откладывал чтение листков, написанных самыми различными почерками. Лучше бы их совсем не читать. Они просто раздевали донага Козырина, а в конечном итоге и его самого, Воронихина. А он-то думал, надеялся, что его знают только в привычной одежде.
Нет больше сил читать письма. Воронихин сгреб конверты в кучу, оставил их на столе и вышел из кабинета. Он не раздумывал, куда ему ехать, когда сел в машину. Он приехал к Савватееву.
Болезнь сильно изменила Пал Палыча: щеки и глаза ввалились, длинные седые волосы словно бы пожелтели. Он лежал на диване, когда вошел Воронихин, некоторое время, прищурясь, внимательно смотрел на гостя, не узнавая.
– Что, Павел, отдыхаешь? Похоже, работать неохота, притворяешься? – Воронихин шуткой хотел скрыть свою жалость, которую вдруг испытал к сильно изменившемуся Савватееву. Все-таки, несмотря ни на что, он его любил.
– А, это ты. У меня блошки в глазах скачут, пока проморгаюсь, да разгляжу. Садись где-нибудь. Как там хлеб нынче убирают?
Воронихин присел рядом с ним на диван, неестественно хохотнул.
– Павел, ты с попами не знался?
– Не доводилось вроде.
– Значит, будешь сегодня вместо попа. Исповедоваться я пришел.
– Что это на тебя накатило?
– Да вот так уж. Слушай как на духу.
Никому бы в районе никогда не рассказал этого Воронихин, даже не заикнулся бы, а вот Савватееву рассказывал все подробно и обстоятельно. Он не ждал и не надеялся услышать от него утешений, но все-таки испытывал облегчение, что все это теперь будет жить не только в нем одном.
– Дальше не надо, – прервал его Савватеев. – Понятно. Худой я поп, Саня, грехов не снимаю. Знаю, почему ты засикотил – по сопатке дали. И кто – мальчишки, сопляки! Наизнанку тебя вывернули, или, как теперь модно говорить, вычислили. Я знаю, Саня, с чего ты прибежал и чего испугался. Не начальства. Совести своей испугался, заговорила она в тебе. Она тебе душу растравила. Больше ничего не скажу, нечего говорить.
Савватеев растерянно зашарил руками по дивану, вполголоса ругнулся, наконец нашел очки, надел их, но вздохнул и сразу снял.
– Понимаешь, накатит – и как туман в глазах. Видать, отпрыгался орелик.
– Так ты мне больше ничего не скажешь?
– Нет, Саня. И больше возвращаться к этому не будем.
Воронихин прикрыл ладонью глаза и тяжело засопел.
– А ничего мужики, а? – неожиданно спросил Савватеев.
– Какие, мужики?
– Андрюха мой с тем следователем… да Рубанов. Слышал, намертво Козырина прижали, тюрьмой пахнет.
– Ты же сам сказал – хватит про это.
– Хватит, так хватит… Давай-ка споем лучше. Помнишь, как раньше?..
Воронихин удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Серые запавшие щеки Савватеева чуть зарозовели, мутноватые глаза словно прояснились. Он сел на диване, подпер голову ладонью и, чуть раскачиваясь, запел негромким глухим голосом:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…
Воронихин стал подтягивать. Пели тихо, протяжно, сдерживаясь, и от этого песня получалась еще грустней, крепче брала за душу.
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я…
Уже наступили сумерки, в комнатах было темновато. Увлеченные песней, они не заметили, как появилась Дарья Степановна. Она присела на стул у дверей и не торопилась вмешиваться. Лишь когда они кончили петь, подала голос:
