Текст книги "Имя для сына"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
– Петр Сергеевич, у меня к вам одна просьба…
На крыльце Андрей огляделся, надеясь увидеть Шелковникова, но тот уже исчез.
Во второй раз уходил Агарин от Козырина, получив вежливый щелчок по носу. Надо копать глубже. Но как? Каким способом и какими средствами? Чем больше думал, тем большей ненавистью проникался к Козырину. Она была пока неясной, до конца неосознанной, но очень сильной. За свою жизнь Андрей не имел врагов, ни о ком из знакомых людей еще не думал с ненавистью и даже не подозревал, что она в нем может быть.
Но какие же они враги с Козыриным, если разобраться? Ведь они должны делать одно дело, жить на одной земле…
Ответа Андрей пока не находил. «Ничего, раскусим, – успокаивал он самого себя, поднимаясь на второй этаж редакции. – Раскусим до конца».
В редакции раздавался бодрый голос Нины Сергеевны:
– Мальчики! Завтра с утра на летучку. Никому не отлучаться. Андрюша, твой рейд я уже поставила в макет на следующую неделю. Сто пятьдесят строк. Подвалом на третьей полосе. Не забудь и напрягись!
Нет, что ни говори, а редакция просто не смогла бы существовать без Нины Сергеевны, жизнь замерла бы и остановилась, если бы не стучали ее каблучки и не слышался ее голос.
Рябушкина в кабинете не было. Андрей поплотнее закрыл дверь и сел за стол.
Он уже заканчивал писать, когда под вечер позвонил Шелковников.
– Андрей Егорыч, ты мою подпись там не ставь. Отказываюсь я. Раз толку нет, и бумагу переводить нечего.
– Подожди, Степан Алексеевич…
– Не ставь мою фамилию! Правды тут не найдешь! К чертям! Не ставь! Людишки мы, от нас ничего не зависит!
Шелковников бросил трубку.
Андрей сквозь зубы выругался, вычеркнул фамилию Шелковникова, а заодно и Зориной. Оставил только свою и понес листки на машинку.
На следующий день его вызвал Савватеев. Статья Андрея лежала у него на столе и была так разрисована, что на ней не осталось живого места.
Савватеев затягивался вечной своей «беломориной», ерошил растопыренной пятерней седую шевелюру и недовольно морщился – то ли от дыма, то ли от плохо написанного материала, который только что выправил, вычеркнув в нем больше половины. Он прекрасно понимал, какие чувства бурлили в Андрее, когда тот писал, и понимал, как эти чувства, перехлестывая через край, взяли верх над фактами незаметно для самого автора. А фактов пока было не густо – недовесы в расфасованных продуктах, подприлавочная торговля да еще плохое санитарное состояние в двух магазинах. Вот их Савватеев и сохранил, остальное, как он сердито называл – дохлую лирику, безжалостно вычеркнул.
Доверяясь своему немалому опыту, сложившемуся не в одной схватке, Савватеев предчувствовал, что с таким противником, как Козырин, нужно быть предельно, до тщательности, осторожным. Эта категория людей была для него еще непознанной до конца, потому что они и сами были новыми. Они умели показать себя с выгодной стороны, умели так прочно замаскировать свое настоящее лицо, что сразу и не разглядишь. И при этом вооружены самым страшным оружием, перед которым нередко пасуют в растерянности честные люди, оружие это – цинизм и точный холодный расчет. Люди, подобные Козырину, с присущей им наблюдательностью и совершенным чутьем смогли уловить в жизни тот момент, когда красивая фраза, красиво поданное дело стали удобной и непроницаемой ширмой, за которой можно было надежно скрываться со своими настоящими желаниями и представлениями о жизни. Если же кто-то эту ширму пытался свалить – они мгновенно объявляли войну, в которой использовали любые средства.
Агарин этого пока не понимал. Он просто-напросто выплеснул свои чувства, а они в данном случае никакой роли не играли и были Козырину лишь на руку – ведь всегда легче отвергнуть бездоказательные обвинения.
Савватеев старался втолковать Андрею свои мысли. Но тот его не понимал. Андрея злил тон Савватеева, да и вообще редактор – впервые – показался ему неприятным. Сразу вспомнились слова Рябушкина, с которым он, Андрей, долго и упорно не хотел соглашаться. А может, действительно Савватеев постарел? Может, и вправду он предпочитает не портить ни с кем отношений?
Протянул руку, чтобы взять рукопись. Савватеев, поняв его намерения и то, что его слова до Андрея не дошли, медленно, спокойно собрал листки, придвинул их ближе к себе и ободряюще кивнул головой: мол, давай, крой. Ободряющий кивок разозлил Андрея еще больше. В глазах у него загорелся сухой блеск.
– Скажите прямо – боитесь отношения с Козыриным испортить. Без предисловий. А я заберу материал. Вот и у Рябушкина по этой же причине все режете! Потому что боитесь!
Савватеев молчал. Молчал, перебарывая обиду. Уж в чем, в чем, а в трусости, считал он, обвинить его никто не может. Но вот дожил, обвиняют. Он не любил оправдываться перед кем бы то ни было, но сейчас ему не хотелось, чтобы Андрей ушел с теми мыслями, которые только что высказал. Но с обидой справиться не смог, не выдержал и сердито сказал:
– Дал бы я тебе, парень, по сопатке за такие слова, но нельзя, потому как я начальник, а ты подчиненный. Материал напечатаем в таком виде, как я поправил: подприлавочная торговля, недовесы и санитарное состояние, а все остальное – что Козырин нечист на руку, зарвавшийся администратор и так далее – в корзину. – Савватеев помолчал, покряхтел, закурил новую «беломорину». – Трусил я, Андрюша, три раза в жизни. Первый раз, когда за голыми бабами в бане подглядывали, еще ребятишками, а нас отец прихватил; потом на Украине, когда последний патрон в горячке выпалил, себе не оставил; а в третий раз, когда из партии исключали – был такой случай в биографии. Что же Рябушкина касается, я тебе уже говорил, сам разбирайся. Пора.
Андрей ушел, совершенно сбитый с толку и растерянный.
С кем посоветоваться, рассуждал он, шагая вечером домой. Тетя Паша – добрая, душевная, но вряд ли сейчас поймет его. Подумал о старшем брате Николае.
Утром полетело письмо в город. Ответ пришел через неделю: жена брата сообщала, что Николай в длительной командировке…
11
С самого утра Козырин мучительно перетряхивал собственную память, но что-то главное, так нужное ему именно сейчас, постоянно ускользало от него. Это главное, как ему казалось, было связано с пареньком из редакции, бывшим у него несколько дней назад в кабинете. Паренька он видел насквозь, с какими обличительными словами тот пришел, и знал, как его поставить на место. Ставил с удовольствием, любуясь собой, любуясь замешательством, которое испытывал паренек. Все было сделано в конце концов, как он хотел. Теперь можно и забыть, просто выбросить из головы, но странное, дурацкое желание что-то вспомнить не давало ему покоя.
На Козырина редко, но накатывали минуты, когда хотелось остаться одному. Он садился в машину, обычно вечером или ночью, и уезжал в лес. Там глушил мотор, выключал фары, распахивал дверцы и подолгу сидел в темноте, закрыв глаза, вслушиваясь в глухой и неясный шум в верхушках деревьев. В такие минуты отдыхал душой и ни о чем не думал.
Вечером отпустил шофера домой, за руль сел сам. Было еще светло, и, когда свернул на улицу, ведущую к лесу, сразу увидел, что ломают старую гостиницу. Несколько лет назад в центре построили новую, каменную, а эта, деревянная, ставшая ненужной, стояла почему-то до сих пор, печально глядя на дорогу выбитыми окнами.
Несколько мужиков лазили по крыше, отрывали доски и кидали вниз. Козырин остановил машину на обочине, долго смотрел, как быстро обнажаются стропила старой гостиницы. Ему захотелось подойти поближе, прикоснуться к ветхому дереву, но он удержал себя и не вышел. Тронул машину, медленно поехал в лес.
Желание что-то вспомнить и старая гостиница… Нет, все-таки не случайно. Теперь Козырин догадывался, почему он с утра думал о пареньке из редакции и о том, что же связано с ним. Теперь все встало на место. Паренек напомнил ему самого себя, каким он был, когда приехал сюда работать. И годков ему, Козырину, было примерно столько же, да и в остальном, пожалуй, он походил на этого паренька…
Машина стояла на поляне, до нее не долетали никакие звуки. Синие сумерки медленно, незаметно выползали из-за ближних сосен, подбираясь вплотную к машине. На белом снегу они всегда появляются незаметно, подумал Козырин, как и многое в жизни появляется незаметно. Сначала и не увидишь, а потом разглядишь – уже сумерки. А ведь он был таким же лопоухим, как и паренек из редакции. Точно таким же. В той самой гостинице, которую сейчас ломали…
Козырин успел привыкнуть к крутояровской районной гостинице, к узкой скрипучей кровати, из которой никак не мог выжить клопов, к жестяному умывальнику в конце коридора, к администратору тете Маше, ее громкому голосу, даже к хлебным котлетам в буфете.
Утром, не дожидаясь автобуса, пешком отправлялся на работу, с дороги оглядывался на гостиницу – одноэтажный деревянный дом у кромки бора. Крыша его потемнела, возле крыльца высилась гора березовых чурок с облупившейся корой и черными срезами. Куры тети Маши, помеченные на спинах зеленой краской, купались в пыли. Гостиница Козырину нравилась своей запущенностью и беспорядком, и еще нравилось, что он молод, что в кармане диплом торгового института и уже три месяца он работает заведующим базой.
День начался с визита к председателю.
Трофим Афанасьевич Кижеватов новшеств не любил. «Нонешние выпендривания, – говаривал он, – ломаного гроша не стоят». В кабинете стоял у него прочный двухтумбовый стол образца пятидесятых годов, выпуска местной фабрики. Когда ему деликатно советовали сменить мебель, его огромная туша, под которой скрипел любой стул, грозно приподнималась:
– А на какого рожна? Ума прибавится?
Авторитет Кижеватова в районе был таким же прочным, как его двухтумбовый стол.
Козырин перёд своим начальником смущался, злился на себя, на свой голос, но привычную робость побороть не мог. Переступал с ноги на ногу. Кижеватов смотрел на него, прищурив левый глаз. Водилась за ним такая привычка: когда спрашивал или слушал, прищуривал левый глаз и наклонял голову набок, тогда виден был плохо выбритый двойной подбородок. Он кивал головой и рассеянно слушал Козырина, который говорил о больной матери, о том, что ему нужна квартира. Молча послушал и посоветовал сходить в райком, к первому секретарю. Посылая туда своего молодого спеца, Кижеватов наперед знал, что ничего конкретного тот там не услышит. Председатель райпо мог, конечно, похлопотать и мог при желании выбить квартиру, но Кижеватов делать это не торопился. Если уж хлопотать, то только за надежного, толкового человека, а каким покажет себя Козырин, он еще не знал. Поэтому выжидал и приглядывался.
Козырин послушался совета и пошел в райком.
Не раз про себя он проговаривал то, что скажет, готовил веские доводы, но, едва оказался в кабинете Воронихина, из головы все вылетело. Бормотал несусветицу. Воронихин не дослушал:
– Понял. Сейчас строится дом, как сдадут, будем решать. Но обещать ничего не могу – квартирный вопрос у нас стоит очень остро.
Глаза секретаря смотрели устало и скучно, в них словно было написано: знаешь, надоело, я всем говорю одно и то же. Козырин, глядя в его глаза, подумал: «Интересно, какой я сегодня по счету?» Встал со стула, с облегчением вышел из кабинета и направился на базу.
После обеда позвонил Кижеватов. Спросил, что ему сказали в райкоме, выслушал ответ, хмыкнул и строго напомнил, что Козырин сегодня ответственный за разгрузку вагонов на станции.
Козырин поехал на железную дорогу. В тупике стояли четыре вагона с мукой и с сахаром. Грузчики лежали под пыльными кустами и курили. Козырин подошел, спросил, почему не работают. В ответ ничего не услышал, грузчики на него даже не обратили внимания, продолжали курить и похохатывали, разговаривая о какой-то Нюрке. Козырин топтался как оплеванный и не знал, что ему делать. Один из грузчиков, широкоплечий мужик в майке, с синими от татуировок руками, сжалился, объяснил:
– Всё, начальник, отпахали. С ночи вкалывали, смена кончилась. Ищи бичей, может, согласятся.
Козырин сообразил, что нахрапом их не возьмешь. Стал уговаривать, но они его не слушали, даже мужик с татуировками отвернулся, удобней устроился на расстеленном пиджаке, собираясь поспать.
Козырин метнулся к вагонам. Они были раскрыты и доверху наполнены мешками. Хоть сам бери и таскай. От вагонов снова побежал к грузчикам. Стал объяснять, что за простой придется платить штраф, но его резко оборвали.
Совсем отчаявшись, позвонил Кижеватову. Тот сразу понял, в чем дело, и пообещал приехать. Ждать пришлось недолго. Кижеватов тяжело вылез из «газика», и правый бок машины приподнялся. Грузчики зашевелились. Да те ли это были грузчики? Вытаращив глаза, Козырин смотрел на них и не узнавал. Они приветливо здоровались с Кижеватовым, дружно хохотали над его шуточками, а сами незаметно косили взгляды на шофера, который вытаскивал из машины кастрюлю, хлеб, бутылки и стаканы. Кижеватов широким жестом пригласил грузчиков пообедать, сам присел рядом с ними, не переставал шутить и посмеивался вместе со всеми над той же Нюркой. Опустив глаза в землю, Козырин стоял в стороне, его никто не замечал.
Сразу после обеда грузчики рьяно взялись за работу. Шустро таскали мешки, и живая цепочка, не останавливаясь, двигалась в четком, размеренном темпе. Она не останавливалась до самого вечера, пока не опустели вагоны.
В препаршивом настроении возвращался тогда Козырин в контору. В председательском кабинете шторы наглухо закрывали, два окна, выходившие на центральную улицу поселка, и поэтому, наверное, особенно громко стукнула в тишине дверь. Кижеватов, нацепив на нос очки, читал бумаги, читал с таким сосредоточенным и напряженным лицом, словно тесал бревно.
– А-а, Козырин. Ну как?
Козырин не понял.
– Вагоны как, говорю. Не о твоем же настроении мне спрашивать. У меня на это, извини, друг, времени нет.
Услышав, что вагоны разгрузили, кивнул головой, хмыкнул.
– Иди отдыхай. И думай, думай, парень, как тебе дальше жить и работать.
Козырин ждал еще каких-то слов, но Кижеватов уже читал бумаги.
В этот вечер Козырин не стал ужинать, лежал на кровати, ворочался, пытался заснуть… Сосчитал до тысячи, поднялся и закурил. На переплетах оконной рамы лежала роса, на дороге зябко покачивался свет фонарей, и тени сосен ползали вправо-влево. Тянуло холодом. И тревогой.
И сейчас, в кабину, прямо в лицо, тоже тянуло холодком. Козырин оставил дверцу чуть приоткрытой, и в нее дуло. Он захлопнул дверцу и закрыл глаза. Не хотелось ему сейчас никуда ехать, ничего не хотелось делать, никого видеть. Вот разве только Надежду, но она далеко… И он продолжал сидеть – один в машине, один в большом, холодном, заваленном снегом лесу, – продолжал против своей воли всматриваться в себя, прежнего.
Через шесть лет после начала работы Козырина в райпо на одном из кабинетов появилась новая яркая табличка: «Козырин П. С., директор объединения розничной торговли. Прием по личным вопросам в пятницу с 14.00 до 17.00».
Самое трудное в новой должности, к чему никак не мог привыкнуть Козырин, так это к приему по личным вопросам в пятницу с четырнадцати до семнадцати…
Дверь широко распахнулась, и под крепкими шагами жалобно заскрипели доски. Хирург райбольницы Свешников, в штормовке, в резиновых сапогах, в вязаной шапочке, лихо сдвинутой на ухо, как всегда, торопился. Сегодня, судя по одежде, наверное, на рыбалку.
– Привет советской потребкооперации! Слушай, Сергеич, я со шкурной просьбой. Вчера домой звонил, тебя не было. У вас мебель подбросили, мне гарнитур спальный нужен. Черкни на базу записку, сегодня заскочу, гляну.
Козырин удивился, не мог понять – откуда всегда все узнают, какие когда поступают товары. Вагон с мебелью пришел только вчера вечером, еще не разгружался, а вот же, знают… Свешников не присаживался, поглядывал в окно, на улицу, где стояла его машина.
– Знаешь, Николай, – Козырин заговорил и поморщился – голос был негромкий, извиняющийся. Теперь Петр Сергеевич редко терялся, не то что раньше, потому как старательно, каждодневно выбивал из себя стеснительность, но иногда с такими, как Свешников, она прорывалась. – Придется подождать тебе, в прошлом месяце машину продали, ковер. Понимаешь, ты ведь не один, да и я в каком положении…
Свешников снял шапочку, сел и посмотрел чуть насмешливо. Козырин поморщился.
– Сергеич, что-то ты не то говоришь. Надо мне.
Козырин накалился:
– Нет. Чем ты лучше других?
Поначалу Свешников отказ принял за шутку, теперь, поняв, что разговор идет всерьез, нахмурился, глаза у него потемнели, губы подобрались и будто поблекли.
Выходя, он стукнул дверями, и Козырину стало неудобно. Хотел уже выглянуть в форточу и позвать Свешникова, но остался сидеть на месте. Чертыхнулся, рука потянулась в нижний ящик стола, где лежала пачка сигарет.
Но покурить спокойно ему не дали. Снова стук в дверь – и на пороге очередной проситель. Козырин, внимательно выслушав, отвечай и с нетерпением ждал, когда закончится прием по личным вопросам.
Последней в кабинет – вот уже не думал – зашла бабка Фетинья, дальняя родственница по отцу.
– Войтить можно, Петр Сергевич?
– Проходи, бабуся, проходи, садись. Что нового в деревне?
– А ничё нового-то нету, по-старому. Мать тебе привет сказывает.
– Передай, что в следующую субботу приеду.
– Передам, Петр Сергеич, передам. Я ить вот чё пришла. Печень у меня захворала, врачиха лекарство прописала, а купить не могу. Ты, поди, с начальником-то аптечным знаешься, посодействуй, помоги старухе. Не помню, как оно называется, шибко мудрено, тут вот прописано.
Она протянула рецепт, в котором он с трудом разобрал название лекарства. Звонить в аптеку не хотелось, по опыту знал, обязательно что-нибудь попросят взамен. Но бабка смотрела с надеждой, и, вздохнув, он набрал номер.
Сложив руки на коленях, Фетинья слушала разговор, смотрела, как Козырин записывает что-то на календаре.
– Иди, бабуся, в аптеку, к заведующей. Дадут тебе лекарство, скажи – от меня.
– Дай бог тебе здоровья, Петр Сергеич, дай бог. Возьми-ка вот семечек жареных, боле у меня ничё нет.
Бабка вытащила из кошелки белый мешок с семечками, поискала глазами место – куда бы пристроить. Козырин возмутился, закричал:
– Убери, бабуся! Кому говорю? Не надо!
– Как не надо, Петр Сергеич! За так и чирей не вскочит.
В этом она была твердо уверена и, как ни злился Козырин, семечки назад не забрала.
Прием по личным вопросам закончился, надо было еще съездить на базу, но Козырин не шевелился, тупо смотрел на белый мешочек. Вздрогнул от телефонного звонка.
– Козырин? Это Воронихин. Где Кижеватов? В командировке? Ты чего там шебутишься? Да очень просто. Почему Свешникову мебель не продал? Все я лучше тебя знаю, не читай морали. Такие специалисты на дороге не валяются, ему на кафедре место предлагали. Он уедет, где хирурга найдешь? Никто за спасибо работать не будет, ты что, не понимаешь? Короче, продай что он просит, и никаких. А на будущее будь поумней.
Словно наяву, увидел Козырин внимательный воронихинский взгляд и, не отдавая себе отчета, как человек, отдергивающий руку от горячего утюга, заторопился:
– Да, я понимаю…
– Вот и отлично, что понимаешь, – властно оборвал Воронихин. – Бывай здоров.
Долго еще сидел Козырин в пустом кабинете, ни о чем не думая, ничего не делая. Странно легкой и светлой была голова, словно и не прожил самого трудного дня недели – приема по личным вопросам.
Кижеватов, вернувшись через несколько дней, узнал о случае со Свешниковым, вызвал Козырина к себе и долго воспитывал. А закончил обычными в таких случаях словами:
– Думай, парень, думай.
Козырин старательно думал.
Думал о самом себе. Вспоминал учебу в институте, где ему с первого курса прилепили кличку «кержак» – за нелюдимость и упорство в учебе, вспоминал, как разгружал по ночам вагоны, чтобы сшибить двадцатку до стипендии, как сам чинил и отглаживал старенький костюм, единственный на все случаи. Ему неоткуда было ждать помощи и не на кого было надеяться, кроме как на самого себя. Обеспеченную жизнь, о которой он мечтал, Козырин тоже хотел выстроить сам. Сам-то сам, но ведь он жил среди людей и зависел от них. «Стоп!» – неожиданно остановил самого себя Козырин. – «А почему я должен зависеть от них, а не они от меня? Почему? Ведь у меня есть все, чтобы поставить их в зависимость. При нынешнем моем положении они стремятся ко мне, как мошки на свет. Почему я должен на кого-то оглядываться, пусть оглядываются на меня!»
За лесом гулко и упруго простукал поезд, нарушил тишину. Козырин зябко передернулся, включил свет и неторопливо поехал домой.
12
Если твой помощник глупее тебя, значит, ты дурак. Если он умнее тебя, значит, ты дурак еще раз.
Такая поговорка была у Воронихина. Придумал он ее давно, гордился ею и никогда не нарушал. По поговорке этой и подбирал себе помощников: не хотел быть ни умнее, ни глупее их, хотел быть на равных. К Рубанову присмотрелся, когда тот еще руководил комсомолом в соседнем районе. Все, что он узнавал о нем, нравилось. Парень деревенский, закончил университет, работал директором школы. Надеется только на самого себя и на свою голову. Положив глаз, Воронихин уже не терял Рубанова из виду. Проследил, как тот с отличием закончил партшколу, как потом перешел в обком. Незаметно для других Воронихин постарался сделать так – а к нему в обкоме прислушивались, – чтобы новый инструктор курировал Крутояровский район. Когда же пришло время провожать второго секретаря на пенсию, Воронихин сумел убедить всех, что на освободившийся в Крутоярове пост лучшей кандидатуры, чем Рубанов, не найти.
Чем же так приглянулся этот парень видавшему виды, седому и, кажется, все познавшему Воронихину? Ответ на этот вопрос у него был. Он вообще не мог терпеть и не мог спокойно жить, если на какой-то вопрос не находил ответа. Еще давно с присущей ему наблюдательностью заметил, что все чаще и чаще дают о себе знать молодые партийные работники. Ребята, родившиеся сразу после войны, краешком хватившие лиха, они спешили жить стремительно и без оглядки. Вовремя заканчивали институты, успевали поработать, узнать жизнь. Знания жизненные, слившись с книжными, неожиданно выводили на сцену этих молодых, самостоятельных и – главное – небоязливых людей. Время работало на них, они не знали перегибов и не любили оглядываться на авторитеты. Если твердо верили сами – им было этого достаточно. Правда, не замечалось у них удали, размашистости, что больше всего ценилось в молодость Воронихина. Наоборот, эмоции прятали в себе, оставляя только одно – дело. Даже в одежде, в строгих, отутюженных пиджаках, в аккуратных, ловко сидящих рубашках и старательно повязанных галстуках, были они отличны от тех, кого он знал раньше.
Воронихин умел заглядывать вперед и, заглядывая, видел – погоду на завтра будут определять отутюженные, суховатые, по его мнению, ребята.
После первых же месяцев работы с Рубановым он похвалил себя за проницательность. Тот проявил такую цепкую хватку и умение, что оставалось только удивляться. У него было чему поучиться даже Воронихину. Но и Рубанов еще больше мог поучиться у первого. Таким образом, они были на равных.
Но вот прошло полгода, и Воронихин вдруг почувствовал, что за каждым шагом Рубанова он следит с ревностью, следит внимательно, стараясь ничего не упустить. Сначала удивлялся, не понимая, откуда взялась ревность. Но так как терпеть не мог иеясностей и вопросов без ответов, то скоро догадался – Рубанов раздражает тем, что у него на многие вещи другой, отличный от Воронихина, взгляд. И это уже давало о себе знать. Воронихин дожидался случая, чтобы поговорить напрямую.
Сегодня такой случай выпал. В райкоме они засиделись допоздна, а день выдался тяжелый, суетный, и к вечеру Воронихин осоловел от усталости. Стряхивая с себя тяжесть, решительно убрал в стол бумаги и с хрустом потянулся. Вспомнил, что у него есть заварка с душицей. «Вот и хорошо, попьем чайку, а заодно и потолкуем». Он взглянул на сидевшего напротив Рубанова.
В ответ на предложение побаловаться чайком тот согласно кивнул, тоже сложив бумаги в папку, унес их в свой кабинет и вернулся с банкой кофе. Перехватил вопросительный взгляд Воронихина и пояснил:
– Привык к кофе со студенчества. Друг присылает.
– Ладно, подождем, когда твои запасы кончатся. – Воронихин негромко рассмеялся и, не желая больше темнить, заговорил откровенно: – Есть слухи, что второй секретарь принципиально не пользуется райкомовским буфетом, а за мясом ходит по воскресеньям на базар. Верные слухи или нет?
Рубанов включил чайник, поднял на Воронихина глаза. Видно было, что он обдумывает ответ. Воронихин не торопил, ждал, расхаживая по кабинету. Когда он узнал о том, что второй ходит на базар, он невольно подумал: а не зарабатывает ли Рубанов таким дешевым способом себе авторитет? Вот, мол, какой я честный и принципиальный… Конечно, дело касалось не только походов на базар. Черт с ним! Нравится – пусть ходит. Рубанов, в глазах Воронихина, покушался на установленный порядок. Несколько дней назад приезжал Панюшкин и жаловался, что второй дал ему хорошую взбучку. В Крутоярове проходил областной семинар работников Сельхозтехники. Он, Панюшкин, как ему и было велено Воронихиным и как делалось раньше, все приготовил в колхозной столовой для гостей. Посидят местные мужики с приезжими, поговорят, нужные знакомства завяжут, глядишь – чего и выпросят, да и потом, когда появятся в областной Сельхозтехнике, будут там уже не чужими людьми… Все прекрасно понимали целесообразность застолья, а Рубанов не понял. Отозвал Панюшкина в сторону и велел все лишнее со стола убрать. Но и этого мало! Сам расплатился за обед, и другим пришлось лезть в свои карманы. Гости уехали недовольными. Вот и попробуй теперь к ним сунуться, в областную Сельхозтехнику, попросить чего-нибудь…
Воронихин ждал ответа.
– Вас интересуют, Александр Григорьевич, не столько мои посещения базара, сколько моя точка зрения. Вот она – дополнительные привилегии районным руководителям до добра не доведут.
Воронихин удивленно вскинул брови и остановился. Вынул из карманов руки и начал их осторожно потирать – явный признак недовольства. Рубанов нахмурился, но говорить не перестал. Его глаза смотрели по-прежнему прямо.
– И считаю, что нам такое положение надо поправить.
– Точнее сказать, ты уже начал поправлять. После статьи в газете вызвал к себе Козырина и стал накачивать за то, что он оставил под прилавком пару каких-то банок. Несерьезно…
– С этого и надо было начинать. Речь в конечном счете не о банках, а о системе. Козырину разговор не понравился, и он побежал искать у вас защиту.
– Он не из тех, которые бегают, – улыбнулся Воронихин. – Он ходит.
И улыбка Воронихина, и его сегодняшний разговор настораживали Рубанова, он чувствовал, как в нем с каждым сказанным словом растет тревога, пытался ее подавить, но она росла, явно подсказывая, что этот нелегкий разговор – только начало… И снова вспоминалась встреча с Козыриным.
Рубанов вызвал его в тот же день, когда в газете опубликовали материал Агарина. Козырин опоздал часа на два и в ответ на замечание спокойно возразил, что у него, кроме визитов в райком, есть и другие дела. После такого выпада Рубанов несколько смешался, но быстро овладел собой и говорил с Козыриным жестко. Говорил, чтобы прекратили торговлю по запискам. Козырин молча выслушал и пообещал завтра же выложить весь дефицит на прилавок, но серьезно, без насмешки предупредил: если начнется давка и кому-то поломают ребра – он не ответчик. Рубанов взорвался. Это была старая, знакомая и заезженная, как кляча, отговорка. Боишься очередей? Отправь все в детские сады и в школьные буфеты! У Козырина удивленно полезли вверх брови. Его удивление было не наигранным, а естественным. И оно озлило Рубанова, как злил и тревожил сейчас разговор с Воронихиным.
– Ну что ж, Юрий Васильевич, твоя точка зрения мне понятна. – Голос у Воронихина был спокойный, хотя в потирании рук прорывалось раздражение. – А теперь выслушай меня. За последние четыре года я похоронил трех председателей колхозов. Ни одному из них не было и пятидесяти. Мужики работали на износ. Я же по долгу службы жал и давил на них, вынужден был жать и давить. Эти смерти, по правде сказать, в какой-то мере и на моей совести. Так неужели председатель не имеет права что-то получить за свою адскую работу? А? Ответь мне. Только честно. Неужели не заработал?
Нет, все-таки они на разных языках толкуют!
– За свою работу, Александр Григорьевич, все мы получаем зарплату. Ту, которую посчитало нам нужным дать государство. Это – одно. А второе…
Тут Рубанов рассказал о своей поездке в один из совхозов, где он побывал всего день назад. Совхоз организовали недавно, на базе бывшей колхозной бригады. База – одно название: старенькая контора, два полуразвалившихся коровника и тесный гараж. Директор же, которого Воронихин перетащил из соседнего района, первым делом отгрохал себе особняк. Еще не ударив палец о палец, чтобыч поднять хозяйство, он уже считал, что имеет полное право получать блага. А на ферме недавно начался массовый отел коров, телят некуда было девать, и их, чтобы не померзли, раздавали по дворам. Рубанов разговаривал со скотниками, с доярками, напоминал, что самое главное сейчас – предотвратить падеж. Говорил с людьми и удивлялся, что они еще слушают его, Рубанова, и слушают директора совхоза, пусть и с равнодушными глазами, но слушают…
Воронихин молчал, поглаживал руки. Потом выключил чайник, отодвинул его в сторону – какое уж тут чаепитие! Рубанов, отвернувшись, смотрел в окно, за которым стояла темная зимняя ночь.
– Тяжело нам будет с вами работать дальше, Юрий Васильевич.
– Что же делать… – Рубанов пожал плечами.
13
Такой непутевой зимы, как в том году, в Сибири давно не видели. После морозов и метелей разом потеплело, а как-то ночью, под шумный сквозной ветер, пошел дождь. С крыш лилось. Заборы наутро стояли черные, снег напитался тяжелой влагой, покрылся сверху жесткой коркой. Гололед на улицах был жуткий, прохожие ходили, растопырив руки, словно по жердочке, а не по тротуару. Машины ползли буквально на ощупь.
Так начался памятный для Андрея день. И дело, которым он занялся, тоже было обычным – Андрей пошел проверять жалобу. В одном из каменных домов плохо топили.
В последние годы на окраине Крутоярова, на пустыре, один за другим стали подниматься трехэтажные дома из белого кирпича. Они скоро заняли весь пустырь и начали подпирать деревянные избы с хлевами, банями, садиками, подпирать и отодвигать в сторону. Меж трехэтажных коробок образовался большой двор с хилыми редкими деревцами и цветочными клумбами.
