Текст книги "Дневники 1914-1917"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Чужие деньги.

– Негодяи мы! – говорят они. «Негодяи» каждый месяц поднимают плату за свой труд и теперь уже получают вдвое против осени. Подрядились у меня по контракту, мы в постоянной боязни, что они откажутся от подряда, я сам, как только слышу о повышении заработной платы, предлагаю изменить договор.

Так кто видит это необычайное явление – постройку дома во время войны, выражают мне сочувствие, сожаление:

– Почем гвозди?

– Сорок копеек фунт!

Месяц тому назад они были тридцать, еще месяц – двадцать. Сочувствие, сожаление возрастают до очень больших размеров, но это не мешает «негодяям» через месяц опять повышать плату. У них свои аргументы: есть земля, вспахать теперь стоит пятьдесят копеек сажень, значит, десятина тридцать рублей, только вспахать!

…необыкновенное положение через пленного… И чуть заведешь речь о войне, он начинает расспрашивать про Боснию и Герцеговину – родину пленного. Так прошло месяца два…

Однажды я разговорился с этим пленным: оказалось, он прекрасно говорит по-немецки и еще на двух языках, он человек по-нашему образованный: шесть лет Volksschule (Народной школы (нем.)) и, кроме того, он еще учился железнодорожному делу.

Спросил я, не через силу ли он работает. – Нет, – говорит, – не через силу, если бы не грязь и неудобства – хоть бы раз поспать на постели.

Ужасна кажется ему жизнь этих бедных людей, их неумение, применение силы там, где нужно подумать. Но все искупается тем почти родственным к нему отношением: «ни за что я бы не бросил моего хозяина».

1 Мая. Первое мая с утра ходили облака, и мы загадывали, будет или не будет дождь: нужно было крышу покрасить и повещать народ на дрань – дранье коры. После обеда хорошо обозначилось, что обстоится, и стало холодеть. К вечеру стало совсем холодно, и на случай закрыли соломой огурцы. Ночью при месяце грянул мороз, и утром на безоблачном небе солнце при полном пении всех птиц осветило белые, убитые морозом, цветущие сады.

Константин говорит: Михаил Михайлович, война, я так думаю, разбой, а царей считаю за разбойников.

– А подчиняетесь?

– Подчиняюсь: что же я сделаю?

– Не идти, не признаю, мол, войны и не пойду.

– Ну, расстреляют.

– Скажи: стреляйте!

– Зачем же я позорной смертью умирать буду, лучше, пусть на фронте убьют меня, а то, что же я скажу: стреляйте меня! – это позор.

4 Мая. Печник говорил плотнику:

– Друг, будешь на ярмарке покупать себе поросят, прихвати мне одного, какая цена?

– Двадцать пять.

– За одного?

Из глубины подвала слышится голос копача:

– Ерманец, идол, что наработал: поросенок двадцать пять рублей!

– Ну, что ж двадцать пять, – говорит городской печник, – нам в городе это трудно, а ты откормишь – продашь свинью за двести рублей.

– Ты, друг, обалдел, какой же крестьянин станет есть свинью в триста рублей; все свиньи ваши в городе будут.

Спор начинается: мещанин доказывает, что ему невозможно (съесть дорогую свинью), крестьянин то же доказывает, а копач высунул голову из подвала, спрашивает:

– Кому же достанется свинья? Ах, ерманец, сукин сын, что наработал!

Плотник в нерешительности покупать или не покупать, а ему подсказывают одни: «Купи за двадцать пять, через месяц продашь за пятьдесят». Другие: «Подожди, может быть, замирятся».

– Ну, когда это? Они никогда не замирятся, сказывают, так и будет.

– Ну, всему бывает конец!

Цена – счет времени. Счет времени и страх, что нет оправдания этому быстрому движению. Часы и цены: мертвый механизм и живой счет.

Сидит плотник и не может решиться: время такое, что нужен расчет. Мы теперь будто в Америке – время совсем другое, быстрое [205]205
  Мы теперь будто в Америке – время совсем другое, быстрое. – Хронотоп этого времени отражает эпоху общественного, политического и культурного слома, когда старое, укорененное в жизни и новое, современное, странно и сложно взаимодействуют. Тогда внутри пространства («в это время до того ясно, что Россия – в пространстве») сосуществуют два разнонаправленных вектора времени: во-первых, сжатое, быстрое «американское» линейное время («страх… как бы не отстать»), которому соответствует огромное пространство, где идет война, совершается история, где смерть рядом с жизнью, где все – герои; во-вторых, обратное (возвратное) концентрическое время, незаметное для самого движущегося, которому соответствует от века знакомый путь к дому, где живут «негодяи», где женщины с плачем провожают мужчин на войну, где сеют и убирают урожай («горизонт сливается – небо, на небе навозная дорога и овраги, кажется, лошади бегут назад»). А художник живет одновременно в обеих системах координат – не только потому, что ездит на фронт корреспондентом и пашет землю (писатель-пахарь), но и потому что пишет свою летопись («я жил перед чем-то: дневник»).


[Закрыть]. Рост цены и страх перед ней, страх перед быстрыми темпами жизни: как бы не отстать.

Осенью мы задумали выстроить дом и, предвидя рост цен на материалы, закупали зимой железо, кирпич, известь, цемент, тес, доски, краску, гвозди и другие строительные материалы. Были призваны все подрядчики, у них были вытребованы точные сметы, заключены условия. Весной в полной уверенности, что все обстоит благоприятно, начали это странное дело: постройку дома во время войны при ежедневном взрастании цен. Время разбило все наши договоры: по осенней цене работать никто не хотел, и жаловаться было некому. Но работники все были хорошие, все уладилось. Только это умирилось, новая беда: кровельщик ошибся в железе, а тот кончик, который ему не хватал, по новой цене почти равнялся всему закупленному осенью железу, плотник почти наполовину ошибся в гвоздях, покупали их осенью по 15 к., теперь по 40, ошибся в тесе; даже печник, знаменитый наш мастер, сделал громадную ошибку в кирпичах – все это бьет, бьет ежедневно, доказывая нелепость строительства во время войны, показываются какие-то люди, подходят и выражают свое сожаление…

– Еще не хватает снарядов! – говорит сестра печника. Еще ошибка на тысячу кирпичей, что делать – но сердиться бесполезно.

– Дмитрий Иванович, почему нельзя высчитать, сколько нужно кирпичей на печи!

– Невозможно, – ответил печник, – печь, вы знаете, дело такое неверное, на каждой печи учимся.

– А если вам сделать вперед на бумаге, составить проект, вычислить и рассчитать.

– Рассчитать невозможно!

Долго спорим, доказываю с карандашом на бумаге, как делать план, чертежи. Прижатый к стене печник мало-помалу даже согласится.

– Нет, Дмитрий Иваныч, вы виноваты! Но он собирается с духом:

– Так работать, как вы говорите, по нутру с холодной душой.

– Горячая печь с холодной душой!

– Да-с, горячая печь с холодной душой не работает, от этого увольте.

– Господь с вами, я вас не увольняю, но ведь сами же вы говорите, что не хватает снарядов.

И мы переходим к войне, что и на войне у них от этой самой причины не хватает снарядов. Тогда принимается всеобщее осуждение своего, какое-то уничижение.

И нехотя, а растет! война все мирит, а трава, озимь, яровые так растут, так цветут сады, так счастливо полно насыщен теплом и влагой воздух, земля – какое счастье, какая сила! и правда, может быть, нехотя, а так все растет! И не хочешь с короткими хозяйственными мыслями выходить в поле, а возвращаешься, исполненный радости, которая не считается с мыслями. Сидя на месте, поневоле недалеко видишь вокруг себя, но то, что видишь, дает уверенность, что и везде так хорошо растет, как в центре черноземного края. Давно посеян клевер, потом овес, картофель, свекла, просо, теперь только кое-где у крестьян досаживают картошку, еще через неделю все везде с посевом будет закончено.

5 Мая. Давно посеяли клевер, овес, картофель, свеклу, просо, теперь кое-где у крестьян досаживают картошку, еще через неделю с посевом все будет кончено.

Нехотя, а растет, и с поля возвращаешься, исполненный радостью, которая не считается с мыслями, радостью, насыщенной влагой теплой, пахучей, покрытой цветами земли.

Та простейшая радость здоровья, которую дает сельское хозяйство, несмотря на все бесчисленные заботы, ныне вовсе отравлена. Радость всегда перемогает чувство одиночества и сопровождается верой, что не одному так, а и всем хорошо. А простейшая радость земледелия говорит тоже так: мне хорошо, значит, всем хорошо. И не видит, не считается с бедой других.

Но теперь перед каждым радостным – зеркало гаданий, и в нем отражается все одна и та же черная картина. В этом году в природе нашего края были удивительные совпадения с душой человека, и в прежнее время летописцы записали бы как знамения.

6 Мая. Прозрачная статья Милюкова… если верить Милюкову, то заграницей чуть ли не каждый участвующий в войне точно знает, почему и зачем мы воюем. Но это неверно. Как неверно то, что в факте смерти заканчивается для самого умирающего тот великий смысл, который мы, живущие, придаем смерти. Умирающий только вопит от боли, а сосед его учится в это время ценить ценить жизнь, и то, что он через зрелище смерти учится понимать ценность жизни, побуждает его величить смерть.

Людей благочестивых в России достаточно, но мало честных людей. Если вы приступаете к какому-нибудь делу и пожелаете найти честного помощника, вам скажут: «таких нет». Вы сомневаетесь: мало ли людей, которые служили бы по совести? Отвечают: не верю в существование такого человека!

– Честность, вытекающая из благочестия, как-то не имеет практической ценности, а честность, выгодная в самом малом количестве, обращается на рынке, она так же редка, как в провинции магазин с твердыми ценами. И русский человек такой честности не уважает и даже не признает, и в результате почти вовсе нет честных людей (честность – магазин с твердыми ценами).

К матери поплакаться и рассказать о себе (как заключенный в тюрьму), но почему же не Ему?

Чтобы принять Его, нужно домучиться до Него, и вот как ясно становится все: нужно думать о другом, как о себе.

Но непременно раньше война, перед этим война.

Теперь уж больше никогда не забывать этого вечера, и не забудешь.

Маша (есть такая нечаянная радость: по Маше добрались до Христа).

Объяснение – спасение: тот же бой, но уже в верхнем воздухе, так что объяснились и опять воюют, но уже видя себя. Условия объяснения: любовь к жизни, жалость к человеку, доверие (путь к счастью).

Хозяйство – школа ненависти и презрения к народу.

Стало много хуже в отношениях. Там жили мы где-то в лесу в стороне, здесь становимся в цепь семейных отношений. Там у меня живет добрая лесная баба, здесь злющая женщина. Там свободно, необязательно, как-нибудь, никто не увидит. Здесь необходимо основательно (дом!) и все на виду и как-то всей жизни конец. Строю дом и не совсем уверен, что в нем буду жить, налаживаю хозяйство для нее и не уверен, что она будет хозяйкой. И так в родное гнездо вхожу как бы против щетины, и она царапает и напоминает, что, может быть, незачем лезть туда. Утеха моя в этой жизни с ней, что свободен и с самого начала сказал (Леонтию), что не дом принимаю, а делаю опыт. И так всегда я это чувствовал и жил хорошо, потому что считал себя свободным. Теперь все лезет против моей природы. И не то что я устроюсь и буду здесь жить – так мне кажется внутри, – устрою их, а Сам буду где-то жить.

Надо от Лиди отделиться. Сходить к Афанасию (о даче). У Ив. Мих., где клевер сеять. У Афанасия орабочем. Узнать точно, что и в какое время делать весной. У Коли, что делать с сараями.

После бурь я извиняюсь всегда. Когда дело доходит до разрыва, то мне кажется, всякая моя жизнь оканчивается. Почему это? Вероятно, потому, что единственной… Боязнь нечистых связей: особая боязнь – болезнь.

Я не знаю ни одного общего числа, которое оказало бы мне пользу для исследования, наблюдения. Вот, например, усиленное развитие промышленности, бывшее до войны, оно ничем не сказалось на людях того района, в котором я живу. Точно так же нынешнее развитие кооперативов – наша потребительская лавка едва влачит существование. Стремление к просвещению – наша деревня не выписывает ни одной газеты. Между тем как большое развитие промышленности – факт, как и нынешнее развитие кооперативов и стремление к просвещению. Мы, конечно, в центральном районе не исключение, Россия так громадна, что общее число у истоков своих теряет всякое значение, общее число живет одной жизнью, а, скажем, личное число – живет другой… Точно так же от непосредственного наблюдения к общему числу можно подойти, только подгоняя одно к другому, как делает большинство наших обозревателей. Непосредственное наблюдение не приводит к общему… это верно, уж это верно! Оно ведет мимо общего, прямо куда-то к абсолюту, к Божьему.

«Когда человек идет прямым путем, для него и креста нет. Но когда отступает от него и начинает бросаться из стороны в сторону, вот тогда являются разные обстоятельства, которые и толкают его на прямой путь. Эти толчки и составляют для человека крест» (Амвросий) [206]206
  …Амвросий. – Конец записи следующий: «Они бывают, конечно, разные, кому какие нужны». См.: Иоанн (Маслов), игумен. Иеросхимонах Амвросий Оптинский (Гренков) и его эпистолярное наследие. Курсовое кандидатское сочинение по кафедре патрологии МДА. Приложение: Избранные изречения Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия, извлеченные из разных источников и расположенные в алфавитном порядке. МДА, Загорск, 1968–1969. С. 159.
  У старца Амвросия в Оптиной пустыни бывала Мария Ивановна Пришвина. Домашние разговоры о старце Пришвин помнил с детства.


[Закрыть].

Креста для человека Бог не творит. И как ни тяжел бывает у иного человека крест, который несет он в жизни, а все же дерево, из которого он сделан, вырастает на почве его сердца (собственное соображение).

9 Мая. – Не убьет – останусь в полку. Получу полковника, выйду в отставку и буду опять земским начальником: восемьдесят рублей будет идти за полковника, да жалованье земского начальника.

– Но, может быть, тогда не будет земских начальников?

– Ну, комиссары – не все ли равно?

Неудачное утро с клевером окончилось большой радостью: наконец-то пришли наниматься желанные плотники. Нанимая, мы спрашиваем с опаской:

– На войну идти?

– По 84-й статье! – отвечает первый.

Объясняет статью:

– Грызяк!

Другой по какой-то 62-й – золотуха, третий слаб головой, четвертый хром, пятый старик. И успокаивают:

– Мы все негодные, мы все негодяи!

Шестой пришел безрукий, потерял ее в Карпатском сражении, он пришел наниматься в караульщики сада.

– Как же ты будешь подпорки под яблони ставить? – спрашивают плотники.

– Ну, что ж!

– Левой?

– Ну, левой, а кончится война, может, приделают.

8 Июня. В жизни своей никогда не был председателем какого-нибудь общества, или какого-нибудь собрания. Всегда удивлялся, глядя на председателя, стараясь на всякий случай узнать его дело и мысленно представляя себя, но когда мне грозила опасность, что вот, вот сейчас выберут – все забывал. В минуту опасности выбора глупейшие вопросы казались мне неразрешимыми, например, что нужно вперед: позвонить и сказать «открываю собрание» или сначала открыть, а потом позвонить. И таких, как я людей, на Руси множество: конечно, мы можем быть отличными председателями, но какая-то… Словом, из всех невозможных для себя положений на первом плане я считаю присутствовать на собственном своем юбилее, а на втором быть председателем. И вот чего я всю жизнь боялся, то и случилось: меня выбрали в районные председатели комиссии с. х. переписи.

Я был в лесу, где под моим руководством работало больше ста человек. Почти каждый работавший целился запрятать в кусты и потом вечером стащить какую-нибудь дця себя ценную вещь, и за сотней рабочих у меня должно было быть сто глаз. Вдруг один из мужичков подходит ко мне и передает пакет из волости.

– Намедни, – говорит, – старшина попросил: «будешь в лесу у него, передай», а я поехал в город корову продавать, так дня три и протаскал в портках.

В пакете была бумага, в которой было изложено, что по настоянию министра земледелия учреждается всероссийская с. х. перепись населения, за переписью будут наблюдать особые комиссии из уважаемых лиц, и я избираюсь председателем.

По хозяйству.

До свету ко мне постучали в окно.

– Мороз!

– Слава Богу!

Морозец славный, двенадцатый утренник. Клевер сеять!

Забыли приготовить соломы, которую разбрасывают обыкновенно (лешат) в поле [207]207
  …(лешат) в поле… – здесь: разбивают на полосы, размечают.


[Закрыть], чтобы сеющий мог различить, где сеять. Пока ходили на гумно за соломой, пока мы шли на поле, взошло полное солнце, мороз скоро размяк, по бороздам потекли ручьи, нога стала глубоко утопать в озимь, сеять стало невозможно. Неудача расстроила и, как всегда при неудачах, показалось дурное нашего хозяйства: эти ручьи, текущие по бороздам на склонах постепенно переходят в овраги, по оврагам вода мчится в новые громадные овраги, сливается в могучие реки.

Преступное, ничем не зависимое нерадение. Размыло яркую богатейшую землю у ленивых сонных людей, треснула тучная земля глиняно-красным оврагом от села до города. Разделило поля и деревни. Дикой злобой, гримасой отвечает поле с оврагом, убивает весеннюю мечту.

И все из ничего: здесь, в центральном краю, мы страдаем от засухи, у нас не хватает влаги. То, что несется теперь с шумом, размывая поля, не действительная вода, а мираж, подобный миражам пустыни: вода пронесется, размоет поля, и мы снова засохнем.

Но все прекрасно, если только не хозяйствовать, а бросить все и странствовать: нигде нет на свете таких могучих полного звука колоколов, доносящихся к нам по разливу. Только бы не хозяйствовать.

Делать нечего. Возвращаемся с семенами клевера на двор, где плотники из старого здания делают новое. С плотниками беда, хоть близко не подходи: не считаю себя вправе отказать им спрашивать себя о газетных новостях, не могу удержаться, чтобы и не сказать им что-нибудь новое.

Каждый раз надеюсь, скоро отделаюсь, но где тут скоро отделаться!

Плотников пять человек, все бракованные, негодные. Так и нанимал:

– На войну идти?

– Никак нет: по 84-й статье.

– Грызяк!

Другой по 62-й: золотуха. Третий еще по какой-то статье, которые они знают превосходно.

Так по всем этим статьям у меня собрались все негодные.

– Все негодяи! – как они сами себя называют.

Как рабочие руки, так и «живой инвентарь»: мы покупаем и ценим теперь больше всего лошадей старых, или очень молодых: лошадь на пятом году, как известно, мобилизуется. Так и соображаем: кто смелый и надеется, что война за лето кончится, покупает четырехлетку, кто поосторожнее третьяка, но самое верное купить старую клячу, и клячи в цене.

С плотниками просто беда, хоть близко не подходи, сейчас же оставляют работу, закуривают цигарки и начинают расспрашивать о газетных новостях. Не могу и не считаю себя вправе в такое время отказать им, каждый раз надеюсь, что все кончу в минуту, но каждый раз объяснение мое осложняется.

9 Июня. За тылом. Есть фронт и есть тыл первый, потом второй, третий. А за последним тылом начинается мир, совершенно противоположный всему военному. И там государство и тут государство, но как поле ржи издали – поле, похожее на море, и поле ржи, когда войдешь в него и наблюдаешь, как исхитряется, как тянется какой-нибудь тощий ко-лос-зажмура, чтобы догнать своих жирных товарищей – так и государство на фронте, и то же государство за тылом.

Вот уже около года я живу в этом мире за тылом войны, принужденный добывать себе пропитание, как колос среди тощих и жирных товарищей.

Сегодня день жаркий, а на поле вышли люди, одетые в двойную одежду, мужчины надевали по два пиджака, по две поддевки, женщины по двое-трое рубашек и юбок. Наш старый заросший парк был весь завален узлами одежды, и девочки стерегли свои узлы, как стерегут во время пожаров. Не одна женщина приходила к нам с утра с узлом и просила Христом Богом спрятать свою одежду от «казаков».

– Вас, – говорю женщине, – они не тронут, а у всех взять они не посмеют.

Видимо сегодня с утра прошел слух, будто бы казаки отбирают одежду для войны.

17 Июня. Хотя у нас по всей Руси теперь стонут от недохватки и высоких цен, но все-таки стон этот не хватает за сердце. Не хватает, потому что в Германии стон больше нашего, и наше не отражает всеобщего. И серьезно у нас не говорят даже об этом. «Германец-идол, что наработал!» – скажет один, а другой поправит: «Сами наработали: думаешь, нет у нас сахара, объяви цену полтинник за фунт, сейчас явится!»

Дождями уборка ржи задержалась больше, чем на неделю, за эту неделю рожь полегла, перепуталась, а цена за уборку, только скосить и связать, стала двадцать пять рубликов за десятину! Про молотьбу страшно подумать: пятьдесят копеек с копны, да еще от себя нужно предоставить молотильщику не менее двух лошадей, двух работников и много баб. Но работников за пять рублей в день не достанешь, бабы за поденную берут по рублю. Заплатил бы и пять, заплатил бы и по рублю, но ведь не выручить этих денег, цена на рожь при хорошем урожае будет обыкновенная. Выручает, что сам работаешь, труд поглотил все – и ренту и кредит на капитал. Часто не понимают, что не высокая цена причина беды, высокая цена для участников производства не беда: высоко платишь, много берешь. Но беда в том, что не по дням, а по часам изменяются, этим попираются все договоры…

Дединцевы с арендой: обязательные работы – их происхождение (обязанные). Нынешний год, вероятно, последний, у нас работают обязанные – кто эти обязанные? военнопленные? Нет! русские люди, местные крестьяне, обязанные за пользование частью помещичьей земли убирать им остальную часть. После забастовки 1905 года типичный образец среднего хозяйства в нашем краю такой: земля по краям имения сдается крестьянам (25–30 р. посевная десятина), а середина обрабатывается этими же крестьянами в пользу хозяина, причем из их арендной платы вычитается за счет обработки (скосить, связать, свезти, а иногда еще и убрать сено) рублей семь, восемь.

18 Июня…. виновны? германцы? мы сами, я сам виноват. Та организованная Россия, которая получает хорошее жалованье и Россия неорганизованная – гладиаторская, земские и городские союзы и деревенская Русь. Как ни тягостна картина нашего хозяйства, этой жизни в тылу войны, но не в этом тяжесть и смысл. Нам тяжело, но немцам куда тяжелее. Смысл этой жизни в той способности без ропота отдавать людей (гладиатор). Из этого складывается смысл, и рождаются слова ответа врагам: нас еще очень много, очень! И мы готовы терпеть все до конца!

22 Июня. Именины покойной матери. Двери, пороги, ворота, подворотни, калитки, лазы, черные ходы и парадные – эти препятствия на человеческих скачках, испытания. За дверьми везде одинаково. Каждый человек учится для себя открывать двери. Нужно изображать человека, как он кажется при своих закрытых дверях и потом внезапно открыть их. Это узнавание похоже на перемещение с фронта в тыл.

Гладиаторы. Уборка ржи. Два: зависимость от погоды и от рабочих. Бабки и копны. Неземледельческий люд. Нищие. Туча кругом ходит, а пока не скосят, нельзя сложить, невозможно их остановить. Перекочевали на другую сторону. Известие о победе: два генерала. Неземледельческий люд – как быть с ним. Сельскохозяйственный рабочий (косу не может присадить, шалаш для собак выстроить). Гарный – побуждение, нерв этой работы – водка и вот теперь гарный в заключение.

Гладиаторы: они работают, потому что на той стороне готовая рожь и всякий, кто откажется, не получит. Тучи, как вороны, летают. Солнышко взошло, тучи разошлись, с конца на конец летают черные птицы. Они работают не от себя, не для себя, а как гладиаторы (нэ фронте).

Впечатления, привезенные парламентской комиссией из Европы, совершенно не сходятся с нашими: у нас война… сознание необходимости ее отдельной личностью – в Европе, в индивидууме – у нас нельзя этого найти, а в массе, в этой покорности масс, в необходимости общей «повинности», в гладиаторстве… [208]208
  … в необходимости общей «повинности», в гладиаторстве… – в процессе работы в архиве были обнаружены еще несколько записей, относящихся к 1916 году:
  14 Июля. В начале войны каждый старался подыскать смысл и оправдание своих чувств, теперь никто из «чающих» не ищет смысла, а только ждет, как бы поскорее все кончилось.
  Все стало похоже на огромную молотилку, в которую бросают безропотный народ. И смысл этой молотьбы известен только неизвестному нам Хозяину.
  Нужно вечно хлопотать, а чтобы схлопотать, нужно очень хорошо знать местные условия. Хорошо сказать: «Возьмите австрийца!» Да его так просто не возьмешь: нужно похлопотать. «Выхлопотали?» – вот как спросит понимающий человек. Зная свой край, я не только выхлопочу австрийца, а достану всякую штуку. Есть люди в хозяйстве, которых никем нельзя заменить.
  Словом, я подхожу к делу, к своему проекту, который я развивал сейчас только на дворе своего хутора при большом одобрении слушателей.
  Я предлагаю реквизировать на время войны мой хутор со всеми его запасами, сделать моих рабочих и меня самого военнообязанными и подчинить нас военному праву. Я и мои рабочие в том возрасте, в котором не посылают на позиции и заставляют обслуживать тыловые учреждения.
  А разве имение, поставляющее зерно для общества и армии не может быть тыловым учреждением? Выгода государству будет огромная: я заинтересован получить имение в будущем опять в личную собственность, буду его охранять, как охраняю теперь, это раз, а во-вторых, качество моего труд здесь, конечно, будет другое.
  Недалеко, может быть, то время, когда будет объявлена всеобщая мобилизация.
  Старое и вечно новое: завеса бытия закрытая, вечное рабство, невозможность. По старой липовой аллее иду, шумя листьями засохшими, золотыми пахучими, иду, шатаясь от тоски, бреду к старому лентяю в гости от нечего делать, а мама будто видит меня сверху, и говорит там: вот он пошел, дурак, пошел и пошел… Ей все известно: необходимо я должен туда идти, и ей известно, куда я завтра пойду: мне свобода, а ей необходимость; там нет удивления ничему и ничего нет для них в свете нового…
  Пришел из леса старичок, Николай Акимыч Лошинский, приказчик, рассказывал, как он живет: в землянке живет, а печку ему прислать забыли, так и живет в землянке без печи, рассказывал, что мышь одолела, в этом году мыши очень много, сундук его весь изгрызли, а тут еще вода, откуда-то взялась вода, каждый вечер отливает. – Не остаться бы там, – сказал Акимыч, – а и так сказать, пора уж, 75 лет! Ну-те, а как о замирении не слышно? – Нет, – отвечаем, – не слышно. – А говорят, будто англичанка с туркой мир заключили. – Пустяки! – Так и я думаю: пустяки-с. Намедни покупает мужик дрова, прошу его: отвези кучку мою в город. – Ну что ж, – говорит, – отвезу, у меня там жена штаны шьет на армию. – Я спросил, какие штаны. – Стеганые! Так я и понял: ежели стеганые, то мир долгий, зимовать будут.
  – В тот момент, когда я ругаюсь с мужиками, я чувствую себя почти хорошо: я ругаюсь за правду, и это меня тешит и разжигает дальше ругаться, Только потом, когда очнешься, почувствуешь, будто провалился куда-то и даже <начинаешь> видеть то место, где ругался. Понемногу это заживет, как рана какая, и снова начинаешь ткать совю паутину о народе, о мужике (Алекс. Мих. Ростовцев).
  Лавочник Федот Денисов закрыл лавочку и поступил на место: рождь ссыпать в кредитном товариществе, этим он хотел избежать воинской повинности. Но только что поступил, ему повестка пришла явиться к воинскому начальнику. И так многих берут. Когда представить себе, что на войне сказали бы так, что кто хочет, идет домой, а не хочет, воюет, то много бы осталось?
  Факт громадного, хотя бы только одного этнографического значения: внедрение в нашу русскую жизнь многих сотен тысяч иностранных работников. Из них громадное большинство людей, которые дают полный отчет своему тяжелому невольному опыту, не по книгам, через ученые очки, а крестным путем, в распятии своей плоти узнает теперь Европа Россию: прежде зерцалом в гадании, теперь лицом к лицу.


[Закрыть]

31 Июля. На большаке. Мы катимся на велосипедах по большаку, по тем местам, где некогда Тургенев находил материалы для своих любовных очерков. Спутник мой – гимназист восьмого класса из тех юношей, которые должны бы сделаться профессорами, но из-за любви к отечеству не достигают точки опоры в своем призвании. Тургенев был иностранцем в России, чтобы любоваться Россией, нужно быть хоть немножко иностранцем, а то неправда ее замучит. Но теперь вот настоящие, реальные иностранцы не верят…

Иногда мне кажется, что эта страстная тяга русского человека к иностранному, мечта его о каком-то Светлом иностранце, который с любовью посмотрит на Россию, происходит из нравственной необходимости самого русского человека все свое осуждать: так суровый долг прокурора освобождает место красноречию адвоката.

Только теперь Коле В. уже не до прокурорства, скоро он будет прапорщиком, и это решение развязывает узел: теперь он может свободно любоваться тургеневскими местами, быть адвокатом своей родины. Со спокойной совестью катимся мы по большаку, время хорошее, осеннее: блестящие колеи, цветущие осенним убором усадьбы, старые лозинки по краям большака. Все мило нам: и суслики на задних лапках, и что просо уже скосили, а картошка еще в полях, и что стручки акации от мокрого лета до сих пор не потрескались, все это обыкновенное нам теперь любо. Катимся и любуемся вместе.

Навстречу нам тихо едет телега, в ней несколько обитателей нашей земли и один пленный. Иностранец привлекает наше особенное внимание и это, правда, очень необыкновенно на большаке: его одежда, его манеры, а, главное, глаза его не такие, как наши. Где-то на мельнице человек в такой же форме нес мешок за плечами, мелькнули эти чужие глаза, где-то на покосе кормового горошка, на перекрестке большака и поселка, такой же человек вел в кузницу лошадь и посмотрел на нас…

Мы думали согласно с Колей В., что теперь по всей нашей земле столько таких людей – иностранцев смотрят на нас, и многие из них скажут о нас такие слова. И что эти слова будут поистине новыми, потому что иностранец пришел к нам теперь не варягом, призванным воевать, а в том же рабском виде, как наш народ, проходит свой крестный путь.

Поравнялась с нами телега: пленный сидел совершенно так же, как и наши мужики, свесив ноги с грядки [209]209
  …свесив ноги с грядки… – имеется в виду боковой край кузова или ящика телеги (облучок), иногда окованный медью или обитый железом.


[Закрыть], беседовал с мужиками непринужденно, видно, труд соединил этих людей и сделал понятной иностранную речь.

Осмотрев нас, катящихся на велосипедах, иностранец спросил: «Много у вас таких?» Быстро мелькнуло в голове: «Каких, таких?». Молодых? я не молодой, Коля – мальчик. Богатых? Велосипед для иностранца – не признак богатства. Каких же? Какими мы представляемся на большаке этому иностранцу, почему он так спросил о нас: «много у вас таких?»

Мы не поняли вопроса, но там, на телеге как-то поняли и, вероятно, очень быстро, потому что мы, катясь на велосипедах, услыхали отчетливо сзади: «Мало ли их, мошенников!» вероятно, поняли они нас, как людей совсем особенных… кто может кататься и любоваться.

На велосипедах катим мы с одним гимназистом в город, чтобы отвезти на почту эту заметку.

1 Августа. Одну из самых больших иллюзий дает человеку чувство обладания землей: несомненно, что каждый отдельный владелец является только временным арендатором земли, что рано или поздно земля эта перейдет другому владельцу. Но каждый из этих владельцев, обладая землей, чувствует, что в этом обладании сходятся все времена и сроки. Казалось бы, что земля как смесь твердых минералов, подножие хрупкому человеческому телу постоянно должна напоминать человеку о непрочности его бывания. Между тем, обладая своим минеральным пьедесталом…

Твердые пены. «Рожь из рубля не выйдет» и вдруг твердые: 1 р. 50 к.

3 Августа. Бабы и дамы. Своевольные бабы: домострой рушился, баба стала своевольной.

Тип: монополыцик купил свинью и, холостой, рассчитывает, что войны 3 года переживет с салом.

5 Августа. Поездка в Елец с Колей Волуйским.

Катим на велосипедах по большаку с Колей Волуйским, гимназистом 8-го класса в город за крупой и хмелинами… Навстречу нам движется телега, в телеге человек десять австрийцев и русских, ноги с грядки спустили, все курят махорку, беседуют. Едут они поля убирать. Коля готовится быть литератором и все наблюдает.

– Вот компания врагов, – говорит он. Поравнявшись с нами, австрийцы показывают на нас русским и явственно для нас спрашивают:

– Много у вас таких?

«Каких? – подумали мы, – таких здоровых и годных для войны? или таких свободных, которые по своим личным делам могут проехаться на велосипеде, или, может быть, недурно одетых, богатых, или людей, очевидно по лицам, интеллигентных профессий. Каких таких? – мелькнуло в голове, – как нас с Колей представляют себе австрийцы?».

Русские мужики, незнакомые нам совершенно, ответили, и ответ их долетел до нас издали:

– Много таких! это первые наши мошенники.

Не знаю, что поняли австрийцы из этого ответа, но мы хорошо поняли: мы, в представлении людей, убирающих рожь, были люди – не чиновники, не купцы, не интеллигенты, а что-то среднее между ними и совершенно отдельные от среды, убирающей рожь, люди совершенно иной враждебной стороны, люди на велосипедах.

– Наши мошенники! – сказали мужики. Ответ мужиков, будучи русскими, мы хорошо поняли, ни австрийцы и никакие иностранцы этого не могли бы понять, как это можно людей приличных, только за то, что они едут не на телеге, а на велосипедах называть мошенниками.

В табачном магазине инвалид одноглазый, глухой, покупает рыболовные крючки, приказчик пальцами пытается объяснить ему цену и приговаривает: «Несчастная жертва человеческая!»

Подполковник в отставке кому-то объясняет, что по дороговизне бумаги перешел на трубку, и курит махорку потихоньку от жены…

Профессиональный революционер В. Т. В. (тип!), радостно потирая руки, говорит: «поработаем!»

Дело войны срывает с глаз всякие повязки: власть в простом человеке, окруженная ореолом таинственности, святости своего происхождения. И вот оказывается, что за божественностью этого начала – власть помещика.

Признаюсь, что чрезвычайно трудно, имея в черноземной полосе хутор, становиться на точку зрения интересов крестьян и с. х. рабочих. Иногда, ложась вечером спать, чувствуешь себя благодетелем своего рабочего: я плачу ему самое высокое жалованье, у меня кормится вся его семья и лошадь его, мои лошади обрабатывают его собственный надел, обращаюсь я с ним как с человеком без кавычек. И кажется на сон грядущий, отношения наши переживут и войну, и рабочий вопрос.

Утром рабочий этот просит расчет: [210]210
  Утром рабочий этот просит расчет… – см.: Быстрое время. // Цвет и крест. С. 491–494.


[Закрыть] переманили куда-то в экономию конюхом, обещают ему там горы золотые. К вечеру он очищает нашу избу, а следующим утром без рабочего, без скотницы приходится самому кормить скот, копаться в грязи и навозе, пока не найдется новый работник. Много можно бы написать очерков в Тургеневских местах. Плохо, конечно, очень плохо хозяйствовать теперь. И правда, что совести у этих людей бывает мало. Да, но вот мне приносят газету, и я вычитываю нечто изумительное, так что совесть становится против совести и обида своя забывается: некий губернатор где-то в своей губернии приказывает крестьянам за установленную плату убирать поля помещиков! Позвольте, губернатор, но почему же вы не обяжете и помещиков убирать крестьянские поля? Они тоже очень нуждаются в труде, в значительной своей части платят за уборку гораздо дороже, чем сами помещики. Как все изменилось!

Из своего раннего детства мне вспоминаются зимние вечера. После ужина мать читает всегда непонятную мне газету и вдруг останавливается, прислушивается, спрашивает, обращаясь в переднюю: – Кто там? – К вашей милости! – отвечает робкий голос. Дверь открывается, на пороге стоит занесенный снегом мужик. – Что тебе? – Сделайте милость: одолжите под кружок. Мать немного поворчит, поломается даже, но, в конце концов, выносит ему пять рублей под кружок. За эти пять рублей, взятые в зимнее время, мужик должен будет обработать кругом всю десятину.

Эта работа теперь в военное время обходится рублей пятьдесят. В то время, однако, отдавать землю под кружок не считалось делом зазорным, все так делали, дельце считалось обычным. В земельных отношениях стушевываются. Теперь делают обратно: труд, окрыленный сорвавшейся с цепи ценой, борется с рентой, а рента выправляется высокой ценой. Нет ни малейшего проблеска сознания – доказательство: друг друга обделывают. У некоторых отдельных людей вы можете встретить проблески сознания борьбы: они говорят, что тогда с забастовкой в яму попали, нужно бы сговориться и не выходить на работу. Но масса влечется просто стихией, такое положение.