Текст книги "Дневники 1914-1917"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Михаил Пришвин
Дневники 1914-1917

1914

<д. Песочки под Новгородом> [1]1
  д. Песочки под Новгородом, – В 1911 Пришвин с семьей живет в разных деревнях Новгородской губернии, и в последующие годы, по крайней мере, до 1915, время от времени туда наезжает. Чаще всего он останавливается в деревне Песочки, описание которой выражает присущий Пришвину способ поэтического обживания нового места: писатель не только включает деревню Песочки в культурное пространство, но и создает такой образ действительности, в котором взаимодействие исторических, религиозных и природных реалий рождает новое качество мира (сосна-свеча).
  Ср.: «На высоком берегу Шелони, где были некогда новгородские битвы, есть маленькая деревушка Песочки, возле нее сохранилась старая заповедная роща и в ней древняя часовенка замшелая. Часовня, как деревья: когда снег зимой выпадет и облепит белый ствол, часовня тоже стоит белая, а когда весной снег растает, и от весенних теплых дождей мох на стволе начинает зеленеть, зеленеет и часовня. На крыше ее зеленой стоит небольшой темный крест, а сосны вокруг прямые и чистые, словно свечи. Так и кажется, что с незапамятных времен собрались они сюда помолиться, привыкли и стали свечами стоять» (Ранний дневник 1905–1913).


[Закрыть]

1 Января. Вчера был наш русский Новый год, он старыми снами для меня начался: я видел во сне судьбу свою, Вас [2]2
  ..я видел во сне судьбу свою, Вас… – речь идет о Варваре Петровне Измалковой, русской студентке Сорбонны, с которой Пришвин познакомился в Париже в 1902 г., путешествуя по Европе после окончания Лейпцигского университета. Роман с ней был кратковременным, но вскрыл всю глубину и сложность отношения Пришвина к женщине, обнаружил в нем натуру художника, стал источником его поэзии. Впоследствии дневниковые записи Пришвина выявляют в этом романе, во-первых, типично символистское утопическое стремление превратить «Варвару Петровну в Варю», «чужую ему и малоинтересную девушку» – в Невесту, Альдонсу – в Дульцинею («безумный роман с Альдонсой, обязанной быть Дульсинеей»); во-вторых, выявляет также типично символистское стремление превратить ее в Недоступную («Несознаваемая какая-то сила подменяла простейший акт сложнейшей паутиной любви к Недоступной»). Собр. соч. 1956–1957. Т. 5. С. 308–310.
  Измалкова – прототип Инны Ростовцевой, героини автобиографического романа «Кащеева цепь».


[Закрыть], лицо постаревшее Ваше – не Ваше, но сила прежняя. Но как ни больно мне было, как ни горько видеть таким лицо моей возлюбленной, все равно я руку свою отдал Вам и сказал: хорошо! Едем вместе. Пробудившись в Новый год, я сильно страдал весь день, неизбывная грызла тоска, и только на другой день я понял значение сна и тоски новогодней. Прошлый год я (написал против). Нельзя против судьбы…

Близко-близко я подступал к счастью, и вот, кажется, только бы рукой взять его, да тут-то как раз вместо счастья – нож в то самое место, где счастье живет. Прошло сколько-то времени, и привык я к этому своему больному месту: не то чтоб помирился, а так иначе стал все понимать на свете: не в ширину, как раньше, а в глубину, и весь свет для меня переменился, и люди стали приступать ко мне совсем другие.

Гражданские записки.

Общинный дух русского крестьянного люда, столь милый сердцу старого нашего интеллигента, происходит от креста, соединявшего некогда крепостных рабов. Крест является человеку в неволе как свет и высший дар свободы. Этот свет излучал некогда лик русского крестьянина, и этим светом жило прежнее народолюбие, и он сохранился в прошлом нашей истории.

На этой земле, нищей, раздробленной на мельчайшие полоски, вырос чудесный христианский цветок, имя ему «Мир» («Mip»). Во имя этого цветка «Мира» и соединилась крестьянская дружина старых народников-рационалистов и славянофилов-мистиков. Рационалисты впоследствии потонули в головных спорах о крестьянской общине, мистики где-то потерялись в Гегеле… Что же осталось теперь от чудесного христианского цветка «Мира»?

До сих пор еще можно там и тут встретить в народе белых стариков, от которых веет духом прежнего мира, если с ними говорить по отдельности. Если же посмотреть на лицо такого старика, обращенное к современному быту, то от него веет духом непримиримой вражды, и ответ у них на все один: человеку палка нужна; песнь о палке, как вздох освобожденного узника о стенах своей тюрьмы, – вот что осталось теперь у прежнего крепостного раба.

Есть «Мы» с большой буквы и есть «мы» с маленькой, теперь от «мира» осталось «мы» маленькое, обывательское; община современная есть крестьянская, а не христианская. В этом споре маленьких «я», составляющих обывательский «мир», есть особое острое «я», как стремление быть во что бы то ни стало свободным; на этой почве вырастает с одной стороны «я» Каиново – хозяйственный индивидуализм, кулачество, и <с другой —> «я» разбойничье – хулиганство.

Каждый закон, по-моему, лучше бы вышел из дела и поступка, чем из мысли.

Или это одно управление с другим не совокупляется, или мешают какие-нибудь партии.

Все эти три такие «я»: стариковское, хулиганское и кулаческое – все с разных сторон закона современного не признают и чинов, приставленных к закону, не уважают, ссылаясь на какой-то Божий закон.

<На полях:> Хулиганы – это прежние разбойники. Разбойники теперь казнены или покаялись и поставили на месте своих злодеяний монастыри. Если бы они не покаялись, то не было бы и хулиганов. После того, как лугшие из прежних разбойников покаялись и поставили на местах своих злодеяний монастыри, всякий разбойник обратился в хулиганство. Не покайся разбойники – не было бы теперь и хулиганов… будь они просто разбойники, оставались они при своем и боролись до конца…

Кончина Августа Бебеля. Однажды в кругу нашей духовной аристократии [3]3
  Однажды в кругу нашей духовной аристократии… – имеется в виду петербургское Религиозно-философское общество, членом которого Пришвин был с 1909 г.


[Закрыть], слушая скучные споры в области чистой теории (Гиппиус как из пушки стреляла: «прагматизм! идеализм! реализм!»), дошла очередь до меня, Гиппиус спросила: что же вы молчите? Я спросил их: видели ли они тот свет и пламень, <который> мы видели, когда в юности крестились у Бебеля? Стали обсуждать это, оказывалось, что видели свет по-своему, но мне как-то не верилось, все как-то выходило книжно, я сказал прямо, что это не то.

– Боже мой, – сказал кто-то, – да ведь вы были рядовым марксистом, вы об этом говорите! – И все этому засмеялись.

По-моему, это был настоящий смех книжников и фарисеев, вообще филистеров [4]4
  …вообще филистеров… – филистер – человек с узкими, рутинными представлениями, косными и ханжескими.


[Закрыть], людей, никогда не бывших «рядовыми» и, значит, некрещеных, потому что в тот самый момент, когда человек принимает крещение, он непременно становится в ряды.

Мы принимали свое крещение от Августа Бебеля [5]5
  Мы принимали свое крещение от Августа Бебеля… – имеется в виду юношеское увлечение Пришвина марксизмом: будучи студентом Рижского политехникума Пришвин принимает участие в работе одного из первых марксистских кружков (1895–1896), где, в частности, переводит книгу А. Бебеля «Женщина и социализм».


[Закрыть] за благоговейным чтением его книги «Frau und Sozialis-mus»(«Женщина и социализм»). Перед наступлением момента света мной овладели две идеи этой книги: первое, что близко время всемирной катастрофы, и второе, что женщина после этого, «женщина будущего», явится такой, как я желал в сокровенности глубины детства своего. В самый же момент крещения самое счастливое, самое высокое было, что я стал со своими друзьями одно существо, идти в тюрьму, на какую угодно пытку и жертву стало вдруг не страшно, потому что был уже не я, а мы, друзья мои близкие, и от них, как лучи, «пролетарии всех стран» [6]6
  …«пролетарии всех стран». – Лозунг «пролетарии всех стран, соединяйтесь» впервые прозвучал в «Манифесте Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса (1848).


[Закрыть].

Еще за год или больше до этого момента мне рассказали учение Маркса. В нем поразило меня, что наш духовный мир есть «надстройка» над экономическими отношениями классов. Это было мне и непонятно, и ненавистно до последней степени.

6 Января. Зимний рассвет: строгий красный начался и не кончился: солнце выбивалось, выбивалось, да так и не взошло, какая-то мгла затянула все.

Снег в эту зиму необыкновенный, выходу нет, неуборимая сила давно того не было, бывали снега, слов нет, бывали, да не такие. Хотели мы с хозяином один дубок посмотреть за баней, через дорогу всего пройти десяток саженей, и не могли, вернулись. А все метели каждый день еще прибавляют, и кажется, что вот придет день и не выйдешь из дому, проснешься – темно, окна засыпаны. Вокруг деревни пустыня недоступная.

Почему-то русский человек не признает лыж. Удивительно выйти на лыжах в поле: знакомые места, поля, бывало, искрещенные тропами, изгородями, межами, теперь будто вот только, только что сотворены. Следы заячьи, звериные, а человеческих нет и нет.

Нет ничего более жалкого, расслабленного, бессильного, как русский крестьянин зимой в сильные морозы. Русская печь, такая огромная – самая слабая печь для защиты от мороза и самая угарная: как мороз, так уж непременно все в доме угорают. Я думаю, это оттого, что в мороз тепло из печи сильнее устремляется в холодную избу и угарные газы проникают через кирпичную кладку. Раньше угары были сильнее, бывало, как закроют печь в мороз, так в гости к соседу, если у того труба еще не закрыта. А если все-таки угорят, то самое лучшее средство выйти на улицу и считать звезды, часа два считать, полнеба пересчитать, и все пройдет. И вот все тогда молятся, все охают, бледные, как смерть, от угара, молятся, чтобы прошел мороз. Молитвы бывают разные, самая лучшая, слышал я, в месячную ночь выйти, стать по колено в снег и просить месяц и двенадцать лысых: «Месяц ясный, двенадцать лысых, мороз сломайте!» [7]7
  Месяц ясный, двенадцать лысых, мороз сломайте! – Имеется в виду бытовавшее в Архангельской области поверье: если в сильный мороз выйти на улицу, насчитать из прохожих двенадцать лысых, то на нос последнего пересядет мороз. Ср.: «Заклинание морозу: «Морозик молодой, тебе на стояние, а мне на доброе здоровье». Подносит месяцу свиное рыло и ухо. «Мороз, мороз, поросенка не морозь, иди с нами ухо свиное кушать. Двенадцать лысых мороз сломите!»» (Ранний дневник).


[Закрыть]

Теперь в нашем краю совершилась неизвестная миру техническая революция: завели чугунки, и угар прекратился. И такая вера поселилась в эту чугунку: затопишь чугунку, и нет угара. Я думаю, это оттого, что угар уходит в трубу чугуна, а отчасти и потому, что в нагретую чугункой избу не так устремляются вредные газы из печи, как в холодную. Снятую мной избушку каждый день топили, но, когда я приехал, все стали говорить о чугунке: необходима чугунка, а то угоришь. Не мог я нигде достать чугунки и, делать нечего, решил жить так. Истопила печь Авдотья, прислала дочку свою Лизу [8]8
  …прислала дочку свою Лизу… – см.: Мартынович А. Девочка из дневника Пришвина // Личное дело… С. 54–56.


[Закрыть], девочку лет двенадцати, закрыть трубу. Посмотрели мы с Лизой, нет синих огоньков, и закрыли трубу. Прибежала сама Авдотья, посмотрела.

– Ничего, ничего, – говорит, – только вот, Лиза, поставь горшки в печь, а то дух в избе скоромный, а как съедобным запахнет, так лучше. – И ушла.

Я пошел и стал раскладывать свои вещи и немного спустя как-то странно себя начинаю чувствовать, как будто, кажется мне, возле каждой вещи свой особенный заколдованный духовный невидимый венчик, хочешь взять вещь, а руки проходят <будто> через вещный венчик и не сразу попадаешь на вещь. А Лиза что-то уж очень долго копается с горшком. Оглянулся я туда: Лиза не стоит, а сидит на полу.

– Ты что, Лиза?

Она поднимается, ничего не говорит и так странно смотрит на меня и вдруг так с открытыми глазами какими-то непротестующими валится. И вокруг нее, больше, чем везде, почему-то кажется мне этот особенный заколдованный духовный круг. Я иду к ней, но меня качает в сторону, и я все-таки иду, но никак не могу отчего-то приблизиться к девочке. Но дверь такая широкая, бегу к двери, отворяется. Лиза у меня на руках, болтается голова, ноги висят, не Лиза, а мешок с чем-то, я несу, весь мир обведен заколдованным кругом, спотыкаюсь и куда-то лечу: куда-то в хорошее.

Обвязанный мокрым полотенцем, поднимаю голову и говорю старику:

– Ну, вот, дед, побывал я на том свете, ничего…

В избе смеются: собралось много народу смотреть на меня.

– Что вы смеетесь, – говорю я, – правду говорю: умирать вовсе нестрашно.

– Нестрашно, нестрашно! – подхватили сочувственно все. – От угара смерть самая легкая!

– Смерть, – говорит старый Крюков, – всякая смерть легкая. Жить трудно, а умирать легко: умер, стало быть, отмучился.

Крюков такой человек, что как завидит только образованного человека, так и сам начинает рассуждать и философствовать и все по-своему, а цель – найти общую точку.

– Смерть легка, а отчего же страх?

– Страх от людей. В горячке, в беспамятстве бормочет человек, а ближним представляется страх. Это хорошо: страх ведет к смирению. Человек смиряется и на другого смотрит: как другой живет.

Мы что в одиночку: как дикие звери, сами по себе, в норах забивались. А как страх загулял, так на другого смотришь, а третий зовет к послушанию, хочет привести всех к одной точке. Только это трудно, чтобы к одной точке – вы как думаете?

В чугунку подложили дров, запахло чугуном – ужасный запах! – застучало в голове, и мысли опять стали дробиться. А как хорошо отвечал старику пчеловод из Сибири и потом курсистка, дети моего хозяина. Не помню их ответа, не помню длинного спора. Прекрасные были ответы, прекрасные рассуждения, мысли, чувства. Или ничего особенного не было, а так, что вот чужие люди в глухой деревне, а как будто в своей семье – весь мир одна семья, стоит только заговорить по-человечески.

– Точку-то как найти, что есть точка? – перебивает старик. – Как вы понимаете?

– У каждого своя точка, личная.

– А как же общая?

– Нельзя и своей упустить.

– И не упускай, а только как же без страха, чтобы к общей точке прийти?

Опять подложили дровец в чугунку, запахло чугуном, и все спуталось с воем метели. Но бьется такая радость, что я в семье своей. Под лесною елью с огромными снежными лапами, где-то в избах под сугробами нахожу я себя, и так радостно быть тут, и мечтать, и так верить, что все мы тут-то возле самой точки, все мы собрались такие далекие и такие близкие.

Много раз топили чугунку, и опять изба остывала – то жар, то холод, ничего среднего, ровного – вся наша Россия снежная.

Был Кант, явственно слышал слово «Кант»: что-то старику говорили о Канте. И он отвечал им…

А этой же самой ночью мчался между разорванными облаками ясный месяц и по колено в снегу стояла старуха и молилась:

– Месяц ясный, двенадцать лысых, мороз сломите!

Молилась месяцу, а потом с фонарем в руке обходила темные углы и ставила белые крестики.

Пчеловод из Сибири (Алексей Ефремович) рассказывал, как началось рамочное пчеловодство [9]9
  …рамочное пчеловодство… – рамочное пчеловодство пришло на смену колодам и дуплянкам (изобретение П. Прокоповича, 1814 г.), что позволило вмешиваться в жизнь пчел, корректировать их развитие и пр.


[Закрыть] на Алтае, где-то на Черном Иртыше в Змеиногорском уезде.

Там в XVII столетии в поисках Беловодья [10]10
  …в поисках Беловодья… – в горных районах Бухтарминского Алтая сектанты и старообрядцы искали таинственную идеальную страну Беломорье, в которой, по их вере, сохранилось и древнее благочестие, и «реки медовые в кисельных берегах».


[Закрыть] осел на кабинетской земле [11]11
  …кабинетская земля… – имеются в виду земли, которые находились в ведении кабинета Его Величества – административного учреждения, занимающегося собственностью императора.


[Закрыть] некий старообрядец Григорьев и завел свое хлебопашество с пасекой: в это время на Алтае кабинетская земля только значилась на бумаге, что кабинетская, а занимать ее каждый мог. Во время Александра III семья Григорьева была уже в сорок восемь человек, а пасека стала огромной. В это время поехал глава Григорьевых с медом в Петербург и поставил себе непременной целью повидать царя и поднести ему Алтайского меду. Долго, чуть ли не целый год старовер добивался увидеть царя и, наконец, удалось ему возле Казанского встретить и объяснить, что мед привез в подарок. Царь его долго расспрашивал об Алтайском крае, о пчеловодстве и, наконец, направил его в Лесной поучиться рамочному пчеловодству и даже потом подарил ему учебник пчеловодства <1 нрзб.> с собственной надписью. В недавнее время случилась с Григорьевым беда: кабинетская земля понадобилась правительству, чиновники заставили убрать их знаменитую Алтайскую пасеку. Тогда опять Григорьев поехал в Петербург жаловаться царю на чиновников и, как доказательство своих прав на землю, захватил с собой книгу, подаренную царем. А в Петербурге дело Григорьева было уже известно, как ни бился он, сколько ни ходил по департаментам – в аудиенции было отказано. Тогда вдруг пришла Григорьеву гениальная мысль: старой императрице, жене покойного государя, нужно пожаловаться, ее аудиенции нужно добиваться. Сказали, что государыня уехала в Грецию. Тогда весь такой, как есть, в старообрядческом кафтане, в самодельных сибирских сапогах отправляется Григорьев в Грецию и там добивается свидания с государыней.

Жар-птица. Спиридон-солнцеворот. Тьма северная. Леса новгородские. Снег голубой, следы. Вагон, ночь, цыган поет таборную песнь, хохлы беседуют, генерал. Мальчик едет к бабушке. Все что-нибудь говорят, а цыган все поет и поет.

– Со Спиридона, слава Богу, светлее.

Рассвет долгий, зимний, строгий, северный, покажется солнце или не покажется. Голубой снег, леса, глухариные следы, зубцы леса, красный пожар.

– Что это? – спросил мальчик.

Смотрим: опять! Красная огненная птица мелькнула между соснами и скрылась. Птица?

Это жар-птица. Гонится за нами эта жар-птица… Страшно, что вот кончится это и все обнаружится, Даже хохлам страшно, а цыган все поет и поет. Стали просыпаться, <за деревьями> пролетела жар-птица, в одном месте ясно было, что солнце. И опять.

– Опять! – сказал мальчик.

А только уж давно знал, что-то неуловимое мелькнуло: стыд и обида, и самолюбие, все струнки души дрогнули, в один миг и потом стало незаметно – мальчик сказал себе: все равно, пусть будто Жар-птица, и следил за ней с прежним любопытством и по-прежнему восклицал. Вдруг оборвалось это, и солнце спокойно, величественно стояло на небе, мы неслись, солнце стояло.

Все хохлы, генерал, озаренные светом солнца, смотрели на мальчика, а он, озаренный солнцем, говорил:

– Смотрите, Жар-птица остановилась.

В свете солнца показались громадные здания, трубы, огромный город, прекрасный, залитый солнцем, каждый дом – крепость, и хохлы говорили, что всё, как крепость… Все были удивлены, все болтали, а цыган молчал.

Поезд врезался в гущу домов, остановился. Цыган поднялся и сказал:

– Приехали с орехами.

12 Января. Зимой рано утром, когда начинает светать, снег бывает весь голубой, и небо голубое и снег голубой, а между небом и снегом бор черный, как самая черная ночь, стоит. Потом за черным бором начинается красный строгий восход, и долго все разгорается, разгорается, и часто бывает, так и не осилит солнце зимнего дня, не выбьется, и мгла застелет все и до вечера так останется, а вечером полусвет, так что видно, как зайцы выходят на озимь из лежки, становятся друг против друга.

В Песочках много невест, прекрасных девиц, обреченных быть старыми девами. Интересны они тем, что на них можно проследить, как общественные предрассудки калечат людей, как «время переходит» и как между временами остаются жертвы. Выход им – ученье, курсы и проч., но отцы их не следят за временем и не отдают в ученье. Другой выход – падение, проституция, но они именно не проститутки, а прирожденные жены и матери. За крестьянина низко, другие не берут. Вот где «не судьба», «нет судьбы», человек не волен.

Метод писания, выработанный мной, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и неведомой жизни моей собственной души. Встречаясь с достойным писания сюжетом, вдруг получаешь как бы веру и, не находя, страдаешь неверием.

Поэтому я и не могу ничего написать из прошлого о себе самом: прошлое мое есть то, что перешло в невыразимое, что есть уже сама душа без материала для выражения, там все стало «я», т. е. хаос бесчисленных материально умерших существ или даже, может быть, не рождавшихся. Нужно жить, переживать что-нибудь, и они оживают, и я пишу об этих новорожденных.

В своем прошлом я «засмыслился» и потому не могу о нем писать, нет концов клубка. Нужно верить в настоящее рождавшихся, знать, кто я, чтобы писать о прошлом.

13 Января. Наблюдения в Песочках. Почтальон Николай был пастухом, а теперь почтальон – целая карьера. Пастух в деревне – дурачок. Кто же возьмется быть почтальоном? Конечно, только дурачок. Теперь эта должность перешла к Николаю, и тут в этом дурачке оказалось шестое чувство (шестое чувство – интеллигентность, это есть особое состояние души, первичное состояние, которое потом эксплуатируется в высших слоях настоящими «интеллигентами» или «аристократами» и так создается внешняя защита этого состояния души).

Николай вдруг преобразился, когда стал почтальоном (столкнулся с другим классом людей). И теперь родные очень обижаются, когда спросит кто-нибудь из прежних:

– А дурачок ваш с вами?

Прасковья Сергеевна стоснула по мужу [12]12
  …стоснула по мужу… – стоснуть (пек., новг.) – стосковаться.


[Закрыть] (Александра Сергеевна, сестра ее такая же): особое бабье состояние души, особые типы баб, которые могут стоснуть (знание на расстоянии и проч.). Клумова из Лейпцига. [13]13
  Клумова из Лейпцига. – С А. А. Клумовой Пришвин познакомился в Русском пансионе в Лейпциге в 1902 г. Ср.: «Роман «Идиот», в котором Клумовой отводилась роль Аглаи». (РГАЛИ).


[Закрыть] На такой женился Карпов: боялся жениться, видел худую жизнь отца с матерью. Сватался: разговаривает хорошо: о хозяйстве. Страх преодолел. Как привыкали друг к другу: ни с того, ни с другого расплачется. Как взаимно уступали при вспышках (бабе нельзя поперек) и плач, когда съездит домой. И вывод: на неизвестной жениться лучше.

В этом есть смысл: когда «любят», то до свадьбы развивается своеволие, например, хотя бы поссориться, поругаться. Совсем другое, когда женаты или когда на воле: ссориться на воле и думать, что вот захочу и уйду, не отвечаю за свои слова – так привыкают не отвечать за слова; а в браке за лишнее слово ответ немедленный. Карпову выпало счастье, а Михаилу несчастье: но счастье и несчастье есть только мера жизни в ширину и в глубину: в несчастье Ми-хайл находит крест. Так или иначе, но в этом «браке на неизвестной» характерная черта народа русского. И возможно, что ею, этою чертою, бывает окрашена и любовь некоего интеллигента к неизвестному безликому образу [14]14
  ..любовь некоего интеллигента к неизвестному безликому образу… – здесь и далее записи о любви относятся к юношескому роману Пришвина с Варей Измалковой. В летописи своей жизни (1918) он отмечает: «1902. Сумасшедший год. Весной после окончания в Лейпциге еду посмотреть Париж. Встреча (4 момента) и последующий переворот от теории к жизни, определивший все мое поведение до сего дня (1918)». Дневники 1918–1919. С. 366.


[Закрыть] и в вихре этого чувства бывают схвачены только редкие черты, как оболочка, из которых не составляется желанного образа.

Пошава [15]15
  Пошава… (новг. пек., олонец.) – повальная болезнь.


[Закрыть] ходит такая, вот и я от нее заболел.

<Петербург>

На площадке вагона при въезде в Петербург я стоял со своими вещами. Выходит молоденькая девушка с бумажной большой розой на шляпе и с горсткой подсолнухов. И так это удивительно, что лицо у худенькой девушки похоже на мадонну, а вот зимой у ней на меховой шляпе зачем-то бумажная роза и эти подсолнухи.

– Вы откуда едете? – спросила она меня так мило, так просто. Я ответил, что из Медведя.

– И я из Медведя, да как же это я вас не видела там, вот удивительно, да куда же вы едете?

– В Петербург.

– А я в Гельсингфорс.

Так удивительно было, что она с этой розой и подсолнухами едет в Гельсингфорс. Я спросил, зачем.

– Я замужем за офицером.

– Замужем! такая молоденькая!

– У меня двое детей.

– Двое детей, да вы же совсем гимназистка!

– Вышла по безумной любви.

– И… ничего?

– Ничего…

– Сколько лет?

– Шесть лет.

– Шесть лет!

– Да, и ничего.

– Не раскаиваетесь?

– Напротив…

Я радуюсь ужасно, и она радуется.

Поезд останавливается. Я провожаю даму с бумажной розой до извозчика, усаживаю, и так мы прощаемся с ней, будто на редкость близкие, вечно знакомые друг другу.

Ужасный ураган, прокативший по Невскому льду волны, чуть не потопившие зимой Петербург, настиг меня в Новгородской губернии возле соснового бора, в избушке, одного, в лихорадке. Перед этим я случайно попал в избу, где вымерла чуть ли не вся почти семья от брюшного тифа, и, как началась лихорадка, я вспомнил про ту семью и подумал: «Ну, это тиф!» Мелькнуло в голове, что скорее нужно теперь складываться и бежать в Петербург, но как посмотрел на вещи, что их еще нужно укладывать и потом доставать лошадь, и потом вылетишь из саней на ухабах – стало тошно, сильнее затрепала лихорадка, и так в полузабытьи лег я на подушку и лежал, не знаю, сколько времени. В это время ураган летел на сосновый бор, и началось совершенно как на океане в шторм: совершенно те же самые звуки и страсти. Мне чудилось, будто плыву я но океану открывать Северный полюс и что там, на полюсе, стоит снежная гигантская фигура капитана Гаттераса [16]16
  …фигура капитана Гаттераса… – персонаж романа Жюль Верна «Путешествия и приключения капитана Гаттераса» (1866).


[Закрыть], обращенная лицом к полюсу, и все наше стремление, мучительно влекущее, обогнуть снежную фигуру и заглянуть ей в лицо. Мы боремся с волнами, делая нечеловеческие усилия, и вдруг нам говорят: «Полюс открыт, там нет ничего, напрасно трудились!»

Должно быть, я застонал в бреду, и в ответ на мой стон – ох! – я слышал этот свой стон – ох! – в ответ мне послышалось, будто кто-то еще, кроме меня, тоненьким тенорком простонал уже не по страданию, а по сочувствию к моей боли:

– Ох! Господи, Господи, барин, барин, да что же это такое?

Необыкновенно это приятно было, когда кто-то отзывается на собственный вздох, вдруг откликается: эхо такое еще продолжительное. Я опять охаю, и опять откуда-то отвечает:

– Ох! Господи, Господи, барин, барин, да что же это такое?

Открываю глаза: кто-то зажег в моей избе керосиновую лампочку, и она горит одна под потолком <ярко>, в избе никого нет.

– Что же это такое, Господи? – вслух говорю я один.

– Что же это такое, Господи, – отвечает мне с печи. – Господи, барин, барин, да что же это такое?

Тогда я и увидел на печи против моей постели голову: там спал почтальон Николай, спал крепко, по-настоящему. Ужасный ураган, ломавший в это время гигантские сосны и швырявший сучья в нашу избушку, не мог разбудить его, но стоило мне только чуть-чуть простонать, в ответ раздавалось у спящего сочувственное эхо. Я тогда, изумленный <своим> открытием, назвал Николая, он быстро поднялся, спустил с печи ноги и, почесываясь, глядел на меня.

– Со мною, – говорю, – Николай, какая-то дрянь творится?

– Ничего, ничего, – опять тоненьким голоском успокаивал Николай, – пройдет, пришло и пройдет: пошерсть [17]17
  Пошерсть – поветрие, повальная болезнь.


[Закрыть] такая ходит.

– Пошава – это горячка?

– Да, да, это ничего: это не горячка, а так, пошерсть: пришла и уйдет…

19 Января. Собрание Религиозно-философского общества [18]18
  …Собрание Религиозно-философского общества… – в октябре 1909 г. Пришвин становится действительным членом Петербургского Религиозно-философского общества (1907–1915), что было исключительно важно для него с двух точек зрения. Во-первых, писателя крайне интересовала проблема современного религиозного сознания, которая занимала существенное место в деятельности Религиозно-философского общества. В Петербурге, а также во время путешествия (1908) к Светлому озеру («У стен града невидимого» 1909) Пришвин столкнулся с народным религиозным поиском сектантского толка, с яркими представителями сектантских общин и увидел в этом одну из главных проблем современности. Во-вторых, знакомство с кругом петербургских символистов становится для Пришвина той необходимой «школой», «крещением «огнем и духом» символизма» (А. Блок), которое сыграло важную роль в формировании его художественного стиля («день – год в моем развитии»); в то же время он осознает, что его разделяет с символистами принципиальное противостояние идее «двоемирия» с присущим символизму разделением мира на земной и небесный и безусловным приоритетом небесного, духовного, мистического («трава зеленая против духа, как это может быть?»). Забегая вперед, можно отметить, что теоретически обозначенная символистами перспектива развития постсимволистской литературы – «реалистический символизм» (Вяч. Иванов) оказывается в значительной мере актуальной для творчества Пришвина.


[Закрыть] для исключения Розанова [19]19
  …для исключения Розанова. – В этот день состоялось заседание но вопросу об исключении философа, публициста и писателя В. В.Розанова из Религиозно-философского общества, в связи с его позицией по «делу Бейлиса». См.: «Суд» над Розановым. Записки С.-Петербургского Религиозно-философского общества.// В. В.Розанов: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. П. С. 184–215. Исключение Розанова было инициировано Д. С. Мережковским. См.: «Суд» над Розановым. Общее собрание Религиозно-Философского общества. 16 января 1914 г. Стенографический отчет // В. В. Розанов: рго et contra. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. II. С. 184–215 (Указано А. Медведевым).


[Закрыть]. Когда-то Розанов меня исключал из гимназии [20]20
  …Розанов меня исключал из гимназии… – Обстоятельства конфликта с Пришвиным в Елецкой мужской гимназии, в которой Розанов был учителем географии, он описал в письме к Н. Н. Страхову от 21 марта 1889 г. (Розанов В. В. Собр. соч. Литературные изгнанники. М., 2001. С. 200–201). См. также: Мамонтов О. И. Новые материалы к биографии М. М. Пришвина // Русская литература. 1986. № 2. Факт исключения Пришвина из гимназии, инициатором которого был Розанов, их встреча в Религиозно-философском обществе стали определяющими в судьбе Пришвина «как человека и литератора» (дневник от 22 мая 1919). Пришвин постоянно возвращается к факту исключения из гимназии в Дневнике, пытаясь осознать его и преодолеть. От сознания своей правоты Пришвин постепенно приходит к признанию своей вины в этом конфликте (Пришвин о Розанове // Контекст– 1990. М.: Наука, 1990. С. 200, 206). Примиряющим финальным аккордом звучат слова Т. В. Розановой в письме к В. Д. Пришвиной от 6 апреля 1969 г.: «Очень хорошо Вы мне сообщили, что Михаил Михайлович уже в гимназии сознал, что и он виноват. Это делает ему большую честь. Я помню, что Михаил Михайлович мне говорил, что сожалеет, что описал В<асилия> В<асильевича> в плохом виде <…>» (Контекст– 1990. М.: Наука, 1990. С. 214) (Коммент. А. Медведева).
  Их встреча на собраниях Религиозно-философского общества интересна не только в свете глубоких и сложных отношений близости и отталкивания, которые связывали Пришвина с Розановым, но и в свете проблемы преемственности философско-эстетических взглядов и литературного стиля Розанова в творчестве Пришвина. Ср.: Пришвин о Розанове //сб.: Контекст 1990. М.: Наука, 1990. С. 161–218.


[Закрыть], а теперь я должен его исключать. Не хватило кворума для обсуждения вопроса, но бойцы рвались в бой: всеобщее негодование по поводу этой затеи Мережковского. Сутолока, бестолочь, какой-то армянин в решительную минуту добивается слова, чтобы сказать: «В Религиозно-философском обществе аплодисменты не допускаются». Кто-то просит изменить «параграф». Гиппиус же <молчит> и щурится, изображая кошечку. Карташов взводит очи горе. Мережковский негодует. Вячеслав Иванов настроился на скандал. Чулков говорит об антиномии. Стахович спрашивает, что такое антиномия. Старухи-теософки, курсистки, профессора, литераторы <1 нрзб.>, баптисты, попы, восточный человек, увесистые хайки и честнейшие ученые жиды. Теряю всякую способность наблюдать, думать, разбираться, сберегать услышанное, хаос. Вот и все, что вышло из общественной затеи Мережковского. Лет пять тому назад взял я себе напрокат «Светлого иностранца» [21]21
  …взял я себе напрокат «Светлого иностранца»… – «Впечатление чужестранного» от Мережковского осмыслял Розанов в статье «Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)» (Новый путь. 1903. № 10. С. 219–225) Розанов В. В. Собр. соч.: О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995. С. 145–163). (Указано А. Медведевым).
  Ср.: «За его (Мережковского. – Я. Г.) исключительную утонченность и образованность его идейные приверженцы звали «светлый иностранец», светлый, в отличие от темных, приносящих нам в Россию не цветы европейской культуры, а шипы конкуренции: всеобщую правду и разделение». (Ранний дневник).


[Закрыть] и теперь возвращаю: не то.

Рембрандт, Рубенс и Ван Дейк: Рубенс изображает низкую силу, В. Дейк – человека, Рембрандт соединяет то и другое, как Гоголь.

Киевская черешня и ветхозаветная смоковница [22]22
  Киевская черешня и ветхозаветная смоковница. – Пришвин, считавший неправильным смешивать политику (киевское дело Бейлиса) с литературой, ближе всего, пожалуй, находится в этом вопросе к позиции Вяч. И. Иванова, выступившего против исключения Розанова: «<…> писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского <…> Писателя не должно судить и писателя вовсе не нужно исследовать. Дайте ему амнистию раз и навсегда, проявите к нему великодушие или благодарность – как хотите» («Суд» над Розановым. Общее собрание Религиозно-Философского общества. 16 января 1914 г. Стенографический отчет Записки //
  B. В. Розанов: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. II. С. 198–199). (Коммент. A. Медведева).


[Закрыть]. Всем известно, что Мережковский влюблен в Розанова, и сам Розанов пишет в «Уединенном»: [23]23
  …Розанов пишет в «Уединенном»… – ошибка: см. в «Опавших листьях» (Короб первый). Ср.: Розанов В. В. Опавшие листья (Короб первый) // Розанов В. В. О себе и жизни своей. М.: Московский рабочий, 1990. С. 253–254.


[Закрыть]«За что он (Мережковский) меня любит?» А вот теперь Мережковский хочет исключить Розанова из Религиозно-философского общества. Возмущение всеобщее, никто ничего не понимает, как такая дерзкая мысль могла прийти в голову – исключить основателя Религиозно-философского общества [24]24
  …как такая дерзкая мысль могла придти в голову – исклюгить основателя Религиозно-философского общества… – Ср.: H. А. Макшеева: «Этого человека приветствовали, превозносили до небес, называли русским Лютером, доходили до крайностей, которыми так изобилует русская жизнь. И теперь его же, В. В. Розанова, хотят исключать из Религиозно-философского общества, которое он питал своими вдохновениями, которое развилось под толчками его искрометной мысли» («Суд» над Розановым. Общее собрание Религиозно-Философского общества. 16 января 1914 г. Стенографический отчет Записки // В. В. Розанов: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. II.C. 201). (Указано А. Медведевым).


[Закрыть], выгнать Розанова из единственного уголка русской общественной жизни, в котором видно действительное человеческое лицо его, ударить, так сказать, прямо по лицу. И мало ли еще чем возмущались: говорили, что это вообще не по-русски как-то – исключать и многое другое. Какая-то девственная целина русской общественности была затронута этим постановлением совета, и люди самых различных партий, толков и между ними настоящие непримиримые враги Розанова – все были возмущены. Словом, произошло полное расстройство общественных основ этого маленького Петербургского муравейника, где время от времени собираются чрезвычайно разнообразные люди высших интеллигентных профессий. И замечательно, что все это <полное> расстройство общественности во имя самой общественности.

Я очень хорошо понимаю Мережковского и лиц его окружения в совете. Понимаю мучительное состояние верующего или страстно желающего верить и в то же время проповедовать в обществе воистину мертвых (и мертвые восстанут, но когда!). Мережковский пытался уже испробовать организацию секций, в которых могли бы собираться более активные люди, подбирал молодежь, но эти секции <лишь только> говорили о Боге, а действия все равно никакого не было, почему? оставляю вопрос до будущего. Но вот настал подходящий случай – дело Бейлиса: [25]25
  …дело Бейлиса… – см.: Дневники 1930–1931. С.675. Коммент. к с. 301.


[Закрыть] вот где, казалось бы, можно высказать <1 нрзб.>. Ожидали, что общество <временно> будет закрыто, но демонстрации не вышло, был до смешного жалкий вечер, где Ветхий завет перепутался с делом Киева, какая-то смесь, винегрет из киевской черешни и ветхозаветной смоковницы. А в это самое время Розанов и писал свои наиболее возмущающие общество статьи [26]26
  …Розанов и писал свои наиболее возмущающие общество статьи. – См.: B. В. Розанов: рго et contra. СПб.: РХГИ, 1995. Кн.1. С. 461–462.


[Закрыть].

Конечно, виноват во всем Розанов, с ним работать нельзя, нужно отделаться. Совет ценою собственного существования поставил вопрос об исключении: если Розанова не исключат, Совет уйдет.

– Розанов тогда может быть здесь первый человек! – сказал Мережковский.

А в это время как раз кто-то крикнул:

– Это у вас от лукавого!

<Возможно>, да, но не совсем, я вполне понимаю Мережковского, его душевное состояние и сломанные стулья. Возмущаются просто фактом исключения, но это не просто исключение, это должно быть созидание чего-то похожего на секту. Ведь Мережковский этим отсекает любимейшее существо, Розанова, который сам удивлялся: «За что он меня любит!» Розанов для Мережковского не просто облик Розанова, а «всемирно-гениальный писатель», какой-то предтеча Антихриста, земля, Пан [27]27
  …Розанов для Мережковского не просто облик Розанова, а «всемирно-гениальный писатель», какой-то предтеча Антихриста, земля, Пан… – Ср.: «Ницше, со своими откровениями нового оргиазма, «святой плоти и крови», воскресшего Диониса – на Западе; а у нас, в России, почти с теми же откровениями – В. В. Розанов, русский Ницше. Я знаю, что такое сопоставление многих удивит; но когда этот мыслитель, при всех своих слабостях, в иных прозрениях столь же гениальный, как Ницше, и, может быть, даже более, чем Ницше, самородный, первозданный в своей антихристианской сущности, будет понят, то он окажется явлением, едва ли не более грозным, требующим большего внимания со стороны церкви, чем Л. Толстой, несмотря на всю теперешнюю разницу в общественном влиянии обоих писателей» (Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский (1900–1902) // Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 150). (Указано А. Медведевым).


[Закрыть] и мало ли, мало ли что. От всего этого нечистого он теперь отсекается, а члены Религиозно-философского общества возмущаются чисто по-обывательски. Мережковский вообще совершенно не способен быть в жизни, он не человек быта, плоти и крови. Я никогда не забуду одного его спора с социал-демократическим рабочим. В ответ на поставленный ему вопрос о необходимости в человеке сознания своего собственного бессмертия рабочий говорил:

– Накормите меня.

Тогда Мережковский, возмущенный грубостью ответа, вдруг неистово закричал: —Падаль, падаль! [28]28
  Мережковский… вдруг неистово закричал: – Падаль, падаль! – Имеется в виду известный спор Мережковского с рабочим Виноградовым на заседании РФО. Ранний дневник


[Закрыть]

Это была, конечно, чисто философская «падаль», то есть то, что падает, умирает, а рабочий принял за настоящую, ругательскую – и пошло, и пошло.

Вот то же происходит и теперь в Религиозно-философском обществе, и все <наше> общество поступит по законам обычной этики: «падаль», и не поймет и не пойдет за Мережковским. Но не будем сильно обвинять обывателей, потому что ясно, в этом призыве Совета не хватает одного, тоже необходимого звена человечества, которое мы назвали бы мудростью.

23 Января. День моего рождения, 41 год.

Время от времени нужно возвращаться к периоду «религиозному» своей жизни, от первого визита к Мережковскому до последнего посещения Гиппиус. Ценное, что я получил за это время и что осталось, – это понимание религии у русского народа.

Молитва утренняя. Помоги мне, Господи, держать в сердце своем ясность, тишину, понимание, чтобы при встрече с людьми не упускать ее, чтобы в бурю жизни вспомнить и знать, что опять вернусь к такому себе.

Ошибка «пророков», осуждающих женщин (т. е. женское нынешнее движение), состоит в том, что они исходным пунктом суждения берут женщину-мать-самку и проч., а на самом деле движение создают вовсе не эти женщины, а совершенно особые, непохожие на патриархальных женщин. В этом-то и есть секрет и движение, что из массы женщин выделяется (значит, движется) особая порода, ничуть этим не затрагивая женщину-мать.

Разговоры о движении народа к образованию, женском движении и разрыве с семьей…

В чувстве есть два полюса: точка светлая и точка темная. Такая бывает минута спокойствия и равновесия душевного, когда все вокруг бывает понятно, и, главное, бывает вера, что можно как-то удержать при себе эту минутку навсегда: для этого только нужно держать ее в совершенной тайне и никогда не забывать о ней, всегда к ней возвращаться. На самом деле она уходит бесследно и возвращается сама независимо от собственной воли. Вот у религиозных людей эта минутка укрепляется молитвой. И, вероятно, чтобы «удержать» ее, нужна религия, необходима. Словом, это состояние, в котором нет чисто животной сытой радости, а в то же время свое плотское чувствуешь радостно, и нет острой духовной радости экстаза, а всё спокойно светится в равновесии и гармонии.

Другая минута, противоположная, когда мелькает как-то нечаянно, как полоснет ножом, что все равно, что неминуемо пропадешь, как будто заглянул на дно пропасти, в которую суждено полететь, черной пропасти, и как будто я ли или кто другой раньше давно за меня совершил какой-то неискупаемый грех и ничего тут поделать нельзя. После этой минуты наступает тоска, приводящая иногда к тупости и полной апатии. И незаметно из апатии опять бывает выход к острой радости, к труду, но не обязательно к светлой минуте: то приходит как будто без всяких законов и совершенно нечаянно.

Апис [29]29
  Апис – Священный бык в египетской мифол., символ плодородия.


[Закрыть] (из дневника ссыльного).

За два рубля в месяц Алпатов снимал тогда комнату [30]30
  ..Алпатов снимал тогда комнату… – здесь и далее записи, представляющие собой материалы к роману «Кащеева цепь». Алпатов – герой романа, alter ego писателя.


[Закрыть] в мезонине крестьянского дома с правом на зимнее время перейти в избу. Я постепенно дичал в одиночестве осенью. Дожди были и ветры непрерывные. Капли капали по мезонину день и ночь, и стало мне представляться, будто этот дождь как-то мой собственный или, вернее, какой-то одушевленный и знает, что делает: моет камни, размывает мои собственные камни в моей душе, так что у него есть бесконечная цель и знание дела. Но только мне от этого нет пользы: я успею под камнями тысячу раз <совсем> пропасть, пока дождь и ветер камни разрушит. Я был как живой мертвец в могиле и постепенно дичал.