Текст книги "Дневники 1914-1917"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Кадет.

В ответ ухмыльнется и повторит иронически:

– Ка-дет! Недаром икру любит.

– Что же, – спросишь, – нельзя кадету даже икрой полакомиться?

– Отчего же нельзя: покупай, и кушай на здоровье, и угощай – это ничего. А у нас уж примета верная: как адвокат начал ходить к купцам и есть икру – пропащее дело. Икру ест, а потом расписывает: мы, мол, кадеты!

Словом, у нас думают так: если хочешь делать святое дело, откажись от икры и с нею вообще от заинтересованности личной в этой жизни, будь просто святым и не мешай другим есть икру.

Зато какой бы ни был прогрессист правее кадетов, хотя бы на пол-еврейского вопроса, этот прогрессист движется: этот человек ничем, в сущности, не отличается и от самого правого, только по чему-нибудь ему так быть Удобнее. Тут главное в радостном живчике, сопутствующем во всяком жизненном предприятии. Можно и на фронте в царстве смерти делать серьезное нужное дело возле раненых и в то же время никогда не упускать из виду радостного живчика. Так работает какой-нибудь уполномоченный, одушевленно, плодотворно в высшей степени и в тяжких условиях. Вдруг он узнает, что знакомый или родной человек, земляк назначен министром. Сейчас же загорается живчик радостный, и, сломя голову, катит уполномоченный с фронта догонять министра и думает об одном, как бы не опоздать к губернаторскому месту.

Когда по улице с мещанскими домишками, где вечно, как в ауле, пахнет навозным дымом и жалкие люди собирают с улицы шарики конского навоза для отопления своих домиков, провозят целую телегу, нагруженную хорошими жаркими белыми березовыми дровами, то кажется – не дрова, а какую-то вкусную осетрину везут.

Откуда везут осетрину? Сколько зависти, сколько вздохов и проклятий вокруг, злодеем представляется владелец осетрины, если поддаться на минуту чувству жалости к этой городской бедноте. Откуда везут осетрину? Недавно я был в гостях у владельца небольшого имения, он пошел мне показывать свои гигантские садовые деревья, обреченные им на срубку. Несколько сотен этих великолепных деревьев занимали почти полторы десятины земли – роскошь, недоступная хозяину. Он решил их срубить и выгодно продать материал. Ильм идет на дорогие поделочные работы, клен то же самое, кроме того, было много в парке могучих прекрасных ясеней. Хозяин спрашивал меня, на что идут ясени. Я знаю, что они тоже идут на что-то очень дорогое, но на что – вспомнить не мог. К нам подошел ботаник, вступился в наш разговор о дорогих вещах столярного искусства, улыбнулся, и сказал:

– Не время теперь об искусстве разговаривать! Мы удивились, он опять улыбнулся:

– Все пойдет на дрова, ничего нет дороже дров: двадцать копеек пуд – сырые на месте, сухие – сорок копеек, этого никакое искусство не выдержит.

Так оно и вышло: великолепный материал искусства пошел на дрова, на отопление – чего бы, казалось, демократичнее? А вот теперь по мещанской улице города везут эти дрова, и люди смотрят на них, как на недоступную осетрину.

Загляните теперь в тайники всякого сколько-нибудь состоятельного дома, сколько там белой муки, сахару, всякой крупы, всяких мелочей. Сегодня кто-то сказал: «Покупайте уксусную эссенцию», – а завтра уж все покупают. Завтра нам скажут про вазелин – мы будем вазелин закупать фунтами. И так все естественно и даже демократично: цены растут с быстротой ужасающей, всякий лишний рубль и рабочий человек с наибольшей выгодой должен помещать на закупку продукта необходимого питания. «Я не настолько богат, – скажет всякий бедняк, – чтобы не запасаться…» Происходит соревнование передовых коней и водовозных кляч…

Ксения Николаевна:

– Саша, чего ты свою жену никому из нас не покажешь! Саша отвечал:

– Что мне показывать ее: это у меня в домике не для выставки.

Потом сконфузился своего слишком резкого тона со старухой, подругой его покойной матери, и стал говорить с большой искренностью: – Ксения Николаевна, простите меня, что я вам так… семья моя, правда, сложилась случайно. Было мне очень неладно: борьба такая душевная между животным и духовным, хотелось брака святого с женщиной единственной, вечного брака, соединиться с миром, и в то же время… мне был один путь – в монахи, потому что я воображал женщину, ее не было на земле и та, за которую я принимал ее, пугалась моего высокого идеала, отказывалась. Мне хотелось уйти куда-то от людей в мир, наполненный цветами и птичьим пением, но как это сделать, я не знал, я ходил по лесам, по полям, встречал удивительные, никогда не виданные цветы, слышал чудесных птиц, все изумлялся, но не знал, как мне заключить с ними вечный союз. Однажды, в таком состоянии духа я встретил женщину [180]180
  Однажды, в таком состоянии духа я встретил женщину… – автобиографические мотивы в данной записи очевидны: речь идет о встрече с Ефросиньей Павловной.


[Закрыть] молодую с красивыми глазами, грустными. Я узнал от нее, что мужа она бросила – муж ее негодяй, ребенок остался у ее матери, а она уехала, стирает белье, жнет на полях и так кормится. Мне она очень понравилась, через несколько дней мы были с ней близки, и я с изумлением спрашивал себя: откуда у меня взялось такое мнение, что это (жизнь с женщиной) вне того единственного неземного брака отвратительна и невозможна.

Очередная задача: выдумать какую-нибудь форму для газетных очерков и систематизировать наблюдения.

Люди реакции у нас в провинции, вернее, громадное большинство их, держатся не принципов, а того, что в настоящее время является прочным: если прочно будет социалистическое, то они признают и социализм.

Алексей Федорович Шереметев (предводитель дворянства в Ливнах), шестидесятник, монархист, выводит идею царя из: 1) народу нужно дать, что он хочет сам, 2) Россия завоевана правительством.

С н ы. Будто бы я где-то в своем новом доме, показываю гостям фотографии, а на террасе через несколько комнат под сенью старых лип сидит мать моя и возле нее мои дети. Я пошел туда, она встала, высокая, вся в черном, сильная, медно-загорелая, я смотрю на нее и плачу, плачу…

Приближается год со дня смерти.

Фронт и тыл соединяются: народ хочет разными путями немца разбить.

Ошибка Шереметева: народ в своем развитии неизбежно должен пройти то же самое, что прошел интеллигент.

Война. В Толстовской эпопее войны не изображена обратная сторона, изнанка войны – то, что снабжает армию, связывает армию с тылом, в чем, как черви, заводятся подрядчики всякие, живущие от войны к войне, надеждой на новую войну: такая война бывает раз в столетие, как тут не нажиться!

18 Октября. Будучи целый год вдали от столицы, я спрашивал часто себя: что делает в это время Мережковский? На него у меня была в душе надежда, потому что его я люблю как человека и уважаю как большого писателя и даже учителя.

И что бы враги ни говорили о религиозно-философских собраниях, а историк отметит это искание Бога перед мировой катастрофой, как все равно простонародный летописец не упустит сказать о горевших лесах в июле 14 года и о по-меркнувшем от дыма солнце.

Жалкое искусство нашего времени, краденое… и пр.

26 Октября. В кружке Мережковского было отношение к старой религии милостивое и даже любовное, а что он как будто бы вынимал из ножен меч, то это было неверное, ненастоящее. Старая религия, отчасти как источник для искусства, отчасти как материал для романов с перспективами глубочайших открытий, глубочайших соприкосновений с народной душой. А в русском передовом обществе отношение к религии действительно отрицательное, потому что в действительности русского человека отделяет от религии ложь ее представителей.

При чтении фельетона 3. Гиппиус «Без аминя».

Анекдот – это «аминь», произнесенный не духовной личностью, а обществом, это общественный аминь.

При чтении Пойо. Я думаю, что при исследовании религий напрасны изыскания у первобытных народов, о которых нам, вероятно, по существу мало известно. Нынешние примитивные люди из народа, если взять их в массе, как они едут на своих телегах на ярмарку, как на ярмарке торгуются, дерутся, потом едут ко всенощной и там крестятся – почти совпадают с определением первобытных языческих народов. Но если душою соприкоснуться с отдельными личностями из масс, душою, т. е. смотреть на подобное своему собственному пережитому, то в первобытной душе увидишь всю полноту переживания сложнейшей души. И если бы мы могли постигать душу птиц, четвероногих, то и там бы нашли то же самое. С поверхности все однообразно и в природе, в глубину разнообразно и все есть, что есть в нашей душе. В природе есть все, и наше человеческое дело есть только дело сознания (сознательной личности). Дело человека высказать то, что молчаливо переживается миром. От этого высказывания, впрочем, изменяется и самый мир.

Отзвуки войны. На этой войне лежит печать промышленности: православная Россия споткнулась на фабричном пороге – не хватило снарядов, не хватило средств удовлетворения необходимой потребности в обществе при огромных богатствах.

Когда ищешь последнюю причину вздорожания какого-нибудь продукта, то, в конце концов, кажется, что последняя причина есть вздорожание рабочих рук: все отвечают, что продукт дорог, потому что дороги рабочие руки. Рабочие руки дороже, потому что дороже средства удовлетворения необходимых потребностей. И получается заколдованный круг: спекуляция одного лица, которое держит в руках весь наш уезд, его деморализующее влияние на все наши общественные начинания. Сила этого лица, однако, заключается в связи с неким непременным членом, который правит всей губернией, сила же этого непременного члена заключается в слабости губернатора. Слабость же губернатора происходит не от его личности слабой, а оттого, что природа нашей власти такова, что материальная часть ее поручается специальному лицу. Таким образом, получается связь земельно-чиновничьей аристократии с промышленной через это специальное лицо с общей целью обирания обывателя, который вопит об ответственности.

Нужно исследовать, как через это все-таки пробивается общественность.

Как изучить историю третьего сословия? Изучить елецкие купеческие роды…

Удел русского интеллигента: за Китайской стеною религии, отделяющей народ от общения с ним, питаться крошками, падающими со стола европейской учености и безверия.

Беседа с председателем Биржевого общества.

Христос и торгующие. Меня всегда удивляло в Евангелии, как это Христос без предупреждения прямо бичом выгнал торгующих из храма: [181]181
  … прямо бичом выгнал торгующих из храма: – Ин. 2,13–23.


[Закрыть] люди торговали голубями по обычаю, это было обыкновенно, привыкли к этому – и вдруг их прямо бичом… Раньше я это не понимал, но теперь, во время войны, мне стало ясно: для торгующих единственная мера – бич, всякие предупреждения тут бесполезны.

Порочный круг: почему дороги продукты первой необходимости? Ответ: потому что дорог рабочий труд. Спрашиваете рабочих: почему дорог рабочий труд? Они отвечают: потому что дороги средства первой необходимости. Земля стоит на китах, киты лежат на воде, а вода на земле.

Город не может получить дрова, потому что евреи скупили все дрова и берут за них по 30 к. за пуд. Спрашиваем евреев, почему так дорого. Отвечают: потому что себе стоило дорого.

Схема: виновато не купечество, как можно ставить козла в чужой огород: виноват тот, кто пускает козла в чужой огород. Факт: некто пускает козла, некто виноват в козлином попустительстве. Мы знаем, кто виноват: некое лицо из губернского присутствия, правящее всей губернией. Во всякой власти есть часть духовная и материальная: материальная часть отдается секретарю, духовная – представителю власти, без разделения невозможно, и весь вопрос, насколько сильна та духовная часть власти, чтобы подчинить себе материальную. Власть может быть исполнена самых лучших намерений, но беспомощна, потому что не может справиться с материальной своей частью. Я видел на войне исполненного благороднейших стремлений и получившего деньги для закупки разных хозяйственных материалов. Не будучи знаком с этими материалами, со списком закупок их, он поручает это вторым лицам, и те становятся хозяевами положения. Когда разбираешь все эти случаи, то, в общем, приходишь к заключению, что горе не в злом человеке, а в слабом, имеющем претензии на власть.

Как известно, в Толстовской эпопее войны почти вовсе не изображена материальная сторона войны, то, что снабжает армию питанием.

В этой войне до очевидности совершается одна и та же сущность: в чем фронт и тыл объединяются? Там, на фронте, враг стоит лицом, а тут, в тылу, он стоит задом, тут он отдыхает и кушает, спит, наживается. Фронт – это очень узенькая линия, и там только момент, один момент после долгого времени ожидания, момент, когда враги становятся лицом к лицу. Но все другое время, на всем пространстве от этой узенькой полосы враг отдыхает, ест…

Редкий момент, когда враг становится лицом к лицу и можно бывает заглянуть в лицо врага, и этот момент ожидания с жутким нетерпением на узенькой линии, называемой фронтом; во все другое время враг – существо ласковое и даже ходит ко всенощной.

Нынче, пожалуй, не так страшно заглянуть врагу в глаза на боевой линии, как жить изо дня в день возле его грязного и вонючего тела.

Недаром же рисуют образ врага по образу Георгия Победоносца. Голова у врага рода человеческого изображается маленькой, но интересной: пышет пламя, горят глаза, эта маленькая голова посажена на огромное тело вьющееся. Духовная сторона зла изображена маленькой, а материальная – необычайно огромной.

Счастлив <человек>, счастлив тот, кому суждено вонзить копье в огнедышащую пасть, и горе тому несчастному, кто обречен пребывать изо дня в день возле его огромного вонючего вьющегося и грязного тела.

Крестьянин, который открывает лавочку в деревне, потом переходит в город, делается купцом, происхождение богатств этого крестьянина всегда приписывается начальнику зла: он или обыграл или убил. Народниками-писателями написано множество повестей на эту тему. Нам понятно теперь происхождение этой легенды, личная инициатива, личное творчество в народе рассматривается как общее благо, а торгующие тем виноваты, что обратили его в личную собственность. Потом скупость как сознание своей личной неспособности, потом расширение свободы, которая приводит к общей свободе. Мы находимся в периоде индивидуализма и скупости. На это закрывать глаза нечего. Потом: с развитием общественного опыта индивидуализм как естественная сила, как сила природы так или иначе используется обществом. У нас она используется администрацией, разлагающей <естественное> стремление общественности.

Колотушка! опять колотушка! Помню, где-то на заре своей жизни при встрече с кем-то усталым рассказывал о своем детстве, что слышал на улицах родного города колотушку, как это было, казалось мне, давно, будто тысяча лет прошло с тех пор. И вот теперь опять колотушка та самая, мне кажется, я через тысячу лет возвратился в родной город, и в нем все по-старому. При звуке колотушки выхожу на улицу, залитую лунным светом, сторож таинственный, как Медведка, журчащая где-то в глубине ночи у тенистого пруда, проходит по пустынной улице. Я натыкаюсь на камень и вспоминаю, что тысячу лет тому назад я натыкался на этот же самый камень и, удерживая равновесие, отскакивал вот к этому самому чугунному столбику. И тут где-то Коля Криворотов жил…

За столиком корреспондента. Ровно к восьми вечера я прихожу в городскую Думу и занимаю место у столика корреспондентов; в зале одни только портреты купцов, старых деятелей города, и ни одного живого человека. Сторож мне разъясняет, что собираются у них постепенно, часам так к десяти, и бывает, числа не хватит – и все разойдутся к одиннадцати, и отложат заседание.

Портреты старых деятелей мне хорошо знакомы, но теперь, во время войны, они в моем воображении как-то странно преображаются. Время такое, что не увидишь приятеля, с которым привык делиться новостями, три дня, и кажется – три года прошли. И так уже привык к такому быстрому темпу времени с перебоями, что, когда смотришь на этих людей, кажется, через тысячу лет возвратился опять на старое место. Старые купцы, мне кажется, теперь держат узду времен, сидят и держат ее и насмехаются надо мной, их потомком, которому долго казалось, что он вырвался из этой узды в мировое пространство.

Их очень немного, этих знаменитых представителей купцов нашего прежнего времени, их потомки между собой все перероднились, и я сам им всем родня. Через тысячу лет, кажется мне, возвращаюсь я к этой своей родне. Усмехаясь, смотрят на меня отцы города, молчат и твердо держат узду времени. Один гласный, вылитый портрет своего висящего на стене отца, входит в залу, подсаживается ко мне.

– Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами? Надолго?

– Совсем.

Изумленный, смотрит на меня, как будто я сюда из вечного пространства, метеор свалился сюда, встал на ноги и заговорил.

– Что же вы тут делать будете?

– Пересмотрю, как жили отцы и деды.

– Жили, жили, – гласный озирается на портреты, – те жили правильно, совестливо жили, а нынче война, отечество в опасности и… жулик на жулике. Были и войны в прежнее время, были и богатеи, и наживали на <войне> в то время <тоже>, а иначе…

Он рассказывал мне об одном, как он нажил на войне (случай какой-нибудь описать возмутительный), ругался ужасно, долго и вдруг говорит:

– Извините меня, ах, батюшка, я и не подумал.

– В чем дело?

– Да ведь он же, батюшка, вам родня…

– Родня?

– А как же: Михаил Петрович, извольте видеть… – он показал на старый портрет, – был вам прадедушка, а бабушка ваша… родня, как же не родня. И продолжал дальше в каком-то восторге: – Можно сказать, даже ближайшая родня. И как же вы так этого не знаете, ближайшая родня. Только вы меня извините, ах, уж пожалуйста, не взыщите…

Гласные собираются медленно, в десять часов не хватает двух голосов для кворума, а их требуют, говорят по телефону, посылают сторожа, за зеленым столом теперь <сидят> живые портреты. Слух о моем возвращении… Меня окружили, за моим корреспондентским столиком собирается вся дума.

– Какая ваша цель?

– Цель моя: найти Минина.

Елец. Окраинный город московского государства. За Сосной начиналась татарщина. Батый доходил до Сосны и повернул. К этому: легенда о Божьей матери на Аграмаче [182]182
  ..легенда о Божьей матери на Аргамаче… – 26 августа 1395 г. во время встречи иконы Владимирской Божией Матери в Москве (в честь этого установлен праздник Сретения иконы Владимирской Божией Матери) Тамерлан, находясь на горе Аргамачьей под Ельцом (в устье Быстрой Сосны), во сне увидел великую гору, на которой явилась Небесная Дева, окруженная ангелами с мечами и повелела ему оставить пределы России. Горлов В., Новосельцев А. Храм иконы Елецкой Божией Матери. Липецк: Липецкое издательство, 1995. С. 7, 29–30. (Указано А. Медведевым).


[Закрыть].

30 Октября. В дневнике Толстого молитвы его похожи на «записи», а записи ничуть не похожи на молитвы: какие-то письменные молитвы. Если уж записывать свои молитвы, то надо записывать, как стихи, чтобы их могли повторять другие, и от этого не было бы смешно, как неминуемо будет смешно, если другой человек будет молиться по толстовским записям.

Да, слабость духовная или физическая есть источник нашего презрения и брезгливости, пошлости жизни среднего человека. Сильный мимо идет.

1 Ноября. Прошлый год в эту ночь, в такую же ужасную позднеосеннюю погоду умерла мама. С тех пор мы успели разделить ее имущество благополучно, согласно ее воле. Я водворился в родной город, поселился в той самой квартире в Ельце, где жил во время своего ученья, куда пришел однажды выгнанный из гимназии.

Тризна. 1-го ноября поехал на поминки в Хрущево, возвратился 6-го в пятницу.

В церкви. Плохо выметено, у священника, псаломщика и певчих изо рта валит пар, как дым кадильный. Из алтаря слышится восклицание: «Союзникам нашим!» <слава> – такое восклицание: война! Молится священник и о славном воинстве, видно, как в народе слова его находят ответ: при этих словах крестятся, становятся на колени. И, кажется на мгновение, что где-то здесь присутствует закрытая теперь и для самого народа душа его, воля народная.

Образованные и невежественные, старые и молодые – все говорят теперь, будто климат меняется: в ноябре у нас раньше всегда была зима, теперь только осень, глубоко входящая в зиму осень, промозглая, в туманах. Бушует ветер, каждый день меняя направление, то подсушит, и кажется, вот-вот начнется благодатный мороз, то опять все расклеится. Рано зажигается лампа, и долгим вечером при шуме деревьев кажется нам, что где-то там, в природе, за наше человеческое борьба совершается. Такая ужасная, такая мучительная, темная борьба. Минутами будто стихает, будто мелькнет на темном небе звездочка, и кажется тогда, что уж если теперь явилась звездочка, то как же радостно будет жить мне, когда настанет весна. Передохнули минутку – и опять новый порыв вновь отдает всю душу на темное терзание.

Особую породу людей, которые созданы для власти – путем ли хитрости, таланта, мошенничества, разума, все равно, – таких людей называют умными. А кто не может властвовать, тех называют глупыми. В сказках дурачок, в конце концов, получает власть царя – это показывает не уважение к власти, а скорее намечает путь пересоздания ее. С каким наслаждением сдают мужики власть какому-нибудь бессменному старшине, как довольны, что нашелся такой человек власти. И так было исстари. А теперь требуется от этого народа, чтобы он в каждом отдельном своем человеке почувствовал стремление к власти (организации). В народе нет этого стремления: оно заключено у нас в сословные рамки бюрократии. Живешь среди русского народа, и так бывает иногда курьезно прочесть: «Счастье улыбнулось г. Трепову». Человек, никогда в жизни своей не занимавшийся путями сообщения, и вдруг получил власть министра путей сообщения.

Состояние души по обывателю (по Дееву). То воодушевление перед разгоном Думы принимает за начало новой революции. Думает про мужика, что в массе он к революции не способен (бессменный староста удовлетворяет вполне: «Нашелся такой человек!»). И потому он победу возлагает на старосту, зато уж когда победим, тогда начнем новую жизнь, вот какая жизнь начнется. Неузнаваемым становится маклер, биржевой маклер мечтает, пламенеет, в нем живет тот же самый дух, который одушевляет солдата на фронте. И кажется тогда, что фронт и тыл соединяются: и на фронте, если посмотреть глазами трезвыми, грязь и нескладица, несправедливость, чудовищное попрание прав человека и наперекор этому мечта солдата – что-то великое он совершает, что – это будет большое потом.

Когда-то в начале войны казалось мне, что победа наша над врагом будет в то же время победой над самим собой, что мы организуемся. А вот уже прошло 15 месяцев войны, и Россия вся такая же: мечтает и утопает в грязи.

Приходит в голову, что война может и не окончиться в ближайшие годы, что она станет делом привычным. Уже и теперь, после 15 месяцев, заметно привыкание к ней, заметно по обывателю: притупился и стал воровать. Психологически ничего нового и нет: обыватель всегда жил на неизвестное.

Интересно бы собрать различные объяснения войны: из-за чего война? Война за империю, война промышленности? и т. д. Нам, в силу нашего общественного положения удаленным от познания этих причин, война должна казаться войною добра и зла. Вообще обыватели должны бы выставить с своей стороны какую-нибудь психологическую причину войны и представить нам так, что в мировом котле варится какое-то вечное, но утерянное людьми начало.

10 Ноября. Жизнь, заключенная между той и другой [183]183
  Жизнь, заключенная между той и другой. – Речь идет о Ефросинии Павловне и Варе Измалковой, которую Пришвин называет в дневнике по-разному: «невеста», «мечта», «муза».


[Закрыть]. Почему же не третья? Кажется, если третья, то и конец: тогда лучше взять ружье и застрелиться – почему застрелиться и не устроиться удобно? Кажется, если уйти от одной, то исчезнет и другая. Они входят одна в другую, словно это одно существо. Я потому выбрал другую, потому и вся эта странная лесная, кочевая, земледельческая жизнь, что существует та.

8 Декабря. Не понимаю, какая это может быть новая счастливая жизнь после войны, если после нее освободится на волю такое огромное количество зла. Зло – это рассыпанные звенья оборванной цепи творчества. А сколько во время войны рассыпалось творческих жизней!

Родина. Что скажет о ней дитя ее, что откроет – не откроет чужой, прохожий человек. И то, что увидит чужой, не знает рожденный на ней.

В Августовских лесах (поездка на войну в 1915 г., 15 февраля 15 марта).

Августовские леса – место ссылки в старой Польше. Генерал грибы собирал. Суеверное население. Белокурый белорус. Петербургские леса кажутся кустиками.

Волки пришли из Сибири так же, как птицы улетели: волков нет в России. Как чуют – да, как чуют волки? один к другому, значит, и чувствуют.

Волки и голодные люди, люди отстанут – волки следят, и пленные идут в надежде, что солдаты русские покормят, идут, как собаки, переменившие хозяина.

Попеременные наступления и отступления опустошили страну, голод стал на место любви к отечеству, и он стал повелевать людьми.

Живые картины: полки, идущие ночью по шоссе краем лесов, и полки после сражения, бегущие по тому же шоссе: «разбитого полка» священник пешком, вдруг пешком. Немец виден! – Какой, пленный? – Нет, весь! – Ах, дурень ты дурень!

Сидим у окна, а все время видно краешком глаза – бегут войска по шоссе, и долго это было: ходили смотреть аэропланы, вернулись – бегут, отправили транспорт, вернулись – бегут. И никто их не остановит и некому останавливать.

Разбитый полк собрался. «Соберутся», – сказал капитан. А мы думали, вовсе пропали.

Артиллерист 73 дивизии. Бежит трубач:

– Ваше благородие, слезайте с лошади, убьют! Вдруг из леса руки хватают – немцы!

– А что же вы шашкой?

– Шашка где-то на жопе.

– Ну, револьвер.

– А револьверишка плохенький где-то на животике висит, ну, что это… Отвели лошадь к дереву, хватили залпом, как охнет лошадь, я что есть духу скакал, скакал и – в трясину. Вытаскиваю, вытаскиваю лошадь – вытащил. Слышу, собачка лает, я туда – деревня!

– Как же вы не подумали, что немцы?

– А не подумал, измаялся, весь измученный, все равно пропадать. Приезжаю, стучусь, и выходит старуха. «Немцы?» – спрашиваю. «Спят», – говорит. Только сказала, выходит наш драгун. А старуха, видно, уж до того дошла, что и не разбирает, кто у нее, немцы или русские.

Вижу уголья, костер и человек возле лежит, пхнул его ногой: «Чего ты спишь, вставай!» Посмотрел, а у него и нос-то отъеден.

В этот раз не напрасно выли женщины, провожая своих на войну: поредел народушка, вот как поредел, бывало, идет лесной обоз молодец к молодцу, а ныне идут всё бабы да старики.

Солдат отлынивает: для одного раненого немца подводу взял и привез в Сейны. Немец с голубыми глазами.

– Откуда?

– С Рейна, – что-то про невесту сказал.

Когда раненых убрали и даже трясучего солдата, хотелось и немца взять: один остался, и жалко его стало, взял бы (сестра Мара).

Пять раненых отправили пешком с двумя собачками (собачки прижились к роте, и когда ранен был унтер, пошли за ним). Собаки в Августовском лесу.

Аэропланы в Сапоцкине: кругами, и вдруг выстрелы, стреляло неизвестно откуда, с земли, раненые, дождем, вихрем.

Перевозка, бледная сестра, руку развернули: покажи! князь затрясся. Офицерская комната – гусар о немцах: славяне мягкие, а там система.

Гусар против казаков. Сапер. Осколки из шинелей, как блохи, солдатами <вынимались>.

А в окне всё бежали и бежали беспрерывной лавиной. Прилетела и разорвалась шрапнель: откуда она, чья она, стреляли по аэроплану. И тут вышел капитан 73 дивизии и стал рассказывать, как его немцы схватили и пр.

Горка с вышкой, или Пунгора – там пыль да дым, «чемоданы» [184]184
  …«чемоданы» – такое прозвище в народе получило дальнобойное орудие немцев – артиллерийские снаряды большого калибра, обладающие огромной взрывной силой.


[Закрыть] и шрапнель.

Пленные мальчишки голодные и всё прут и прут, чуть сейчас – «Brot» – кричат.

В Гибах в избе штаб дивизии, на диване соломой подослано, сидит начальник дивизии и соломинкой чай размешивает.

Горка с вышкой: нахалы! все шесть орудий на солнце поблескивают, и офицер с биноклем ходит, машет рукой: одна – недолет, другая – перелет, третья – попало, а потом начал огонь направлять туда-сюда, туда-сюда…

Из рассказа о <шрапнели>: верхушки сосен сбросило, а место дикое, трубач бежит: «Ваше благородие! убьют!» Место дикое в лесу, и рад бы «сразиться с врагом», да глаз нет.

Мы последние пешие идем.

Расстрел своего аэроплана: паника, в панике палили и до того озверели, что уж в двадцати шагах в ручьи упали, а всё палили.

– За Неманом охраняли переправу… мне под козырьком было, вышел на лед, иду по льду – чик! чик! чик! вокруг меня. И опять чик! чик! <вокруг>.

Страх о плене: им кормить нечем, режут…

Можно ли в плен сдаваться? – нельзя, телу своему не хозяин… Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться – жизнь с защемленным сердцем. Действует еще многое: приближение неприятеля – все это вспомнить и развить.

Телеграфисты сознательнее (это они с двумя собачками, гордые своим высшим достоинством), <телеграфисты> первыми вступают в лес и везут катушку и, вешая проволоку на сук, на столбики, все пропустят, весь шум и гам… Старший телеграфист, проводя, вернулся – он был пустой, сторожевые телеграфисты стояли у костров поодиночке. А может быть, в лесу нарочно <шум-гам> пропустили и сейчас будут снимать (засада).

Обоз шел грудой, и вот прошла последняя телега с граммофоном – <кивал> и скрылся, кивая. Миша подумал, вот какой глупый бессознательный солдат (вспомнилась тетушка Наталия Ивановна и потустороннее, ничего этого нет: в лесу возможна такая радостная жизнь. Смерть – тупое небо… жизнь… но сознательно – я человек и вспомнил: человек – это звучит гордо [185]185
  человек – это звучит гордо. – Аллюзия на пьесу М. Горького «На дне» (1902). Ср.: «В самом деле, что значит этот Человек с большой буквы, которым везде подчеркнуто восхищается Горький?». Дневники 1926–1927.С. 539.


[Закрыть]. Вспомнил: мука – мукой и вспомнил: Смертию смерть поправ…).

Раненые, известно, льнут к офицеру.

«Снимаю линию» – получили приказ телеграфисты: с одной стороны входили немцы, с другой выходил телеграфист. Капитан морской конной подрывной туземной дивизии.

В этих лесах везде есть немцы. А четыре солдатика всё не знали, что корпус погиб, и всё вели и вели сотни пленных, продолжая исполнять <приказ>, за сотню верст было пройдено, и порвалась связь, а они все продолжали действовать, и телеграфист – связь.

Телеграфист стоял у костра и рассуждал: какое же право я имею трусить, мука мукой – простое рассуждение. Телеграфист в аптеке, на перевязочном пункте, пропустил все обозы.

Спали, не раздеваясь, в аптеке.

Обозное: пробивались полками, штыками, пехота, возмущенный автомобилем капитан, граммофон кивал, у разрушенного моста все сбились.

Князь – жизнерадостность: любовь к казакам, убил семь оленей в лесу Вильгельма.

Позы на поле сражения: руки вверх (у тяжелораненых тоже), солдат с вонзенным штыком, солдат перевязывает руку, окопы в лесу немецкие – русские, немецкие – русские, выражение лица: то спокойное, то детски-обиженное.

Обращение к населению: все голуби должны быть зарезаны.

Петр Романович Мальцев – старший врач Саратовского лазарета.

В тифозном поезде ехали две сестрицы-птички (тайная цель – поступить в кавалерию), одна <брюхо> вытягивая, говорит:

– Вперед, вперед, не знаю, что бы дала, только вперед, вперед!

Другая, тихая горлица, под ее влиянием. Немцы стреляют, и всё видим один зеленый шлем, который руку вынимал, что-то сказал, и затем еще впереди стоял лысый, противный, лысый блондин, ну, просто лысый какой-то.