Текст книги "Дневники 1914-1917"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Сон в резерве

– Мне снилось, что я ранен шрапнелью.

– А мне, что я в плен попался.

– А я все отступаю.

– А я будто кормила пленных.

Ведет солдат пленного немецкого офицера, сапоги у его все спускаются, ему стыдно.

– Meine Stiefel! (– Мои сапоги! (нем.)) – говорит.

– Ну, иди, – ответил солдат.

Прямо держится, как победитель, гордо улыбается, а уж какая тут гордость: сапоги спускаются. Солдат пожалел его, дает ему папироску, а она упала, и ему стыдно ее поднимать. Солдат поднял, опять подает ему. Я хочу покормить, чтобы устранить неловкость, а чей-то голос говорит шепотом:

– Вот хотели в Петербурге позавтракать.

Евреи – люди без земли, как растения в водяной культуре, видны все их некрасивые корни, у других не видно, а тут все наружу.

Заведующий хозяйством Саратовского Лазарета Грибков Степан Алексеевич.

Особоуполномоченный Красного Креста в Гродно кн. Куракин и уполномоченный кн. Кропоткин: один все видит худое, другой – все хорошее.

Младший врач Саратовского Лазарета Моисей Лазаревич Эпштейн.

На вокзале в Гродно все военные и один еврейчик, как черный алмаз с красной искрой, искрится, вспыхивает и все-таки помнит свое.

Только мужчины! все мужское, психологически исключено женское, и вот хорошенький солдатик делает мне честь, я отдаю, он опять – что это? Мы догоняем обоз, тот солдат опять отдает честь и еще, и еще, и улыбается.

Стратегическая глава.

Наступать хорошо – все увидишь, а отступать – слишком быстро, в три дня очутились на старом месте.

10 Армия Сиверса – сменен за восточный прорыв. Вместо него – Нирдкевич, второй корпус – генерал Флуг.

– Почему вы знаете, что у нас боев не будет?

Закрытая дверь: издали сильнее и глубже можно страдать за любимое лицо человеческое.

Общая картина: едет поезд, в купе в офицерском вагоне разговор о сражениях, а за Неманом служили панихиду на высоте 113, тут был весь штаб.

Местные штабы: население принимает участие.

В общем, это был маленький уступ в лестнице наступления, одна сломанная ступенька, но, казалось всем, – такая маленькая ступенька, что о ней не знали даже в обществе. Это были просто демонстративные бои.

Немцы собрались в озерных теснинах. Их отступление было неизбежно, и, казалось, по видимым признакам, они бегут долго. Начальникам хотелось занять пункты удобные (город, квартира и проч.)

Уланы едут придерживать правый фланг: табачку дал, до 4-х часов решится дело их атакой.

Корпус весь хорошо держится, но 73-я и 56-я дивизии сдают…

Разведчик: рубит и не задерживается. В офицерском вагоне говорили:

– Мне жалко их, надеются на что-то, а ведь ничего не получат.

– Как не получат? налог уменьшат.

– Ну, это что…

– Наверно, уменьшат.

– Нет, покорно вас благодарю, мира я хочу – покорно благодарю, больше воевать я не намерен, я не намерен. Вот у меня жена умирает…

Дружинник из отряда Пуришкевича, тонкий знаток обозного, интендантского дела, коммерческого, этапного, черносотенец, и в литерную <1 нзрб.> и на все имеет ответ.

Люди.

Мих. Мих. Герасимов – станция <2 нрзб.> долина – в одну точку – как будто весь свет за него цепляется. Золотой гусар:

– Славяне мягкие, а у них принцип. Споры о немцах.

Артиллерист: кабинетный человек и идея расстановки вещей…

Пехотинец, красноносый капитан Сибирского полка: мы пешки.

Разведчики: улан «не задерживается» <1 нрзб> смерть. Саперный полковник. Смертельно раненный офицер. Игумен Нестор.

Генерал Бутурлин и его секретарь: распространен в действующей армии.

Еврей-секретарь.

Солдаты: точно так.

Вестовой Герасим: похороны его.

Разведчики: полный Георгиевский кавалер и его начальник: тот получает золотую саблю, а этот видит врага.

Злой капитан в обозе.

Князь – дурное видит и князь – хорошее.

Столбнячный больной: голос из ада.

Мука мукой: восхождение на гору – как взобраться на эту гору.

Доктор-жених.

Казаки были задержаны последними перед городским взорванным мостом и только под вечер вступили в город. Еще надеялись до темноты настигнуть <отступающего> неприятеля и пощипать, но на улице их встретила целая военная баррикада из лошадиных трупов: отступая, немцы перестреляли тут всех ненадежных лошадей. Пока разбрасывали казаки лошадиные трупы, совершенно стемнело и преследование стало невозможным. А всего только в нескольких сотнях саженей немецкие телеграфисты выходили из города, снимали линию. С одного конца города они выступали, а с другого вступали русские телеграфисты, развешивая на <сучках>, столбах проволоку.

По всему шоссе были эти самые с русских станций и полустанков вихрастые кавалеры, какие вызывали у Чехова серое настроение скрипки, обреченной вечно быть второй скрипкой. Теперь они были в толстых солдатских шинелях, как и все, смуглые, загорелые, никто бы не узнал в них прежних кавалеров полустанков.

Казаки и телеграфисты перемешались в темноте, одни рыскали по темным домам трепещущих жителей в поисках фуража и ночлега, другие <передавали приказы>, постукивали молоточками, зажигали фонари на улицах, исправляли водопровод.

Перед аптекой одному телеграфисту пришлось забраться на фонарный столб, <со столба> он заглянул во второй этаж и увидел там огни, и большая комната, прилично обставленная и пустая. Он подумал: «Вот бы переночевать, отдохнуть бы хоть одну ночь».

Закончив работу, он осторожно постучал в аптеку, никто ему не открыл дверь, и он хотел, было, уже уходить, как вдруг подумал о казаке-добровольце с двумя ленточками от оборванных Георгиев, забарабанил кулаком по двери и крикнул:

– Сию минуту открывайте, буду ломать!

Дверь скоро открылась, вышла бледная женщина с керосиновой лампой в руке и сказала:

– У меня семья, больной муж, бабушка, дети.

– Нам только переночевать.

– Переночевать – прошу! – сказала аптекарша.

<Не уверенные>, казак и телеграфист переглянулись, спрашивая глазами друг друга, можно ли так, не опасно ли в ночь занятия города так отбиваться от своей части?

Но аптекарь ввел уже их в теплую комнату с двумя кроватями, говорил, как он рад, что немцы ушли, обещал постелить чистое белье: вчера на этих кроватях ночевал аптекарь-немец и его помощник…

Старуха в кухне ставила самовар, хлопотала у стола, бормотала: немцы на <самое> первое ощущение: не задерживаться. Легли на постель, везде были немецкие газеты, еще совсем свежие. Зеркальное отражение <1 нрзб.>.

Наутро в замок пришел лазарет: казак и телеграфист ушли в свою часть…

Город этот Маграбен <1 нрзб.>.

Пребывание в Маграбене: позиционная борьба. Телеграфист имел поручение занять дом для лазарета (поруч. сознательное).

Мотоцикл бежал быстро по ровному шоссе, но Герасимову все последнее время казалось, будто он взбирается на высокую гору и он знает, что не взобраться ему и сил не хватит и, главное, он не знает, зачем: он мог бы и так жить хорошо, зачем ему этот подвиг, он не хотел этого подвига и там, на самом верху, ему <оказаться> не хотелось. Под стук мотора, все выше и выше поднимаясь на гору, он чувствовал, как там оставалась за ним масса непонятного, все эти люди <внизу>.

Он говорил себе, что нужно <действие> «сознательное» и «личный» приход к выводу, что немца нужно разбить, и примеры проволоки на телеграфных столбах <есть> достижение связи между всеми этими массами. Связь эта – родовая связь, куда ни обратит взор <1 нрзб.>

Связь: передать путем сравнения войны из газет и войны внутри войны: отдельный уступ, а дает представление, будто всё.

Доктор, который ждет окончания войны, чтобы жениться.

– Но ведь нужно же немцев разбить.

– А зачем их разбить?

Не доктор, а заведующий хозяйственной частью подвижного лазарета, молчаливый шкипер [186]186
  молчаливый шкипер (Цусима)… – по-видимому, имеется в виду шкипер – командир одного из судов русской эскадры, принимающей участие в Цусимском морском сражении (май 1905) во время Русско-японской войны (1904–1905), и разгромленной.


[Закрыть] (Цусима), возле него сестра – вечно считают вместе. Комнаты резерва над почтой: мужская через женскую половину, он заговорил:

– А зачем их нужно разбить?

– Плен или смерть: лучше смерть, а впрочем, все равно… вы, господа, не понимаете: что от человека остается, когда ему наступает час в плен отдаться, тела не слышит своего, как тряпочка на костях болтается, и тут все равно.

Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев [187]187
  Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев… – ср.: Августовские леса.// Собр. соч. 1982–1986. Т. 2. С. 602–608. Впервые: под назв. «В Августовских лесах (Отзвуки войны)» в газ. «Биржевые ведомости», 1915, 4 и 17 апреля. Входит в цикл «Слепая Голгофа».


[Закрыть] – конец… А обозы все шли, шли, <солдаты> пели, <прошли> телеграфисты. Катушка наматывается на сучки… костры… становились на посты. Спиридонов стоял у костра.

Человек задел за человека (орбита за орбиту) – аптекарь.

Дороги – могилы в лесу: курились машины-сноповязалки… Бой мальчика…

Постепенно входили в лес: обозы, войска, телеграфисты… Смерть Спиридонова… после смерти вход волков. Бледный белорус.

Смерть человека развить картинами природы: сноповязалки.

Жизнь в окопах: утром зазвенело ведро – чай пить… обычай: так привыкли, что обычай стал – не стрелять во время чая; герой окопов красноносый капитан и Митюхи, суматоха: немцы позади.

Шесть месяцев город жил особенной жизнью: вышла старуха. И наступила весна – вещи перевозили на себе… Герасимов: каску завел. Картина отступления… жили в городе: <замок> занял лазарет. Сестры-птички…

Герасимов ходит к нам; коноплянка (казак). Отступление задержалось, телефонисты выходили последними. Снимали ленты.

Раненный смертельно бросился в окопы и погиб.

Нарастание страха, подальше от церкви лазарет: приготовили к лечению клиническому, потом обратили в перевязочный пункт, потом просто втаскивали раненых (от «чемодана» до жалости к пленному; тут Спиридонов расстался с жизнью; явление Нестора и бледного офицера… коньяк и рюмки аптекарши…).

Свежий раненый: что-то сказать ему нужно, очень хочется вмешаться, о своем испытании: кому-то сказать, но все не дает боль, что… испытал и надо сказать.

Полька: Тэдик… спор о человеке и о родине: не могли понять ксендза и его человека. Это представить себе прежнее мирное время, и вот падает бомба…

– Человек – существо отвратительное, ко всему привыкает.

– Вы не поняли меня, почему отвратительное, я хотела сказать, что и нельзя не привыкнуть, человек тут ни при чем. Ах, мне нужно бы много, много рассказать про свою жизнь: вот старею и ничего – бывает ли счастье? счастье – мера в ширину, а несчастье – в глубину. Счастливые чего-то не знают.

– И несчастные чего-то не знают. И несчастные чего-то не знают… я не хотела быть несчастной, но чуть я пожелаю, сейчас же несчастье. Тэдик на позиции, читает…

Капитан лежал на верхней полке, писал письмо, и полка гнулась, гнулась – дело опасное. Говорили о войне: – Все врут! – сказал капитан, – ничего знать не хочу, ничего слышать не хочу, ничего, кроме своего фельдфебеля: велят – делаю, не велят – дожидаюсь.

Городские воины. Я смотрел на солдата, как на крестьянина, которому война со всех сторон несчастье, и он воюет, превращаясь совсем в иное существо, закованное дисциплиной и внутри этой дисциплины, признаваемой как священная необходимость свободного.

Живая действительность, однако, сталкивает меня с солдатами совсем другого, городского типа… Те солдаты называются героями, поскольку они сами себя не признают, вернее, не сознают героями, условие любования нашего ими – молчание о собственных заслугах, их смирение, непонимание совершенного ими великого подвига.

Но это можно видеть только на войне, потому что тот же солдат по мере приближения к своему дому становится другим, начинает рассказывать, и его рассказы отличаются от правды, как отличаются всякие рассказы от действительности. Мне приходилось слышать от одного журналиста, видевшего Крючкова непосредственно после боя: знаменитый воин ничего не помнит, что он делал. Из массы опрошенных мною солдат, ходивших в атаки, «сознательных» я не встречал. Невольно задумываешься над этим словом «герой»: величайшая в мире книга приучила нас соединять с этим понятием слово, а с этим героем, наоборот, соединено молчание: и все наши былинные «герои» тоже молчат.

Герой у нас обозначает не личность, а момент стихийного действия.

Шли сорок Георгиевских кавалеров, один на другого в лицо, и всех их капитан называет общим именем Митюхи.

Не они достигали Георгия, а Георгий к ним сам пришел. Это обычный тип лучшего русского солдата, воспитавший наше сознание. Но время проходит, жизнь крупных городов вливается в народную массу, изменяет ее, и являются городские типы солдата: подвиг военный для них является самоцелью и вместе с тем Георгий не как дар, а как достижение. Из массы виденных серых солдат мне вспоминаются четыре встреченных мной на восточно-прусском фронте, и все они были с Георгиями, сознательные солдаты, выглядели необычайно даровитыми, подвижными, предприимчивыми, происходили из городской бедноты, все были уроженцами и постоянными обитателями Петрограда.

Разведчик. В проходе вагона второго класса стояли группы офицеров, не помню, штабных или центрального управления, одним словом, не боевых, а именно тип офицеров, которые придираются к исполнению военных формальностей. И, тем не менее, возле них стоял, спиной к ним, заложив руки назад, солдат вольноопределяющийся, что-то рассказывал, и офицеры слушали его с большим почтением, пожалуй, больше как бы заискивая. Это бросалось в глаза, я заинтересовался причиной. Вдруг вольноопределяющийся обернулся, и я увидел на груди его все четыре Георгия – вот и была причина… Вольноопределяющийся был артиллерист… и проч. Небывалый случай взятия артиллерии артиллерией, <говорит про> начальника: «Он золотую саблю получил, а за что: разведчик впереди, я даю знак, это мое дело».

Другой вольноопределяющийся – кавалерист (охотник). Спор между разведчиками: а разве это интересно?

Рубаки – не задерживается.

Улан – табачку.

Мальчик Власов.

Вилка дорог. В Гибах пучком расходятся дороги по Августовскому лесу: одна, шоссейная, идет самым краем лесов, она была занята немцами, правда, расходились две дороги, одна вилочкой, и тут в лощине скопилось множество обозов и у столба велся горячий спор между офицерами: одни говорили, что правая дорога опасная, другие, что левая страшнее, и все склонились за левую, и ехала по левой дороге вся масса обозов, <догоняя>, давя друг друга, останавливались.

И еще были где-то неведомые дороги в Августове, где уже были немцы: не это ли Августов? думали и ехали по <левой> дороге. Автомобиль пошел по той дороге.

<На полях>: Лопухин: изобразить его страх, найти правду страха в паршивейшей личности – все перед пленом: а в плен не берут, когда тут в плен – ткнут штыком, и будет. Лопухин весь струна, его блуждания – врезывание в немецкое.

1. Встреча телеграфиста Спиридонова с отрядом санитаров: князь, доктор, сестры, причисленный.

Город. Костел. Лазарет. Капитан: я слышу только фельдфебеля <голос>.

Раненый немец. Дал табачку улану.

Немцы: артиллерия, все шесть орудий на солнце блестят и офицер с биноклем помахивает рукой и <направляет>: туда, сюда <езжай>.

Спор о дороге. Как обозы пошли по той. Наша артиллерия стала отступать влево (влево шли обозы, вправо <поехал> автомобиль).

Автомобиль полетел по той дороге. Лес. Завал. Смерть сестры, князя и раненых…

Лопухин удирает: мокнет, надевает форму немца, хочет в плен, но русские его <поймали>. Десять русских вели в плен сто немцев. Вели пленных – волки… продолжая делать дело без связи.

На вилке повернули на ту дорогу, и когда все прошли и лес затих, вошли телеграфисты развесить проволоку на сучках деревьев.

Спиридонов: у костра – в костеле <колокола> звонили, старик звонил, и ему вспомнилось «Смертию смерть», ведь это старик звонил, но было ясно, что это новое… что же новое? человек… Но человек – это старое… он наткнулся на трупы князя и сестер… огонек горел, а возле человек, но человек с отъеденным носом, потом начались окопы, и они пригласили, лежит в форме германский офицер, потом вели пленных немцев, выражение лица убитых: мертвые люди <были>, но живо в них что-то новое: радостное чувство: мука мукой – обмирание? <1 нрзб.>, в деревенском костеле звонили в колокола – «Смертию смерть», израненная земля. И все эти сотни безмолвных людей потому кажутся безличными, что они всё мукой, безличной мукой и <делали> и личная мука за всех; и они не испытывают муку… в каждом из них было это же самое: и тоже один за всех. Зазвонили в костеле, старик звонил. Солдаты-телефонисты шли, не понимая этого, они нашли у мертвого спирт и все пили его, и он улыбался, и поняли, что он улыбался на обе стороны: и туда, где смерть, и туда, где жизнь, и одно другому не мешало. Но чтобы не смешивать того старого <3 нрзб> он все твердил: человек, человек.

Из Спиридонова: насмотревшись на все, он оставил себе только одно: что немца нужно разбить. И это последнее было потрясено следующим: цусимский герой ничего не говорил, молчал и делал, и с ним рядом всегда была сестра пожилая – и вместе считали, все на них держалось. И от него он услышал:

– А зачем же их нужно разбить?

Никто больше их не делал, и с таким вопросом жить: мы не знаем.

Принесли умирающего офицера: молодой, красивый, злой – не до конца сознавал грядущую смерть и боролся. Обошел его доктор как-то кругом, словно не решаясь прикоснуться ни с какой стороны. Сестра предложила чаю, губы с запекшейся кровью раскрылись:

– Оставьте меня!

Я вспомнил, что у меня было две бутылочки коньяку, спросил, не хочет ли он коньяку.

– Давайте! – сказал офицер.

Красноносый капитан из комнаты, где собрались легкораненые офицеры, крикнул:

– У вас коньяк, какого же черта вы до сих пор молчите!

Бегу поскорее в аптеку, где я остановился, достаю коньяк: бутылку в один карман, бутылку в другой, а буфет аптекарши открытый и рюмочки, целая полка, как ясные зубы. Живо беру две рюмки. Входит бледная аптекарша. Мне стыдно. Но аптекарша смотрит в пространство:

– Скажите, на Гибы свободен путь? <6 нрзб.>.

Почем я знаю, только бы поскорей отвязалась, там такое неотложное дело: дать рюмку коньяку умирающему. Вышел на улицу: как за несколько минут все изменилось, словно туча надвинулась близ и вот все понесет буря, эти затихшие обозы, эти молчащие кучи людей. Бегут туда и сюда, но бегут, сосредоточенные в себе.

На перевязочном пункте еще приютились раненые, в офицерской комнате пришли посмотреть на раненого саперного полковника с высоким профессорским лбом; юноша-гусар.

Красноносый капитан рассказывал:

– Да-с, пятьдесят лет, кажется, достиг совершеннолетия….

– Толстенный немец едет впереди, а за ним катушку везут с проволокой человек пять.

Я пошел к умирающему раненому, к удивлению моему, он руку вынул из-под одеяла, взял рюмку и выпил так же ловко, быстро, как будто подошел к именинному столу.

– Еще?

Он молчал. Красноносый капитан рассказывал:

– Напустили мы их шагов на сто – залп! Двое упали, другие уехали. Мы бросились: лежит один немец убитый, две лошади <мертвые>, а другого немца нет, толстый, все видели, но лошадь упала, и он свалился, куда же он убежал за минуту? Посмотрел вокруг, нигде нет, заглянул в канаву, и подумайте, до чего живуч человек: лежит на спине, а в зубах бутылка – и буль-буль-буль. В такую минуту вспомнил и хочет <перед смертью> выпить всю. Как увидели наши Митюхи, бросились, вырвали: еще с полбутылки осталось, тут же все <сразу> и выпили.

– Давайте коньяк!

Решили обойти, встать по очереди, бутылочка кончилась: последними выпили здоровые и сапер и гусар.

И еще сказали мы им: – Что же вы уходите, еще вторая, вторая бутылочка, подождите. Но они простились и вышли. И тут вскоре грохнуло…

– Чемодан, чемодан! – крикнул чей-то голос. Мы выбежали, перед <лазаретом> лежат сапер и гусар и <саперный> полковник так странно упал, улыбался, гусар молодцом встал и к нам, было, но упал на одно колено и головой прислонился к стенке.

Мелькнула опять на улице <бледная> аптекарша: – Ради Бога, скажите, свободна ли езда на Гибы? Бежали одни вперед, другие назад.

Князь: – Все кончено: успеем ли только выбраться. Бросайте перевязки! – крикнул князь. Но врачи перевязывали.

Гусар сидел, протянув ногу, ему перевязывали, и так шла к нему рана: раненое животное, и санитар-горилла стоял перед животным, и сестра такая прекрасная – сказочно.

Я считаю минуты и страх… не понимаю, что это, страх или тоска.

Оставались немцы… и у нас было намерение немца взять, как же его-то оставить… и потом вдруг вспомнил, да ведь ему же там будет лучше. Князь всех звал к себе в автомобиль, и мои <спутники> сапер и раненый гусар.

Крест. <1 нрзб.> провожая глазами. Какая-то женщина подошла:

– Вот, смотри, видишь, как господа друг друга усаживают. Мы были уже дома, <когда> я поднял рюмку, и <стояла> рюмка аптекарши, и вспомнил, что вторая бутылка осталась на столе… и немцы выпили ее.

Гибы. Штаб дивизии (Слесаренко, соломинкой чай помешивает). Чай у доктора. Раненые выписываются медленно, сестра записывает подробно… а там приближаются выстрелы… Вилка… Раненых пять человек и две собачки.

П. – англофил и «барон» Кропоткин – германофил; в устах барона: идея порядка, расстановка вещей.

Заведующий хозяйственной частью моряк (Цусима) и сестра: он как бы отмахивается молчанием от лишних слов и всё сидит за походным столом и считает, и возле него сидит сестра… шепчутся и долетает: «Стерилизаторы». Говорят, что если они разговорятся, то все заслушаются, но я ничего не слыхал, и мне казалось, у него и у нее что-то суровое ко мне. Потом мы долго не виделись, и когда я снова встретился, то они меня встретили такой приветливой улыбкой, как родного, и он… и я, когда разговаривали о всем, <прямо его> спросил:

– И все-таки немцев нужно разбить? Он долго думал и вдруг спросил меня:

– А зачем их нужно разбить?

Сестра Мара. – Ваше Сиятельство, я нашел, я нашел мой спальный мешок.

Нашли ее в лесу, озябшую, на поломанном автомобиле. Сестру не хотел взять князь, много скопилось.

Когда все прошли и проехали…

Вертится громадное железное колесо по скрипучему по снегу, за ним другое, третье, и напоминает мне странное звучание: не то бой, не то наступление, отступление, а может быть, волки многоголосно подняли вой?

Проехали, прошли, и опять наступила в лесу тишина вековечная, природная и выглянула звезда на небе. Тогда вошли в лес телеграфисты и по сучкам дерева вновь развешивали проволоку или ставили столбы; кто шел впереди, кто по одному, оставаясь на охрану, и разводил себе огонек. А может быть, как раз этого стерегли и дожидались враги, когда все проехали, выйдут из леса и оборвут связь? <1 нрзб.>.

Тонкая проволока в диком лесу. Спиридонов смотрел на нее и как за соломинку хватался.

Белый волк (князь Кропоткин) – попросил мой английский табак, курит мою трубку, садится в автомобиль, возвращает с огорчением трубку – Как быть? – Очень просто: возьмите меня с собой в автомобиль. – Садитесь! И мы поехали.

Гродно, Тэдик. Польская женщина. Интендант-чиновник: любовь одна. Есть ли счастье? Измерение в ширину – счастье, в глубину – несчастье.

Страх ареста: Иван-царевич, губернатор. После войны останутся хищники и святые.