Текст книги "Дневники 1920-1922"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Жду Вашего срочного ответа, frater vitae communis [15]15
  Брат по общественной жизни (лат.).


[Закрыть](по-русски: товарищ по несчастью) и усердно жму Вашу руку.

24 Февраля. Vita communis. Не раз врачи и учителя мне говорили, что общественное дело не выходит всегда из-за мелочей, за что ни возьмись – ничего не получается, то в больницу дров не представят, все лечение идет насмарку, то нет питания, а в школе стекол нет или учебников. Напротив, лично, частно займешься чем-нибудь, то еще ничего, частные уроки, частная практика – все это имеет некоторый смысл и приносит некоторую пользу.

27 Февраля. Журнал «Наука и ее работники» № 2, ст. Яхонтова:

«Обнажение всей жизни и резкое выделение на общем фоне серого переживания всех неровностей, недостатков и уродств, – с одной стороны, и истинной красоты, ранее незамеченной, с другой, – вот одна из черт настоящего времени».

Прочитав эту фразу, я всю ночь думал, в чем и где можно увидеть теперь истинную красоту, и, в конце концов, решил, что это, вероятно, порождается тем чувством «связи», без которой не может жить ученый, что это вне жизни («представление») и, однако, очень ценно. Вообще дело ученых теперь представляется совсем в другом виде, чем раньше <3 нрзб.>.

28 Февраля. Пришел мужик:

– Нельзя ли расширить хозяйство?

– Сколько десятин?

– Шесть.

– Шире шести не расширишь.

– Нет, я в глубину хочу.

– Надо клевер, десять пудов ржи стоит пуд.

– А на капитале нельзя?

– Нет, деньги не дают, да у тебя же мука – капитал.

– Нет, мука не капитал: капитал не рыжик, он и зимой р о́дится, а рожь зимой не р о́дится.

1 Марта. С неделю стоит оттепель, в полдень солнце по-настоящему греет, но это еще не весна, а первая, единственная за всю снежную зиму осадка снега. Заметно на дороге, как снег осел: дорога поднялась вверх. Весна не весна, а дорога испортилась и ее больше не будет, потому что просовы уже больше не заделаются, да и все равно, как ни подмерзло, в полдень будет разогревать.

Ездил в Бураково к Войтенковым, видел картину нового расселения крестьян, все деревни в этом углу, за исключением Люстова, рассыпались. Но каждый двор, ставший самостоятельным, является семенем новой деревни, потому что семья, разделившись, землю оставляет в общинном пользовании, переделяя ее по-прежнему полосками.

6 Марта. Черт-баба, извела.

Дуничка была такая весталка ^{138} , нет, не весталка, она зажигала не перед богиней Девственности огонь, а перед мужем, настоящим мужчиной, которого в жизни ей не удалось встретить. Она жаловалась на женщин, сторонилась их, как она говорила, «узкого круга», и мужская воля, мужские широкие горизонты были предметом ее поклонения. И в то же время, презирая все женское, стремясь к мужскому миру, она была хранительницей истинной женственности, целомудренной до того, что нельзя было это и назвать своим именем. Другие на таком пути сбиваются на крикливую дорогу феминизма, с подражанием мужчине в одежде, в наружности или с вызовом в области общественной. Дуничка этого одалялась и ушла под конец совершенно в свою чистую келью. Сколько ума в мелочах, какая выдержка перед обыденностью, поистине она претворяла своего героя в себя и страдала только тем, что герой ее действует в таком маленьком женском кругу. Часто, вздыхая, говорила она: «Как я хотела бы родиться мужчиною». Это был ее язык, но сознавала ли она сама, что этим говорила: «Как я хотела бы найти себе того, которому бы могла я служить всею своею душою».

7 Марта. Всю ночь дождь и сильный ветер. Утром до восхода солнца все дождь. Деревья качаются до корня. В полдень солнце, ветер качает только макушки. Вечером облачно и небо открыто только на западе кольцом. В логах начинается напор воды. Сортируют овес на посев.

8 Марта. Капель была всю ночь и стихла перед рассветом. После рассвета теплый дождь. Облачность полная, но с обещанием разъяснеть. Ветер качает полдерева. Сильно токуют вороны. Дороги испорчены, не знаем, как вернутся рабочие из Дорогобужа с мукой.

К полудню показалось солнце и было переменно до вечера: то солнце, то дождь при +5°. Синица токует. Кошка токует. Прилетели грачи.

9 Марта. Ночь – дождь. Утро, как вчера, – облака дождевые с обещанием солнца. На крышах снег сошел. У стволов деревьев кружки.

Умер рабочий Смоляков, коммунист. Завещал похороны свои предоставить партии, чем очень всех удивил, потому что семья большая, дочери невесты и на всю семью ляжет тень, что отец был безбожник, еще дочь замуж не возьмут. У всех было убеждение, что он и в партии состоял из выгоды, а вот умер, и люди думают. Пономариха сказала такой случай:

– Тоже умирал так коммунист и захотел вернуться назад в православную веру, позвали священника. «Перекрестись!» – велел священник. Коммунист перекрестился, и вдруг у него отнялись руки.

10 Марта. Погода точно такая же. Кружки под яблонями увеличиваются.

Все яснее вырисовывается фигура моего брата ^{139} , которого я буду представлять в образах революции. Он неудачник, падал в жизни и оставил при себе: 1) Веру в светлого человека (человеко-обезьян и обезьяно-человек, сюда же и Левина новость интересная, что человек происходит от обезьяны), 2) Задушевность, 3) Детскость, т. е. способность удивляться всяким невиданным пустякам (сказка). Вся Россия такая, как мать моя, детская, легковерная, веселая (в конце концов), анархическая.

13 Марта. Добыли вагон у Над. Яков. Смирновой и в воскресенье 19 Марта выезжаем в Москву.

Читал письмо Игнатьева к Чайковскому, в котором устанавливается необходимость для русского человека признать сов. власть как единственно возможную, так что или интервенция, или советская власть. Получается так, что советская власть сама себя признает за дело пролетариата, а народ признает ее за охрану национальной самостоятельности.

«Понять революцию в ее возвышении, так и в ее мрачных чертах может только тот, кто берет ее в ее внутренней неизбежности, в борьбе ее живых сил, в логической последовательности ее этапов» (Троцкий).

С субботы на воскресенье хватил мороз, ручьи замерзли, наст «скипелся», и по снегу можно без лыж идти, как по полу.

Попробуй сейчас переменить жизнь – и придется опять начинать с костра: там, в новом месте, будет холодно…

17 Марта. Мороз, метель, вода вдруг замерзла, наст («стержень») скипелся так, что лошади не проваливаются.

Приехавшие из Москвы рассказывали, что Ленин болен, у него будто бы прогрессивный паралич, что конференция едва ли состоится, это видно по внезапному падению денег: в три дня золотой (10 р.) с 8 млн. дошел до 10 ½. Слышал, что Германия накануне революции. А еще, что в Америке топят котлы немолоченной кукурузой, что она может избытком урожая прокормить Россию два с половиной раза.

Сборы в дорогу.

Устроить Надежду Юл. Иловлеву, Марию Дм. Энгельгардт ^{140} , Надежду Яковлевну Смирнову. Достать для Map. Дм. – тиокол, для Авг. Дав. – порошки и 12 шт. медных гильз 16 кол., для кузнеца 12–12-го кол.

В Москве посетить Серг. Дм. Масловского (Антоневский пер., д. 4, Вольфил).

В Москве издательство «Сеятель»: Мясницкая, Гусятиков пер., д. 11, кв. 1, Александр Николаевич Волков.

В Питере поездка в Царское 9.05 д. и 5.35 веч. Разумник живет в Царском со среды до воскресенья. Вольфил – Фонтанка, д. 50, кв. 22. Воскрес. 3 ч. дня Демидов, 8-а, понед. 8 ч. в. (Вольфил), вторник 8 ч. в. (Вольфил).

22 Марта. С о́роки. Мороз в Москве, говорят, – 15 Вчера встал в вагоне в Москве. Вечером поселился в здравнице. <16 строк нрзб.>

Брак

Вавил-ная

Лучина

Нансен

Истоки Днепра

Леса и урожай

Счастливый уголок

Энгельгардт

Самость

Шкаф в избе

Самогон Азар. Григ.

Мельник (Гризетка)

Школа – шкраб

(Капуста)

Церковь

Государство

12 Апреля. Сегодня вечером в 9 ч. пытаюсь выехать из Москвы.

Не выбрался.

В воскресенье у Карасевых состоялось чтение моего «Детства» ^{141} , присутствовали Семашко, Новиков.

– Нужно же написать такую мрачную вещь! – сказал Семашко.

Смутился не я, а Новиков: он выплатил мне гонорар, уверенный, что вещь цензурна, а если большевик говорит, что «мрачно», то едва ли пройдет. Семашко стал прощаться, я сказал ему:

– Все сделано, пьеса написана, продана, остается цензура.

– Слава Богу, цензуры у нас нет! – сказал Семашко на ходу и скрылся.

Новиков и рот разинул:

– Неужели он не знает, что у нас цензура, и какая цензура, небывалая!

– Знает, – сказал я, – но, вероятно, цензура у нас теперь называется как-нибудь иначе?

– Нет, она так и называется.

– Но может быть, он хотел сказать, что цензура наша советская не есть цензура в смысле прежней?

– Нет, – ответила Карасева, – он просто не знает, ему жизнь некогда знать. Недавно ему сказали: «Это стоит ½ лимона». – «У меня на окне есть целый лимон, могу отдать целый». Объяснили, что лимон значит миллион. Сконфузился.

14 Апреля. У Гершензона. Он рассказывал, что Розанов незадолго до смерти сказал ему: «С великим обманщиком (Христом) я теперь совершенно покончил». Еще говорил Гершензон, что основное в натуре Розанова было – трусость и что понимать его слова про обманщика нужно так: «Покончил, а может быть, и все неправда», – и тут же перекрестился. И что вся гениальность Розанова в этом, верно, и заключается, в этом «может быть».

Розановский «быт» исходит от его безбытности.

Еще мы говорили на мою тему, про удельный вес пуда муки в деревне, где он производится, и в городе – легкость отношения к этому пуду в городе. Гершензон перевел это на литературу, науку: напр., открытие Коперника и пользование им теперь. Вспоминаю Устьинского, разговор о людях «рождающих». Про Андрея Белого говорил, что он единственный у нас теперь писатель, он захватил Русь от Дорогобужск. мужика до Вячесл. Иванова, а сам весь изуродован, и прет, и прет это ввысь.

У Игнатовых говорили про Косиньку, что ей были навязаны формы (Некрасов, Дейч) и как она из них выбралась нутром, сама совершенно не сознавая (как Некрасов отпал, Дейч отпал).

Про Толстого и Соф. Андр. рассказывала Софья Яковлевна, и о назначении подруги, когда у мужа рана неприкосновенная (вещи женщину влекут, женщину-хозяйку, как мать моя, и вот надо тут вникнуть и, оставаясь верным вещам, оберегать уходящего). Рассказ Софьи Яковлевны, живой, образный и реальный, надо воспроизвести – это смерть Ильи Николаевича, который должен был умереть, он не мог перенести этой власти: нужно было ему устроить Музей, нельзя было слов произносить. Это надо рассказывать, вглядываясь в Софью Андреевну. Не забыть «процесс» Соф. Яков., в котором она может только помогать.

Сила вещей сов. власти: на шестой неделе вздумали ободрать церкви, обыскать книжные магазины с изъятием словаря Брокгауза. Какие болвашки, автомобиль и человек со Смоленского рынка…

Рассказ Ан. Александр. Рюрикова, как он доставал себе место в библиотеке, и оказалось, что библиотеки нет, а там роды (тайну раскрыть со всем своим брюхом).

16 Апреля. Пасха.

Во вторник 18-го выехали (в 5 ¼) и прибыли в Дорогоб. ½-го ночи, пешком домой. Скворец и воробьиный пух. Крик зайца на разливе.

20 Апреля. Московское.

Первое слово, прочитанное мною после перерыва литературы в России, было слово Андрея Белого: само-сознание. И первое, что я написал из деревенского быта, было о самости. Так опять, как в 1905 году, мое деревенское пустынное жительство приводит к тем же словам, которые говорятся в столице, и немудрено: деревенская и городская курица несет одинаковые яйца.

После крушения моей самости встретился мне краснорядец (приказчик из Ельца) ^{142} , который отлично объяснил мне происхождение наших альтруистических идей (и Льва Толстого) из эгоистических. Теперь это объясняет Андрей Белый русскому обществу.

В начале Мая (ночью) запрос Новикову о «Чертовой Ступе». Числа 15-го Мая запрос Семашке о пайке и Лидину о комнате.

27 Апреля. Средоточие нашей чувственно-нравственной природы мы относим к сердцу, которое расположено около кишок и вываливается из разрезанного живота вместе со всей требухой?

Сердце общественной жизни тоже расположено где-то в брюхе провинции, а не в столице же? (Москва слезам не верит.)

Из Москвы я привез настроение бодрое и странно встретился этим с провинциальной интеллигенцией: откуда им-то взять бодрости среди всеобщей разрухи. Я им говорю, что разруха пройдет, нельзя связывать свою судьбу с преходящим, а вернее будет отыскивать следы возрождения, которое, несомненно же, есть в народе. Это умственно верное заключение они обходят молчанием, упираясь в стену мрачной действительности…

Разгадка Семашки: он живет тем же чувством, как и раньше, – голодным студентом, воюет с теми же врагами, упуская из виду, что в сознании огромной части народа он тот же самый враг, на его месте сидит и его представляет.

30 Апреля. За все время большевистской революции он высказал одно: назвал большевиков динамистами.

П. П. (Не… ин), педагог, расстался со своим Левой безропотно: мальчику нельзя быть без дела, пусть уж лучше будет большевиком.

И. Н. Игнатов (профессор) с момента Октябрьской революции стал «отходить», и жена его, поняв, что рана смертельная, взяла на себя все компромиссы. Она скрывала хозяйственную сторону жизни, тогда как С. А. Толстая, сливаясь с хозяйством в одно, тыкала им Толстому в глаза.

Мельница (Павлиха, Мать моя) – закон хозяйственного приспособления: на мельнице может сходиться все.

Страх

Человек-обезьяна

Солнце

Павлиха

Фомкин брат

Крыскин ^{143}

Учит. Марья Мих.

Поворот солнца

(Ефим Иван.)

Да, они (запад) создали Париж, и там есть много зданий, книг, картин, так что кажется это уж вечной опорой, – что ни случись, а это ценность. Но раз молодой человек, испытавший большое несчастье, подошел к Сене, подумал немного и бросился. Почему же он, зная, что за его спиною Париж, – не остановился?

Душа весталки, как у фиалки, поцветет немного особенно свято и потом ку-ку! на всю жизнь одинокой и чистой среди рожающих баб. Ку-ку, ку-ку, ку-ку? сколько лет еще жить, и выходит все много, лет пятьдесят.

13 Мая. Вчера утром за кофеем она по обыкновению с недовольным лицом беспрерывно ворчит и точит. Сил нет терпеть и нельзя терпеть: если не остановишь, она больше и больше будет устанавливать свою дикую волю неправедную.

– Молчи, молчи!

– Нет, не будут молчать.

– Я заставлю тебя замолчать!

– Попробуй, нахал!

– Дура! молчи!

Лева вмешивается:

– Перестаньте, перестаньте, папа, мама!

Это только масло в огонь.

– Если ты не можешь подчиняться, оставь меня.

– И уйду!

– С Богом! возьму прислугу и буду спокойно работать.

– Аа-а! так? Ну так, будь же ты проклят, подлец окаянный, подлец, подлец, выпил кровь мою и выгоняешь, подлец!

И бух! весь кувшин с молоком, полный, единственная пища на день, вдребезги, чашку свою вдребезги. Пока спохватились, все перебито. Бежит в кладовую, вытаскивает свои узлы, складывает. Лева кричит:

– Мама, мама, что ты делаешь? – и бросается мне в объятия: – Несчастный папа!

Она уходит в кусты, Лева за ней, и там Лева ее уговаривает, а она причитывает: «Проклятый, проклятый!» – далеко слышно. Через час Лева провожает ее наверх, и там она ему целый день вяжет погон для ружья. Лева оттуда приносит ружья, а то она ему грозится меня застрелить. Лева затапливает печь, варит обед без приправ. Едим голую картошку с хлебом и пьем чай поочередно из одного уцелевшего молочника.

Посрамленная разбитой посудой, завести которую <1 нрзб.>нет, убитая, она несколько дней будет тенью ходить, но когда отживет, – не простит мне эту побитую посуду, и сложится у ней, что это я виноват, и при случае с новой силой взбесится, можно предсказать, что это будет через месяц-два, когда и я забуду беду за писанием и стану вести себя просто, жить шутя, а она позволит себе ворчание и точение с утра до вечера.

И кажется дело ее нетрудное: ни малейшей заботы о продовольствии, все доставляю я, дрова, вода, все доставляется, самовары почти всегда ставлю я, кроликов кормят дети, комнату свою убираю я всегда. Ее обязанность приготовить нам скудный обед, щи с кусочком сала и картошку на молоке, иногда постирать белье (иногда стирает женщина), иногда вымыть полы. Я занимаюсь литературой, учу детей, добываю продовольствие, кажется, я должен иметь первый голос? И я почти всегда веселый, нахожу время и для охоты, и для прогулок, и болтовни с детьми, а она, как будто перегруженная работой, весь день мотается, как мочалка на ветре, и не находит времени даже погулять в лесу. Еще у ней есть поросенок, она кормит его сама, вот и все.

Очевидно, дело не в труде, а в бессмыслице существования, дети у меня, вся жизнь у меня, а она причем? что она? Если бы она думала, то, может быть, что-нибудь и надумала, но она не думает и отдается только этому ощущению пустоты и ненужности, и злоба за это на меня, что я не сделаю ее такой, как я, ученой, развитой (я сошелся с ней после второго ее мужа, научил с трудом грамоте и бросил это, когда увидел, что ее невозможно отучить выговаривать «в городе», но не «у городе»). Вина моя вся в том, что я с нею сошелся и не бросил ее до появления детей, вообще поставил ее на положение жены, познакомил с родными, ввел в круг высший и дал ей почувствовать свой низ. Вина моя в легкомыслии к браку и в эгоизме, не внешнем, а глубоком: иметь тихий угол, уединяться, творить, печатать, все это мое, а не ее. Внешне я делал много для нее, прислуг нанимал, ввязался в трудное дело о наследстве, чтобы обеспечить ее, и т. д., но это все внешнее, все для себя. И что даже много занимался с ней собиранием сказок и песен и читал ей все написанное – все это для себя. Для нее я, собственно для нее, не мог ничего сделать, потому что всю жизнь желал другую, и это желанное отдавал в печать: ее я обманывал. Но это очень тонкий обман, и я не думал, что когда-нибудь и за это придется отвечать. Был, впрочем, один опыт любви, ей известный и ликвидированный. Часто думаю, что хочется ей, чтобы я побил ее и так утвердился хозяином, и она была бы верной, вернейшей рабой, и что это не больше, как рабыня на воле. С обыкновенной точки зрения ее все осудят, и дети наши осуждают, но вина основная во мне, что я эгоист и заварил брак в похоти, в состоянии двойственности, в грубейшем действии соединить уже во мне разъединенное: плоть и дух, в самообмане, в присоединении к естественному чувству (которое и надо было удовлетворить, как все?), идеологии брака. Но вот в этом-то и трагедия моя, что я не мог к этому акту отнестись как к чему-то священному и обязывающему, что я безумно страдал при каждом акте с проституткой, а без акта, на монашеском положении – пробовал, но физически не мог вынести и доходил до психиатра.

Точь-в-точь отношения те же, как у матери с Лидей, та была, как солнышко, и эта, как земля, всегда недовольная, пока солнышко не оплодотворит ее. Если бы Ефр. Павл. могла постоянно рожать, то как бы и довольна была, на это у солнца сил не хватает, ему нужен отдых и свое дело света в беспредельном пространстве, его, солнышка, игра для всех и для многого, кроме земли.

Толстой все сделал для удовлетворения женщины, но в конце концов, не удовлетворил же ее, тут путь: или побить, или бросить, или самому раствориться в роде, чтобы внуки потом разбитого возили в кресле на колесиках. В основе же лежит свой грех изначальный, что, будучи сам уже раздвоенным, хотел заключить себя в простейшее.

Она сидела целые сутки одна наверху без пищи, другие сутки лежала в кровати, наконец, у нее начался жар и бред. Позвала детей, обняла, поцеловала, вспомнила о Боге. Дети вышли ко мне и плачут: «Мама умирает!» Такие славные детишки, особенно Лева, – как они ее любят, и что значит мать в доме. Как представить только, что ее нет, – ужасно. Я пошел к ней с сердцем, открытым для жалости, и она говорила со мной так хорошо, как будто ничего не было. А наутро принялась вязать мне погон для ружья ^{144} .

Между тем за эти два дня завелась у меня в доме беженка – старуха из людоедных мест – и все в доме перечистила, вымыла, наконец, мою комнату, повторяла: «Ах, как вы засрали!» – и стало в доме небывало чисто и мило. Просил <2 нрзб.>дать мне паек на прислугу, но мне отказали. И я теперь в ужасе ожидаю развития следующего кольца: начнет вязать мне погон и кончит… чем? каждый раз все сильней и сильней кончается – или застрелит меня, или удавится. Нужно принять меры…

Думаю иногда, что все основано…

История эта – в большинстве случаев форма проявления половой жизни, удовлетворить иногда женщину можно только беременностью. Ефр. Павл. боится этого больше всего и хочет этого больше всего. Неудовлетворенная женщина.

На вечерней заре за гомоном птиц соловья не узнаешь – трещит какая-то птичья трещотка, хуже всех. Нужно дождаться звезд, когда все птицы смолкнут, разгорятся звезды и одни соловьи останутся.

Наш петух был самый сильный из всех и своих кур не давал другим петухам, но и не трогал их кур – исключительный по благородству петух. Корма у нас не было, поэтому рано утром он уводил своих восемь куриц далеко в лес и возвращался с ними только к вечеру. Прошло время – одна черная курица заквохтала, мы ее взяли к себе в кладовую и посадили на яйца. На другой день петух не повел кур в лес и весь день бегал по чужим курицам: искал пропавшую. На третий день он кур своих бросил и переселился в курник к соседям. Аннушка объяснила, что у каждого петуха есть одна любимая курица, без которой он жить не может, без нее свои куры ему противны.

– Почему же он к чужим-то ушел?

– Чужое все-таки лучше – на чужом огороде своя же баба и то слаще.

Кошки

У кошки нашей отобрали котенка, и затворница кошка осталась одинокой. А у соседей как раз в это время окотилась кошка. Вот наша кошка подстерегла отлучку соседней кошки и перетащила котят к себе. Та это заметила и тоже подстерегла и перетащила назад, а одного котенка не успела, и наша кошка стала с приемышем.

Ежик. Скворец-художник. Минай и лягушки. Ручей.

21 Мая. По наследству в семье Алпатов получил веру в прогресс, в постепенное совершенствование, эта вера его в процесс улучшения жизни однажды как бы нашла свой день осуществления: он внезапно поверил, что в наши дни и сразу это должно осуществиться. Учение Маркса было им приспособлено для толкования идейного своего общего душевного состояния, после чего он как бы слился с процессом установления на земле общего счастья.

…Она уехала.

Он едет к своему делу, но дело его, будто большой громыхающий поезд, тоже как будто от него поехало вперед, конечно, вперед! но виновато он подумал про себя, что этот великий поезд идет, а он его не может догнать. И вот из туманной дали, как черная птица с железным клювом, обозначилось что-то совершенно для него новое, приближалось и как бы влетело в него и стало клевать в сердце, и каждый клев этого железного клюва вызывал мысль о «я», и это «я» было с ней, это «я» он сознавал как что-то чрезвычайно маленькое и в малости своей совершенно не подлежащее оправданию и даже вниманию, оно появилось, это «я», как в дурную осеннюю погоду появляется капля с крыши и капает ежеминутно, мерно на камень внизу, и на камне от многолетнего капанья заметное углубление. Так и это «я» начало капать, и за что бы он ни брался, никак он не мог заглушить это капанье. Бывали минуты просветления, когда кто-нибудь из его товарищей внезапно появлялся у него в комнате, не обращая на него никакого внимания, начинал рассказывать о ихделе. Тогда он внезапно загорался и спешно обрекал себя этому делу и тут же говорил о своих планах товарищу, и тот (доктор) уходил, ничего не замечая. Но скоро после ухода, сначала вовсе не больно и как бы даже сладко, являлось откуда-то предложение на минуту остановиться и подумать о своем, а именно вот о ее странных словах: «Поймите, что для нашего брака у вас должно быть хоть какое-нибудь положение, создайте его». – «Это долго, почему же нельзя без… положения?» – «Можно, но… я, конечно, не посмотрю ни на что и готова идти за вами, но почему же я сказала: положение». – «Значит, вы не уверены, что меня любите». Она смутилась и вдруг бросилась к нему, заметив его страдание; целовала его и вдруг как бы вся ослабла и откинулась на спинку кресла с пылающим лицом и полузакрытыми глазами, она отдавалась. Но ему это было рано, он встал, зашел с другой стороны кресла, поцеловал ее в лоб и, весь сжавшись, отошел к окну, стоял долго, прислонившись лбом к холодному окну… «Нет! – сказала она, – все кончено», – и она уехала.

И если бы я в этот миг воспользовался, – она была бы моей женой, а положение? Если жена, то положение, а если так самим жениться, то положение не нужно. «Я сама себя не понимаю», – тоже созналась она ему. И вдруг они разошлись, и навсегда. Выйти замуж она не может без положения и пойти с ним, как подруга, и забыть про это положение она не может. Многие говорят, что он может ее взять, сама же она не пойдет ^{145} .

Капля, падая на камень, четко выговаривала: «Я!» Камень большой и крепкий, ему лежать еще тысячу лет, но капля одна и существует одно мгновение, и это мгновение – боль о том, что я мала и бессильна. «Я – маленькая!» – выговаривала каждая капля, расставаясь с жизнью своей навсегда. За нею падала другая капля, и другая точно так же выговаривала: «Я – маленькая». И «я» этого человека с каждою каплей повторяло: «Я – маленькая». Никуда нельзя уйти от этих падающих капель, пусть будут люди вокруг, вот кабак, пилят скрипки, поют и смеются, а рядом сидит человек пожилой и, выпив глоток пива, почему-то сам с собой чуть-чуть слышно подвывает, очевидно, стесняется и в обществе выработал себе приличный вой, если бы не общество, он выл бы, как пес под забором. А человек пожилой, ему за сорок, и лицо пожилое, значит, было и «положение». Алпатов знает хорошо все: его бросила жена, и теперь он ходит в пивную и тихонечко на людях воет. Если идти по улице, двигаясь, можно пропустить множество народу мимо себя, как рыба пропускает множество воды через жабры, незаметно для себя, хватая себе только пузырьки воздуха. Так Алпатов пропускает тысячи людей, но непременно встречается глазом с тем, кто ему нужен: вот заунывно в тумане раздался рожок, и будто по этому рожку выходит молодая женщина, ее глаза широко открыты и не видят никого, ничего, в глазах безумное счастье и свет… но счастье нездешнее: это тот свет. «Сумасшедшая!» – послышалось среди рыб, <1 нрзб.>вздрогнул и бежать скорее, добежать бы до дому, скорее в дом, с крыши все падает капля и выговаривает свое и показывает ему на себя: «Я – маленький».

Сосед по вагону смотрит на него, не спуская глаз, какое-то очень знакомое лицо: рябое, желтое, в косоворотке, сверх пиджачишко – человек! так, мельчайшая капля, приказчик из красных рядов, аршином отмеривал ситец весь день и больше ничего, и смотрит на него любопытно, разглядывает – по какому же праву? Маленький маленького? Леденящий ужас его охватывает; краснорядец хитро улыбается, прехитренько, и ближе, все ближе к нему наклоняется и вот у самого его лица и выговаривает:

– Осмелюсь вас спросить, вы, впрочем, меня извините, я не то, чтобы вас побеспокоить, и собственно из любопытства спрашиваю: вы не племянник будете Марии Ивановны Алпатовой? Ну, так и есть! вы, вы: Михаил… Михайлович? ну, конечно, Михайлович! бывало, все под ручку тетушку водил к нам в красные ряды и посадит на стульчик, а я раскидывал ситец для вас. Слышал, слышал, в Германии изволили учиться? и потом все дальнейшее – все знаю. Вы ученый человек, я очень хорошо понимаю, и встречи с вами искал из-за чего, собственно? а я тоже читатель и ответы искал в разных книгах, ну, как вы думаете, есть ли ответ? Я ведь не про общее спрашиваю, а на каждый случай жизни. Вот, извольте видеть, солнце садится на крышу, будто кровь, вы мне можете ответить, почему оно именно вот сегодня красное, может быть, оттого, что вчера было желтое?

Алпатов с изумлением смотрел на краснорядца и с ужасом чувствовал, что ответ он дать не может, кроме как «преломление лучей в атмосфере», он хорошо понимал, что краснорядцу это не ответ и что он совсем о другом спрашивает: как именно такой случай вышел, не почему, а как…

Можно объяснить разложением луча в <1 нрзб.>, краснорядца это не удовлетворит, и он будет почтительно таращить глаза, но про себя будет готовить новое «почему?» и <2 нрзб.>. «Причина, так сказать, окончательная». Впрочем, Алпатов и ближние причины знал поверхностно, он молчал, а краснорядец все ожидал и ехидно улыбался Алпатову, ясно было, что краснорядец просто издевается над его образованием.

– Как же так? вот вы учились, и очень долго, я не учился, и мы одинаково не знаем.

– Да, не знаем, – сказал Алпатов.

– Но для просвещения <1 нрзб.>вы нашли какой-нибудь вывод, я слышал про вас многое, тетушка ваша по всему городу <1 нрзб.>рассказывала, как вы страдали в тюрьме, из-за чего, собственно. Вот, хотя бы Л. Н. Толстой, я его умнее не считаю ответ: он это для себя, своим руководством, а вот чтобы не своим, есть такое мнение.

Алпатов отвечал, что у них в партии своего нет ничего.

– Как же без своего, а не есть ли это ваше заблуждение…

Ехидно улыбнулся он, простился почтительно и оставил одного, поезд долго стоял, и капли опять падали с крыши, Алпатов <2 нрзб.>обобраны и кем? <2 нрзб.>ответа не дал – и сколько лет? <3 нрзб.>ответа не дал: поезд уходил огромный, громыхающий и там все свое, а я? Капля виновато, падая, отвечала: «Я – маленький».

(Доктор-разрушитель и Алпатов-созидатель – психология разрушителя и созидателя.)

В семейной драме Толстого – он виноват тем началом брака (идиллия) и что не ушел раньше. Чем виноват маленький человек (Соф. Андр.), что он маленький.

Революция делает то же, что делает ветер в природе: рожденный неравенством распределения тепла по земле, ветер равняет тепло и всюду разносит семена, но растут семена сами, пользуясь теплом и светом солнца и питаясь от земли и воздуха.

О. Иван на ночь сказал матушке:

– Я вчера видел во сне, что ты ко мне ночью пришла и просила меня, чтобы я с тобой обошелся по-супружески.

На другой день матушка ему на ночь говорила:

– О. Иван, ты правда видел такой сон?

– Да, матушка, видел.

– А я видела, будто Бог дал нам дочку.

После этого разговора о. Иван вдруг понял, отчего его матушка такая стала лютая. Вспомнил он, как матушка любила телушку и звала ее «дочкою», и купил ей хорошую симментальскую телушку.

На Руси есть две партии, одна: мужик, бык и черт, другая – мещанин, купец и поп, а еще есть интеллигенция, которая враг и себе и всему народу.

Жоров (журавль) – коммунист в штанах Галифе.

– А будет вот как: легли спать – была милиция, встанем – будет полиция.

– Откуда она возьмется?

– Откуда! да она вся сейчас тут и все видит, кто прав, кто виноват. Утром проснулись: пожалуйте на суд. Где, говорите, полиция? – а вот где. Едет по дороге Жоров, я иду. «Отец, – говорит Жоров, – садись подвезу. Скажи, – говорит, – откровенно и без боязни, как тебе эта жизнь кажется?» – «Как кажется? а вот пень стоит, обряди его, и пень будет красив». – «Нет, ты эти притчи брось, а прямо скажи». – «Прямо, – говорю, – провал». – «Ну, и я так думал». Ночью милиция, а завтра встанем – полиция.