Текст книги "Дневники 1920-1922"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

И вот опять бумага почти военная. Лютова хочет идти, я остаюсь для экзамена. Находится учительница Татьяна Михайловна Базина, но нет помещения, комнатки во всем огромном доме, все испорчено.

Искал в городе Уездлеском, никто не мог указать и нигде не было вывески, в одном доме двери были открыты, на внутренних дверях висела бумажка с надписью: «Двери за собой затворять» и под этой бумажкой было еще написано мелом: «Бык рогатый». Я подумал: «Наверно, это общественное учреждение, потому что никто частный не потерпел бы надписи „Бык рогатый“». Отворяю дверь, в комнате сидят шесть пожилых женщин на детских ученических партах и очень серьезно и быстро пишут. «Это Уездлеском?» – «Нет!» – «А что это?» Ответа не последовало. «Что же это за учреждение?» – думал я, выходя и еще раз оглядываясь на странную надпись «Бык рогатый».

Лебедев, умирающий от чахотки человек, когда-то хороший оратор, теперь не может громко говорить. Он исключен из партии. Когда спросили Уткину: «За что исключен из партии Лебедев?» – она ответила: «Раз он говорить не может, то на что же он нужен партии».

Утираюсь грязным полотенцем с петушками и вспоминаю, что когда-то у сестры это было красивое полотенце, которое так висело, и она никогда им не утиралась. – Почему же теперь я не думаю, что это красивое полотенце, и не смотрю на петушков? Потому что я им утираюсь. Значит, в полезности исчезает искусство. Вещь, которой пользуешься, не может быть предметом искусства. Искусство и польза, как ветер и солнце.

Ветер веет, потому что солнце греет землю или оставляет ее холодную. Дело делается, и веет искусство, как благодать исходит от святости. Искусство – это милость, это что даром дается, прилагается.

Все ссорюсь с Е. П. и думаю: «Куда девалось то хорошее, что, бывало, я в ней любил?» Конечно, в Леве. Жизнь прожита, и жизнь сохранилась в Леве. Значит, ребенок есть сохраненная жизнь. Семья есть организация для сохранения жизни. А индивидуум – конец.

– Вы нападаете на обывателя – почему? Обыватель обыкновенно человек семейный, семья – организация для сохранения жизни. Значит, обыватель по существу своему должен охранять жизнь от разрушения, и вы, нападая на обывателя, нападаете на существо жизни.

Хозяйство сердца моего расхищается и скудеет, деревенеет душа. Капитал сердца нашего – любовь к людям, но не люди являются источниками нашей любви, она исходит из природы всего мира, и туда надо направить внимание желающему увеличить свой капитал. Богом называют это высшее солнце вселенной, связью с этим Существом живет человечество.

Ученики, окончившие 5-классную школу, экзаменовались во Н-ю ступень, многие не знали, что в России главная река Волга, не знали крещения Руси, никто не назвал главный город Франций и Англии, никто не мог сказать, при каком царе учреждена Государственная Дума, – одичание! А когда ответили, что Русь была крещена в Иордане, что народы, населявшие Российскую Империю, назывались русские и жиды, то среди этих русских мальчиков я почувствовал вдруг то жуткое одиночество, которое охватывает не в пустыне, – в пустыне Бог! а в большом городе, где-нибудь в Питере на Невском в первое время литературной карьеры, когда выходишь из ужасной газетной редакции, наполненной политическими спекулянтами, с отвергнутым рассказом – выходишь с физической точкой тоски у сердца… Боже! как я не знал, просто не догадывался, что это черное пламя начинающейся тоски можно бы залить водкой, сын алкоголика, и я не знал, как пользоваться алкоголем! Вот бы тогда как радостно шел бы я через Невский – трын-трава! а тут иду через Невский, инстинкт самосохранения несет меня, как парус, через лавину экипажей, людей, вот когда я знал одиночество.

Но и теперь мелькнуло это самое страшное чувство, когда я очутился среди учеников, не знающих Волги и Днепра…

Утешение

По поводу срама, испытанного Левой от приема Семашки. Остается утешение такое: можно испытывать <1 нрзб.>унижение, срам, но не унижаться и не срамиться, если только сохраняется при этом Я высшее, которое дает полный отчет о событии срама с малым «я» житейского опыта и решает по этой открытой книге, что в другой раз так поступать нельзя.

Лебедев – он той же природы, что и Семашко, умный, добрый, хороший человек, а в грязное дело они замешиваются только потому, что, рассуждая книжно, принципиально, они пропускают то малое живое, природное, без чего жизнь не в жизнь. Их ругают изменниками, подлецами, потому что обыватели не могут понять их рассудочной природы. И вот нужна чахотка, измена жене, исключение из партии, ужасающая бедность, смерть – тогда они начинают, как Лебедев, понимать, что они пропустили, жизнь пропустили в рассуждениях.

14 Октября. Покров.

На хуторе у мельника Гаврилы Васильевича: пир, завод в бане.

Звезда утренняя и чувство острой влюбленности в мир. Тихо. Чуть брезжит. В лесу пахнет осенним листом. В желтом свете деревьев при восходящем солнце и бодрые озими.

Рассказ Степаныча про медведя. В такую ночь ночевали в лесу мужики. Бежит медведь, и за ним гонятся два волка. Медведь забрался на стог сена и ну швырять лапами сено в волков, перешвырял весь стог, потом шарк на пруд по скользкому льду и уселся посередке. Волк разбежится, чтобы хватить и увильнуть, да на скользком не рассчитает и прямо на медведя, тот раз! лапой, и волк лежит, другой так, а волков уж и два, и четыре! и другой лежит. Потом медведь убежал и волки убежали, только на льду осталось два.

15 Октября. Ветер бушевал всю ночь. Утро теплое, дождь идет. Второе Левино письмо и тоска отчего-то. Лева такой практический, умный, дельный, всем сначала очень нравится, но мне кажется, что все это он разыгрывает и ученье свое разыгрывает, не соединяясь натурой ни с чем. Может быть, он мал еще или я в нем вижу себя и ошибаюсь.

Тоска моя всегда соединялась с чувством смерти, которая в случае чего в моих руках. Теперь я отвергаю это сознательно: нельзя; раньше в порыве страсти к жизни еще можно было это допустить, но теперь невозможно и просто невыгодно, кроме инстинктивного чувства неправоты этого действия, есть еще и чисто рассудочные невыгоды, потому что судьба Я – неизвестна… а почему неизвестна? Если я что-нибудь люблю, кроме себя, то «я» мое непременно будет в любимом…

16 Октября. Вас. Фед., помещик, завед. Совхозом, разыскал своего сына-коммуниста в помещении Ревтрибунала, в квартире председателя латыша Кронберга, известного своими беспощадными расстрелами. Обстановка: чисто, паркет, хорошая мебель, судебные дела, револьверы, винтовки по углам, в пепельнице окурки от хороших папирос… Встретились холодно и вышли.

Сын:

– Хорошо, что вышли, а то при очистке партии я должен был отречься от своих родных.

– Но как ты среди этих кровопийцев?

– Кто кровопиец, Кронберг? – это чистая душа. Отец, оставим разговор о политике, я твои убеждения знаю, ты знаешь или не знаешь – все равно ты их не примешь…

Помолчали.

Отец:

– А у вас чисто, верно, хорошая прислуга.

Сын:

– У нас прислуг нет.

– Кто же эта женщина, мне дверь открывала?

– Это жена Кронберга.

– А…

– Что же ты в такой легенькой накидочке?

– Нельзя, неловко, пальто мое, ты знаешь, с бобровым воротником, променять хочу.

– Ну, где же мы еще встретимся…

Похоже на встречу Веры Алекс. Хрущевой в Оптине с дочерью, которая убежала и постриглась в монастыре. С отчаянья мать, светская дама, постриглась тоже… Она отказалась от личной жизни, как бы убила себя, тут же приходится еще убивать других и физически убивать.

Продолжение этих дум в доме Станкевича у Афанасьевых в понедельник 17 Октября.

Грязь Дорогобужская, среди пошлых домиков – церковь и там молятся.

…возможно и такое положение, что сын будет участником расстрела отца и среди кровопийцев будет верить в «чистейшую» душу. Инквизиция была и в христианстве.

…грязь какая в городе, какая грязь! кажется, и деревья, и домики, серые лачуги, все в грязи, на людей смотреть тошно, и там где-то, за мутной рекой, стоит церковь и в ней, – так это страшно думать, – молятся, занимаются только тем, что молятся эти самые люди! молятся Богу, трудятся все вместе, чтобы оторваться от грязи.

А мы разговаривали вечером с доктором о всеобщей теперь болезни Furor cucharicum (бешенство кухарок), что все, решительно все женщины теперь ворчат. Мы вывели это как социальную болезнь, следствие устремления духа только на материальное. Это раздробление, размельчание материи в чертовой ступе.

25 Октября. Каждый день мелкий дождь. Тепло. Озими поправляются. По серым голым сучьям в лесу свистит зимний ветер. Все серо, только горсточками рассыпано последнее золото берез. Ворон каркает, сорока беспокоится, синица жалобно пищит.

Умна то дан человеку, чтобы он умел, ум – способность учиться, изобретать, торговать и обходиться с людьми.

26 Октября. Говорится «излюбленная идея», как будто идею можно любить.

28 Октября. – 6 Р. Ветер. Снег идет.

Ключевский говорит, что вместе с расширением территории в России все более и более стеснялась свобода наиболее трудящейся части населения. Следствием этого являлись народные волнения, и если бы их не было, то не оставалось бы никаких надежд на будущность русского государства.

Значит, состояние смуты у нас органически необходимо, а настоящее время есть высшее напряжение смуты. Периодический голод и смута – вот что неизбежно вытекало из русской истории.

Газетные известия: Карл прилетел из Швейцарии и сел на свой престол в Венгрии. По свидетельству самого Троцкого, в Европе наступает период реакции, и надежда на мировую революцию откладывается на неопределенное время.

Мое главное обвинение вождям российской революции: будучи частью разрушительной, они выдают себя за целое творческое начало жизни (самозванство).

Чувствую, однако, что философия моя как-то краешком и очень неудачно прицепляется к моему личному раздражению: словами не опровергнешь зла, хорошо слово при деле, но раз дела нет, то всегда будет только стон и вопль.

29 Октября. По поводу болезни Елены Сергеевны Лютовой. Она работница не за страх, а за совесть. Всякий, кто работает за совесть, создает себе свободу, во всяком обществе (кроме нашего) таким работником дорожат. Может быть, этими-то работниками и создается та «прибавочная ценность», о которой говорится у Маркса. Все настоящие творцы культуры работают за совесть, потому они особенно почитаются. Стало быть, условие производительности труда – совесть. Во всяком труде, кроме барского, есть моральные его условия, и лозунг нашей республики «Кто не работает, тот не ест» является наиболее бессовестным, потому что в основу труда ставят не совесть, а страх остаться голодным.

В Дорогобужский Отнароб.

Вследствие того что работа моя по этнографической командировке в настоящее время требует много времени, равно как потому, что я взял на себя труд редактирования научно-литер. трудов Батищевской Опыт. станц., куда я должен теперь отлучиться, я складываю с себя обязанности преподавания словесности, взятые мною на себя в прошлом году по случаю недостатка такового в Алексинской школе Н-й ступени. В настоящее время школа может быть удовлетворена преподаван. слов. тов. Лютовой, которой я рекомендую выдавать назначенный мне бронированный паек, как не имеющей своего хозяйства.

Эстетический индивидуализм видит пошлость всей середины человеческой жизни и только ценит ту часть человечества, которая соприкасается с природой. Эти два конца: Я и Природа – для эстета несоединимы, потому так часто в повестях выводится пошлость героя на лоне природы («Казаки» Толстого). Наши попы возятся всегда с серединой, в этом среднем из обывателей они находят точку применения своей религиозной идиллии. Замечательно, что попы почти всегда лишены всяких признаков эстетических чувств, красота для них существует не в личном творчестве, а как данное, объектив: им личное творчество и непонятно, и враждебно, как попытка быть по-своему.

Есть чувство сострадания, которое, кажется, одно может примирить эстета с жизнью, в конце концов, страдают все, и каждый человек может быть предметом сострадания. Это сострадание и является выходом из порочного круга эстетизма (так выходят Шопенгауэр, Ничше, Мережковский и др.): оно приводит к религии, жалко цветов, убиваемых морозом, детей голодных, крестьян, рабочих, невинных существ, погибающих в сетях политиков, жалко! и отсюда религия. Жалость к людям позволяет сочувствовать и их радостям, которые ведь и бывают только на одну минуту.

30 Октября. В ночь под воскресенье налетела глубокая хорошая пороша. До света капало, а потом подморозило и с ветром стало очень холодно. Зайцы, чуя мороз, вероятно, и по первой пороше, старые и молодые, вставали, много ходили и вскакивали довольно далеко.

31 Октября. Сильный мороз (-6), ночью засыпало следы, напрасно ходил.

1 Ноября. Все растаяло, и слякоть невообразимая. Живу с глазу на глаз с чертом.

2 Ноября. Бездна грязи и мрака. Черт неотлучен. А впереди еще Ноябрь-старость. Черти, верно, готовят новые подарки к старости.

Горькая мысль: прежде она мне ставила утром самовар, а я лежал и дожидался чаю в постели, теперь я ставлю, а она лежит и дожидается. И это я принял бы охотно, если бы она была моей прислугой, но я искренно ставил ее женой. Видно, тут действует «природа вещей», а как обидно, если свое лучшее видишь в природе вещей.

Отмена крепостного права не спасла Россию, в сущности, даже нет черты, за которой можно бы считать начало новой формы русской истории.

7 Ноября. Октябрьская революция, в пятницу явился Лева из Москвы: начало возрождения, едем в Америку!

В ночь под воскресенье растаял зазимок, пролежавший два дня при —6 Р. Примета? если зайцы встали и много ходили, то это не зима и снег скоро стает, если же ляжет, то зима. (Быть может, длинные и короткие следы объясняются морозом и теплом, в мороз – длинные, в тепло – короткие.)

Снился сон: богатый дом, парки, сады. В доме родители Ее живут ^{128} , т. е. весь строй жизни их такой, как если бы один был стороной одной прямоугольника и другой – другой стороной, чуть одна сторона шевельнется, сейчас же и другая шевельнется на столько же, и такова вся их жизнь и всех в доме, словом, какой-то фиксированный дом, категорический императив в геометрических линиях, хотя все выражается больше в обиходе жизни, в расстановке тарелочек на столе и т. д. Я ухаживаю за ней, но почти безнадежно, потому что не имею «категорич. императива» и в то же время не в состоянии ему что-либо противопоставить, робею перед ним. Другой претендент, напротив, имеет успех, потому что он простак, он как-то умеет просто с ней говорить и шутить и жить, скрывая где-то глубоко в душе все возможности категорического императива.

Лева сказал:

– Ты, папа, очень наивен, тебя может обмануть каждый мальчик, если ему захочется, но эта черточка в тебе мне очень нравится.

Сборы в Москву: очки, ножницы, пер. ножик, два карандаша, прол. чернильница, ручка, перья, бумага, нож свиной, щетка, портянки.

19 Ноября. Непокрытая снегом злая колючая земля, дороги непроезжие. Во вторник выпал зазимок (третий), но дорога не исправилась.

Идеи – это вывески на магазинах скопленных чувств.

У большинства людей их идеи – только вывески на пустых магазинах.

(После рассказа о пустых Московских магазинах с вывесками и витринами.)

Как слепые не видят света, глухие не слышат музыки, так слепы и глухи бесчисленные люди к высшему закону бытия: их доля – мышиная беготня в вечном страхе перед чем-то, чего они не понимают, они живут, как рабы под кнутом. Но кто же Совершенный из людей, управляющий жизнью? Нет его! И свобода есть лишь сознание необходимости идти по пути высшего закона. И свободны невинные дети…

20 Ноября. Читал фельетон Ленина о новой экономической политике – длинная, бесконечная речь! Читаешь, будто едешь по этой теперь мерзлой, колючей земле на серой кляче в телеге, и, кажется, конца нет, пока вытянет кляча и доедешь до города, – так бездарен его стиль, так убога, низменна эта мещанская мысль, видящая избавление человечества в зависимости только от материальных (внешних) отношений.

21 Ноября. Михайлов день. Морозно. Ярко светит утренний остаток луны. На востоке белеет – восходит звезда утренняя. Неподвижно смотрю на нее – сколько раз я смотрел так на нее и все вижу разное, да, по-разному каждый раз приходит и зима, и весна, и лето, и осень, и звезды и луна восходят всегда по-разному, а когда будет все одинаково, то все и кончится. Пробую молиться по-детски: читаю «Отче» и «Богородица» – хорошо! Только все-таки лучше молиться по-своему, без слов, неясными туманами, как во сне: Боже, не угаси искорку души моей, зажженную Тобою во мне…

Новый лозунг Ленина «государственный капитализм» совершенно в духе всего учения Маркса: государство, как фабрика, и гражданин homo faber.

24 Ноября. Письмо даме, возмущенной социализмом (В. Е. Беклемишевой).

Если Вы хотите серьезно бороться с социализмом, то Вам нужно бороться с капитализмом и понять социализм как продолжение процесса механизирования жизни, внесенного в историю капиталом. А первая причина всякой механики есть математика, и выходит, что бороться надо с математикой как с исключительной деятельностью человеческого духа, с рационализмом или интеллектуализмом.

С некоторого времени человечество стало на путь моллюсков, выпускающих из себя сок для раковины, – таким соком была для человечества его односторонняя интеллектуальная деятельность, которая привела к механизации жизни, создавая для нее броню, как у моллюсков раковина. Говорят, что был момент страшной опасности для животного – оцепенеть, как растение, весь животный мир мог закрыться от жизни вселенной раковинами и оцепенеть. Такой же опасностью для жизни представляется мне капитализм и его продолжение социализм, создающее из homo – homo faber, т. е. существо, делающее орудия производства.

Перед животным миром, который начал было уже закрываться раковинами, стояла альтернатива: или закрыться, или вступить со всею жизнью в борьбу. Животный мир в лице человека избрал последнее и объявил всему живому борьбу, он стал изготовлять орудия войны, орудия производства и отделился от всего мира живых существ своим интеллектом, т. е. способностью делать орудия, подчиняющие себе весь живой мир. Дух человечества разделился на две половины: одна половина человечества (консервативная) до сих пор протестует против войны миру и скорее готова уйти в раковину моллюска, чем воевать, другая половина (прогрессивная) неудержимо стремится подчинить себе все живое, растворить в механике живую индивидуальность и превратить мир в громадную фабрику.

Вся трагедия происходит, однако, на земле, т. е. на маленькой песчинке вселенной, и со стороны, где-нибудь далеко за пределами солнечной системы, дело представляется совершенно иначе. Мне думается, что там не видно такой противоположности между деятельностью моллюска, укрывающегося раковиной, и деятельностью человеческого интеллекта, создающего железную броню на весь человеческий мир.

Социалисты как высшие представители homo faber'a отличаются от моллюсков тем, что создают не индивидуальную, как те, раковину, а общую или коллективную. Человечество вновь станет перед страшной опасностью оцепенения, как стоял когда-то весь животный мир. Но дело, повторяю, происходит опять-таки на земле. Создавая коллективную раковину, homo faber сам уходит в свою постройку, и со стороны видно, что этот homo faber вовсе не есть homo, скорее, тот сок, выделяемый моллюском, который уходит на раковину. Сам моллюск остается сидеть внутри ее: консервативная и прогрессивная партии делают, в сущности, одно и то же дело громадного оцепенения мира жизни под раковиной.

Чем же это кончится?

Победой войны или мира?

Скорее всего, кончится так, как раньше кончалось: растения, бывшие когда-то со всем живым миром одним существом, оцепенели и остановились, отделившись от всего живого мира, как отделится когда-нибудь и homo faber в своем механическом оцепенении. Только его приберут к рукам, и существа высокосвободные будут употреблять его только на пользу, оставив себе в удел одно только бесполезное.

5 Декабря. Собираемся переезжать. Нет более неинтересных людей, как собирающиеся, потому что они думают только о мелочах.

Р. В. Иванову. – Не верю я в Ваши «крепкие» и «сильные» поэтические вещи, о которых Вы так восторженно пишете – нет! Скажите, какая птица поет на лету? всякой птице, чтобы запеть, нужен сучок, так и поэту непременно нужен сучок или вообще что-нибудь твердое; а теперь все жидкое, все переходит и расплывается.

Левые эсеры – это <1 нрзб.>народники.

Скоробогатов палит свинью и конфузится меня: думает, что я очень ему завидую.

– Салом мясо! – приветствую я богатого.

– Спасибо! – отвечает.

– Не завидую вам.

– А что?

– Да много вы труда положили на выкормку, целый год кормили, и всего вышла одна свинья, а я и не трудился, а вокруг меня все свиньи.

Действующие лица: Я. Тут немножко философии, извольте.

Я случайный человек, как бы странник среди этих оседлых, местных людей, мне кажется (эта теория мне очень помогает), что это Я находится и в каждом из оседлых, только в постоянных заботах о существовании они забывают это Я и подменяют его другим, противоположным существом, которое мне представляется, как Не-Я. И если бы эти «не-я» говорили бы от лица своего истинного Я, то, вероятно, и Я говорил бы Мы… Главное, что нас разъединяет, это отношение к полезному: они все живут пользой и куют себе из пользы свое другое, всем видимое «я». Напротив, Я живу только бесполезным, хотя это тщательно скрываю от всех, потому что если это узнают все, то меня будут считать за сумасшедшего. Положим, и все имеют это бесполезное Я, в острые моменты жизни оно показывается, это страшное для пользы Я, начинается борьба с ним не на живот, а на смерть, и обыкновенно побеждает Я полезное настолько сильно, что то Я совсем забывается, исчезает из круга зрения, и такие люди ровно ничего не видят, польза им заслоняет совершенно жизнь, и так они умные люди и ничего не видящие. Это они говорят, что с человеком, чтобы узнать его, нужно съесть пуд соли, узнать – это значит у них понять, можно ли с ним делать какое-нибудь полезное дело, но увидеть они не могут, вот почему они так часто обманываются, съели много пудов и вдруг обманулись, – произошло это потому, что польза позволяет увидеть человека всегда только с одной стороны.

Конечно, и Я соприкасаюсь с миром полезностей, иначе Я не мог бы существовать материально, но Я это сознаю, а они не сознают и даже презирают и ненавидят свое бесполезное (духовное) Я.

В этом рассказе Я изображаю, показываюсь в образе хранителя Музея усадебного быта, помещенного в пяти уцелевших от разгрома комнатах большого Алексинского дома.

Рассказ со сцены: Поставьте декорации: усадьба 18-го века ^{129}

8 Декабря. Снегу мало, ехать трудно, и мы все собираемся, время проходит праздно.

Кириков решился строить избу, потому что считает, что свободу в этих условиях можно добыть себе только земледельческим трудом. Для устройства ему надо сойтись со всеми местными заправилами, так что против них ему теперь нельзя и пикнуть, он пропал как общественный деятель.

9 Декабря. Снежок все подсыпает. Мягко и ветрено.

Продолжаю думать о Я – итак, Я не есть постоянное и присущее духу вечно, Я – это изменчивый момент соединения духа с телом; это жизнь духа в теле сопровождается явлением Я, как химический процесс сопровождается явлением света. После смерти тело выпадает из сферы духа и рассыпается и Я исчезает (в Духе).

Мы потому выделяем духовное Я из общего чувства «я» (эмпирического), что думает о таком Я, которое вполне осознало дух, слилось с ним так, что как бы предает себя Духу. Но и это состояние есть лишь (высшее?) выражение чувства жизни, т. е. соприкосновения духа с телом. В чистом духе нет вовсе Я и нет Мы… словом… вопрос лишь остается в том, остается или нет какой-либо след в Духе после исчезновения Я, словом, раскроется ли тайна… (Она может раскрыться усилием Я при жизни…) Нет, нет! Это в жизни и жизнью решается, и ничего не дождемся в раздумьи, ничего… Творческим порывом жизни Я сливается с Духом.

Вероятно, Я (чувство части) происходит от материи, стремящейся рассыпаться, а духовная сила собирает Я в Мы: в духе нет Я и с телом Я умирает. Поэтому при жизни следует отказаться от Я.

11 Декабря. Второй день зима: мороз 18 глубокий хрустящий белый снег, засыпанные ели и утром на восходе живые дымы, столбом восходящие к небу.

Шевелятся воспоминания о сочельнике и Рождестве, о таинственной могучей русской зиме, и встает вопрос: «Ну почему же я, проживший жизнь среди таких великих событий, в какой-то бессильной дреме пропускаю время, пропускаю уходящее в неизвестное свое Я?»

Литературно объясняется это так: вести мемуары может только не литератор, а человек наивного реализма, который, описывая события, не помнит себя. Писать же художественные вещи не дает сутолока мелочей.

Глядишь в свою жизнь и поражаешься: какой я невосприимчивый мальчик и юноша, как это чувство природы, составившее мне известность в литературе, эта поездка в Сибирь – ничего, ровно ничего не оставили во мне. И так было до 28 лет, до встречи в Париже, тогда вдруг как бы открываются ворота жизни. Думаешь об этом, и вот приходит в голову, что и сейчас, может быть, есть огромная неизвестная мне область жизни, полная тайн…

В моей жизни были следующие острые моменты: 1) Бегство в Америку, 2) Марксизм, 3) Встреча в Париже и 4) Занятие литературой с путешествиями по России.

Если исключить первое как детство, то остальные все моменты связаны между собою и, в сущности, есть одно переживание.

– Мысль о смерти – второстепенная мысль, она почти не играет никакой роли в массе живущих людей и свойственна, как постоянное настроение, отдельным, исключительным людям, – эти люди обыкновенно односторонне развиты, духовно, в ущерб своей природе. Мы воспитались на идеалах трагедии, между тем трагедия свойственна опять-таки отдельным людям и законы ее вовсе не касаются жизни большинства людей, которые все смертны, но не придают этому факту особенного (трагического) значения. Самой лучшей иллюстрацией сказанному является соотношение исторической церкви к идеям Христа: по мере того, как церковь приближалась к жизни масс, она все более и более удалялась от Христовой трагедии. Возьмите в примеры современное искусство, литературу: как мало пишется и как мало читается о трагическом и, напротив, все читают и все пишут просто о жизни. Еще пример наша (и всякая) революция, как даже такое редкое явление, в сущности своей проходило не как трагическое, а просто как жизненное явление, исполненное забот о пропитании (мысли доктора N).

Как физическое страдание чувствуется только до известного предела, после которого теряется сознание, так и в наших общественных муках давно уже мы перешли предел самосознания и находимся во власти обыденного процесса, мы теперь больше не можем оценивать свое состояние. Сегодня ночью я представил себе лучший момент своей жизни и ту женщину, с которой я делил эти дни. Она теперь в Англии. «Что, если, – подумал я, – написать ей письмо о себе теперешнем». Какая бездна падения представилась мне: это я живу теперь в холодной комнате обгрызанной усадьбы, жмусь от холода, вечно думаю, как прокормиться на сегодня и завтра и т. д.

А в общем ничего нового, ведь я же всегда чувствовал неестественное положение нас, свободных людей, среди моря рабов, и жизнерадостность, о которой я писал, была явно трагического происхождения: это была радость человека со считанными днями жизни. И я не замечаю в себе теперь того, что испытывают все эсеры, – разочарования в простом народе (мужике), я никогда их не оценивал с человеческой точки зрения и восторгался ими, лишь когда находил в них продолжение природы… ^{130}