Текст книги "Тот, кто убил лань"

Автор книги: Михаил Лакербай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

"Ты помешался, не иначе, – набросился на него старый опекун. – Ведь твою школу сожгли. Где же ты будешь учиться?"

"В Сухуми! – ответил мальчик. – Мне сказали, что урусы открыли там новую большую школу".

"Весь мир перевернулся вверх дном, наступил конец мира, а он хочет учиться! – рассмеялся старик злым отрывистым смехом. – Это совсем как в пословице: "Войска воевали, а Азамат землю пахал..."

"Пусть он пахал, – хмуро уставившись в землю, пробурчал мальчик. – А я буду учиться!.."

"В гроб меня вгонит этот несносный мальчишка! – вскричал старик и схватил маленького упрямца за плечо. – В последний раз говорю тебе, Шарах: на фелюгу! Без разговоров!"

"Не дам! Не трогай!" – Шарах отчаянно вцепился в свою котомку.

К спорящим приблизились Шоудыд и Тейб.

"Перестань, малыш, – ласково сказал Тейб. – Ну, кому нужно твое добро? Подумаешь, богатство!"

"Хо! Богатство! – усмехнулся старик. – Одна чоха в прорехах, дырявые чусты да книга!"

"Книга? – переспросил Шоудыд. – Зачем она ему?"

"А ты у "его спроси! Этот упрямец только тем и занят, что от восхода и до захода солнца, уткнувшись в книгу, бормочет разные слова".

"На языке урусов?" – живо спросил Тейб.

"Да нет же, на нашем, абхазском..."

"На абхазском? – удивился Шоудыд. – Разве есть на свете книга на нашем языке?"

"Есть. Она у него здесь, в котомке".

Тейб заволновался: "Что же ты молчишь, Шарах? Покажи нам эту книгу!"

Мальчик исподлобья недоверчиво взглянул на Шоудыда, но не издал ни звука.

"Послушай, дружок, – сказал Тейб, все более волнуясь. – Ручаюсь своим словом, никто не посмеет отнять у тебя твое сокровище. И разве ты не слышал? Я тоже не хочу в Турцию. Поверь, я, как и ты, не прочь учиться и сам с радостью пошел бы в школу урусов. Дай нам поглядеть на твою книгу!"

Почувствовав, что слова Тейба идут от сердца, мальчик стал развязывать котомку. Столпившиеся вокруг них люди с интересом наблюдали, как Шарах, вынув книгу, протянул ее Тейбу. Это была небольшая книжка с красивым рисунком на переплете.

Тейб осторожно взял ее, осмотрел с обеих сторон, раскрыл, бережно полистал, закрыл и снова открыл.

"Дай и мне посмотреть, Тейб!" – воскликнул Шоудыд, и книга перешла к нему в руки.

...Шхангерий Бжаниа прервал свой рассказ и с минуту пристально смотрел в пространство, словно вглядываясь в далекое прошлое.

– Вот тогда-то, – произнес он наконец, – эта первая абхазская книга и побывала в моих руках.

И с увлечением продолжал:

– Никогда, никогда мне ее забыть этого! Сам посуди: я был тогда моложе, чем ты сейчас, и о многом хотел узнать, многое понять... Тебе-то хорошо, ты родился в другое время и уже в молодые годы смог стать ученым. А мы тогда жили в потемках и тянулись к свету, как рыбаки в ненастную ночь к огням маяка. Но его закрывали от нас наши хозяева-князья. На нашей земле жили и турки, и персы, и греки, и армяне, и грузины, и урусы. Некоторые из них умели писать на своем родном языке и читать свои книги. А у нас не было ни письма, ни книг, ни единого грамотного человека. Подумай об этом, и ты лучше поймешь волнение несчастных махаджиров, когда они увидели первую книгу на их родном языке. Они все теснее обступали Шараха, толпа прибывала, и отовсюду слышались просьбы показать книгу, дать хотя бы прикоснуться к ней. Она переходила из рук в руки, а Тейб и Шоудыд, обращаясь к каждому, кто брал ее, предостерегали:

"Только осторожней, друзья!.."

"Не помните ни одного листочка!.."

"Не запачкайте!.."

"Не уроните!.."

Из толпы раздался возглас: "Красивая книга! Хорошо бы узнать, что в ней написано!"

"И мы хотим узнать! И мы! – закричали другие. – Что рассказано в этой книге?"

Тейб обратился к Шараху: "Ты можешь прочитать нам хоть несколько слов?"

"Могу!" – задорно ответил мальчик.

"Прочитай, дад!"

"Да, да! Хоть несколько слов!"

Мальчик приосанился. Гордясь тем, что приобрел значение в глазах взрослых мужчин и стариков, он с важностью повторил: "Могу! Всю книгу могу прочесть! Дайте ее мне!"

Гул одобрения пронесся в толпе. Еще бы! Никто из этих людей, окружавших мальчугана, не умел ни читать, ни писать. И только он один среди них был грамотным, только он – Шарах – сын убитого Арыша Камлата.

"Верните ему книгу!" – крикнул кто-то.

"Он прочтет нам напечатанные слова!"

"На нашем языке!"

И книга на ладонях людей поплыла к нему обратно. Шоудыд подхватил мальчика и поставил на пень, чтобы он был виден всем.

"Ап-суа ан-бан – абхазский букварь...", – громко и внятно вначале прочел по слогам Шарах.

"Дальше, дальше читай!" – послышались голоса.

"Раскрой книгу и читай дальше!"

И Шарах, листая букварь, прочел, букву за буквой, всю абхазскую азбуку, а затем перешел к словам. Его слушали в напряженной тишине; давно знакомые, родные слова сейчас зазвучали по-новому, словно завораживая людей.

Когда он остановился, какой-то старик взволнованно воскликнул:

"Правду говорят: "Чего только не увидели бы на земле люди, если б не умирали..." – И, протиснувшись сквозь толпу к мальчику, спросил: "Кто написал эту книгу? Ты знаешь, дад?"

"Знаю, – сказал мальчик. – Один урус. Он генерал".

"Урус? Генерал?" – удивился Шоудыд.

"Сказки рассказываешь, дад!" – недоверчиво крикнул пожилой крестьянин.

"Не сказки! – загорячился мальчик. – Я сам видел этого генерала!"

"Ты? Своими глазами?"

"Да, да!"

"Где?"

"В окумской школе – до того, как ее сожгли... Он стоял так близко от меня, что я мог бы дотронуться до его золотых пуговиц!"

"Генерал? Урус?"

"Говорю вам – урус!" – И мальчик, боясь, что снова перебьют, затараторил скороговоркой: "Он долго разговаривал с нами на нашем языке, как самый настоящий абхаз, он все знает, он воевал с турками, чтобы прогнать их с нашей земли и построить для детей школы. Вот он какой!"

"Подумать только, урус! – восклицали изумленные люди. – Значит, он настоящий афырхаца. Удивительно!"

Здесь Шхангерий Бжаниа снова прервал свой рассказ и, раскурив трубку, спросил меня:

– Ты, наверно, много знаешь об этом русском генерале?

Но я должен был разочаровать его. К сожалению, я слишком мало знал о человеке, к которому должен питать великую благодарность каждый абхаз. Знал только, что в народе он известен под именем генерала Бартоломея. Он был участником одной из русско-турецких войн, представителем, русской военной прогрессивной интеллигенции, близким, очевидно, по своему образу мыслей к декабристам. Несомненно, это был одаренный лингвист, подлинный ученый-энтузиаст.

– Немного же ты знаешь об этом русском генерале, – усмехнулся Шхангерий Бжаниа. – Мальчик Шарах знал больше!

В его тоне прозвучала смутившая меня укоризна. Старик наблюдал за мной.

– Ну, а что ты знаешь о "последнем убыхе"?

Этот вопрос вновь озадачил меня. Я знал, что убыхи – одно из абхазских племен, говорившее на особом наречии, зачастую непонятном другим родственным племенам. Мне было также известно, что в XIX веке убыхи были поголовно выселены в Турцию и вымирали в жестокой нужде на чужбине. Но я решительно ничего не знал о "последнем убыхе".

– Так с него-то и началось самое важное в тот памятный день! – воскликнул Шхангерий. – После того как мы услышали о генерале-урусе, всем не терпелось узнать, о чем же он разговаривал с детьми в школе. На маленького Шараха, как из мешка, посыпались вопросы взбудораженных людей, и он, как умел, рассказал то, что запомнил. Оказывается, этот генерал, составляя для нас букварь, побывал среди всех наших племен, в селах, подолгу разговаривал с жителями и что-то записывал на бумаге. Но он не мог найти ни одной живой души из племени убыхов. Не в Турцию же ему было ехать за ними! И вот он случайно узнал, что где-то в горах доживает свои дни один-единственный убых. Это был уже немолодой, больной человек, изрешеченный пулями в схватках с княжескими насильниками, достойный сын Апсны. К тому же природа наделила его мудростью и даром красивой речи. Когда генерал разыскал его и спросил, почему из всего племени он одни решил остаться в Абхазии, убых ответил ему стихами. А генерал записал эти стихи, напечатал в букваре на отдельном, самом последнем листке...

"Так прочти нам эти стихи!" – пристал к мальчику Тейб.

"Да, да! Что ответил генералу этот достойный убых?" – заволновался и Шоудыд.

"Читай! Читай же! – неслось отовсюду. – Почему не питаешь?"

"Потому, что вы все время перебиваете меня", – ответил мальчик.

"Не упрямься! Слушайся взрослых!" – прикрикнул на него старый опекун.

И в тишине снова зазвучал звонкий детский голос.

– Я не помню сейчас всех этих стихов, хотя они были короткими, – продолжал Шхангерий Бжаниа. – Но всем нам показалось, что мальчик не говорит, а поет... "Апсны! Апсны! – прочувствованно читал он. – Не выдумаешь сказки прекраснее, чем ты наяву. Родная моя страна! Никто никогда не заставит меня расстаться с тобою! Лучше гибель на твоей душистой, благодатной земле, но только не позорное изгнание. Чужбина – страшнее смерти!.."

Помнится, Шараха прервали рыдания одной из женщин. Вслед за ней разразились слезами многие другие женщины, захныкали дети. А затем... затем я увидел то, чего не видел за всю мою долгую жизнь н, знаю, не увижу никогда больше: глаза увлажнились у мужчин... И у Тейба, и у Шоудыда, и у старого опекуна Шараха... Можешь ли ты этому поверить?! Слезы на глазах у абхаза!..

В это время к толпе подошел князь Алыбей.

"Ну, чего вы замешкались?! – Он едва сдерживал злость. – До каких пор вас будут ожидать фелюги? Что там лопочет этот мальчишка?"

"Он читает нам книгу на нашем родном языке", – ответил Адлей Шьааб из села Члоу.

"Хм! – усмехнулся князь. – Нашли время! Он дочитает ее вам в Турции".

"Пусть дочитает здесь!" – проговорил Шьааб.

"Нет, нет! – скривился князь. – Сейчас не до забав! Торопитесь! Время не ждет".

"Подождет! – твердо сказал Шьааб и добавил: – Ты сказал "забава", князь? Первая абхазская книга? А для нас она – великая радость. Почему же ты не хочешь разделить с нами эту радость? Разве ты не абхаз?"

"Как ты смеешь?! – вспыхнул Алыбей. – Послушай, Адлей Шьааб, я всегда принимал тебя за достойного, умного человека. Подай же пример неразумным, ступай к фелюгам, и тогда все последуют за тобой".

Но Шьааб не двинулся с места: "Пусть сначала мальчик прочтет нам все до конца!"

"Не позволю!" – прогремел князь и шагнул к Шараху, чтобы вырвать книгу у него из рук. Но тотчас Тейб, Шоудыд и другие мужчины заслонили мальчика, и князь увидел перед собой грозные лица.

"Так и быть, – процедил он сквозь зубы. – Уж если вы так этого хотите, пусть читает. Только поживей, щенок!" – прикрикнул он на Шараха.

И тот снова принялся читать гордый ответ "последнего убыха". Но князь напугал его, теперь звонкий голосок мальчика дрожал, и от .этого стихи волновали еще сильнее. Повторяю, они были краткими, но слова их – красивые, благородные, смелые – звали к любви, к борьбе, вливали в наши сердца надежду. Они ударили в наши головы, как вино, прояснили мысли, сделали нас отважней. Они заканчивались теми же словами, какими начинались, и, когда Шарах повторил: "Чужбина страшнее смерти!" – воздух огласился восторженными криками:

"Молодец, дад!"

"Дад, спасибо тебе!"

Князь вдруг преобразился. Лицо его стало багровым, он стал истошно кричать: "На фелюги! На фелюги!" Отдышавшись, Алыбей угрожающе произнес: "Если останетесь, урусы перестреляют вас, как собак, вместе с мальчишкой! И я не стану им мешать!"

И тогда выступил вперед седой Адзин Есхак из села Джгерда. Тотчас водворилась тишина. Адзин Есхак славился по всей Абхазии мудростью, справедливостью и добротой, народ уважал и любил его.

"Неправда, князь, – начал он с величавым спокойствием, – урусы не перестреляют нас..."

"И ты?! – срывающимся голосом вскричал князь. – Ты, Адзин Есхак, перечишь своему князю?! Что же ты молчал раньше? Я всегда верил твоей мудрости и сам слышал, что ты не противишься переселению на турецкие земли. Разве это не так?"

"Так, – сказал старик, глядя в глаза князю, – не противился... Это правда. – Он помолчал и вдруг, приложив руку к сердцу, склонил перед застывшей толпой свою седую голову. – Я очень виноват перед вами, друзья мои..."

Слова гордого старца удивили людей. Послышались возгласы:

"Нет, нет, Адзин Есхак!"

"Ты не можешь быть виновным перед нами!"

"Ни в чем и никогда!"

"Виновен! – повторил Адзин и выпрямился во весь свой высокий роет. – Моя совесть кровоточит, абхазы! Видно, несчастья трусливы – они никогда не приходят в одиночку. Они обрушились на нас одно за другим, притупили мой разум, обессилили сердце... Я почувствовал, что нет у нас больше сил бороться, и покорялся судьбе: что свершится, то свершится... А покорность, когда в сердце не остается ни одного желания, – первый вестник обреченности. Когда человек падает духом, его конь не может скакать... Так случилось и со мной. Но сегодня этот славный мальчик, книга, которую он показал, слова отважного убыха влили в меня новые силы, и моя кровь забурлила. И я говорю вам: оставайтесь дома. Чужбина страшнее смерти!"

Гул одобрительных возгласов пронесся над поляной.

"Замолчи, старик! – прокричал князь. – Не слушайте его, абхазы! Или вы не знаете, что к старости люди глупеют, как малые дети!"

"Это верно, князь, – сказал Адзин Есхак. – Бывает, что старики превращаются в детей. Но верно и то, что часто устами детей говорит правда. И эту правду принес нам сегодня маленький Шарах Камлат!"

Старик снял мальчика с пня, поставил его рядом с собой, взял у него книгу и опустил руку ему на голову.

"Вот эта великая правда! – сказал он, высоко поднимая книгу. – Она пробилась к нам, как луч солнца пробивается сквозь черные тучи. И повторяю, князь: урусы не будут в нас стрелять. Если они хотят нас уничтожить, что зачем тогда им печатать книги на нашем языке и строить школы для наших детей?! Горская школа в Сухуми – первый огонек. Ведь зажигает только то, что само горит, и она зажжет другие огоньки... Мы должны беречь эту школу как зеницу ока. Не то ее сожгут князья вместе с турками, как сожгли окумскую школу. Кто же сохранит ее, если мы покинем родину?! Ты, князь, сулишь нам рай на землях твоего падишаха, говоришь, что там будешь с нами. Как же ты позволил туркам насильничать, торговать простыми людьми, как скотом, угонять наших дочерей в гаремы Трапезунда, Самсуна, Стамбула?! Что принесли нам османы, кроме позора и бед на родной нашей земле? Что же будет с нами на их землях? Нищета и недостойная смерть. Нет, нет, держитесь урусов, абхазы! Крепко держитесь!"

Он смолк, чтобы перевести дыхание, и Тейб, воспользовавшись минутой общего молчания, вскочил на пень.

"Правду сказал вам Адзин Есхак! – воскликнул он. – В Абхазии есть люди, которые дрались на войне вместе с солдатами-урусами против турок. По их словам, урусы храбры, добры и великодушны. Есть у урусов и ученые, которые желают добра нашему народу. Это один из них составил первую абхазскую книгу. Прости, что я перебил тебя, Адзин Есхак..."

"Это ничего, – сказал Есхак, – ведь и ты высказал правду. И теперь мне нечего больше прибавить. Я остаюсь с урусами!"

"Тогда останусь и я!" – вскричал старый опекун Шараха.

"И мы тоже! И мы!" – закричали в толпе, и люди двинулись со своим скарбом прочь от берега.

Маленький Шарах потянул своего опекуна за полы черкески.

"Пойдем, скорей пойдем!", – заторопился он, озираясь на взбешенного князя. "Не бойся, малыш, – ласково сказал ему Адзин Есхак. – Я сам отведу тебя в горскую школу".

Мальчик просиял и стал бережно засовывать свою книгу в котомку.

Лицо Шхангерия озарила улыбка, и, взволнованный воспоминаниями, он замолчал.

Старик поднялся с кресла и в задумчивости снова стал перебирать книги на столе. Потом поднял взгляд на меня и сказал:

– Теперь ты должен постараться, чтобы все люди узнали, почему жители селений Тамыш, Кутол, Джгерда, Гуп, Тхина и Члоу не стали махаджирами вслед за цебельдинцами и гумистинцами и не погибли на чужбине жестокой, бесславной смертью. Нас спасла первая абхазская книга...

Когда почтенный друг ушел от меня, я все еще продолжал думать о книге, составленной русским генералом-ученым, о стихах "последнего убыха". Мне снова припомнилась древняя легенда о поэте, своими стихами остановившем дрогнувших воинов и воодушевившем их на победу, и я мысленно преклонился перед могуществом вдохновенного, правдивого слова.

Фамильная реликвия.

Перевод автора

Пожилая женщина вошла в сельский клуб перед началом концерта самодеятельного музыкального кружка окумской молодежи и заняла место впереди нас, в первом ряду. Мой сосед, местный учитель, подтолкнул меня и прошептал:

– Эта старушка хранит интересные вещи, никому их не дает и очень неохотно показывает.

– А что именно? – спросил я.

– Старинную золотую медаль и грамоту.

– За какой подвиг? – поинтересовался я. – Что она совершила?

– Не она, а ее однофамилица... – тихо сказал он. – Абхазская девушка Кесария Эмухвари получила эти награды.

– А за что?

– За спасение знамени Самурзаканского отряда.

– Когда это было?

– В прошлом столетии, во время русско-турецкой войны.

– Почему же хранит их эта женщина, а не государственный музей? – недоуменно спросил я.

– Дело в том, что эта старушка из той же фамилии – ее зовут Марта Эмухвари. Она говорит, что медаль и грамота – гордость их рода, и бережно хранит их, как фамильную реликвию. Приезжали к ней из сухумского музея, предлагали за них деньги, но она категорически отказалась их продать...

Вот что мне удалось узнать о подвиге молодой Кесарии.

Известно, что Закавказье, в особенности побережье Каспийского и Черного морей, издавна привлекало хищные взоры многих грабителей-чужеземцев. Последним таким завоевателем Черноморского побережья была Оттоманская империя. Еще в начале девятнадцатого века она продолжала жадно цепляться за захваченные на Кавказе земли. Страшным бичом для кавказских народов, в частности для прибрежной Абхазии, являлась работорговля, составлявшая одну из солидных статей доходов турецкого султана. Такие портовые города, как Анапа и Сухум-Кале, пользовались печальной известностью как главные пункты работорговли, откуда "живой товар" вывозился в Турцию.

В этих условиях народы Кавказа, естественно, видели свое спасение в тесном сближении с русским народом, надеясь найти у России защиту против чужеземных грабителей и работорговцев. Многие кавказские народы снаряжали отряды ополченцев, вливавшиеся в русскую армию, и совместно с ней вели бои с турецкими захватчиками. Они не раз показывали в сражениях примеры боевой доблести и героизма.

Среди отрядов абхазских ополченцев был и Самурзаканский отряд. За свои подвиги он получил от командования почетное боевое знамя.

В сражении на реке Ингур отряд был полностью уничтожен. И когда турки уже близко подобрались к убитому знаменосцу и лежавшему в крови и пыли рядом с ним знамени, из-за выступа скалы внезапно появилась молодая девушка-абхазка. Проворно, как серна, подбежала она к знамени, не обращая внимания на град пуль, схватила его и вмиг скрылась... Аскеры долго искали ее среди скал и пропастей, но так и не нашли. Это была шестнадцатилетняя Кесария Эмухвари.

Турки форсировали Ингур, прошли по всей Имеретии и осадили Кутаиси. Больше восьми лет подряд владычествовали они тогда и в Абхазии. Все эти годы девушка, пренебрегая опасностью, берегла знамя, никому не доверяя своей тайны.

В первый же день после изгнания турок Кесария принесла сохраненное ею знамя в расположение русских войск и, по представлению командования, была награждена золотой медалью и грамотой.

"Молодая 16-летняя абхазская девушка Кесария Эмухвари, рискуя жизнью и спасая знамя, овеянное славой Самурзаканского отряда, спасла честь всего самурзаканского народа", – говорилось в этой грамоте...

– Если бы турки обнаружили это знамя, – сказала мне Марта Эмухвари, с которой нас познакомили, – то все представители нашего рода были бы уничтожены, а всех самурзаканцев выслали бы в Турцию в рабство. Награды Кесарии – это драгоценные реликвии и всей фамилии Эмухвари. Я горжусь ими. Горжусь тем, что в нашем роду была такая девушка...

– Гордиться предками, конечно, можно и должно, – медленно произнес, пряча хитринку в глазах, присутствовавший при нашем разговоре старый Махаз Кецба. – Пожалуй, можно даже хвастать ими, если и твои потомки смогут гордиться тобой...

– А я не хвастаю, – торопливо сказала Марта. – Потому-то редко и неохотно показываю эти веши. Я даже отказала музею. Приезжали из Сухуми, просили... Но я и им не отдала.

– А вот это напрасно, – вмешался наконец в разговор я. – Ваша скромность делает вам честь. Недаром абхазская пословица говорит: "Пока можно хвастать своими заслугами, заслуг предков в ход не пускай". Но, здраво рассуждая, почему бы вам не передать грамоту и медаль государственному музею? Ведь там эти реликвии смогут посмотреть тысячи людей. И будут они гордостью не одной только вашей фамилии, а всего народа. Пусть знают все, какой славный подвиг совершила наша девушка!

Женщина задумалась. Потом лицо ее прояснилось, и она сказала:

– Вы меня убедили. Спасибо! Завтра же еду в Сухуми и сдам эти награды в музей.

Даур и Сеид.

Перевод автора

В 1918 году по всей Грузии, в том числе в Абхазии, власть захватили меньшевики. Их господство было столь ненавистно народу, что то и дело в разных местах вспыхивали восстания. Кучке узурпаторов не на кого было опереться, и потому они вначале обратились за покровительством к кайзеровской Германии, армии которой тогда хозяйничали в Закавказье.

Только при помощи кайзеровских вооруженных сил, и в особенности двух немецких крейсеров "Гебен" и "Бреслау", державших под дулами своих орудий Черноморское побережье, меньшевикам удалось подавить первую попытку установления Советской власти в Абхазии, обагрив ее горы и долины кровью рабочих и крестьян.

По Приморскому бульвару и улицам Сухуми шатались пьяные немецкие матросы, дебоширя и бесчинствуя, издеваясь над местным населением. С их появлением улицы города пустели, жители разбегались по домам.

Однажды в ту пору из горной деревни Ахуца приехал в Сухуми молодой абхаз-крестьянин Даур Царба. Проходя по городу, он неожиданно наткнулся на чужеземных матросов. Негодяи тащили схваченную на улице женщину... Она в отчаянье плакала, взывала к прохожим, умоляя ее выручить.

Не раздумывая, Даур вступился за женщину. Началась драка. Силы были неравны, и Даур поневоле выхватил револьвер. Двое насильников были убиты. Остальные разбежались. Спасенная им женщина оказалась работницей местной табачной фабрики, русской.

Юноша, воспитанный по аламысу, считал, что он действовал правильно, защищая честь женщины. И, конечно, ему теперь не оставалось ничего другого, как скрыться в горах.

Командование "Гебена" и "Бреслау" приказало городским властям немедленно найти убийцу и выдать его для расправы. Однако наместники меньшевистского правительства были бессильны выполнить этот приказ. Никогда народ не выдал бы смельчака, действовавшего по-аламысу – неписаному закону чести.

Тщетно прождав два дня, командование крейсеров предъявило меньшевикам ультиматум: если до пяти часов вечера убийца не будет пойман, город обстреляют из орудий и на месте Сухуми останется только груда развалин...

Поднялась паника. Жители стали уходить в горы, бросая имущество... Уже к полудню город опустел.

Местные верховоды – "чрезвычайный комиссар" Чхиквишвили и его помощник, начальник полиции белогвардейский офицер Корзая, держали наготове автомашину, чтобы удрать в последний момент, бросив обреченный на уничтожение город.

Абхазия – страна небольшая, многие жители ее быстро узнали о нависшей над Сухуми угрозе.

Узнал об этом и Даур.

Едва стрелки на часах показали четыре часа тридцать пять минут, меньшевистские "правители" сели в машину и укатили. Всем немецким морякам было предписано вернуться на корабли. Дула орудий с обоих крейсеров зловеще нацелились на город. Когда до истечения срока ультиматума оставалось лишь десять минут, у готовившейся отчалить от пирса последней лодки неожиданно появился юноша-абхаз и сказал офицеру.

– Ваших офицеров убил я. Судите меня, но не разрушайте нашего Сухуми.

Немцы были удивлены.

– Кто ты такой? – спросил офицер.

– Я абхаз. Зовут меня Дауром. Даур Царба.

– За что ты убил наших матросов?

– Они собирались обесчестить женщину. Она кричала. Наш аламыс не позволяет пройти мимо такого преступления, и я вмешался. Завязалась драка... Спасая женщину и защищаясь, я убил двух насильников. Делайте со мной что хотите. Только, прошу вас, не трогайте города...

Дауру тут же связали руки. Он не сопротивлялся.

– Знаешь, что тебя ждет? – спросил офицер.

– Знаю – смерть, – ответил юноша.

– Если бы ты знал, какая тебя ждет смерть, то не стал бы так заботиться о Сухуми. Ха-ха! – показав гнилые зубы, визгливо расхохотался офицер.

– Пусть так, – спокойно и твердо сказал Даур. – Мне все равно, какая будет смерть. Но я отдался в руки вам только для того, чтобы вы не трогали города. Вы же сами поставили такое условие... Прошу еще раз – не разрушайте Сухуми, если в вас есть хоть капля аламыса!

– Алямис, алямис! – раздраженно передразнил его офицер. Он ткнул в грудь юноше дуло револьвера. – Пошел! Мы покажем тебе алямис!

Как ветер, облетела окрестные села весть о том, что Даур Царба добровольно сдался немецким властям, чтобы спасти родной город. Вначале одиночками, а затем и толпами стали возвращаться жители Сухуми в свой город, в покинутые дома. Много пришло и крестьян. С крейсеров вновь высадились матросы. Вскоре они заполнили весь берег у бульвара и пристани. Одновременно местные жители запрудили ближайшие улицы, примыкающие к гостинице "Ориенталь", где происходил военный суд над Дауром.

Напоказ всем собравшимся на балкон верхнего этажа гостиницы вывели под охраной связанного Даура.

Вскоре на этот же балкон вышли кайзеровские офицеры. Один из них огласил приговор: "...публично сжечь абхаза-злодея Даура Царба живьем, бросив его в топку крейсера "Гебен", матросов которого он убил".

Глухой ропот прокатился внизу.

– Так же точно мы будем поступать и впредь с каждым, – выкрикнул офицер, – кто посмеет поднять руку на воинов великой германской империи!

Вдруг из толпы вышел юноша и громко сказал:

– Господин офицер! Ваших матросов убил я, а не Даур Царба. Это я убил их. Я!

Все обернулись в его сторону, и люди узнали в нем двадцатилетнего юношу Сеида Кове из села Герзеул.

– Ты с ума сошел, Сеид! – закричал с балкона связанный Даур и, повернувшись к немецким офицерам, сказал: – Не верьте ему! Он – мой друг и жертвует собой ради меня. Есть у нас такой обычай.

– Нет, нет! – прервал его Сеид. – Это Даур взял на себя вину, чтобы спасти меня. Ваших матросов убил я. Сожгите меня, а его освободите! – И Сеид стал пробираться вперед.

– А ну-ка, подойди сюда, парень! Сейчас мы разберемся, кто из вас виноват. Подойди ближе! – позвал Сеида офицер.

И когда Сеид подошел, он скомандовал:

– Взять его и связать!

Матросы вмиг скрутили Сеиду руки.

– Этот пес, – злобно сказал офицер, – тоже мог убить наших матросов. Пусть он сейчас возводит на себя напраслину, – захватим на корабль и его. – Офицер ехидно ухмыльнулся: – В топке они сами разберутся, кто из них убил наших людей...

В толпе послышались возмущенные голоса.

– Но ведь он никого не убивал! – продолжал кричать Даур. – Его даже тогда не было в городе. Отпустите Сеида! Разве вы сами не видите, что он из-за меня жертвует собой? Люди вы или не люди?

– Взять обоих на корабль! – приказал офицер конвою.

Юношей повели к пристани.

Все были возмущены, но сознавали, что спасти смельчаков невозможно.

Крейсеры подошли ближе к пристани, чтобы собравшиеся на берегу могли видеть, как совершается казнь.

Из трубы "Гебена" вырвался густой клуб дыма. Черное дело свершилось...

Люди долго не расходились по домам.

Крейсеры отошли в море, и ни один из кайзеровских моряков больше не ступил на сухумскую землю, страшась народной мести.

Подвиг юношей не пропал даром. С каждым днем множились повстанческие силы, а меньшевики и интервенты чувствовали себя как на грозном вулкане.

Пришло время, и этот вулкан заговорил!

С горсткой родной земли.

Перевод автора

– Горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужой лестницы, – начал свой рассказ мой большой друг Кавью Аайса. – Было мне лет десять, когда нас – отца, мать, меня и малютку сестренку – посадили на одну из фелюг, отправлявшихся в Турцию. Мы стали махаджирами и с горечью покинули родные места, берега Апсны. Едва только фелюга вышла в открытое море, поднялся шторм. Мать и сестренка заболели от потрясений. Турки-моряки, заподозрив тиф, выбросили обеих за борт. Так безжалостно поступали они со всеми заболевшими махаджирами. Наши отчаянно протестовали, пытались сопротивляться, но что они могли поделать с сильными, сытыми, до зубов вооруженными убийцами, у которых были сердца, обросшие шерстью?.. Отец, обезумев от горя, пытался броситься в волны вслед за женой и дочерью, но люди удержали его.

Нас, более ста семей, высадили на турецком берегу, где-то неподалеку от Трапезунда. Раскинув шалаши и палатки, мы начали там прозябать, страдая от голода, холода и болезней. С утра до позднего вечера люди бродили по улицам и площадям города, заглядывали во все дворы, надеясь заработать на кусок хлеба. Но, оборванные, изнуренные длительным голоданием, они только отпугивали от себя горожан: никто не решался доверить им какую-нибудь работу. Наведывались наши в окрестные селения, но также тщетно.

Не проходило дня, чтобы среди нас не умирал один или несколько человек от истощения и болезней. По ночам из нищенских жилищ разносились вокруг душераздирающие причитания женщин, стенания стариков.

До предела были истощены и мой отец, и я. Настал день, когда я так ослаб, что не мог уже подняться с отрепьев, служивших мне постелью. Видя рядом с собой смерть, я стал понимать, что скоро умру.

Однажды на рассвете, открыв глаза, я увидел склонившееся надо мной страдальческое лицо отца. Он долго молча смотрел на меня и вдруг, обхватив меня обеими руками, поднял и поставил на ноги.

– Крепись, дад! Крепись! – сказал он. – Будь мужчиной, собери последние свои силенки! Мы пойдем с тобой в город, там я разыщу лекаря и предложу работать на него от зари до зари. А за это он подлечит тебя, и ты когда-нибудь вернешься в Апсны, вновь увидишь родные места... Ты будешь жить, сынок...

Пошатываясь, я поплелся вслед за отцом, цепляясь за его одежду, чтобы не упасть. Много черных дней видел я уже тогда в своей жизни, но ничего не помню тяжелее этого пути. Мы шли долго, а когда я падал, отец поднимал меня и нес на руках. Только к полудню добрели мы наконец до города. Но надежды отца не сбылись: мы не нашли там ни доброго лекаря, ни работы.