Текст книги "Тот, кто убил лань"

Автор книги: Михаил Лакербай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Да нет же, милая тетушка, – слукавила Саида. – Мне у вас понравилось. Но я ведь пробыла у вас уже целый месяц.

– Месяц и три дня, – поправила ее Хамжважв. – Но какое это имеет значение? Останьтесь еще хоть на несколько дней.

– Спасибо, тетушка! Большое спасибо! – искренне произнес Кинтуш. – От всего сердца благодарю. Но нам и в самом деле пора домой.

Кинтуш понял, что цель достигнута, и он может спокойно возвращаться с женой домой.

С тех пор Саиду точно подменили. Она стала доброй, щедрой и гостеприимной.

Ведьма.

Перевод Трегуба

Цаба училась в городе Очамчире. Летом, на каникулы, девушка поехала в свое родное село, к бабушке.

К бабушке часто приходили такие же старухи, как и она, и рассказывали разные небылицы о чертях и ведьмах. Цаба не зря училась в городе, она знала, что нет ни чертей, ни ведьм, что старухи в них верят, потому, что они неграмотные, темные. Девушка пускалась с ними в споры, старалась их просветить. Ее горячо поддерживала подружка Шесия.

Старухи не поддавались. Они качали обычно головами и говорили: "Не спорьте со старшими! У нас в селе жила проклятая ведьма Хамжважв. Она прожила сто пять лет. Ее не раз видели верхом на волке. Она была страшна, и у нее был дурной глаз: стоило ей посмотреть на джигита, скачущего на коне, и он обязательно разбивался. Скольких людей она погубила! К ее могиле и сейчас нельзя подойти ночью: кто подойдет, того она утащит к себе".

Девушки смеялись: "И как это не стыдно старухам верить в такую чушь?.."

Цаба сказала:

– Хотите, я сегодня ночью пойду к ней на могилу и оттуда крикну вам?

– Что ты, что ты! – ответили старухи. – Мы и близко не подойдем к ней. И тебе не советуем. Она обязательно затащит тебя в свою могилу. Но если ты уж твердо решила идти, то возьми с собой колышек и вбей его в могилу. Мы утром пойдем и проверим, была ты там или не была.

Цаба училась в Очамчире. Могла ли она испугаться ведьмы?!

Девушка взяла колышек и пошла ночью на кладбище. Шесия хотела ее сопровождать, но Цаба настояла на том, что пойдет одна: пусть никто не заподозрит ее в трусости.

Она уже приближалась к могиле Хамжважв н вдруг почувствовала, что в груди что-то екнуло. "А что, если, – мелькнула у нее мысль, – а что, если Хамжважв действительно была ведьмой?" Девушка гнала от себя эту мысль, но она все назойливее сверлила мозг. Страшно стало Цабе. Но все же она подошла к могиле...

Цаба не вернулась домой. О том, что произошло с нею, узнали только утром, когда ее бабушка и другие старухи пошли на кладбище, к могиле "ведьмы". Распластав на могиле руки, неподвижно лежала Цаба. Старухи ее окликнули – Цаба не отозвалась. Заголосили, что проклятая ведьма погубила несчастную. Бросились в село, собрали людей... Оказалось, что, вбивая в могилу колышек, Цаба нечаянно прихватила им и свою одежду. Она хотела подняться, но почувствовала, что что-то тянет ее к земле. Девушку охватил ужас, она умерла от разрыва сердца.

Но старухи стояли на своем. Они кричали, что в смерти Цабы виновата проклятая старуха Хамжважв.

Тогда-то из толпы вышла Шесия и, вскинув голову, сказала:

– Ведьма тут ни при чем. Ведьмы нет. Наша незабвенная Цаба была права, когда спорила с вами. Но ее подвел страх. Если бы не страх, она вбила бы колышек, не зацепив своей одежды. А если бы и зацепила, то спокойно высвободила бы ее. Завтра ночью я пойду на могилу Хамжважв и докажу, что наша Цаба была права.

И Шесия сдержала свое слово. Она вбила колышек в могилу Хамжважв и вернулась домой.

Старухи впервые за свою долгую жизнь усомнились тогда в существовании ведьм.

Кьяхь Хаджарат.

Перевод С. Трегуба

Писатель работал за столом. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошла женщина. Черные глаза ее смотрели смело, но все ее лицо выражало смущение. Писатель поднялся навстречу и предложил ей стул. Он не знал, кто она и зачем пришла.

– Я сестра Кьяхь Хаджарата, – сказала она. – Ты воскресил его имя...

О народном герое Кьяхь Хаджарате пели повсюду в Абхазии песни. Но время шло и сглаживало, конечно, в памяти людей его образ. Писатель создал о нем пьесу, которая была поставлена во всех театрах и клубах Абхазии. Она всколыхнула людскую память, и благодарный народ решил зримо увековечить имя героя. В Сухуми воздвигли ему памятник, и одна из лучших улиц города была названа именем Хаджарата. То же самое сделали и в Гудауте. А в родном его селе Эшыре односельчане назвали его именем колхоз. И на борту нового теплохода, курсирующего между Сухуми и Сочи, появилась надпись: "Кьяхь Хаджарат". Доброе дело сделал писатель.

– Издавна у нас был хороший, к сожалению, теперь забытый обычай, – сказала гостья. – Когда кто-нибудь умирал и оставались дети, то ближайший друг умершего публично объявлял себя отцом или матерью сирот. Это было делом аламыса. Ты воскресил память о моем брате, и я считаю себя в неоплатном долгу перед тобой. Если ты не против этого обычая, то я была бы счастлива назвать тебя своим братом! Из нашей семьи никого не осталось. Хаджарат был моим единственным братом. Теперь я хочу, чтобы ты стал моим названным братом.

Смущенный и растроганный писатель познакомил женщину со всей своей родней, соседями и, собрав гостей, радостно объявил о "названном братстве".

После этого он вместе с семьей поехал к сестре Хаджарата в ее село и там снова объявил о своем новом родстве.

На торжественный обед собрался народ. Здесь были друзья и сверстники Хаджарата, его бывшие соседи и знакомые. Возник, естественно, разговор о подвигах и судьбе Кьяхь Хаджарата.

– Хаджарат был моим другом, – сказал седой как лунь Смыр Белал. – С юношеских лет он стоял за бедняков. Князья недаром обещали много денег за его голову. Как волки, рыскали по его следам черные сотни карателей. А больше всех старался самый коварный и злобный – князь Татластан, на груди которого было много медалей. Но Хаджарат не давался им в руки.

– Его любил и надежно прятал народ, – добавил Другой старик, Накопи Смил.

– Да, да... ты сказал верно, – подтвердил Белал. – Народ был благодарен Хаджарату и потому берег его. Но все же однажды, идя козьей тропой среди скал, Хаджарат неожиданно попал в засаду. Его окружила сотня вооруженных слуг князя Татластана.

В последние минуты Хаджарат, как рассказывали люди, держался героем. Он погиб как настоящий афырхаца.

– Святая правда! – подтвердил третий старик, Баз Шьахан. – О смерти Хаджарата я слышал в Гудауте от стражника Пила Лолуа, который сам участвовал в то утро в засаде.

– Расскажи! Расскажи, Шьахан – раздались голоса.

– Когда Хаджарат был окружен, князь Татластан очень обрадовался, – продолжил рассказ Баз Шьахан. – "Наконец-то ты у меня в руках!" – злорадствовал он.

И сразу со всех сторон загремели выстрелы, Хаджарат понял, что он действительно находится в мертвом кольце, что спасения нет.

"Как видишь, пришел тебе конец! – орал Татластан. – Давно от тебя нет нам покоя. Наконец-то теперь он наступит!"

"Не от меня, князь, а от тебя нет покоя народу, – отвечал Хаджарат. – А я защищаю народ от притеснителей".

"Я мог бы заткнуть твой поганый рот свинцом, – злился Татластан, – но хочу сделать ценный подарок начальству: доставить тебя в Сухуми живым! Я обещал это. Хватайте же его! Скрутите ему руки"! – приказывал Татластан карателям.

Точно змеи, поползли со всех сторон стражники. Но метко разили их пули Хаджарата. Враги попятились назад.

"Я знал, что ты не отличаешься храбростью, князь Татластан, – крикнул ему Хаджарат, – но я не думал, что ты так ничтожен. Тебе носить бы не папаху, а женскую косынку!"

"Это почему же? – опешил Татластан.

"Да потому, что даже сейчас, когда ты хитро и подло набросил мне на шею петлю и я в окружении твоих псов, даже тут ты прячешься от меня, – отвечал Хаджарат. – Выходи из своей норы, князь! Не будь хорьком! Давай сразимся один на один, как подобает мужчинам. Мне доставило бы удовольствие в эту последнюю минуту моей жизни избавить народ от тебя".

Татластан рассвирепел.

"Хватайте его, сучьи дети! – закричал он в бешенстве стражникам. – Смелей подходите! Заткните ему рот!"

Снова и снова выползали каратели из своих укрытий, и опять меткие пули Хаджарата заставляли их прятаться.

Наконец наступил момент, на который рассчитывал Татластан: кончились патроны у Хаджарата. Не было их ни в патронташах, ни в газырях. В пистолете осталась лишь одна, последняя пуля.

"Не думай взять меня живым, князь! – крикнул Хаджарат. – Не рассчитывай получить за меня медаль". Он приставил пистолет к виску и выстрелил. Струйка горячей крови пролилась на скалу.

Баз Шьяхан замолк. Он достал из бокового кармана кисетик и начал забивать табаком трубку.

– И странно, – снова заговорил Смыр Белал, – словно сама скала первой запела о славной смерти Хаджарата, и ветер сразу разнес эту песню во все концы Апсны. С того дня повсюду стали играть на апхярце и петь песню о Кьяхь Хаджарате. Так и зовется по сей день в народе эта песня "Песней скалы".

– Разрешите теперь нам спеть ее, – обратился к старикам комсомолец Меджид.

– Просим! Просим! – раздались голоса, и Меджид, взяв в руки апхярцу, начал играть на ней и запел вместе со всеми:

Кто соколом летел вперед

Туда, где ждал его народ?

Кто жил в горах среди орлов

И слышал стон людской и зов?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Кто жизни не щадил своей

Для счастья бедных всех людей?

Кто защищал простой народ

От многочисленных невзгод?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Кто сам себя убил в бою,

Обняв последнюю зарю?

Кто среди гор и белых скал

Бессмертной, вечной песней стал?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Поминки.

Перевод С. Трегуба

Была горячая весенняя пора. В полях пахали, боронили...

Автобус шел из Гагры в Гудауту.

В полдень мы проезжали какое-то большое село. В одном из его дворов я увидел толпу. Женщины, одетые в черное, неистово кричали и царапали себе лица.

– Что здесь происходит? – спросил я соседа по автобусу.

– По-видимому, кто-то умер, и его оплакивают. А быть может, поминки, – спокойно ответил он.

– И, это в разгар рабочего дня? – удивился я. – Ведь тут собралось, вероятно, все село.

– Да, вы правы, – вздохнул сосед. – Но что поделаешь, таков обычай. Это, конечно, мешает работе. Всех нужно накормить и напоить...

Потом он вдруг рассмеялся и рассказал забавную историю. Она заслуживает внимания.

– Прошлым летом у нас в Сухуми стояла нестерпимая жара, и я решил провести отпуск у родственников, в маленьком высокогорном поселке Ахуце. Туда же приехал из Очамчире – районного центра – и мой приятель Джансух: когда-то мы вместе учились в школе.

Мы целыми днями бродили по лесу, наблюдая за жизнью зверей – белок и куниц, собирали виноград, инжир, кизил и лавровишню. В дуплах лип добывали мед. Мы наслаждались свежим горным воздухом, любовались хрустально-прозрачными ледниковыми источниками, водопадами.

И все-таки я и Джансух заскучали. На собственном опыте мы убедились в справедливости народной поговорки: "Человек может обойтись без всего, только не без людей".

– Знаешь что, – сказал мне как-то приятель, – давай спустимся к людям! Сегодня, я слышал, в селе Ашта кто-то умер, и туда, конечно, соберется народ, чтобы оплакать покойника.

В Абхазии люди живут, как известно, долго – сто, а то и полтораста лет. Смерть человека – событие не только для родных и близких, но для каждого, кто узнал об этой смерти. Потому-то и собирается так много народу. Ритуал оплакивания и поминок напоминает своеобразное театральное представление, с обязательным участием всех присутствующих.

Джансух не раз участвовал в поминках. Я же, увы, не имел еще никакого представления об этом обряде.

– Народу соберется много, – уговаривал меня Джансух. – Посмотрим, с девушками познакомимся. Аштинские девушки славятся своей красотой...

И вот мы нарядились в старые черкески, которые одолжили у родственников, и торжественно отправились в Ашту. По дороге приятель спросил меня:

– А ты умеешь плакать?

– Как это так, плакать? Я больше привык смеяться.

– А я умею! – не без гордости заметил он и укоризненно посмотрел на меня.

– Чего не умею, того не умею, – признался я.

– Я спрашиваю тебя серьезно, – сказал он. – Ты умеешь оплакивать покойников?

– Нет, не умею. – Как же так? – удивился он.

– Да так. Никто из моих родных и близких не умирал, и мне некого было оплакивать...

– Все мои родные и друзья тоже живы, – возразил мне Джансух, – но я оплакивал покойников, о которых даже ничего не знал.

– Как же так? – недоумевал я. – Ведь это кощунство, оскорбительно и для живых и для мертвых?..

– Но так делают все, кто приходит на поминки, – возразил Джансух.

Я посмотрел на него и подумал: "Такое искусство не по мне. Здесь нужно быть артистом". Приятель как бы угадал мои мысли:

– Я научу тебя, как надо плакать. Внимание! – воскликнул он и жалобно завыл. Он принялся колотить себя в грудь и по голове и начал неистово выкрикивать какие-то скорбные слова, выражая тем самым свое горе.

На земле валялось сгнившее дерево. Джансух запричитал над ним, как над покойником:

– А... а... а! Я несчастный! Почему умер ты, а не я?! A... a... а!

Я был поражен тем, что видел и слышал. А он орал все громче. Голос его отдавался в лесу мощным эхом.

– А теперь надо поднять вот так руки. И даже еще выше! – И Джансух поднял к небу руки и пуще прежнего заревел: – А...а., а..!

Ну а теперь, – сказал он, – ударь вот так руками по голове. – И он безжалостно хлопнул себя по голове и снова воздел руки к небу.

И вдруг застыл на месте, растерянно уставившись глазами куда-то поверх меня. Я обернулся: по лесной тропинке шли двое – старик и старуха.

Приблизившись к нам, они учтиво спросили.

Что случилось? Кто умер? – Они стали озираться по сторонам.

Мы растерялись. Сказать правду – значило оскорбить обычай, которого они придерживались.

Но Джансух нашелся.

– Умер наш дед, наш добрый, милый дедушка! А... а... а!.. – принялся он снова выть.

– Дед, говоришь? Чей? Какой дед? – допытывался старик.

– Да, дед. Хороший наш дед! – притворно вздохнул Джансух.

– Он умер? – обратился старик ко мне.

– Да, умер, – подтвердил я.

– У... у... у...мер? – переспросил старик и надрывно прокричал: – О... о... о!.. – Он сделал при этом такие большие и страшные глаза, словно это известие поразило его, как гром в ясный день. Затем он с силой воткнул в землю свою алабашу – палку с острым железным наконечником, повесил на нее башлык, поднял обе руки к небу и, ударяя себя по голове и груди, принялся оплакивать нашего деда...

Проделывая все это, он бросал укоризненные взгляды на свою старуху. Тогда завыла и она. Ее душераздирающий крик можно было бы, конечно, услышать и в Ахуце и в Аште, если бы не окружавшая нас густая чаща леса. Старуха так старательно царапала себе лицо, что на ее щеках выступила кровь. И странное дело из глаз ее обильно текли настоящие слёзы. Правильно говорит абхазская пословица: "Бывают слёзы, которые обманывают не только других, но и того, кто плачет".

– А где он? – спросил меня старик.

– Он поехал в Ахуцу, – озорно ответил я.

– Как поехал?

– Так вот и поехал. Не сидеть же ему здесь с нами, – еще более усугубил я свою ошибку.

Постой, постой, возьми себя в руки, не теряйся от горя, это тоже бывает, – многозначительно произнес старик и принялся успокаивать меня, решив, что я рехнулся. – Твой дед, говоришь, поехал в Ахуцу?

Тут меня выручил Джансух.

– Да нет, не дед, а этот, как его... посланец, – сказал он заплетающимся языком.

– А я спрашиваю про деда, – сказал старик, все еще стоя с поднятыми руками. – Где лежит ваш дед?

– В Очамчире, – твердо ответил Джансух.

– В О-чам-чи-ре? – произнес старик. – Дед в Очамчире, а вы оплакиваете его здесь, в лесу? – В прищуре его глаз мелькнула улыбка.

"Неужели догадался?" – с ужасом подумал я.

Но и здесь Джансух нашел что сказать:

– Нам и в лесу жалко деда.

Я облегченно вздохнул.

– Это похвально, – одобрил старик. – Сколько же лет было вашему деду?

– Сто двадцать три года, – бойко ответил Джансух.

– Рановато, конечно, он умер, – посочувствовал старик. – Но что поделаешь, сколько день ни длится, а все равно настанет ночь.

– Каждый рожденный обязательно умрет, – подтвердила старушка.

– Не надо так горевать, – утешал нас старик.

– Как же не горевать? – плаксивым голосом возразил Джансух. – Наш дедушка был таким добрым, таким хорошим. – Он осторожно толкнул меня в бок.

Я понял его. Воздев руки к небу, и шлепая себя ладонями по голове, я заревел:

– А... а... а... а, я несчастный!

– Мой брат очень любил деда и страшно горюет, – сказал, глядя на меня, Джансух.

Старик подошел ко мне и стал утешать. Из многих его добрых слов я запомнил следующее:

– Когда на тебя навалилась беда и ты сильно горюешь, вспомни, что ты умрешь. И тогда то, что раньше казалось тебе большим несчастьем, станет лишь маленькой, не заслуживающей внимания неприятностью. Так поступают умные люди. А те, кто не придерживается этого мудрого правила и дает волю своему сердцу, недолго живут на свете.

Когда старики в конце концов оставили нас, мы от души посмеялись.

– Ты прекрасно сыграл свою роль, – похвалил меня Джансух. – Теперь можешь участвовать и в настоящих поминках.

И вот мы подошли к дому умершего.

Большой и ровный двор, зеленым ковром раскинувшийся перед стоящим в глубине домиком на высоких сваях, был полон народу. Люди стояли двумя рядами. Они внимательно смотрели на каждого "выступающего", взыскательно и придирчиво оценивая его искусство оплакивания. У калитки стоял столик, на который следовало положить шапку, а затем чинно пройти к дому умершего для свершения обряда оплакивания.

Я был подавлен торжественностью церемонии. Улучив момент, я шмыгнул в толпу. А Джансух пошел с кем-то в паре. Они благополучно проплакали весь путь от столика до покойника и вернулись обратно.

Приятель разыскал меня и стал корить:

– Напрасно ты прячешься. Смелее иди с кем-нибудь в паре.

Я отказался. Тогда Джансух сказал:

– Да пойми, что более удобного случая научиться этому обычаю тебе не найти. Здесь тебя никто не знает и никто не осудит.

Я пытался сослаться на то, что все, мол, уже проплакали и мне не с кем идти.

– Вы чего не идете в ашьапу? – обратился в это время к нам какой-то явно подвыпивший человек. – Вино чудесное!

– Да, я уже пробовал, – подтвердил знакомый Джансуха, стоявший рядом с нами. – Из Кутаиси привезли шестьдесят ведер прекрасной "Хванчкары". Молодец Астан!

– Астан был бы действительно молодцом, если бы больше думал о лечении больного дяди и меньше о вине, – перебил его другой голос. – Ведь у старика было воспаление легких. Врачи вылечили бы его. Астан бросил старика, занял у всех соседей деньги и отправился в Кутаиси за вином. А ведь, когда он выезжал, старик был еще жив.

– Почему же вы не посоветовали ему лечить больного? – спросил Джансух.

– Советовали! Но Астан сказал: "Я опозорюсь, если соберутся плакальщики и не будет вина". И вместо того, чтобы спасать больного, он поехал за вином.

Из ашьапы уже доносились пьяные голоса. – Ну, чего же вы не идете в ашьяпу? Идемте! – не отставал от нас подвыпивший человек. – Наш гость еще не плакал, – сказал Джансух, показывая на меня.

– Почему? – недоуменно спросил тот.

– Видите ли, – стал объяснять ему Джансух, – он только сегодня прилетел из Блабырхуа, пришел сюда с опозданием, все уже проплакали, и он остался один. Молод, неопытен еще, стесняется...

– Ну, это поправимо. Я сейчас найду ему напарника.

– Здесь все уже проплакали, – пытался остановить его Джансух. – Это не важно! Можно еще поплакать.

– Как так? – удивился Джансух. – Разве можно плакать несколько раз?

– Конечно, можно! – подтвердил знакомый Джансуха. – Можно "расчувствоваться" и поплакать второй раз. С хорошим приятелем можно пройтись – так сказать, за компанию – и в третий раз. А с дальним гостем не грех поплакать вместе пусть даже и в четвертый и в пятый раз.

В это самое время открылась калитка и вошел какой-то запыленный старик. По всему было видно, что он издалека.

– А вот и напарник! – сказал знакомый Джансуха. – Я его знаю. Это Махмед из Гудаутского района. Не пропустит ни одних поминок в любом конце Абхазии.

– Кто не знает Махмеда-болтуна?! – выкрикнул какой-то полупьяный. – Он как ворон: где поминки, там и он. Очень любит болтать за вином в ашьапе. Его так и прозвали Махмед-болтун.

– Но он бо-о-ольшой мастер! – откликнулся кто-то.

– Мастер? Чего? – заинтересовался я.

– Как чего? Оплакивания! – пояснили мне.

И вот я увидел, как новый гость подошел к столику, снял с головы башлык, положил его аккуратно на стол и стал готовиться к выступлению. А рядом с ним уже стоял наш полупьяный знакомый и что-то тихо говорил ему, показывая в сторону ашьапы, очевидно, о "Хванчкаре".

Джансух подтолкнул меня и зашептал:

– Это самый подходящий для тебя напарник: он устал с дороги и долго плакать не сможет. Иди с ним и делай все, что он будет делать. Не пропускай удобного случая.

"Эх, пропади все пропадом", – мысленно произнес я и решительно направился к столику. Сняв башлык, я стал рядом со стариком. "Вероятно, даже на эшафоте человеку легче, если он не один, а с кем-нибудь в паре", – подумал я в эту минуту.

К нам подошли два человека, так называемые "направляющие". Они стали позади нас, взяв каждого за талию, и повели вперед. Эти люди, как я узнал потом, трудились весь день: они указывали путь к покойнику.

Мы пошли, вернее сказать – выступили...

– А-а-а-а!! – с места взял мой напарник.

Я последовал его примеру и в тон ему завопил:

– А-а-а-а!!

Старик бил себя в грудь и в голову. Я делал то же. Мы медленно двигались меж рядами зрителей. Вдруг мой напарник чуть замедлил шаги и, посмотрев сквозь пальцы в сторону, бросил кому-то на ходу.

– Ты мне очень нужен. Подожди, я скоро вернусь! И мы двинулись дальше, подошли к домику на сваях, поднялись по лесенке на балкон. Нас направили в комнату, где лежал покойник.

Я стремительно копировал каждое слово и каждое движение моего напарника: ревел, бил себя в грудь и по голове...

Мы уже вдоволь наплакались, накричались, и я полагал, что можно уйти. Я стал сквозь растопыренные пальцы наблюдать за напарником, подошел поближе и хотел шепнуть: "Хватит, отец, пора отходить!" Но не тут-то было! Старик мой, расчувствовавшись, опустился вдруг на колени и стал целовать покойника, правда, через простыню, которой было закрыто его лицо. При этом он запричитал еще громче и бил себя еще неистовей. Что мне оставалось делать? Пришлось тоже опуститься на колени. Но целовать покойника я все-таки не стал. Признаюсь, мне не раз приходилось притворяться, но только в тот день я понял: легко скрывать ненависть, труднее – любовь и еще труднее – равнодушие.

Машинально, как это случается у актеров, я допустил "отсебятину", уткнулся головой в грудь покойника, стал перебирать его газыри и "зарыдал" еще безутешней... Этому помогло то, что я начинал уже злиться. Я злился на себя за то, что так легко поддался уговорам Джансуха, злился на него за то, что он втравил меня в эту нелепую историю. Злился и на неутомимого моего напарника.

Плакальщицы, стоявшие вокруг покойника, все в черном, с распущенными волосами и расцарапанными до крови щеками, были очень растроганы моим "горем". И, как положено в таких случаях, принялись выражать мне свое сочувствие. Вскочив со своих мест, они начали кружиться вокруг меня и обнимать. Одна из женщин в экстазе ударила своей головой о мою голову с такой силой, что у меня из глаз посыпались искры. Я утешил себя тем, что моя голова этого заслужила. А плакальщицы всё кружились и кружились вокруг меня. Среди них были красивые молодые женщины. И это, скажу по секрету, несколько примирило меня с тем жалким положением, в каком я очутился. Такая карусель вокруг меня, как мне потом объяснили, была выражением особого почета, которого удостаиваются лишь лучшие плакальщики. У умершего, оказывается, не было более близких людей, нежели я и мой напарник. Вот почему окружающие с таким интересом следили за каждым нашим шагом.

Все шло, как я уже говорил, хорошо, но мой старик никак не унимался. И он держал меня как бы на привязи.

Наконец мы вышли из домика на балкон. Я облегченно вздохнул. Мы направились к столику у калитки. Но, пройдя по двору, мой напарник вдруг повернул налево. А я решил идти прямо к столику у калитки. И вдруг почувствовал на своих боках твердые руки направляющего: мне дали понять, что нельзя кончать игру без напарника. Пришлось последовать за ним.

Старик подошел к оседланному коню, привязанному к коновязи в углу двора. С хребета невзрачной лошаденки свисала большая попона с длинной бахромой. Я понял, что это конь умершего. Старик стал гладить седло и причитать над конем, оставшимся без хозяина. Я гладил седло с другой стороны... Я устал, обливался потом, но продолжал игру, ставшую для меня уже невыносимой. Будь поблизости другая калитка, я бы сбежал.

Оплакав коня, мы направились к заветному столику. О радость! Можно, оказывается, быть счастливым, ничем не наслаждаясь, а только перестав страдать.

Итак, церемония оплакивания окончена, и теперь моим единственным желанием было поскорее убраться отсюда.

– Очень доволен твоим дебютом! – сказал появившийся возле меня Джансух. – Но что это вы так долго не выходили из комнаты покойника?

– Репетировали следующую сцену, – ответил я с серьезным видом. И зло добавил: – Отойди! Не то я за себя не ручаюсь.

– Зря сердишься. Все прошло как нельзя лучше.

– Уйдем отсюда, – взмолился я.

– Никуда мы не пойдем, – отрезал Джансух.

– Как хочешь, – сказал я. – Можешь оставаться здесь, а я сейчас же уйду.

– Не глупи! – остановил меня Джансух. – Во-первых, нельзя уходить, не посидев в ашьапе: обязательно надо покушать и выпить. А во-вторых, ты теперь здесь в центре внимания. Многие спрашивали меня – кто ты? Я сказал, что ты любимый племянник умершего и что он был для тебя самым любимым дядей, что ты специально прилетел сегодня на самолете из Блабырхуа... Смотри же не подведи!.. – Ты с ума сошел?!

– Пока еще нет, но сойду, – если ты сбежишь и разыграется скандал. Слушай, теперь к тебе начнут подходить и выражать соболезнование... Делай печальное лицо и чаще прикладывай платочек к глазам. А главное, молчи. Нет ничего лучше молчания. Это, друг мой, прекрасное правило, которым руководствуются умные люди. Я часто раскаивался в том, что говорил, но никогда не раскаивался в том, что молчал. Итак, молчи! В твоем положении – это спасение. Оглядевшись, я заметил, что все присутствующие и в самом деле смотрят на меня. Вокруг нас стали собираться люди. Сюда шел и мой напарник. Я в страхе подумал: "А что, если он начнет расспрашивать меня об умершем? Что я скажу ему?"

Но тут случилось нечто непредвиденное. Во двор вбежал какой-то человек и закричал:

– Бригада по табаку! О чем вы думаете? Поднимите головы и посмотрите, какие надвигаются тучи...

Люди с разных концов двора опрометью бросились к калитке.

Мне бы, конечно, воспользоваться суматохой и скрыться.

Какой-то человек поднял руку.

– Уважаемые гости и хозяева! – произнес он громко. – Не взыщите с тех, кто оставил вас. Если дождь опередит нас – погибнет колхозный табак. Наш почтенный Сагяса всю свою долгую жизнь провел в труде и, как всем вам известно, не любил лодырей и вообще нерадивых людей. Если бы Сягаса сейчас воскрес, он одобрил бы наш поступок и простил бы нас. Простите нас и вы! Не считайте наш уход неуважением к покойнику.

И человек быстро направился к калитке, чтобы догнать ушедших товарищей.

– Скажи, – по-заговорщицки тихо спросил меня старик напарник, – кого это мы с тобой оплакивали?

Вопрос ошеломил меня. И тут я решил прекратить недостойную игру.

– Не знаю, – пожав плечами, ответил я.

– Как не знаешь? – не понял старик. – О каком это Сагясе сейчас говорили?

Я повторил, что не знаю.

Старик был крайне озадачен.

Кто же здесь, в конце концов, умер? Не Кове Аайса, а какой-то Сагяса?

– Не знаю ни того, ни другого! – сказал я, чем поразил его еще больше.

– Может быть, ты меня не понял? – не отставал старик. – Ты хоть назови имя умершего: Аайса или Сагяса?

– Чего не знаю, того не знаю, – сказал я, разведя руками.

Старик сделал большие глаза.

– Если ты не знал никого из них, почему ты ревел так неистово? – спросил он.

– Потому что ты так ревел, – ответил я.

– Но ведь ты так усердствовал... А я лишь следовал твоему примеру, – сказал он.

– Моему примеру – вспыхнул я. – А кто из нас первым опустился на колени и даже начал целовать покойника? Не ты ли?!

– Это когда ты треснул себя по голове и стал ее беспощадно колотить. Тогда, милый мой, все решили, что ты кончаешь с собой. Даже женщины, как ты видел, сорвались со своих мест и стали тебя успокаивать.

Тут я понял, что переиграл.

– Я не мог колотить себя так же, как ты, – продолжал старик. – Поэтому я и опустился на колени...

– А зачем ты пошел оплакивать... коня? – напирал я на него. – Я ведь только повторял то, что делал ты.

Старик смерил меня презрительным взглядом и, махнув рукой, отошел.

Спустя минуту я увидел, как он неожиданно бросился в объятия какого-то человека и обрадовано воскликнул:

– О!.. О!.. О!.. Аайса, ты... жив?

– Ну да, конечно, жив. А что – удивленно спросил тот.

– Понимаешь, я был на поминках в Члоу. Возвращаюсь оттуда, смотрю – и здесь идут поминки. Как же мне проехать мимо, не поплакав? А когда стал подходить к этой калитке, вспомнил: мне в Гудауте рассказывали, что ты был тяжело ранен на охоте..

– Это верно, – ответил тот, кого старик назвал Аайса. – Медведь помял меня здорово, но я уже поправился. И что же?

– Ведь ваши дворы рядом, и я спутал...

– Ах вот оно что! – догадался Аайса. – Ты решил что умер я?

– Ну да. – Старик виновато склонил голову. – Я оплакивал тебя. Будешь, значит, теперь долго жить.

Все стали поздравлять Аайсу. Поздравил его и я.

– Ну пусть так, я ошибся и оплакивал тебя, Аайса, – сказал старик, посмотрев на меня. – Но интересно знать, кого так усердно оплакивал этот молодой человек? Он признался мне (мой бывший напарник обратился ко всем, кто нас окружал), что не знает ни Аайсы, ни того – умершего.

Я опустил отяжелевшую от стыда голову.

– И вот что удивительно, – он повысил голос, – я столько плакал на своем веку на поминках, как велит наш адат, а такого искреннего плакальщика, как этот, встречаю первый раз! Я всерьез сегодня боялся, что он расшибет себе голову.

Взгляды всех обратились ко мне. И я не выдержал.

– Да, я плакал действительно искренне, – произнес я твердо. – Плакал с досады, что так много фальшивого, нелепого и оскорбительного в этом старом ритуале поминок. Бросать надо все это! Давно пора!