Текст книги "Тот, кто убил лань"

Автор книги: Михаил Лакербай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

...Сергей Миронович Киров направил с очень важным поручением к Орджоникидзе бесстрашного и стойкого коммуниста-абхазца Чанагва. Путь его был крайне опасен, дорога лежала через гору, а единственная горная тропа занята белыми.

В Абхазии тогда правили меньшевики. Киров просил о помощи. И Чанагв решился.

Он шел козьей тропой, взбираясь по уступам скал. Слабо светила сквозь тучи луна. Каждую минуту он мог сорваться в пропасть. Не успел Чанагв спуститься с уступа скалы, как вдруг услышал:

– Стой, руки вверх!

В упор на него глядели дула винтовок.

Чанагв остановился. Он готов был к встрече с врагом, но не знал, кто его остановил: свои или чужие? На ломаном русском языке он сказал:

– Осетин я... крестьян...

– Что тут делаешь?

– Коза пропал. Искал ее...

– Знаю, знаю, какую козу ты ищешь! Шпион ты, вот кто!

– Говори: не коза пропала, а твоя башка пропала, – съязвил кто-то.

Все засмеялись.

Чанагв внимательно рассматривал людей, стараясь определить – свои они или чужие. Но так и не мог ответить на этот вопрос.

– Ну, становись на край! – скомандовал старший. Чанагв не двинулся с места.

– Что ж не идешь? Иди, говорю! – крикнул конвоир и вскинул винтовку.

Чанагв не имел права ошибиться. Нужно было точно узнать, кто его задержал. Он снова начал бормотать:

– Я осетин... я – крестьян... коза искал.

– Стреляй его на месте, – равнодушно сказал старший.

Вдруг кто-то из конвоя сказал:

– Мить, а может, он и в самом деле крестьянин, осетин?

– Да что ты! – возразил Митя. – Разве тут ищут пропавшую козу? Ясно – шпион, кончай с ним без разговоров.

Чанагв не чувствовал страха перед лицом неминуемой смерти. Нет! Ему было больно от мысли, что не удастся выполнить поручение Кирова и участвовать в освобождении родного абхазского народа от меньшевистского ига. Сердце его заныло.

– А что скажет Федя? – услышал он голос одного из конвоиров. – Ведь приказано никого не расстреливать без него. Рассердится, когда узнает...

– Ну хорошо, поведем его к Феде. Десять дней не спал, жаль будить. Да что делать! Сам велел без его приказа никого не расстреливать.

Чанагва повели к начальнику. Ночь темная-темная... В пустой сакле на лавке лежал командир. Грудь его крест-накрест была обвязана патронташами, за поясом – гранаты. Он крепко спал.

Тщетно искал пленник глазами красную звездочку. Ее не было ни на шапке, ни на груди. И Чанагв решил, что он находится в плену врага. Понял, что минуты его сочтены.

Митя – старший, должно быть, – начал будить того, кого они называли Федей. Но тот спал так крепко, что его не могли добудиться. Тогда Митя выстрелил над его головой. Человек на лавке шевельнулся, сел и начал протирать глаза.

– Что случилось?

– Шпиона поймали. Притворяется, лиса, что крестьянин, осетин. Вот привели к тебе.

Человек посмотрел и, одолеваемый сном, махнул рукой:

– Расстрелять!

– Ну, выходи! Теперь – все. Командир приказал! – грозно сказал конвоир.

Чанагв выпрямился и уже не на ломаном, а на чистом русском языке крикнул:

– Я – коммунист и умру как коммунист. Стреляй, белогвардейская сволочь!

Он рванул ворот и обнажил грудь.

Командир сразу проснулся. Он вскочил и подбежал к Чанагву.

Отряд оказался красным.

Девочка из Отхары.

Перевод С. Трегуба

В штаб истребительного батальона прибежала девочка.

– Возьмите меня в ополчение, – взмолилась она, – возьмите, товарищ командир!

– Постой, – удивленно сказал один из бойцов, отхарец Кязим. – Ведь ты же Шасия, внучка Шааба? Ты ведь школьница?

– Школьница, – подтвердила девочка. – Прошу, возьмите меня в ополчение.

– А сколько тебе лет? – спросил командир батальона, внимательно разглядывая ее.

– Двенадцать, – ответила Шасия. – Я уже большая.

– А ты помнишь,, – медленно произнес командир, – что написано на плакате, который висит на дверях вашей школы?

– Помню, – сказала она упавшим голосом.

– Так что там написано?

– "Героизм школьника – в его отличной учебе", – робко выговорила девочка.

– А ты знаешь, чьи это слова?

– Знаю, – сказала она. – Великого Ленина. Но, товарищ командир, – твердо отчеканила она, – я не могу оставаться дома. В нашей семье нет мужчин, которые могли бы пойти воевать. Дедушка стар. Прошу вас, примите меня.

– Нет, – решительно ответил командир. – У нас и без тебя найдутся воины, чтобы защищать родину. Ты иди и учись. Учись отлично. В этом и будет твой героизм.

Тут к командиру обратились ожидавшие его люди, и все забыли про девочку. Она постояла еще немного и, опустив голову, незаметно ушла.

...Ранним утром Шасия несла еду своему дедушке – колхозному пастуху Шаабу: он пас скот в горах.

За выступом скалы она вдруг столкнулась с тремя незнакомыми людьми: все они были в солдатских шинелях.

– Ты куда, девочка? – спросил старший, загородив ей путь. Он говорил по-русски. Выражение тревоги скользнуло по его лицу, и Шасия это заметила.

– К дедушке, – ответила она. – В горы.

– А где дед? Зачем он там?

– Он пастух, – сказала Шасия. – Пасет колхозный скот.

– А где ваш колхоз? – спросил ее старший – Ты не бойся, мы из Красной Армии. Наша часть стоит далеко отсюда, эти места нам не знакомы.

Девочка насторожилась. "Не бойся", – повторила она про себя и подумала: "Тут что-то неладное".

– Село наше там... – указала она рукой в сторону гор. – Там все люди. А дедушка в горах один.

– Один? – недоверчиво переспросил старший.

– Совсем один! – зазвенел ее голос.

– Ты нас к нему проведи. Он любит хороший табак?

– Любит, – сказала Шасия. – У него как раз табак кончился.

– Мы его угостим, показывай дорогу, идем!

– Идемте. – И Шасия двинулась вперед. Быстрым шагом шла она в сторону села. Ее худенькие ноги мелькали на поворотах тропинки, и трое взрослых едва поспевали за ней. Девочка выбирала узкие, окольные тропы, стараясь подойти к селу с той стороны, где к нему примыкал густой лес.

Около двух километров прошли они молча. Но когда на опушке снова показались скалы, люди явно забеспокоились.

– Подожди, девочка, стой! – крикнул один из них. – Ведь вон же видно село! – Мы обойдем его сейчас, – сказала Шасия. – Здесь плешь, а дальше дорога пойдет опять лесом.

– Ну посмотрим! – успокоился солдат.

Но за одним из поворотов Шасия метнулась в сторону и бросилась бежать. Ее не остановил раздавшийся позади выстрел: пуля только слегка задела плечо. В несколько минут девочка достигла здания сельсовета.

– Скорей, скорей! – торопила она командира. – Привела, привела! Там, в лесу! – И она указывала рукой в ту сторону, где оставила незнакомых людей.

Бойцы истребительного батальона задержали вражеских разведчиков.

Говорят, ты стар.

Перевод С. Трегуба

Только один перевал отделял гитлеровцев от абхазского селения, расположенного высоко в горах.

На маленькой площадке у сельсовета группами сидели люди, пришедшие сюда, чтобы вступить в народное ополчение. Среди них был стотридцатилетний старик Абгадж Смил, высокий, сухой, весь обвешанный патронташами, с кинжалом за поясом, в руках он держал старинное охотничье ружье.

– Ты куда, Смил, собрался? Тоже на войну? – посмеивалась молодежь.

Старик молча обвел всех взглядом.

– Туда же, куда и вы, – сказал он. – Думаете, не гожусь? Не попаду в цель?

– Не в том дело, Смил! Тебя врачебная комиссия не пропустит.

– А почему, думаете, не пропустит? Из-за моих лет? Стар, мол, я?

– Не-ет! – засмеялся один из шутников. – Кто говорит, что ты стар? Только скажут, что грудь у тебя узка. Узкогрудых врачи не берут!

– Как – грудь узка? – насторожено переспросил Смил и всерьез ощупал свою грудь. – Ну и пусть узка! – решительно сказал он. – Ничего! Хватит места и для пули, и для наград.

И он пошел в сельсовет, где был штаб ополчения.

Старого Смила так и не зачислили в истребительный батальон. Ему вежливо разъяснили, что в его годы воевать трудно.

Печальный стоял он на террасе сельсовета.

– Что, Смил, не приняли? – пряча улыбку, спрашивали его знакомые.

– Да... стар! Говорят, сиди дома. Ни к чему не годен.

– Почему ни к чему? Ты наш лучший певец, лучший игрок на апхярце. Сиди на солнышке, грей старые кости и славь героев! На войне ты будешь только мешать.

– Мешать? – переспросил Смил. – Ну посмотрим. И, не проронив больше ни слова, он пошел по дороге и скрылся за ближней скалой.

Вскоре в штаб истребительного батальона прибежали разведчики и донесли, что какой-то старик прошел по узкой тропе меж скал и был замечен за водопадом. Водопад служил рубежом, за ним начиналась территория, занятая врагом. Наблюдатели видели, как к старику подошли трое немцев, о чем-то с ним поговорили и увели с собой.

В тот же день вечером истребительные отряды штурмовали горный проход. В рядах врага чувствовалось замешательство. Удалось захватить почти весь штаб части.

Пленные рассказали следующее:

– Из-за горного перевала к нам явился какой-то старик. Он сказал, что принес важное сообщение, и просил провести его к командиру. Того на месте не оказалось. А старик все твердил, что ему нужно видеть самого главного. Пришли к начальнику штаба – обер-лейтенанту Краммеру. Когда ему доложили о перебежчике, он обрадовался. Увидев, что это глубокий старик, обер-лейтенант подошел к нему близко. Старик выхватил кинжал и всадил по самую рукоятку в грудь Краммера. Тот даже крикнуть не успел. Старика тут же убили. Вон лежит его изуродованный труп.

Односельчане узнали старого Абгаджа Смила.

Лучшая роль.

Перевод С. Трегуба

Труппа абхазского театра гордилась молодым талантливым актером Чичико.

Мать Чичико была родом из Карачая, и родственники ее жили в маленьком абазинском поселке Ахуца.

Предгорья Карачая были заняты врагом, и в Ахуце стоял штаб одной из фашистских частей.

Жители угнали в горы свой скот, чтобы он не достался врагу, часть населения ушла с ним, а часть осталась в поселке, чтобы следить, не спустился ли с гор скот; если это случалось, его незаметно угоняли обратно.

Старуха Хьфаф Абухба выглянула как-то со двора и увидела вдали женщину, которая спускалась с гор и гнала перед собой телку.

– Смотри, смотри! – сказала старуха мужу, указывая маленькой высохшей рукой в сторону гор. – Телку гонит!

– Где? – спросил старик и, заслонившись рукой от солнца, начал вглядываться. – Да, действительно телку гонит. Подлая! Неужели помогает врагам?

– Должно быть, заставили ее! – сказала старуха. – Иначе кто по доброй воле станет шататься под огнем.

Тем временем незнакомая женщина приближалась прямо к их двору. Она открыла калитку, загнала телку и, подойдя вплотную к старикам, тихо проговорила:

– Зайдите со мной в дом. Я вам что-то скажу. И, к их удивлению, первой вошла в дом.

Старики шли за ней. И тут женщина скинула с себя платок, сорвала парик – перед ними был их внук Чичико.

– Чичико, нан! – горячо обняли его старики. Чичико узнал все, что его интересовало: в Ахуце действительно разместился штаб немецкой дивизии, а в доме Абухбы поселился штабной офицер.

– К вечеру он придет обедать, – шепнула старуха. – Сегодня велел приготовить литр водки.

...Стукнула дверь, и в комнату вошел офицер. Это был высокого роста толстяк. Он заметил в прихожей молодую женщину.

– Кто ист этот женчин? – спросил он.

– Внучка! – ответил старик. – Дочь убитого брата. Совсем сирота!

– О-о, корош, очень корош! – сказал немец. – А шнапс ист?

– Есть, есть, – ответил старик. – Вот, достали!

Немец сел за стол.

Изрядно выпив, он позвал жавшуюся в углу молодую женщину и заставил ее сесть возле себя. Затем налил ей стакан водки и приказал:

– Пить! Зер шен, очин, очин красив! – и притянул ее к себе.

Но женщина, мягко отстранив его, потянулась к водке.

– О-о! – закричал приятно удивленный офицер. – Зер гут!

Он налил свой стакан и, высоко запрокинув голову, выпил. Женщина воспользовалась этим и незаметно выплеснула водку под стол. Потом поставила на стол пустой стакан и знаками дала понять офицеру, что хочет еще. Тот охотно снова наполнил два стакана.

Скоро немец уткнулся носом в тарелку и захрапел.

Тогда женщина насыпала в стакан мелко истолченного табаку, залила водкой и, приподняв за подбородок голову офицера, влила ему в рот.

Затем Чичико быстро сбросил с себя женскую одежду, втиснул офицера в длинный мешок, туго прихватил его веревкой, взвалил на спину и скрылся во мраке ночи...

Но самое смешное произошло позже, в селе Отхара, где стоял абхазский истребительный батальон.

Командир батальона Мамия, закончив допрос офицера, спросил его:

– Ну, а как же вы сюда попали?

– Никак не знаю! – пожал тот плечами.

Позвали разведчика Чичико.

– Вы его узнаете? Где-нибудь встречали?

Немец смотрел и отрицательно мотал головой. Командир шепнул что-то Чичико. Тот выскользнул и через мгновение появился в женской одежде.

Офицер в испуге отшатнулся.

– Я знаю этот женчин! – воскликнул он.

Тогда Чичико снял платок и сорвал парик. Под общий хохот пленный залопотал что-то безсвязное. Но его уже подталкивали к выходу...

– Чичико, – сказал командир, когда увели немца, – я видел тебя во многих ролях, но эта, по-моему, была самой трудной.

– И самой лучшей! – добавил Чичико.

Царкваква.

Перевод С. Трегуба

Как-то я встретил друга, которого давно не видел. Он благодушно улыбался. Я же был хмур и невесел. Он обратил на это внимание. – Что с тобой?

– Плохое настроение, – ответил я.

Он сказал:

– Пойдем ко мне, оно у тебя сразу исправится.

– Вряд ли мне станет у тебя веселее, настроение по заказу не меняется, – возразил я и нехотя все же поплелся за ним.

Мы вышли на окраину Сухуми, за так называемый Красный мост, где начинаются маленькие домики, утопающие в зелени, где так тихо и уютно. Вот и домик моего друга. Оттуда доносились звонкие голоса детей.

– У тебя именины сегодня? – спросил я. – Столько ребят: тринадцать. Да, тринадцать детей.

– Нет никаких именин, – ответил он. – Это все мои дети.

Я впервые улыбнулся в тот день.

Глядя на щуплую фигуру друга, трудно было представить его отцом такого большого семейства.

Жена друга радушно пригласила меня к столу. Мы сели обедать. В конце стола я увидел глубокую миску, наполненную царкваквой – кислым молоком с мамалыгой. Чудесное детское блюдо у абхазов. Кто знает, может быть, царкваква – одна из главных причин абхазского долголетия. Сколько людей помнят свою детскую манную кашу! А у нас все начинали с царкваквы. Я улыбнулся, вспомнив свое детство.

Друг сказал:

– Считаю: ты улыбаешься уже второй раз. – Он обратился к жене: – Расскажи ему про царквакву. Он будет хохотать. Жаль, что я не поспорил с ним, когда, обещал исправить ему настроение.

Хозяйка подвинула к себе миску с царкваквой и начала кормить тринадцатого ребенка.

– Это было в годы войны, – сказала она. – Мы коротали вечера при свете очага. Было уже совсем темно, я купала детей и волновалась, почему так долго нет мужа. Что его задержало в городе? Наконец он входит, ведя за руку ребенка, и начинает кричать: "Что ты за мать? Не можешь собрать своих детей на ночь! Я иду домой, смотрю, в канавке у самой калитки копошится ребенок! Мать оставляет ребенка на улице! Поскорей накорми его и купай!" Меня очень обидели слова мужа. Я – плохая мать? Я начала на него кричать, что он – плохой отец! Ребенок во время нашей перебранки рвался к дверям. "Что, снова к своим камням в канаве? – прикрикнул на него муж. – Я их разбросал. Если ты сейчас же не станешь кушать свою царквакву, тебе достанется. Где моя плеть?" – "Не надо, обойдемся без твоей плети", – сказала я, подвела ребенка к столу и дала ему царкваквы. Малыш с аппетитом съел миску царкваквы, но когда я потащила его купать, он стал кричать и вырываться из рук: "Я хочу домой... к маме!.." – "Что-о? – Я подвела малыша к очагу. – Унан! – крикнула я мужу. – Это не наш! Это соседский!"

Муж посмотрел и сказал: "Да, это не наш. Это какой-то чужой. Первый раз вижу его".

"Тебе своих детей мало? – набросилась я на мужа. – Чужих стал таскать домой? А царкваква? Что теперь дадим нашему малышу?"

Я хохотал до слез: "Царкваква! Царкваква!"

Мой друг и хозяйка ласкаво смотрели на меня, довольные тем, что их гость развеселился.

Аламыс.

Перевод автора

Жарким июльским днем я как-то проходил по главной улице Гудауты. В цветущем садике на зеленой скамье сидел старик. Он провожал взглядом каждую курортницу и хмуро смотрел им вслед. Он злобно кривил губы, глядя на женщин, медленно шагающих в своих летних нарядах, подчас слишком фривольных для центра города. Я сел на скамью рядом с ним. Что-то в облике старика заинтересовало меня.

Вдруг, повернувшись в мою сторону, он глухо сказал:

– Бесстыдство!

Я рассмеялся.

– Отец, – сказал я ему, – полезно для здоровья так ходить.

Он упрямо повторил:

– Бесстыдство!..

Я понял что спор с ним бессмыслен.

Никакими доводами его нельзя было переубедить. Я хотел было уйти, не слеза, блеснувшая на щеке старика поразила меня.

– Ты плачешь? – в испуге спросил я.

Он тихо сказал:

– Это было сорок лет тому назад... Моя младшая сестренка – красавица Чимса повредила себе глаза. Мы кили тогда в Очамчире. Ей было только шестнадцать лет. Куда только и к кому только ни возил я ее; но вылечить глаза уже нельзя было. С каждым днем все больше тускнели краски мира, все хуже она видела... И когда совершенно убедилась, что полная слепота – ее удел, она воспользовалась моим отсутствием и бросилась под поезд. Это было в Одессе, куда я возил ее к известному глазному врачу. Я вернулся уже тогда, когда чужие наполнили наш дом. Люди узнали ее, принесли растерзанное тело и положили на кровать. Я услышал их разговор:

"Почему она в мужских брюках?"

"Неужели на ней нет белья?"

Я узнал свои брюки. Женщины раздели сестру, на ней было белоснежное, тонкое белье.

"В чем же дело? Зачем она надела мужские брюки?" – недоумевали люди. Только я один понял, почему сестра так сделала.

– Аламыс! Думая о том, что поезд, раздавив ее, откроет ее наготу, она надела мои брюки...

Старик замолчал, потом повернулся ко мне и сказал:

– Тебя удивляет, что, идя на такой шаг, она думала о своей наготе? Аламыс – сильнее смерти.

Я не удивлялся... Я смотрел на старика с глубоким почтением и сочувствием к его горю.

Сын народа.

Перевод С. Трегуба

Это было в первые годы Советской власти в Абхазии. Приехал в Сухуми старик крестьянин – с ним случилась какая-то беда. Вот он и приехал, чтобы подать жалобу "самому главному начальнику". Таким человеком в Абхазии был Чанагв, его в народе любовно называли "наш Чанагв".

Старик разузнал, где живет "самый главный начальник", и отправился к нему, но не застал дома. Пришлось ждать на улице.

Так прошло несколько часов. А когда к дому подъехал Чанагв, старик, не долго думая, упал перед ним на колени и протянул сложенный лист бумаги:

– О!.. О!.. Прошу тебя, наш главный начальник Чанагв! Прочти эту бумагу и помоги мне, несчастному.

Чанагв опешил:

– Зачем же на коленях? Встань сейчас же! Немедленно встань!

– Нет, нет, патени [1] Чанагв, – ответил старик. – Я постою на коленях... Так лучше дойдет мое прошение.

– Я такой же крестьянин, как ты! – рассердился Чанагв. – К тому же ты – старый, почтенный человек, а я моложе тебя. Встань и расскажи: в чем дело?

– Нет, я не встану, пока ты не прочтешь бумагу, – упорствовал старик

Все это происходило днем на одной из самых людных улиц Сухуми. Собралась толпа любопытных: что же будет дальше?

Тогда Чанагв, видя, что ему не удается переубедить старика, сам опустился на колени и сказал:

– Ну что ж, теперь и я в равном с тобой положении. Давай прошение и рассказывай, что приключилось.

Люди, наблюдавшие это, начали кричать старику:

– Встань, что ты делаешь? Ты заставил нашего Чанагва стать на колени. Вставай же!

Старик смущенно поднялся и вместе с Чанагвом вошел в дом.

А люди долго обсуждали случившееся.

– Наш Чанагв – настоящий сын народа, – говорили они с гордостью. – Ему чуждо тщеславие.

Джон Пристли и Шхангерий Бжаниа.

Перевод С. Трегуба

Известный английский писатель Джон Пристли приехал в 1946 году в Советский Союз. Он побывал в Абхазии и пожелал встретиться с местными стариками, о которых наслышался еще у себя на родине. И вот его – в сопровождении жены, переводчика и двух грузинских писателей – привезли к стосорокасемилетнему Шхангерию Бжания, проживавшему в селе Тамшь, в сорока километрах от Сухуми.

Когда машина с гостями подъехала к домику Шхангерия, оказалось, что хозяина нет дома: он собирал колхозный виноград.

– Хочу повидать его на работе, – сказал Пристли.

Желание гостя было, разумеется, удовлетворено. И вот Пристли подвели к могучему дереву грецкого ореха, высотой метров пятнадцать, вокруг которого, как удав, обвилась толстая виноградная лоза. Обычная картина здешних мест. В абхазских селах, утопающих в зелени, нет дерева без такой "виноградной нагрузки". Лоза до того оплела ветви этого великана, что невозможно было определить, чего на нем больше – ореха или винограда? Орех и виноград! Не нужно было делать чурчхелы: сидя на дереве, вы могли есть ее в естественно-натуральном виде.

Председатель сельсовета, приведший сюда гостей, поднял голову и крикнул:

– Слезай, Шхангерий! К тебе гости приехали! – И, будучи уверен, что никто из гостей не знает абхазского языка, добавил: – Много гостей к тебе приезжает. Отрывают от дела. Надоели мне и они и ты сам!

Тогда, к удивлению гостей, откуда-то сверху, с макушки дерева, донесся бодрый и приветливый голос:

– Добро пожаловать! Я всегда рад гостям. Но где же этот непоседа мальчишка? Опять убежал куда-то! Прими ты, Тарашь, этот виноград, а я сейчас спущусь.

И все увидели, как на длинной веревке стала медленно спускаться корзинка, полная черного сочного винограда "изабелла". Когда корзинка коснулась земли, председатель сельсовета поднял ее и высыпал в большой желоб, выдолбленный в бревне. Пустая корзина ушла вверх и больше не опускалась. Вместо нее спустился человек. Обхватив обеими руками ствол дерева, он полз вниз. Когда до земли оставалось около двух метров, он легко спрыгнул.

Это и был стосорокасемилетний Шхангерий Бжаниа.

Он изумил всех своим видом: высокий худой, подтянутый. Одет он был в короткий рабочий архалук. Открытое лицо. Глаза голубые, острые, умные. Добродушная улыбка.

Обменявшись приветствиями и познакомившись с гостями, хозяин радушно пригласил их к себе в дом.

– Я приехал в вашу страну, – обратился Пристли через переводчика к Шхангерию, – чтобы познакомиться с вашим абхазским народом.

– Ну и как понравился тебе [1] мой народ? – спросил Шхангерий.

– Не могу еще судить о нем, – ответил Пристли. – Я ведь здесь недавно: всего четыре дня.

– Но одну черту характера моего народа ты мог бы уже оценить, – заметил хозяин.

Гость смутился и, переглянувшись со спутниками, спросил озадаченно:

– Какую черту?

Старик лукаво улыбнулся.

– Вкус! – ответил он. – Неплохую страну избрал мой народ для своего жительства? Не правда ли?! Много солнца, плодов, цветов!

Шхангерий испытующе посмотрел на гостя:

– Ты – человек ученый. Не скажешь ли мне, каково расстояние между правдой и ложью?

Пристли пожал плечами:

– Я полагаю, что расстояние это очень большое. А вы как думаете?

Старик отрицательно качнул головой:

– Нет, всего в четыре пальца!

И в подтверждение своих слов он приложил к виску, между глазом и ухом, четыре пальца.

– То, что видишь глазами, – правда, а то, что слышишь, часто бывает ложью. Не всякому слуху можно верить. Согласен?

– Да, это правильно! – сказал Пристли.

– И еще один вопрос, – продолжал Шхангерий. – Почему природа дала человеку два глаза, два уха, две ноги, две руки, а рот – один?

– Интересно послушать вас, – сказал Пристли.

– Я отвечу, – с достоинством произнес Шхангерий. – Человек должен много видеть, много слышать, много ходить и работать, а говорить мало. Этого мнения и я придерживаюсь уже более ста лет.

Пристли был восхищен стариком.

– Скажите, а в чем, по вашему мнению, секрет долголетия? Я тоже хочу долго жить.

– А ты не укорачивай свою жизнь, она и будет долгой! – не задумываясь ответил Шхангерий.

Спор.

Вокруг демобилизованного из армии сразу после великой победы молодого эшерца Нури Шларба собрались жители села. Были среди них стодесятилетний высокий и худощавый Ханашв Пилиа и восьмидесятилетний тучный Маф Арстаа. Случилось так, что между Ханашвом и Мафом разгорелся спор. Но об этом – после.

Нури только что вернулся в родное село. На груди его красовались ордена и медали, ходил он еще в военном обмундировании. Все село пришло на него поглядеть. С большим почтением смотрели на него даже старики. А Нури все рассказывал и рассказывал о воине, не забывая при случае ввернуть в повествование несколько слов о своей собственной доблести. Поведал он тогда и о следующем примечательном эпизоде.

Было это на Украине, в одном из сел, куда наша часть ворвалась так стремительно, что фашисты побросали не только награбленное добро, но даже оружие, и удрали, кто в чем мог. А ведь поустраивались они здесь основательно. Некоторые, по сведениям разведчиков, даже выписали жен и детей...

Заняли мы село и видим: бегут со всех сторон оборванные, отощавшие люди с плачем и причитаниями в одном направлении. Женщины и старики. Молодежь, как нам рассказали, давно ушла в партизаны.

"Куда это они, дедушка?" – спросил я старого колхозника из партизан, бывшего у нас в проводниках.

"В садик, где фашисты детей сжигали, – объяснил старик. – Когда наши войска стали подходить, фашисты собрали детей со всего села, вырыли большую яму в том садике, сбросили туда детей, облили бензином и сожгли...".

С группой бойцов я побежал вслед за жителями села.

В садике, вокруг большой ямы, люди стояли плотной стеной. Многие плакали навзрыд. Нам едва удалось протиснуться вперед. Бойцы стали руками разгребать мерзлую землю.

Вскоре на земле, вокруг ямы, уже лежали рядками обугленные детские трупики...

– Не надо продолжать, дад, не надо, – прервал Нури старый Ханашв. – Надо иметь сердце, обросшее шерстью, чтобы слушать все это. Дикие звери и те бывают добрее...

– А фашисты себя называли сверхлюдьми, – заметил, сдвинув брови, Нури. – Но все-таки разрешите, я доскажу... Стоим мы так, к горлу у всех подступает ком, теснит дыхание. Вдруг видим, бежит человек, под мышкой у него кто-то барахтается. Подбежал, а на руках у него ребенок, светлый такой, упитанный, ему могло быть годика два, не больше.

"Фашисты моего внучонка сожгли!.. – крикнул старик. – Неужто ихнего змееныша оставим на белом свете?".

"Давай-ка его сюда", – твердо и повелительно сказал наш командир и, взяв ребенка на руки, задумался.

"Бросай! – вскричал чей-то женский голос. Совсем женщина, видно, не в себе была. – Куда наших бросали гады, туда и его бросай!"

"Нет, так советские люди не поступают! – решительно сказал командир. – Мы воспитаем его не зверем, а человеком. Не будет он таким, как его отец. Возьмите ребенка, товарищ сержант, – обратился он к одному из наших. – Пусть пошлют его в медсанбат, а оттуда эвакуируют в тыл".

Сержант бережно взял на руки ребенка и отнес его в медсанбат. Позже мне рассказывали, что там его отогрели, накормили и отправили в один из детских садов Харькова...

Вот тут-то и разгорелся между стариками спор.

– И напрасно! – кипятился Маф. – Напрасно не бросили змееныша в яму: вырастет – тоже будет сжигать людей. Недаром говорится в пословице – река всегда течет по своему руслу.

А Ханашв в ответ сказал:

– Нет, Маф, ты сейчас не от души говоришь. И забываешь: ребенок, воспитанный нашими людьми, никогда не станет зверем.

– Ты прав, дедушка, – подтвердил Нури и затем обратился к Мафу: – А пословица о реке и ее русле уже устарела, почтенный отец. У нас и реки меняют русло, если это полезно народу.

Продавец винограда.

Перевод С. Трегуба

В рейсовой машине, курсирующей между Гагрой и Сухуми, ехало несколько человек. Это были курортники, отдыхающие здесь, и муж с женой – иностранные туристы. Дорога делала зигзаги, огибая живописные абхазские села. На одном из поворотов машина остановилась у небольшого прилавка под навесом. Здесь абхаз-крестьянин продавал виноград. Виноград был крупный, красивый – и нельзя было им не залюбоваться. Все пассажиры подошли к прилавку. Муж и жена – интуристы – плохо владели русским языком, но все же смогли объясниться с продавцом. Купив у него шесть килограммов винограда, уплатив за него и за корзину, иностранец повелительно сказал продавцу:

– Отнеси в машину!

Абхаз-крестьянин даже не повернул головы в его сторону.

– Ты что, не слышишь меня? Я же сказал – отнеси виноград в машину!

Продавец участливо спросил его:

– Вы больны?

Тот удивленно ответил:

– Нет, я здоров. А почему ты спрашиваешь?

Абхаз рассмеялся:

– Если бы ты был болен или твоя спутница одна покупала виноград, я охотно отнес бы корзину. Но ты здоров, отнеси сам.

– Вы обязаны отнести то, что я купил! – возмутился иностранец.

Крестьянин спокойно ответил:

– Ты, как князь, хочешь приказывать мне. Но эти времена давно прошли. Мы с тобой одного возраста. Возьми и неси сам.

...Мы сели в машину и поехали дальше. В пути разгорелся спор. Интуристы возмущались неуслужливостью продавца.

Курортник, рабочий с Урала, твердо сказал:

– А мне нравится этот крестьянин. Он держится гордо, с достоинством.

Преображение Саиды.

Перевод С. Трегуба

Хорошо жили молодожены Саида и Кинтуш. Одно только омрачало мужа: Саида была скупой и негостеприимной. Как ни старался Кинтуш повлиять на свою жену, ничего не выходило.. Каждый раз, после того как у них бывали гости, возникали ссоры. "Что делать? – думал Кинтуш. – Как повлиять на Саиду?.."

И он вспомнил, что в далеком Самурзаканском районе живет его тетка Хамжважв, которая столь же скупа и негостеприимна, как и его жена. И тогда созрел план: Кинтушу нужно было ехать с экспедицией в Самурзаканский район, в горы, на разведку целебных источников. Он уговорил жену погостить у его тетушки Хамжважв: "Ведь дома тебе одной будет скучно".

– Моя дорогая тетушка, – обратился к ней Кинтуш, когда они приехали к ней. – У меня в этих местах серьезные дела. Я пробуду в горах около месяца. Пусть Саида погостит это время у вас. Здесь ей, надеюсь, будет веселее, чем дома.

– Конечно, конечно, дорогой мой племянник, – притворно заулыбалась тетушка. – Ты хорошо сделал, что привез ко мне милую Саиду. Я очень ей рада. Пусть гостит у меня хоть целый год. – Но тут же Хамжважв не преминула добавить: – Не очень, однако, задерживайся там, в горах. Молодые жены не любят подолгу ждать своих мужей. Разлука, как известно, гасит слабое чувство, как ветер костер.

Все рассмеялись.

Потом Кинтуш распрощался с женой, с тетушкой и ушел...

Когда он вернулся, Саида встретила его руганью:

– Хоть бы ты сломал там себе обе ноги! Где ты пропадал столько времени? Сейчас же едем домой! Сию минуту!

– Чего ты так торопишься? – недоумевала тетушка. – Кинтуш может подумать, что тебе у меня не понравилось.