Текст книги "Тот, кто убил лань"

Автор книги: Михаил Лакербай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Мои слова были подобны разорвавшейся бомбе. Все кругом пришло в движение, все заволновались... Одни порицали меня, обвиняли в кощунстве, другие горячо поддерживали, одобряли.

Ко мне подлетел Джансух.

– "Мавр сделал свое дело – мавр может уходить", – весело бросил он.

И мы ушли. Если несколько минут назад я был готов скрыться отсюда тайком, то теперь я уходил открыто, высоко подняв голову. Совесть моя была чиста. Я сказал то, что думал, что думают многие другие и – увы! – не говорят.

Мой спутник умолк. Его рассказ намного сократил нам дорогу от Гагры в Гудауту.

Шарф Назиры.

Перевод С. Трегуба

Лучезарная эта любовь возникла между Нури и самой красивой девушкой в колхозе – юной Назирой. Кто знает, в какое мгновенье зародилось это чувство? Возможно, в ту самую минуту, когда они впервые увидели друг друга, а может быть, в тот день, когда Нури подарил Назире легкий, как пух, голубой шарф и заглянул в ее черные, окаймленные длинными ресницами глаза. Его пылкий взгляд засверкал каким-то особенным светом и вызвал ответные искры в прекрасных глазах Назиры.

Нури и Назира выделялись не только своей красотой. Оба они были трудолюбивы и искусны в работе. Нури возглавлял одну из лучших бригад по виноградарству, а Назира занималась цитрусами. Колхоз гордился обоими.

Влюбленными еще не было сказано последнее, решающее слово, однако люди, зная об их любви и желая им счастья, относились к ним как к жениху и невесте.

Но вот однажды в колхозе появилась русская девушка. Звали ее Ириной, и приехала она в солнечную Абхазию с далекого Урала. Она приехала к своему дяде, столяру Никанору Ивановичу. Судьба забросила его в Абхазию уже давно, обосновался здесь и вскоре завоевал любовь и уважение абхазов своим добрым, благородным нравом и прославился как непревзойденный в этих краях мастер столярного дела.

Никанор Иванович обрадовался приезду племянницы. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что она хочет здесь остаться.

– Там, на Урале, у меня родных нет, – сказала девушка. – Хочу остаться у тебя. Но я не привыкла сидеть сложа руки, поэтому и прошу – найди мне какую-нибудь работу.

В тот же день Никанор Иванович повел Ирину в правление колхоза. Там ее встретили с искренним радушием.

– Колхоз наш большой и богатый, – сказал ей председатель. – Дел много. Рабочие руки нам нужны.

Он посмотрел на ее руки.

– Мы выращиваем чай, цитрусы, виноград, кукурузу. Есть у нас плантации табака, цветов, тунга... Во всем районе славятся наши фермы: животноводческая, конеферма, птицеферма... Где хочешь работать?

– На любом участке! – весело ответила девушка. Председатель одобрительно улыбнулся и задумался.

– А что если направить ее в бригаду Сельмы? – подсказал ему счетовод. – Они в последнее время очень отстают.

– Пожалуй, так, – согласился председатель и обратился к Ирине; – Пошлем тебя в самую отстающую женскую бригаду. Их участок сейчас в большом прорыве. Вот и помоги. – И добродушно добавил: – Мне нравится твой задор, девушка. Если тебе удастся заразить им свою бригаду, то я уверен, она добьется успеха, и все мы будем тебе благодарны.

Ирина приступила к работе. Она и в самом деле оказалась энергичной и настойчивой. Ее быстрые пальчики научились так проворно обирать чайный куст, что можно было подумать, будто она всю жизнь занималась этой работой. Вскоре отстававшая раньше бригада стала подтягиваться.

Да, дело у Ирины спорилось, и окружающие не могли ею налюбоваться. Она казалась красавицей Гундой из абхазской легенды или Снегурочкой из русской сказки. Синие глаза северянки отражали небо, а длинные, густые, золотистые волосы казались сотканными из солнечных лучей...

Она нравилась юношам колхоза, и каждый из них был бы счастлив назвать ее своей женой. Но лишь один из них тревожил ее сердце. Это был... Нури. Ирина пыталась побороть нахлынувшее на нее чувство, но ведь сердцу не прикажешь. Оно неистово бьется, когда Нури подходит к ней, и томится, когда она долго его не видит... Вскоре и Нури стал засматриваться на синеокую Снегурочку с золотыми волосами. Он думал: "Ни с каким золотом их нельзя сравнить..." И работала она так, что залюбуешься.

Охватившая Нури страсть к этой девушке все усиливалась. И бедняжка Назира вскоре поняла, что синеокая русская девушка отняла У нее сердце Нури. К Назире нежданно пришло первое горе. Его нельзя было скрыть от посторонних глаз, особенно от близких подружек. И как-то раз одна из них, совсем еще молоденькая Куейза, сказала ей:

– Так, значит, правду говорит народная пословица, которую часто повторяет мой дедушка: "Судьба никому не приносит счастья, не отняв его у другого".

Глаза Назиры наполнились слезами, она прошептала:

– Да, это правда... – и, чтобы скрыть слезы, закрыла лицо голубым шарфом подаренным ей Нури.

О, она верила, что любовь приносит людям счастье, а на деле выходит, что убивает своей жестокостью! Она думала, что на измену способны лишь самые недостойные люди. И что же? Страдания принес ей самый близкий, самый родной человек! Чем ответил Нури на ее любовь и преданность? Он опозорил ее! Да, да! Нет больше позора для девушки, чем оказаться покинутой.

...Этой ночью она заливалась слезами и все звала: "Нури! Милый, любимый! Где ты? Неужели со своей синеокой Снегурочкой?.." Потом замолкла. Казалось, она выплакала все слезы, отпущенные ей природой. В тоске она вышла из дому. Уже светало. Она решила направиться к протекавшей неподалеку реке. Девушка миновала узкую тропинку и, выйдя на лужайку, замерла: там, обнявшись, спали крепким сном ее Нури и Ирина.

Не помня себя, она подошла ближе и склонилась над ними. Спящие не пошевелились. Противоречивые чувства терзали сердце Назиры. Она смотрела на свою соперницу и, словно загипнотизированная, не могла отвести взгляда от ее золотых волос, разметавшихся по земле.

И тогда ей на ум пришла легенда "Ажвейпшаа". И Назира сказала себе: "Я должна поступить так же!"

Девушка сняла со своей головы голубой шарф, который подарил ей Нури, и, осторожно склонившись над спящей Ириной, обвязала им ее волосы.

Она не разбудила тех, кто отнял у нее веру в счастье, нет! Их разбудило солнце, щебетанье птиц и шорохи просыпающегося леса.

Ирина хотела подобрать свои тяжелые волосы. Она нащупала шарф Назиры и спросонья не поняла, чего коснулись ее пальцы.

– Нури! Нури! Посмотри! Откуда взялся этот шарф?

Сон отлетел от него.

– Шарф Назиры! Это я подарил его ей.

– Ты?

– Да. Ты знаешь... она была... моей... невестой.

Ирина вскочила. Вскочил и Нури. Взгляды их встретились. Секунду-другую, они неотрывно смотрели друг другу в глаза, потом, не выдержав, долго стояли потупившись...

Вернувшись домой, Ирина принялась укладывать свой чемодан. Сердце ее тревожно билось. Она думала: "Уж лучше бы Назира набросилась на меня, избила. Мне было бы тогда легче, чем сейчас. На благородство нужно ответить благородством. Я найду в себе силы, чтобы вернуть ей ее любовь".

Она уехала на Урал.

...Шло время. Не раз сердце девушки сжималось от тоски, не раз ею овладевало желание вернуться. Но стоило ей взглянуть на голубой шарф Назиры – и она слышала голос своей совести: "Нельзя строить свое счастье на несчастье другого".

Самшитовая палочка.

Перевод автора

Тому, кто бывает надолго оторван от родных мест, хорошо знакомо чувство особого волнения, когда снова возвращаешься к ним.

Не так давно я испытал такое чувство в поезде, приближавшем меня к родной Абхазии. Глядя из окна вагона на раскинувшееся внизу море, всматриваясь в снежные,, вершины гор, сверкающие в лучах солнца, восхищаясь сказочным великолепием пышной субтропической флоры там, где раньше расстилались болота, я невольно задумался о прошлом моего родного края и предвкушал радость встречи с близкими и друзьями.

Приехав в Сухуми и сняв номер в гостинице "Абхазия", я наскоро переоделся и с радостным чувством отправился бродить по городу, как-то по-новому воспринимая все, что видел здесь прежде. Мое внимание привлекла многолюдная толпа перед ярко освещенным новым зданием летнего театра Абхазской государственной филармонии. Я узнал, что сегодня здесь состоится концерт в ознаменование 150-летия со дня рождения композитора Шумана, праздновавшегося по всей стране, и решил побывать на этом концерте.

Просторный зал был переполнен. Симфонический оркестр в составе шестидесяти музыкантов занял всю сцену. После вступительного слова музыковеда – чернобровой абхазской девушки, рассказавшей о жизни и творчестве великого композитора, на сцене появился дирижер. Его встретили шумными аплодисментами, долго не смолкавшими и после того, как он взял с пюпитра свою дирижерскую палочку. Он был совсем молод, этот дирижер. Его стройную юношескую фигуру ловко облегал черный фрак. Он сразу располагал к себе одухотворенным смуглым лицом с сияющими черными глазами. Мне показалось, что я где-то видел его раньше.

Молодой дирижер вел оркестр мастерски, обнаруживая тонкое толкование музыки и талантливую нюансировку, а я напряженно старался припомнить, где и когда встречался с ним.

Оркестр смолк. Снова раздались аплодисменты. Когда дирижер повернулся лицом к публике, чтобы раскланяться, я наконец вспомнил... Передо мной всплыло другое лицо – лицо человека, которого я хорошо знал и посещал всякий раз, приезжая в Сухуми. Это был венгр по национальности – Константин Ковач, собиратель абхазского музыкального фольклора, энтузиаст, записавший на ноты более двухсот народных мелодий. Его имя неразрывно связано с искусством моего народа.

Навестив Ковача в последний раз, я застал у него худощавого мальчика с живыми черными глазами. При моем появлении он тотчас же хотел уйти, но хозяин, остановив его, сказал:

– Познакомьтесь, этот мальчик – мой юный дружок Нури. Еще в позапрошлом году он пас овец за Рицей, потом был в детдоме, а теперь учится в музыкальной школе и мечтает посвятить себя музыке. Мальчик весьма одаренный!..

– На каком инструменте ты учишься играть, Нури? – спросил я.

– Пока на скрипке...

– О-о! – громко рассмеявшись, воскликнул Ковач. – Вы еще не знаете, как далеко заходят его мечты! – И привел известный афоризм: "Далеко ходят корабли афинян, а еще дальше их мысли".

Ковач продолжал:

– Когда я встретился с Нури в первый раз, он сразу же заявил, что хочет научиться играть решительно на всех инструментах для того, чтобы, как он сказал, махать палочкой, стоя перед музыкантами...

Я сдержанно улыбнулся:

– Значит, ты хочешь стать дирижером?

Нури, смутившись, помолчал, а потом негромко ответил:

– Мечтаю...

С тем мы и расстались.

...Вспомнив все это, во время антракта я прошел за кулисы и, найдя молодого дирижера, спросил его:

– Вас зовут Нури, не так ли?

– Да, – сказал он, пожав мою руку. – Я Нури Джения. Я сразу узнал вас, увидев в первом ряду: нас много лет тому назад познакомил Ковач – мой первый учитель.

Он пригласил меня отужинать с ним после концерта у него дома.

Перед тем как сесть за стол, Нури бережно провел фланелью по дирижерской палочке и положил ее на этажерку. Я обратил внимание на то, что она немного длиннее обычных дирижерских палочек, и сказал ему об этом.

– Вы правы, – ответил он, улыбаясь, – она действительно чуть подлиннее. Ее выстругал мой дед-пастух, и я оставил ее такой, какой она была. – И добавил: – Эта самшитовая палочка сыграла большую роль в моей судьбе.

Вот что за ужином он рассказал о себе...

Родился Нури в высокогорном селе, неподалеку от красивейшего в Абхазии и на всем Кавказе озера Рица. Словно в венке цветов, искрится под солнцем его зеркальная поверхность, отражая заснеженные верхушки гор и обступивших берега величественных пихт.

Мальчик рано лишился родителей. Старый пастух Харун Джения взял к себе в подпаски осиротевшего внука. Харун славился по всей округе своими незатейливыми песнями и искусной игрой на ачарпане – пастушеской свирели. Сидя на пне у шалаша, он умудрялся одним уголком губ наигрывать на ачарпане мелодию, а другим петь, внятно произнося слова песни. Говорят, что такое диковинное искусство переходит к умельцам из поколения в поколение.

Много песен знал старый Харун, но одну из них он любил больше всех других и часто исполнял ее. Это была песня об озере Рица. Нури хорошо запомнил эту песню:

Было когда-то селенье в горах

С чудо-поляной в душистых цветах.

Радостной жизнью жил здесь народ,

Солнцем сверкал голубой небосвод.

Годы летели, как белые сны.

Счастьем крылатым сияла Апсны...

Вдруг с перевалов ворвались враги,

Все погубили, срубили, сожгли, В злобе своей растоптали цветы,

Юных влюбленных разбили мечты.

Все здесь смешалось... И в грохоте гор

Чудо-поляна исчезла с тех пор,

В черный провал опустилась на дно,

Рицею-озером стала давно.

Маленькому Нури пришлась по сердцу и песня "Ауаса-рхюга", что в переводе с абхазского буквально означает: "Вызывающая аппетит у баранов". Удивительное дело! Здешние пастухи утверждают, что эта песня гипнотически действует на овец. При ее звуках совсем было засыпающая отара поднимается и снова начинает пастись. Овцы щиплют траву с таким аппетитом, будто сутки не ели...

Видя, что внук полюбил ачарпан, Харун вырезал из горного тростника для мальчика маленькую свирель, и теперь подпасок сам научился песней "Ауаса-рхюга" поднимать отдыхающее стадо. Но, насвистывая будоражащую овец мелодию, Нури меньше всего помышлял о пользе для стада. Он делал это для собственной забавы. А еще ему нравилось устраивать "бараний бой", натравливать одного круторогого барана на другого.

Часто такие проказы заканчивались тем, что, услышав шум и кутерьму, дед прибегал разнимать ожесточенно дравшихся баранов и задавал внуку изрядную взбучку.

– Нет, нет, – твердил старик, – вижу я, что из тебя никогда не выйдет настоящего пастуха!

Старик дружил с другими пастухами. Часто они усаживались у костра и, выставив дозор против медведей и волков, вели долгие беседы.

Немало интересных рассказов слышал от них маленький Нури, но один из них, услышанный из уст деда, особенно запал в его душу и затем сыграл в его жизни немаловажную роль.

Как-то – это случилось за несколько лет до революции – в шалаш к старому Харуну вбежал незнакомый юноша и воскликнул:

– За мной гонятся стражники. Спрячь меня, если в тебе жив аламыс!

В углу стояла большая бочка, приготовленная для кизилового кваса. Старик велел юноше присесть на корточки и опрокинул на него бочку вверх дном. Не прошло и минуты, как в шалаш вбежали стражники.

– Ты не видел молодого беглеца? – спросил один из них.

Старик шагнул за порог и спокойно ответил:

– Видел. Он пробежал здесь и скрылся вон за той скалой! Стражники, торопясь, направились туда. Когда они ушли достаточно далеко, юноша сбросил бочку и, поблагодарив старика, исчез.

Уже после того, как власть перешла в руки народа, пастух узнал, что спасенный им юноша – его звали Чанагв – возглавил правительство Северной Абхазии.

И вторая их встреча произошла в горах. Однажды утром, когда Харун сидел в кругу друзей и беседовал с ними, перед ним неожиданно вновь появился Чанагв.

– Узнаешь меня, дорогой дед? – спросил он пастуха.

Пытливо всматривался Харун в лицо гостя, подняв ладонь над глазами, и, наконец, обрадовано сказал:

– Добро пожаловать, дад! – А затем, лукаво улыбнувшись, с деланной озабоченностью спросил:

– А что, может, снова надо прятать тебя?

– Нет, Харун! – ответил, рассмеявшись, Чанагв. – Теперь власть наша, народная. Прятаться нам не от кого... А это тебе на память за то, что выручил... – И он протянул Харуну сверток с буркой, сапогами, папахой и охотничьим ружьем.

Харун поблагодарил гостя, пригласил его сесть у костра.

Чанагв с живым интересом вступил в беседу, которую вели пастухи, ответил на их вопросы о Советской власти, о Ленине, а затем сказал Харуну:

– Знаешь, что я думаю? Тебе уже сто семнадцать лет, говоришь... Не пора ли на отдых? Получишь пенсию за свой долгий труд. Согласен?

– Зачем же торопиться с отдыхом? – встревожено спросил Харун.

– Как хочешь... Посмотри...

Чанагв пригласил старика в Сухуми, к себе в гости.

– Это интересно! – подумав, молвил Харун. – Попробовать разве и в городе пожить. Никогда там и не ночевал. Он добрался до Сухуми и поселился у Чанагва. Вскоре, однако, старику прискучило безделье, и он стал просить какой-нибудь работы, объяснив, что без дела больше устает.

– Ты слыхал, дад, нашу старую пословицу? – спросил Харун. – Когда дятел не долбит дерево, у него болит голова. Так и я: когда не работаю, голова словно трещит. Не могу жить, ничего не делая!

– Ладно, – сказал Чанагв. – Я помогу тебе. Но сначала сам походи по городу, присмотрись, чем здесь занимаются люди, сам попробуй найти себе дело по сердцу. А уж пристроить тебя туда – моя забота.

В тот же день старик до заката бродил по городу, приглядываясь к людям и заговаривая с ними. Но ни в этот, ни в следующие дни он не нашел себе работы по плечу. Всюду что-то надо было знать: сапожничать, малярничать, шить, а то и просто читать и писать... Харун совсем было приуныл, решив, что ни к какому городскому занятию так и не сможет приспособиться.

На четвертый день вечером, возвращаясь домой, он услышал музыку и, подойдя к бульвару, увидел там множество музыкантов, сидевших рядом и игравших на разных инструментах. Перед ними на возвышении, спиной к публике, стоял высокий военный и махал белой палочкой в такт музыке. Восхищенный старик, прослушав вальс, сказал себе: "Вот еще какая работа есть! Наконец-то я нашел то, что нужно. Махать палочкой я сумею наверняка...".

Он сразу определил, что палочка эта из кизилового дерева. "Не годится! – сказал он сам себе. – Палочку я выстругаю лучше – из самшита..."

Зайдя к старику утром, Чанагв увидел, как тот сосредоточенно выстругивает какую-то палочку. Он улыбнулся.

– Я вижу, дорогой Харун, что ты наконец нашел себе работу.

– Да, сынок, – встрепенулся старик, – теперь дело только за тобой. Ведь ты обещал пристроить меня... – И он рассказал о том, что видел и слышал вчера на бульваре.

Немало пришлось Чанагву потратить сил и времени, чтобы убедить старика, как сложны обязанности дирижера.

– Ни тебе, ни мне не осилить такой работы, – заключил Чанагв.

Окончательно разочаровавшись в городе, старик снова вернулся в горы, прихватив с собой самшитовую палочку.

– Так закончилась моя городская жизнь! – заключил Харун свой рассказ, как всегда, вызывая смех у слушателей. Не смеялся только он один, погрузившись в грустные размышления. – Да, – продолжал он, помолчав, – того человека, что размахивал палочкой, наверно, учили музыке и игре на всех инструментах. А кто мог научить меня?..

Нури слушал деда, затаив дыхание. Его воображению представлялись люди, игравшие на разных инструментах, и над ними – человек, командовавший с помощью палочки всеми музыкантами.

Когда Харун брался за свой ачарпан, маленький Нури вставал перед ним и вторил ему, размахивая самшитовой палочкой перед самым носом деда.

Прошли годы и настал день, когда Харун, прожив больше ста двадцати лет, однажды заснул и не проснулся. Нури остался один-одинешенек на всем свете. Рассказы старика продолжали занимать его воображение. Однажды, захватив с собой узелок со своими немудреными вещичками и оставшейся в наследство от деда самшитовой палочкой, он спустился с гор в Сухуми.

Нури Джения отпил глоток вина и продолжил:

– В Сухуми я попал в детский дом. Воспитатели заметили мое тяготение к музыке и решили проверить, есть ли у меня музыкальные способности. Вскоре на городском бульваре мы впервые встретились с Ковачом. Наверно, его внимание привлек мальчишка, который восхищенно глядел на музыкантов, на дирижера, казавшегося ему сказочным повелителем музыки... Новый знакомый заставил меня разговориться, а на другой день пришел в детский дом и переговорил обо мне с воспитателями. Я сыграл ему на ачарпане и спел любимую песенку деда об озере Рица. А когда он похвалил меня, я, осмелев, показал ему выструганную дедом самшитовую палочку. Ковач сказал, что поможет мне поступить в музыкальную школу, позвал меня к себе домой. Вот тогда-то мы с вами познакомились.

– И вы признались тогда, – перебил я его, – что мечтаете стать дирижером.

– Да, моя мечта сбылась...

Мы помолчали. Мой взгляд невольно обратился к самшитовой палочке, оставленной старым пастухом своему внуку. Эта простая деревянная, совсем не волшебная, палочка принесла внуку пастуха счастье.

Хлеб-соль.

Перевод автора

С некоторых пор Давиду стал попадаться на глаза небольшого роста толстенький человек, не имевший никакого отношения к стройке. Незнакомец вежливо ему кланялся, заискивающе улыбался, всячески выказывал свое уважение молодому начальнику строительства. Инженер сначала делал вид, что не замечает его, потом из почтения к возрасту человека, который был далеко не молод, стал отвечать ему на приветствия. Давид заметил, что человек этот живет недалеко в маленьком скромном домике, окруженном садом. "Сосед, интересуется", – подумал инженер и перестал считать его посторонним.

Однажды толстячок подошел к Давиду, когда тот наблюдал за разгрузкой цемента.

– Скажите, что здесь строится?.. Простите, я не помешал вам?

– Ничего, ничего, – пробормотал Давид, продолжая считать в уме бумажные кули с цементом. Когда попадался рваный мешок, инженер морщился, словно у него болел зуб. Покончив со счетом, он сказал:

– Здесь будет большой санаторий со всем комплексом лечебных и хозяйственных зданий.

– Меня зовут Силованом. Вас я уже знаю. Очень приятно, знаете, такой молодой – и уже начальник большого строительства. Давайте познакомимся поближе... Мы ведь соседи. Мой дом рядом. Заходите, буду очень рад. Отдохнете в саду. Вы весь день на ногах...

– Спасибо, но, извините, я очень занят... Потом как-нибудь.

– "Потом" и "как-нибудь" – это значит никогда, – не отставал Силован.

У Давида не было ни времени, ни желания заходить к незнакомому человеку, и потому он, сославшись на занятость, ушел в свою конторку. Но Силован не отставал. При каждой встрече он, уже не стесняясь, настойчиво приглашал Давида.

– Вы же обещали. Моя семья вас ждет. Пожалуйста, прошу, осчастливьте мой дом, – приставал Силован.

Чтобы отвязаться, Давид обещал зайти в ближайшее воскресенье. Силован принял его с большим радушием и представил жену и дочь, совсем еще юную, довольно привлекательную девушку. В саду под тенистой шелковицей, как по волшебству, появился стол, а на нем сациви, мамалыга с сыром, вино, графинчик с коньяком. Вопреки ожиданиям Давида, обед прошел очень непринужденно, даже весело. Силован и его жена оказались хлебосольными и неназойливыми людьми, а их дочь – премилой и стеснительной. Словом, Давид уходил от них без сожаления о потраченном времени.

– Большое спасибо за то, что не переступил нашу хлеб-соль, – говорил Силован, провожая Давида. – Теперь ты знаешь дорогу к нам. Приходи запросто, когда позволит время.

С этого дня Силован стал появляться на стройке чаще, чем прежде. Он радостно подбегал к Давиду, тряс ему руку, передавал привет от жены и, особенно, от дочери, приглашал снова посетить его дом, – словом, вел себя как закадычный друг. Давиду хотя и претила навязчивость Силована, но он относился к этому терпимо. "Пожилой человек, что с него возьмешь", – думал инженер. Но временами, когда Силован был особенно назойлив, Давид ловил себя на том, что ему не хочется видеть толстяка. Тогда он еле воздерживался от резких слов, стараясь, хотя бы внешне, оставаться любезным.

Как-то раз, когда Давид был особенно занят и работал в своей конторке, перед ним появилась круглая лоснящаяся физиономия Силована.

– Прости меня, дорогой Давид, но у меня к тебе важное дело...

Давид поднял голову. По его лицу пробежала тень досады. Он отер пот со лба и повесил платок на мокрую шею. Густые брови его вопросительно изогнулись.

– Знаешь, дорогой, я решил для моей девочки построить дом. Красивый дом, чтобы издалека видно было. Моя Цицино достойна такого дома, не так ли?

– А зачем ей отдельный дом? – машинально спросил Давид.

– Будет дом, женихи сразу найдутся, – быстро сказал Силован. – А почему бы тебе самому не стать моим зятем и обладателем большого красивого дома? – И он фамильярно толкнул локтем Давида в бок.

Давид смутился. В нем все больше закипала досада. Но он вспомнил "хлеб-соль" и сдержался. А Силован, ничуть не смущаясь, продолжал:

– Гравия и песка я привезу сколько угодно – море, вот оно, рядом, а цемента, леса и шифера у меня нет.

– Совсем, как в пословице, – улыбнулся Давид.

– В какой?

– Для свадьбы все было готово, за исключением согласия невесты... Как же вы затеваете строить дом, не имея строительных материалов?

– На тебя надеюсь, – сказал Силован, доверительно склонившись к уху инженера. – На меня?..

– У тебя здесь столько стройматериалов, что целый город можно построить.

Только теперь понял. Давид какой липкой паутиной опутывает его Силован.

– Материалы эти не мои, а государственные...

– Мне совсем немного надо, мелочь. Никто и не заметит, а государство не обеднеет.. Сделай это, как друга прошу, мы ведь с тобой хлеб-соль вместе делили. Давида передернуло. Он едва удержался, чтобы не вытолкать Силована в шею. "Ну, хорошо же, я тебе покажу", – со злостью подумал инженер, а вслух сказал:

– Сейчас я очень занят. Приходите ко мне завтра в это время, я постараюсь что-нибудь сделать.

– Вот хорошо! – обрадовался Силован. – Значит, завтра? Это точно?

– Совершенно точно, а теперь извините, мне некогда...

Всю ночь Силован и его жена мечтали вслух о том, как сам начальник строительства женится на их дочери, поселится в новом красивом доме и как им будут завидовать все соседи.

– Представляешь, дом наших детей будет виден и с моря и с шоссе, кто ни посмотрит, скажет: здесь, должно быть, живут счастливые люди. А рядом – санаторий... Курортников пускать будем, – мечтал Силован.

– Да, хорошее приданое подготовим мы своей девочке, – поддакивала дородная супруга.

На другой день Силован в назначенное время появился в конторке. Давид встретил его приветливо.

– Ну что ж, пойдемте! – И он повел Силована в ресторан.

– Здесь нам никто не помешает, – сказал он. – Присаживайтесь. Отдохнем, позавтракаем, потом обо всем поговорим. Не возражаете?

– Ну, что вы, конечно, не возражаю! – воскликнул Силован, знавший толк в таких застольных беседах. Давид подозвал официанта, и тот почтительно стал записывать в маленький блокнотик заказ: сациви, мамалыгу с сыром, вино, графинчик коньяка, салат. В этом деле Силован знал толк и стал есть с большим аппетитом.

Когда обед был съеден, а вино выпито, пришла пора говорить о деле. Силован мысленно подсчитывал, сколько попросить цемента, леса, шифера, а Давид мучительно думал о том, как начать неприятный разговор.

– Нравишься ты мне, Давид. Люблю людей, уважающих хлеб-соль. С удовольствием назвал бы тебя своим зятем, – сказал Силован, откидываясь на спинку стула и блаженно поглаживая объемистое брюхо.

Давид рассмеялся.

– Что смеешься, не веришь? Ты лучше скажи, когда дашь строительные материалы?

– Я уже дал вам их. – В глазах Давида плясали искорки смеха.

– Когда, где? – Силован озадаченно вытаращил глаза.

– А вот! – Давид невозмутимо начал переставлять пустые тарелки, стаканы, бутылки. – Это вот лес, это – цемент, это – арматурное железо, а вот это – шифер. А все вместе – мой ответ на вашу хлеб-соль. Видите, я умею ценить наш добрый старый обычай хлебосольства. А что касается строительных материалов, то... – Взгляд Давида стал жестким. – Если вы еще хоть раз заикнетесь мне о них, я вышвырну вас со стройки и прикажу не подпускать на пушечный выстрел. Поняли?

Силован тяжело поднялся и медленно поплелся домой.

За чашкой кофе.

Перевод автора

В Сухуми на набережной, неподалеку от морского вокзала, в тенистом дворике приютилось небольшое кафе.

Над ним нет ни крыши, ни полотняного тента. Но зато широкие веера пальмовых листьев и ветви цветущих олеандров спасают посетителей от палящих лучей южного солнца, а порой и укрывают от моросящего дождя.

Здесь не найти обычных для такого рода заведений столов с белыми скатертями. Не видно и услужливых официанток в накрахмаленных фартуках и резных чепчиках на головах. Никогда вы не услышите здесь грохота джаза и охрипших голосов певцов. Даже радио не будет мешать вам, как ни навязчиво оно на Приморском бульваре.

Удивительно, но в этом неприметном кафе всегда полным-полно народа. Его посетители – большей частью люди с сединой, с морщинистыми лицами, свидетельствующими, что они много перевидели на своем веку. И они очень любят это уютное местечко. Их не отпугивают колченогие столики и старые, подчас продавленные стулья. А все это – ради одной чашечки удивительно ароматного кофе. Все знают, что этот напиток готовит самый лучший кофевар Сухуми – черноглазый, уже немолодой армянин Акоп, человек с большой душой. Попросите у него вторую чашечку его изумительного кофе, он низко склонит голову и мягко скажет:

– Не можно, понимать надо. Дохтур говорит: один чашка полезна, а два – уже вредна. Нельзя!

Но это не обижает посетителей. Они покорно соглашаются с Акопом. И ради одной крохотной чашечки кофе люди готовы сидеть в этом приглянувшемся им кафе целый день. Разве что обеденное время заставит кое-кого вернуться домой. Однако потом многие опять придут к радушному Акопу.

По просьбе одного из сидевших за нашим столиком, Акоп подсел к нам и рассказал второпях историю кофе. Она занимательна.

Оказывается, все началось с... козы! Бесчисленные любители кофе со всех пяти континентов должны быть благодарны той легендарной абиссинской козе, которая тысячу лет назад первой из живых существ испытала на себе великолепное действие кофе. Правда, это животное из легенды употребляло кофе отнюдь не в виде ароматного напитка. Дело обстояло гораздо проще. Коза просто обгладывала кофейный кустарник. Но по ее сверхъестественным прыжкам люди догадались о чудесных свойствах этого растения. "Кахва", то есть "возбуждающий", – так назвали они черный душистый эликсир, прогоняющий сон и усталость.

В 1554 году в Константинополе была открыта первая в мире кофейня. А спустя почти сто лет, в 1652 году, некая гречанка открыла в Лондоне вторую кофейню. Вместе с кофе появились на свет и первые представители шумного племени завсегдатаев кафе.

В кафе Акопа все давным-давно знают друг друга, все друг с другом старые приятели. Но, что всего удивительнее, рассказы здесь не переводятся. И всегда они новые, занимательные и льются один за другим, словно морские бурливые волны.

Бывает и так, что под вечер продолжается разговор, начатый еще при золотом утреннем солнце.

Как ни странно, очень любили старики поговорить и о спорте, и, надо сказать, были тут знатоки баскетбола, шахмат и, конечно, футбола. Самый заядлый болельщик мог не огорчаться, что пропустил последнюю спортивную радиопередачу. Здесь, у почти достигших столетнего возраста пенсионеров, он мог услышать самые последние новости!