Текст книги "Одна неделя в июне. Своя земля"
Автор книги: Михаил Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
3
Ослепительными потоками вливается золотой весенний день в кабинет секретаря райкома, свет его чист и резок, с чуть приметным лесным оттенком от зеленого шелка штор. Длинный стол, прикрытый темно-синим сукном, приставлен к столу Протасова впритык, так, что образовалась буква «Т», за ним сидят члены бюро. На просторном диване и на стульях в широких простенках между окнами расселись райкомовцы, – Протасов требует, чтобы на заседаниях бюро присутствовали все инструктора, для них это школа, пусть вникают в дело, учатся руководству. Ветерок слегка шевелит шторы, и по лицам пробегает нежный зеленоватый свет, они кажутся немного усталыми, – приходится сидеть в кабинете, когда за окнами ярко светит солнце и остро пахнет зеленью.
– Ну, вот наконец и пропавший Ламаш, – сказал Протасов, когда Владимир Кузьмич появился на пороге кабинета, и показал на стул у края стола, напротив себя.
В районе был установлен такой порядок: председатель обязан все знать о своем колхозе. В любой час у него могут потребовать такие сведения, каких не найдешь и в статистических таблицах, поэтому Ламаш всегда имел при себе пухлую записную книжку, которую называл «кляузником». Увидев, что он достает ее, Протасов предупредил:
– Сводку мы знаем, ты ее не повторяй. Говори, как вообще сеешь, особенно свеклу. Только покороче…
Ламаш понял, что означал вызов на бюро. Лишь одна цифра в сводке, как чернильное пятно на чистом листе, нарушала благополучие в колхозных делах, – недосев тридцати гектаров, тех самых тридцати гектаров, на которые колхозу увеличили план сева свеклы. Владимир Кузьмич протестовал, убеждал, доказывал, что у него все расписано и рассчитано, и не только тридцати, но и пяти гектаров не найти, иначе все пойдет кувырком и поля севооборота вновь придется перекраивать – в который уже раз, – и ничего, кроме путаницы и неразберихи, не получится. К тому же колхоз самостоятелен в выборе, так позвольте поступать, как выгоднее и полезнее. Ему веско посоветовали не спорить, – его соседу, Климову, сократили площадь под свеклой на семьдесят гектаров, однако районный план не может быть нарушен, никто не позволит такого самоуправства, и эти гектары распределили по другим колхозам, а если ему подбросили побольше, так у него и рабочих рук больше. И получилось так, что эти тридцать гектаров как бы вошли в план и в то же время не вошли, ни в одном поле не нашлось им места. Из-за них-то, теперь это ясно, и вызвали на бюро. Все это надо объяснить. Обстоятельства вынудили сделать так, а не иначе.
Ламаш обвел взглядом членов бюро и инстинктивно почувствовал, что все уже предрешено. Его слушают, не перебивая, но и без любопытства, как давно напетый мотивчик, – кто бессознательно водит карандашом по листку бумаги, кто читает что-то отпечатанное на пишущей машинке или же смотрит куда-то в сторону, то ли на слегка колышущуюся штору, то ли на давно известную карту района на стене. Один редактор районной газеты Ермилов, подперев рукой взлохмаченную голову, уставился на Владимира Кузьмича участливо, иногда как бы подтверждая кивком головы: да-да, это так, иначе и быть не могло. Крупные морщины на лбу и у рта сделали его мясистое лицо добрым и печальным, и это отзывается в Ламаше внезапной неприязнью – убери панихидные глаза, ими только нагоняешь беспокойство.
– Ну, конечно же, товарищ Ламаш не мог выкроить участка, – усмехнулась Гуляева, председатель райисполкома, едва Владимир Кузьмич замолчал. – Прикрылся севооборотом.
Она брезгливо морщится на усеянный цифирной вязью большой лист бумаги, который лежит на столе между ее бледных и тонких рук. Гуляева давно догадывается, что председатель «Зари мира» – человек своевластный, с какой-то непонятной чудинкой, недоверчив, словно ему недостаточно чужого опыта и все нужно проверить самому, отсортировать собственным навыком, тугодум, да и только. Мало кто замечает это, но вот наконец-то его своевольство выперло наружу, теперь всем видно, каков он. Крепко, очень крепко надо поправить председателя, заставить считаться с районным руководством. Эти мысли можно прочитать на ее выразительном белом-белом лице, слегка отекшем от бессонницы и недостатка воздуха, в ее темных прекрасных глазах, обычно вспыхивающих мимолетным огоньком, а сейчас застланных гневом. Она много лет работает председателем райисполкома, однако за все эти годы не выработала в себе способности скрывать свои мысли и чувства, и все, что волнует ее, радует или огорчает, мгновенно отражается в лице и в глазах.
Протасов, прищурившись, смотрит на громоздкий чернильный прибор из розового стекла на своем столе и с любопытством следит, как на его гранях наплывают друг на друга розовое и зеленое, лишь только ветерок колыхнет штору, и это напоминает ему закат на реке. Но он весь внимание, ничто не ускользает от него. После раздумья он пришел к заключению, что Ламаш действует не лучшим образом. Ему понятно состояние председателя, – не легко Владимиру Кузьмичу защитить себя, он растерялся, не говорит – мямлит. Но встряска ему полезна, у него есть характер – выдержит, не слиняет.
– Прошу, Галина Порфирьевна, – сказал он и, придвинув к себе бумаги, углубился в них, словно то, что скажет сейчас Гуляева, известно ему и он может не слушать.
Владимир Кузьмич тоже догадывается, о чем будет говорить Гуляева. Она, конечно, скажет, что председатель и агроном могли бы найти, в каком поле посеять эти тридцать гектаров, не такая уж неразрешимая задача, но не сделали этого, потому что Ламаш зазнался, он, видите ли, уверен, что лучше понимает интересы колхоза, а его помощники заодно с ним; да это и понятно: меньше работы – меньше заботы. Владимиру Кузьмичу немного жаль Гуляеву, – она тимирязевка, агроном с большим стажем, много лет работала в совхозах, он преклоняется перед ее знаниями и авторитетом, но она связана своим положением. По собственному опыту она знает, как трудно взять да и сразу переиначить все, что было рассчитано, проверено, слажено, но ей сейчас, как председателю райисполкома, придется говорить не то, что она знает и думает, как агроном.
Однако он услышал не то, чего ожидал.
– Меня не удивляет, что товарищ Ламаш не выполнил наше указание, это уже не в первый раз, – сказала Гуляева, приподнимаясь и шумно отодвигая стул. – Он ведет себя слишком самостоятельно, я бы сказала, заносчиво, как будто колхоз отдан ему на откуп. Я вспоминаю, как он спорил, как сопротивлялся, когда увеличили план сева свеклы, и хотя согласился, но только для виду, как я теперь понимаю… Это вам не пройдет. – Она впервые взглянула на Ламаша и пристукнула костяшками пальцев по столу. – Мы не позволим сидеть хозяйчиком на колхозной земле, учтите на будущее…
Заметив, что Владимир Кузьмич недоуменно пожал плечами, она гневно повторила:
– Да-да, не позволим! Нянчиться с вами не будем… учтите, товарищ Ламаш!
– Верно, Галина Порфирьевна! – громко подал голос со своего места второй секретарь Завьялов.
Владимиру Кузьмичу стало ясно, что ему не миновать выговора, а то и чего похуже, – у членов бюро, очевидно, уже сложилось неблагоприятное впечатление.
А Гуляева продолжала рассерженно:
– Он не считается и с колхозниками, не дорожит их доверием, их отношением к себе. Какого мнения они будут о своем председателе, если он в самый разгар сева занимается чепухой. Честное слово, по-иному и назвать не могу его развлечения. Вы сами посудите, чем увлекается председатель… Приезжаю недавно в колхоз, заехала на поле. Смотрю – два трактора прибивают зябь и, кроме них, в поле никого. Спрашиваю у тракториста, бойкий такой, рыжеватый парнишка, где председатель…
– Тракторист Прожогин, – подсказал Тимофей Бандарук, начальник милиции.
– Фамилией не интересовалась, – резко сказала Гуляева. – Спрашиваю, где председатель. Не знаю, отвечает, со вчерашнего дня не видел, бригадир был, а председатель – нет. Агронома встречаю, Варвару Власьевну, та тоже говорит, что с утра не видела. У кого ни спрошу, никто не видел, никто не знает, пропал председатель, как в воду канул. И вдруг, представьте себе, встречаю его на дороге, знаете, у того самого места, где болотце за рощей. Выходит товарищ Ламаш из кустов, до пояса мокрый, с ружьем, тащит в руках убитую утку…
– Ага! С полем, значит, – вскрикнул Протасов и, откинувшись на спинку кресла, залился смехом.
– С полем или как там, не разбираюсь, – ответила Гуляева и с горечью развела руки ладонями вверх. – Ну, как можно позволить такое: люди работают, люди в поле, а председатель развлекается. Его повсюду ищут, а он уток стреляет…
– Галина Порфирьевна, сами же говорите, агрегаты не стояли, работали и без меня, – воинственно поднял голову Владимир Кузьмич.
– Еще чего не хватало, чтобы и тракторы простаивали! – ожесточилась Гуляева. – Вы еще тогда отвечали бы здесь.
– Да, признаться, чудишь ты, Владимир Кузьмич, – словно обрадовавшись чему-то, сказал Завьялов.
Он положил на стол пухлые, с плоскими ногтями руки, из-под жирного, по-детски выпуклого, румяненького лобика вскинул на Ламаша прозрачно-желтые, словно сколыши вешних ледяшек, глаза.
– Не мне бы подсказывать тебе, Владимир Кузьмич, но разве можно так ронять свой авторитет, подумай, – продолжал Завьялов назидательно и в то же время панибратски. – Ну, вздумалось тебе поохотиться, отчего же, никто тебя не осудит, только поезжай туда, где тебя не знают. Там хоть на голове ходи, слова никто не скажет, там ты человек посторонний, не руководитель… Вот еще тоже: предложили тебе легковую машину – отказался. Почему? Видите ли, пешком ходить привычнее, больше увидишь. Ну, не чудачество ли это! У всех председателей машины, у одного Ламаша нет, на лошадке обвык ездить. Ишь народник какой выискался, выделяться из масс не хочет, в машинах, мол, бюрократы ездят. Дешевенький авторитет зарабатываешь, давно за тобой замечаю… Да и вообще неправильно ведешь себя, Владимир Кузьмич! Вот вызвали тебя на бюро, а ты ждать заставляешь, будто сам и не был партийным работником, о партийной дисциплине не слыхивал.
Словно связку сухого хвороста подбросил в жар костра Завьялов. После него выступали другие члены бюро и, как бы сговорившись замечать только промахи, только недостатки, говорили так, точно перед ними сидел не председатель в общем-то передового колхоза, а руководитель, явно обнаруживший свою неспособность к делу. Никто уже не вспоминал о тридцати гектарах непосеянной свеклы, о том, как сеют в колхозе, хорошо или плохо, а все удары наносились по председателю. Его упрекнули в том, что по своим личным делам колхозник может попасть к нему лишь в определенные часы, да и то не каждый день, такой уж порядок установил Ламаш; оказывается, кому-то он отказал в машине, чтобы привезти кирпич с завода, проявил нечуткость («Кому, убей бог, не помню», – подумал Владимир Кузьмич); ему напомнили… Впрочем, если бы все, что говорилось членами бюро, было записано, лучшей характеристики самонадеянной тупости и бестолковости не нужно. Столько промахов обнаружилось вдруг у Ламаша, что все, чем он так гордился до этого часа, было просто утешительной ложью. Удивительно, откуда им все известно. Почему он сам не смотрит на эти дела так же, как они. «Послушала бы Нина, как костят меня, в какую панику бросилась бы», – подумал он, припоминая ночной разговор с женой, и тут же забыл о нем. Нет, злиться не следует, нужно держать себя в руках. Секретарь райкома, с которым он работал прежде, советовал: «Ты выслушай, что тебе говорят, хорошее или плохое, все равно, и не ерепенься, если критикуют, хотя ты и чувствуешь себя правым. От критики еще никто не умирал, но тому, кто сопротивлялся ей, шишки набивали».
Ламаш хмурился и глядел в окно, где ветер пробегал по молодой листве березки, распустившейся в райкомовском палисаднике.
Обвинения неумолимо собирались в чреватый выговором вывод. Из присутствующих никто не поддержал Ламаша. Уже не просто выговор, а куда более суровое наказание брезжило перед ним. Он сильнее ссутулился, стиснул в кулаки руки, лежавшие на коленях, круто свел брови, уставясь на темно-синее сукно стола. Протасов видел сдвинутые брови Ламаша, понял, как он мучительно страдает от стыда и досады, но не испытал ни жалости, ни сочувствия – пусть до конца услышит, что думают о нем, ему урок, он умен, сумеет отделить важное от случайного, все поймет, как нужно…
– Я думаю, товарищ Ламаш учтет, что было здесь сказано, – заговорил Георгий Данилович негромким, заставляющим прислушаться голосом. – Однако мы отклонились… Скажи, Владимир Кузьмич, сколько свеклы ты должен сдать?
– Восемьдесят одну тысячу центнеров, – не поднимая головы, ответил Ламаш.
– Восемьдесят одну! Откуда же ты возьмешь? На что надеешься? Какие у тебя расчеты? – допытывался Протасов.
Владимир Кузьмич встрепенулся, – начинался тот разговор, к которому он был подготовлен всем, что уже сделано и делается. С этого и начинали бы.
– Как откуда? Я уже говорил! Центнеров двести двадцать получим с гектара, а может, и больше, – сказал он, с проникновением заглядывая в лицо секретаря райкома.
– А в прошлом году сколько получил? – продолжал расспрашивать Георгий Данилович. – Сто восемьдесят, так? Ты тогда еле-еле с заготовками справился, все подчистую вывез, себе и корня не оставил. И нынче на пределе хочешь жить?
– Сто восемьдесят – хорошо! – вмешалась Гуляева. – Это у них самый высокий урожай за много лет. Я и этого не жду, весна не радует.
– Я верю колхозникам, они взялись получить и получат, – упрямо сказал Владимир Кузьмич. – Мало ли что было в прошлом году, в агротехнике мы вперед далеко шагнули.
– Вот видите, товарищи, какой он, – заерзал на стуле Завьялов. – Он колхозникам верит, а мы нет. Что же это такое! Вы отдаете себе отчет, товарищ Ламаш? Это оскорбление, плевок на весь райком, так надо понимать. Он даже не хочет признаться, что виноват.
Откинувшись на спинку стула и закинув за нее руки, он испытующе смотрел на Ламаша узкими глазками, словно примеривался к нему.
– Что ты подводишь под меня, Завьялов! – Стараясь овладеть поднявшейся в нем яростью, Владимир Кузьмич заговорил внезапно задрожавшим голосом. – У меня, значит, и права нет верить, так по-твоему, только с твоего разрешения, да?.. Катись ты знаешь куда!
Протасов постучал карандашом по чернильнице.
– Ладно, я виноват, – блеснул глазами в его сторону побелевший Ламаш. – Но вы сами посудите, товарищи, мы проделали большую работу, с каждой колхозницей, с каждым механизатором беседовали, и не раз… настроили их на боевой лад. Я ручаюсь, мы на верном пути, никогда еще люди не работали с таким упорством, как сейчас. Как же я могу не верить им! Какой же я тогда руководитель!
Протасов укоризненно покачал головой и сказал мягким домашним голосом:
– Вы многое сделали, никто не отрицает, и ты напрасно горячку порешь. Одного понять не хочешь: эти тридцать гектаров твой резерв, подведет погода – они тебя выручат. Это же простая истина! Неужели она не доходит до тебя?
– Мы на урожайности выиграем, это наш резерв, – упрямо отозвался Ламаш.
– Боюсь, что ты преувеличиваешь в своих расчетах. Этакого журавля преподнес – на удивление, – твердо продолжал Протасов и, словно потеряв интерес к Владимиру Кузьмичу, добавил: – Будем считать его объяснение необоснованным и нереальным. Я предлагаю обязать товарища Ламаша в самые ближайшие дни выполнить задание по севу, а чтобы он был умнее на будущее время, объявить строгий выговор.
Члены бюро проголосовали за это предложение.
4
Объявив о перерыве, Протасов лишь одному Владимиру Кузьмичу предложил остаться.
– Садись поближе, – сказал он, а сам подошел к окну, шире распахнул его и, дождавшись, когда в кабинете остались он да Ламаш, раз за разом присел на корточки, сильно выбрасывая руки перед собою.
– Ты уж извини, кровь надо разогнать, – говорил он, слегка задыхаясь. – Тебе такое не требуется, по полям бегаешь, а мы народ кабинетный.
– Мне и это в вину поставили, – вздохнул Владимир Кузьмич, посматривая на все еще густую, курчавую, густо пробеленную сединой шевелюру секретаря, которая то опускалась перед ним, то вскакивала и подрагивала каждым завитком.
– Ага, не по шерстке пришлось, обиделся, – не скрывая усмешки, подхватил Протасов.
– Да как же не обидеться, Георгий Данилыч! Наговорили вы здесь, будто я невесть какая скотина.
– Не всякое лыко в строку, – сказал Протасов, усаживаясь в свое кресло и улыбаясь все шире. – Заело тебя, что Галина про охоту говорила? Напрасно обижаешься, она женщина, ей непонятно… А много пролетной дичи было? Я ведь ни зимой, ни весной так и не выбрался с ружьишком, завязли в делах по самые уши и никак не вылезем…
– Не то обидно, что Галина Порфирьевна не понимает в охоте и придирается, а вообще, – решительно произнес Ламаш, не очень вежливо перебивая секретаря. В том внутреннем состоянии, какое он испытывал, ему было не до разговоров об охоте. – Нашему брату председателю многое запрещено. На рыбалку с оглядкой выбираешься, еще клев в разгаре, а ты уже сматываешь удочки, как бы кто не увидел тебя, неловко, мол, председатель, а чем занимается. За всю весну только раз и выбрался на пролетную утку, да и то, видишь, нагоняй получил. Да что такое, не люди мы, что ли, чем хуже других! Отдохнуть вздумаешь, делай так, чтобы лишнего разговора не было. Слышал, что Завьялов советовал? И только мы одни в таком положении, честное слово. В прошлое воскресенье был в городе, гляжу, директор маслозавода с женой прогуливается, оба разодетые, видно, в гости собрались. Посмотрел на них и, откровенно скажу, позавидовал. Гуляют – не оглядываются, от людей не прячутся. А если бы я прошелся вот так по городу, наверное, сразу бы меня вызвали: почему не в колхозе, когда сев идет. Ведь правду же говорю, а?! Как стал председателем, раз пять побывал в кино, ей-богу, не больше, да и то в нашем же клубе. А в гостях не помню когда и был.
– Ну-у, тут ты малость преувеличиваешь. Кто стал бы тягать тебя, если в колхозе порядок? – с выражением снисходительной уверенности проговорил Протасов.
– Кто? Да та же Галина Порфирьевна, – прищурившись, сказал Ламаш. – Попало же мне сегодня за охоту, так и за прогулку по городу досталось бы.
Протасов засмеялся, подрагивая тугими плечами, потом вытер замокревшие глаза.
– Ай, крепко тебя прижгло, никак в себя не придешь, – весело оскалил он плотную подковку зубов. – Ничего, это не во вред. Злой быстрее поворачивается, а добрый все как на мякине лежит.
– Подстегнуть, для этого и вызвали! Так бейте же за дело, а не по пустякам.
– По пустякам! Ты уверен? – Протасов облокотился на стол, как бы собираясь долго слушать.
– А разве нет? Знаешь, если за дело достается, покряхтишь-покряхтишь, да и смиришься. А так только злость разворошат. Ты не думай, я не жду похвалы, обойдусь и без нее. Но вы не захотели понять меня, уперлись в эти тридцать гектаров – и баста! Ну, как я объясню колхозникам, почему надо досевать? Не верю, мол, что получим высокий урожай. Не верю вашей готовности драться за свеклу. Так? Они вправе ответить: зачем было огород городить? Так, да?
Георгий Данилович, склонив голову набок, внимательно рассматривал Ламаша. От него не укрылось, что Владимир Кузьмич не только рассержен, но и очень обижен, и ему была понятна эта обида: почти два года председательствует в «Заре мира» и сегодня в первый раз возвращается с бюро со строгим выговором. Его острые, тщательно выбритые скулы малиново пламенели, обычно ровный басок срывался почти на крик. Протасов заметил и болезненную судорогу, пробегавшую внезапно по его лицу, и с сочувствием заключил: «Нелегко ему, трудно перебарывает гордость», но тут же подавил это непрошеное чувство, иначе какой же смысл имело все то, что несколько минут назад произошло в этом кабинете, да и принятое по его предложению решение бюро было еще свежо в памяти. Желая показать, что разговор окончен и он не одобряет его, а обсуждать больше нечего, Протасов поднялся и строго сказал:
– Не все, что было сказано здесь, запоминай, однако ты подумай хорошенько, среди пустых слов и золотые проглянут. А со свеклой хитрить не советую, есть указание обкома, спуску не будет, так и знай… Ну, давай лапу и уходи, у нас еще много вопросов на повестке.
У двери он остановил Владимира Кузьмича и неожиданно задушевно сказал:
– Долго не увижусь с тобой, на той неделе на курорт еду.
– Двадцать футов под килем, как говорят морячки, – пожелал Ламаш. – А куда едешь?
– В Сочи. Нежданно-негаданно вышло. Я ведь на осень рассчитывал, думал взять отпуск и побродить с ружьишком. Боюсь, мой легаш дворовой утки от дикой не отличит.
– Ну, это не велика беда! В любую субботу приезжай – покажу угодья, и с ружьишком побалуешься, и на рыбалку сходим. Богатые места у меня на примете. Только уговор: все скрыть от Галины Порфирьевны.
Они посмеялись немного, и Георгин Данилович легонько подтолкнул Ламаша к двери.
Владимир Кузьмич вышел из райкома. Только на улице он вспомнил, что Климов где-то ожидает его. Однако проходя по коридорам райкома, он не встретил председателя «Восхода», значит, тот так и не дождался. Надо было искать какой-нибудь попутный транспорт, чтобы вернуться в Долговишенную.
Владимир Кузьмич любил пройтись по городу. Под каблуками приглушенно цокает асфальт, приятно почувствовать ногою не рыхлые комья пахоты или пыльный проселок, а твердую плоскость, от которой и пахнет как-то особенно: чуть-чуть пыльцой и гарью машинного масла. Недавно по улице проехала поливальная машина, и обе стороны дороги блестели. Редкие прохожие брели по улице в жаркий послеполуденный час. За оградами и заборами в солнечно-беззаботных садах под молодой зеленью деревьев лежали сквозные тени, и лица у встречных были беззаботные, распаренные. Походкой манекенщицы мимо прошла девушка с охапкой белой сирени в руке, и на Владимира Кузьмича пахнуло сложным запахом – духов, пудры и сирени. Он повел носом и обернулся, чтобы еще раз взглянуть, как стройные ножки постукивают каблучками по асфальту, – давно не видел таких красивых девчонок. Через дорогу перебежали два мальца, перегоняя один к другому консервную байку, словно футбольный мяч. Городок жил своей жизнью, так непохожей на жизнь деревень. А ведь они рядом, выйди на окраину – и тут же, за оврагами, поля, поля, поля. Нет им конца и края, зелеными волнами набегают они на городок, и если бы не асфальт, ворвались бы на улицы. Сейчас поля страдают от зноя, дышат тяжко, как горячечный больной, но горожанам нет печали до них, – они насыщаются теплом и ароматом подступающего лета.
Страдая от сознания своей беспомощности, Ламаш размышлял о том, что произошло на заседании бюро. Конечно, досевать придется. Выговор – это накладные расходы, иные председатели и до десятку имеют, свыклись с ними. Ну что ж, привыкнет и он!..
Владимир Кузьмич шел торопливо, ничего не замечая ни впереди себя, ни по сторонам, с забредшими в тупик мыслями. А досевать все-таки придется, как ни крути, а придется. Главное – потеря времени, осуждающее молчание колхозников. Но в конце концов и с этим можно смириться, – руки не лежат к делу, когда знаешь, что все пойдет насмарку.
Задумавшись, Владимир Кузьмич не слышал, как его окликнул Климов. Только вторичный, более зычный зов привел его в себя. Борис Сергеевич Климов стоял в открытом окне второго этажа чайной, кулаком грозил Ламашу, хмуря брови и перебирая губами, точно беззвучно ругался.
Заняв отдельный кабинет, где обычно встречались те, кому не хотелось быть на виду у посетителей чайной или кому требовалось остаться с глазу на глаз, Климов около часа прождал Владимира Кузьмича. Он встретил его на пороге, ворча:
– Куда запропастился? Жду-жду, все жданки проел, у меня в брюхе барабанную зорю давно отыграли, а без тебя начинать не хотел. – Высунув голову за дверь, он закричал нетерпеливо: – Зоя! Зоечка!
Тотчас же пришла официантка – большеглазая девушка с белоснежной кружевной наколкой на голове, с милыми ямочками на пухлых щеках.
– Зоюшка, золотко мое, давай все, что заказывал, и бутылочку остуженной. Только побыстрее, пожалуйста, – сказал Климов и, повернувшись к Ламашу, спросил: – Для начала одной хватит, как думаешь?
– Делай, как знаешь. – Владимир Кузьмич снял пиджак и повесил на спинку стула.
После первой стопки Борис Сергеевич захватил пальцами пучок иссиня-зеленого лука, обмакнул в соль и, перекусывая с хрустом, проговорил:
– Ты чего надутый, как сова на крупу? А? Вижу, мокрый выскочил из райкома, бежишь и ног под собой не чуешь. Видать, крепко пропесочили.
От выпитой водки и запаха еды у него блаженно раздулись ноздри, щеки осветил сизый румянец.
– Вот уж не пойму, почему кое-кто после протасовского скипидарца аж ракетой взвивается. – Климов одновременно и говорил, и запивал лук пивом, и все это происходило у него как единый процесс. – На меня такие штучки не действуют. Они свое дело делают, я – свое, прошибить меня трудно.
– Ну, а сегодня? Ты вот-вот готов был взвиться, – сказал Владимир Кузьмич. – Я видел, каким ошпаренным вылетел ты от Протасова.
Сперва Климов выпучил глаза, потом внезапно затрясся от хохота, колыхая животом стол.
– А ты и поверил! – Он вытер ладонью рот, словно вместе с оставшимся на губах жиром стирая и смех. – Я, дорогуша, для сочувствия трясусь, пусть думают, что переживаю. Так за что же тебе досталось?
– Всего не перескажешь, – отозвался Ламаш неохотно. – Сам знаешь, как бывает. Собрали все сразу и – бух на голову.
– А Дачник? Тот никогда не промолчит.
– Тот в народники меня произвел, – пренебрежительно ответил Владимир Кузьмич. – К массам, говорит, подмазываюсь, в общем подвел базу.
– Он такой, подведет, – хохотнул Климов.
Дачник – Завьялов. Эта кличка пристала к нему пластырем несколько лет назад. В ту пору он, инструктор райкома партии, захваченный общим порывом, изъявил желание работать в селе, и его послали председателем в отстающий колхоз. Семью Завьялов оставил в городе, сославшись на то, что жене требуется постоянный врачебный контроль, сам квартировал у одинокой старухи в чистеньком домике со стеклянной верандой, обсаженной кустами сирени. В конце весны в доме появлялась молодая пышнотелая женщина с двумя девочками в белых пикейных панамках, и тогда их розовое и голубое платьица весь день мелькали в палисаднике. В жаркие часы мать с детьми направлялась на речку, и когда шли по селу, бабы выглядывали в окна и говорили: «Председательша пошла. Дачница». Мать и девочки, в одинаковых желтых купальниках, часами лежали на песчаном берегу, и мальчишки, обходя этот пляжик, купались в других, неудобных местах. Иногда на речку приезжал сам Завьялов и, отпустив шофера, растелешивался до трусов, ходил по берегу и бросал земляные комья в воду. Девочки отыскивали комья и подносили ему, а мать лежала на песке и, опираясь на полную круглую руку, с мечтательной улыбкой следила за ними. Мальчишки вылезали из речки и, хоронясь за кустами тальника, издали наблюдали за ними и удивленно переглядывались: председатель бил лягушек.
Через два года Завьялов из рук в руки передал бразды правления своему сменнику и вернулся в город. В колхозе, где он был председателем, вскоре забыли о нем, только кличка Дачник прилипла к Завьялову и тянулась за ним, как тень…
– Ты еще не привык, к сердцу близко принимаешь, – говорил Климов, испытывая благожелательность к Ламашу оттого, что мог сочувствовать и утешать. – Действуй как в драке, – с расчетом, с умом, а то синяками заплывешь. Так-то, дорогуша. Напрямик одни самолеты летают, у них заднего хода нет, а ты умей отступить.
– На кривой выезжать?
– Зачем на кривой! Где уступи, а где ломи свою линию, какая же это кривая.
– Ты как заяц наделаешь скидок и доволен: обвел охотников, – подмигнул Владимир Кузьмич и без уверенности добавил: – Нет, видно, скидками не обойдешься.
– Чудак! – сказал Борис Сергеевич, подбирая корочкой остатки соуса на тарелке. – Начал ты хорошо, а теперь на попятную подался. Я ведь знаю, почему Георгий Данилыч потянул тебя на бюро, и давеча знал, когда ты у Башлыкова спрашивал. Протасов сам вчера говорил – весь день у меня пробыл.
– Скажи, не ты ли напомнил ему, а? Ведь это ж твои гектары за тебя подчищаем.
– Нет, честно, Владимир Кузьмич, я перед тобою свят, – Климов даже постучал по своей объемистой груди щепотью. – Мне-то с чего в чужой огород заглядывать. А свеклой, сам знаешь, меня сверх меры нагрузили… Ну, и как ты решил?
– Буду сеять.
– Сейчас?
– Сейчас, – Владимир Кузьмич твердо заглянул ему в глаза. – Выше головы не прыгнешь, как ни ловчи. Ты думаешь, бессмысленно?
– Да-а, умнесенько, ничего не скажешь. – Климов разлил водку по стопкам, выпил и, оглядев закуски на столе, придвинул к себе банку с консервами. – Ну и дела, мальчики! Ха-ха! – Он не рассмеялся, а раздельно, издевательски произнес это «ха-ха», точно насмехался над кем-то.
– Ну, а ты что сделал бы? – с досадой спросил Владимир Кузьмич.
– Я-то? Что тебе сказать, – проговорил Климов и, подумав немного, оживленно продолжал: – Ты послушай одну байку. Лет пять назад посеял я кукурузу в пяти полях. Ну, на трех она королева королевой, войдешь, будто в лес. – Он поднял руку с растопыренными пальцами высоко над головой. – А на двух и поглядеть нечего, заросла, аж страшно, один сорняк скаженный. Вот, думаю, беда. Ей-богу, сна от нее, проклятой, лишился, за что ни возьмусь – все она перед глазами. А тут, как на грех, приезжает в колхоз второй секретарь обкома, Логунов Александр Петрович, помнишь его? Нахрапистый мужик, так и прет медведем. Вези, требует, на свою кукурузу, погляжу, какая она у тебя. Пропал, чую, а делать нечего, везу. Приехали на первое поле – хороша, вижу, понравилась ему. А у меня, мол, вся такая, мы на нее, матушку, чуть не молимся. «Не ври, говорит, знаю вашего брата, любите одну сторону медальки показать». Ладно, повез на второе поле, на третье. И повсюду она стеной, зайдешь в рядки – одно небо видно. «Вся?» – спрашивает. «Вся!» – «А сколько у тебя гектаров?» – «Пятьсот». А у меня там и трехсот не было. «Врешь, не будет тут пятисот, меньше». – «Зачем врать, для себя растим, для себя стараемся, давайте хоть сейчас обмерю». А сам дрожу: ну, как не поверит? Слава тебе, поверил. Поехали дальше, и как раз мимо самой плохой кукурузы, а там наше стадо пасется. Но я уже орел орлом, теперь вывернусь, думаю. Стала машина рядом с пастухом, а я громко так, чтобы пастух слышал: «Тут наши поля кончаются, а это уже наших соседей, чужой области. Вот полюбуйтесь их кукурузой, я такую и на корню не держал бы». Александр Петрович покачал головой и спрашивает у пастуха: «Чья кукуруза?» А у меня ребята дошлые, с полслова понимают, что к чему. Мы, говорит, не вашей области. Александр Петрович даже выругался: что же вы такое дерьмо вырастили, глядеть противно? «Куда денешься, не удалась», – отвечает мой пастух, а сам на меня лупится: так, мол? Так, так, киваю ему, молодец. Ну, думаю, вывернулся, в соседнюю область не поедет проверять, да и лестно ему: у соседей, мол, кукуруза хуже, чем у нас… Вот, дорогуша, как бывает, тут главное – не теряйся, держи хвост трубой.
