Текст книги "Одна неделя в июне. Своя земля"
Автор книги: Михаил Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Никогда еще председатель не говорил с Прожогиным так просто, словно выкладывал ему свои скрытые от других мысли, волнения своей души. И молодой тракторист, ободренный внезапным доверием, сочувственно проговорил:
– Все наладится, Владимир Кузьмич, не огорчайтесь…
Гриньша посапывал под тулупом, его не тревожили голоса, привык к шуму. Владимир Кузьмич покосился на его курчавые патлы, сказал с восхищением:
– А здоров спать Клинок, не шевельнулся ни разу. Хоть из пушки над ним пали.
– В любой час заснет, – подхватил Санька. – Мы и то поражаемся – как мертвый, еле дотолкаешь. Ночь спит, день спит, заспался совсем. Он уже путает, что во сне видел и что на самом деле случилось, заговаривается даже…
– Ну, поехали, Саша, подкину тебя до села, – поднялся Ламаш и застегнул сырой плащ. – Пошли!
Когда вышли из будки, жеребец коротко заржал, стал перебирать ногами – соскучился в одиночестве под разлапистой грушей, укрывшей от дождевого сеянца. Почувствовав свободу, рванул дрожки и широкой рысью вынес с опушки на дорогу, разбрасывая по сторонам ошметки грязи.
– Хороший у вас конь, – сказал Санька за спиной Ламаша. – Как пуля летит, вот бы наперегонки с машиной.
– Такой и нужен председателю, – засмеялся Владимир Кузьмич и повернулся к трактористу. – Слушай, Александр, как ты ухитрился выступить по радио? Я ломал голову, но так и не догадался. Что ты сделал?
– Пустяки, – Санька польщенно улыбнулся.
– А все-таки…
– Дело простое: достал громкоговоритель, приладил к сети, а на вход приемника подключил его динамик, вроде микрофона. Вот и весь фокус! Я приемниками с пацанов увлекаюсь…
– И все?
– Все, Владимир Кузьмич.
– Ловкач! Только ты, изобретатель, брось эти штучки. Смотри, в другой раз легко не отделаешься.
9
За низкорослым частым леском из дубняка и березок паслось сотни полторы колхозных бычков. Тут же, в пологом ложку, заросшем по скатам лещиной, расположилось их пристанище – легкая загородка из тонких лесин, навесы из соломенных матов. У спуска в ложок установили будку на колесах от тракторного плуга – летнее жилье трех пастухов.
Владимир Кузьмич заехал на стойбище посмотреть, как нагуливается молодняк, – давно обещал пастухам, да все не выкраивалось время. Застал одного Золочева, высокого жилистого старика, бессменного колхозного скотника. Ему далеко за шестьдесят, но выглядит еще крепко, бородка у него курчавая, бурая, как медвежья шерсть, с едва заметной пробелью. Несмотря на жару, он в долгополом брезентовом плаще с капюшоном. Перед ним на скошенном клеверище паслось рыже-пестрое стадо полугодовалых бычков, головами в одну сторону. Увидев председателя, старик приподнял поношенную солдатскую фуражку с черным околышем.
– Здоров, Илья Дмитрич! – крикнул Ламаш, подгоняя жеребца к березкам на краю ложка, в их сквозную тень. – В гости приехал, принимай.
– Милости просим, – снова поклонился старик. – Давненько не заглядывали.
– Хорошее местечко выбрали, а! С каждым годом здесь все зеленее, – с одобрением говорил Владимир Кузьмич, оглядываясь вокруг. – Курорт, одним воздухом сыт будешь.
– Место завлекательное, – откликнулся Золочев.
– Один командуешь? – спросил Владимир Кузьмич, подходя к старику.
– Один. Нынче моя смена.
– Ну, как вы здесь?
– Да так. По обыкновению. Живем как солдаты в лагере.
Почти плотной кучей паслись на клевере бычки, словно невидимая сеть сдерживала их на клетке выпаса, препятствуя разойтись по всему полю. По небу медленно текли облака. Тени их перекатывались с леска на стадо, и когда уплывали дальше, шерсть на бычках начинала искриться и глянцеветь. Черно-белый, с короткими, толстыми, особенно округлыми в коленях ногами бычок и второй, рыженький, отделились от стада и паслись вместе, с края поля, ближе к пастуху.
– А компактно держатся, – сказал Ламаш. – Будто одной веревочкой связали.
– К тому приучены, – коротко отозвался пастух.
– Смотри, и они по-разному растут, – показал Владимир Кузьмич на отделившихся бычков. – Пестрый-то много крупнее рыженького.
– А-а, приметил, – проговорил старик с внезапной ласковой усмешкой. – Пестрый, почитай, на месяц моложе, а здоровше, мослы у него, значит, ядреней. Таких-то у нас тридцать одна штука. Он искусственник… – И вдруг попросил: – Папироски не найдется, обнищал я табачком.
Закурив, они сели рядком на траву. Владимир Кузьмич снял фуражку, подставил под ветерок потную голову.
– Вот и ты враз приметил, что бычки несходны, – заговорил старик, осторожно удерживая папиросу коричневыми искривленными пальцами. – Пестрый, по-нашему Самохвал, от Зозули. Куда уж неказиста коровка, а приплод хорош. Замечаю я, Владимир Кузьмич, от наших быков толку мало, искусственники породнее свойских, второй год слежу. Они и костяком покрепче, и мясо быстрее набирают. Выгоднее они…
– А ведь ты, Илья Дмитрич, прежде сомневался, – заметил Ламаш.
Пастух негромко посмеялся:
– Ишь ты, припомнил!.. Что ж, такое дело – правда. Да и то сказать: по новине все блажится, будто не так. Перед войной были у нас быки, глядеть на них страшно, чисто звери какие, пастухи и те их остерегались. А тут заранее ничего не скажешь, химия какая-то…
– Давно пора с наукой подружиться, Илья Дмитрич.
– Оно-то так, наука до всего достигла. – Старик переложил на другое место длинный пастушеский посох. – Мы тут меж собой уже гутарили. Как бы лучше взяться за дело, глядишь, годочка через три-четыре и обновили бы стадо. Вот был я недавно в совхозе, свояк мой там в пастухах, ну, скажу, загляделся на ихних коровок, – здоровенные, сытые, у каждой вымя, как цистерна. Поболе пуда иные дают. Вот нам бы такое стадо, Владимир Кузьмич.
– Всего сразу не достигнешь, сил маловато, – сказал Ламаш. – Однако кое-что сделали, сам видишь. Да не все и от нас зависит.
Старик помолчал немного, словно вдумываясь в услышанное, потом заговорил неторопливо:
– Стою давеча тут, посматриваю кругом и припоминаю. Места знакомые, мальцом облазил их вдоль и поперек. Вон за теми кустами дедовская полоска была, сплошь песок, ржицу, бывало, посеем, так и заяц в ней не схоронится: с краю в край насквозь проглядывается. Бедовали ужасть как, отца на германской убили, осталось нас семеро душ, мал мала меньше, а работников – дед да мать, и я за работника, а было мне лет шашнадцать. Иной раз корки хлеба и той в избе не сыщешь, а дед на все имел свою поговорку: «Бог даст день, бог даст пищу». Так и помер в гражданскую с той верой.
– Нам поговорка эта не подходит.
– Многое нам не подходит из прежнего, это верно, – согласился Илья Дмитрич. – Мы понимаем, никто не даст, самим обо всем радеть надо, а дел-то у нас еще у-у-у…
– Что же прежде мало сделали? – несколько уязвленно сказал Владимир Кузьмич. – Сколько председателей у вас перебывало, а ни стада доброго нет, ни построек. А теперь все сразу требуете.
– Как же иначе, Владимир Кузьмич, – живо откликнулся старик. – Оно всегда так бывает, кто хорошо везет, на того и надежда. – Приподнявшись, он ладонью прикрыл глаза от яркого света. – Какое-то начальство господь несет…
По лесной увалистой дороге, близко к склону ложка, за чащей кустов, медленно пробиралась «Волга». Приглядевшись, Владимир Кузьмич узнал машину секретаря райкома и подумал, что Протасов так и не уехал в Сочи. Но когда машина выехала из кустов и остановилась, из нее вышел Завьялов. На нем был просторный, ослепительно-белый легкий пиджачок и какого-то странного, серебристо-голубоватого цвета брюки. Обходя кусты, Завьялов степенно приблизился к сидевшему на траве Ламашу и, сняв шляпу из нежной желтоватой соломки, вытер платочком бугристый, залысевший спереди череп.
– У-уф, насилу сыскал тебя, – сказал он, ровненько, по разглаженному складывая платочек. – Часа три колесил по колхозу, случайно сюда завернул. Что ты от людей прячешься, Владимир Кузьмич?
– Кому нужен, знают, где я, – поднялся Ламаш.
– Это не резон. Ты нужен мне, а еле нашел.
Никого не мог встретить Владимир Кузьмич с таким нерасположением, как Завьялова. Весь его самонадеянный облик, начало разговора, похожее на выговор, наконец, само неожиданное появление в этом глухом и далеком от дорог месте не предвещало ничего доброго. Ламаш так и воспринял это и насторожился.
– А уголок весьма приятственный, если бы еще речка, совсем бы недурно, – говорил Завьялов, оглядывая себя, нет ли на нем какой соринки. – Хотя мы проезжали мимо какого-то озерца.
– Это ставок, – подал голос Илья Дмитрич. – Оттуда только скотина пьет.
Завьялов прищурился на него, словно лишь сейчас заметил пастуха. Золочев засуетился, поднял свой посох и зашмурыгал к стаду рыжими растоптанными сапогами, внезапно обнаружив там какой-то непорядок.
– У меня к тебе доверительный разговор, Владимир Кузьмич, – сказал Завьялов. – Может, пройдемся немного?
«Что это могло означать?» – опасливо подумал Ламаш.
Они пошли вдоль кустарника по едва приметной в траве запущенной дороге. В конце концов ничего удивительного не было в том, что Завьялов искал его и приехал сюда. Теперь, когда он остался за Георгия Даниловича, на него легли все заботы и обязанности первого секретаря, и машина Протасова, естественно, передана ему. Однако в присутствии Завьялова Владимир Кузьмич всегда испытывал какое-то непонятное беспокойство, как будто от того исходили раздражающие токи и давали почуять начало если не враждебности, то несогласия. У Завьялова была неприятная манера держаться – он имел привычку рассеянно, с несколько холодным любопытством поглядывать вокруг себя как бы сверху вниз, и, по-видимому, не было случая, чтобы хотя бы на секунду засомневался в том, что делает не то, что нужно делать, как если бы у него на все заготовлен образец, который совпадает с какими-то установлениями. Он определенно принадлежал к числу несимпатичных Ламашу людей.
– Спихнул на меня Георгий Данилыч все дела и укатил, – говорил Завьялов, растирая в пальцах листочки полыни и обнюхивая их. – Я не против, ему пора отдохнуть, заработался старик, боюсь одного, как бы свой участок не запустить. Ты знаешь, у нас разделение, – он за сельское хозяйство в ответе, я – за пропаганду.
– Летом хоть отдохни от лекций, – усмешливо сказал Ламаш.
– Вот-вот, и ты туда же, недооцениваешь, пропаганда, мол, говорильня.
– Не берусь судить, – пожал плечами Владимир Кузьмич. – Но знаешь, заметил я, как год хорошо кончается, говорят: помогла правильно организованная политическая работа, а плохой год – ну, виновата погода, она подвела.
– Куда хватил! – удивился Завьялов. – У тебя всегда какие-то нелепые мысли.
– Я недоразвитый.
– Ну, ладно, давай не ссориться, нам делить нечего, – успокаивающе произнес Завьялов. – Хочу поговорить по такому вопросу: у нас сейчас создались благоприятные условия, и мы можем отличиться, всех в области обскакать, а значит, и знамя у нас. В этом квартале район перевыполняет поставки мяса, еще бы с десяток процентов – и мы недосягаемы. Понимаешь, какой это подарок Протасову, когда он вернется!
«Эге, вот тут-то и заиграла твоя струнка», – подумал Владимир Кузьмич и, уравновесив свои чувства, неопределенно отозвался:
– Расчет верный…
– Вот видишь! – поднял палец Завьялов. – Это моя идея. Я говорил со многими председателями, и все поддерживают. Как пить дать, выйдем на первое место в области.
– Ну что ж, желаю успеха.
– Только и всего? – удивленно сказал Завьялов. – Вот чудак! Ты, надеюсь, не откажешься сдать голов пятьдесят?
– Мы уже сдали сверх положенного, – уклончиво ответил Владимир Кузьмич.
– Так что ж с того, даже к лучшему, – подхватил Завьялов. – Государству же сдаешь, не черт те кому. Ведь и ты можешь вытянуть на районное первенство, наше знамя тогда за тобой.
– Да мне и сдавать нечего.
– Только не прибедняйся, Владимир Кузьмич, – с укором воскликнул Завьялов и кивнул головой в сторону пасущихся бычков. – Из такого стада и не наберешь полсотни голов?
Они как раз проходили мимо гурта. Тот пестрый, ладный бычок, которым Ламаш любовался полчаса назад, поднял голову и, растопырив шелковистые уши, смотрел на них задумчивыми синеватыми глазами, медленно двигая ртом из стороны в сторону. Ярко-зеленая слюна окрасила его мясистые добрые губы.
– Вот видишь, какой бычок, вполне готов, – показал на него Завьялов. – У тебя немало таких.
Холодным взглядом, точно уличая, он окинул Ламаша. И Владимир Кузьмич внезапно вспомнил, с каким любованием смотрел на пестрого бычка Илья Дмитрич, с какими грубовато-воркующими нотками в голосе говорил о нем, и покачал головой:
– Не-ет, рано сдавать, малы, пусть еще погуляют.
– Сосед твой, Климов, почти телят отправляет, слова против не сказал. Честь района ему дорога.
– Напрасно на него ссылаешься, у него свой расчет, у меня свой, а колхозников смешить не хочу, – со злым упрямством сказал Владимир Кузьмич. – Да и ради чего пороть горячку?!
Завьялов остановился, с беглым оттенком растерянности покосился на Ламаша. На рыхлые, обвисшие щеки набежала легкая краска, он насупился, видимо призывая нервы к порядку. Потом заговорил строго:
– Погляжу, на бюро чистую правду сказали о тебе. Как-то не верится, что ты был партийным работником, Ламаш, да еще заворгом, против любого мероприятия райкома бунтуешь. Неумно ведешь себя, учти, по-дружески предупреждаю. Мелочь – бычки, но и тут свои интересы выше государственных поставил, только так могу понять твой отказ. Ты один такой нашелся, все председатели идут навстречу, только ты против. Ну что ж, обойдемся, упрашивать не стану… Насильно мил не будешь. Пока прощай, я поехал. – Он повернулся к машине.
– Нет, погоди. – Владимир Кузьмич удержал его за руку. – Не торопись, мы еще не договорили… Ты это красиво насчет государственных интересов, а может, они твои, а? Может, ты для красивого словца про государство? Мы с тобой глаз на глаз, никто нас не слышит, поле кругом, давай-ка начистоту, на откровенность: Протасова хочешь обставить. Пока старик на отдыхе, район в гору выскочит. Как же, молодой руководитель, талантливый организатор!.. Я удивляюсь, как Борис Сергеевич на твою приманку клюнул, ведь он мужик догадливый…
– Ну, знаешь, товарищ Ламаш! – воскликнул Завьялов, сдвинув брови и дергая губами. – За такие слова перед бюро отвечать придется…
Владимир Кузьмич предостерегающе помахал ладонью:
– Не пугай! – С мстительной радостью увидел он, как исказилось лицо Завьялова. – Нужно будет – отвечу. Не прошел твой номер, а!.. Сорвался!
– Ну, это тебе вспомнится! – отсекая слова, сказал Завьялов.
Он выпрямился, расправил плечи и, круто повернувшись, пошел к машине, – толстенький, с малиново лоснящейся шеей, обиженно вздрагивая на ходу округлыми икрами в тесных брюках.
– Давай, давай! – с злорадным восхищением крикнул Владимир Кузьмич. – Ишь, Бонапарт районный… Какой гад! – сказал он, когда машина с Завьяловым скрылась за деревьями. – Деятель!
Илья Дмитрич стоял среди бычков, опираясь на свой посох, и смотрел туда, где только что за кустами пробиралась «Волга». Владимиру Кузьмичу потребовалось усилие воли, чтобы возвратить себя к тому, что находилось перед его взором. Он почувствовал, как весь наполняется гадливостью, и тише, про себя произнес: «Прохвост!»
10
Чего угодно ждал для себя Ерпулев, одно не приходило ему на ум: освобождение от бригадирства. И с этим можно было смириться, если бы его оставили трактористом, а то назначили помощником и, словно в насмешку, определили под начало молодого механизатора да еще комбайнера Федора Литвинова. Предложил такую перестановку в бригаде сам председатель. Вгорячах Ерпулев решил перебраться в совхоз, но Нюшка запротестовала, какая нужда гонит его на другой конец района, и в Долговишенной будет неплохо, пусть лишь умерит свою страсть к вину. Выплакала, скрепя сердце согласился.
Только один человек посочувствовал Ерпулеву: его сосед, бухгалтер Никодим Павлович. Сойдясь у плетня, на границе их дворов, они постояли, покурили. Соседи были дружны, и Ерпулев не раз советовался со стариком, ценя его житейский опыт и знание людей.
– Так-то, дядя Никодим, – сказал Андрей Абрамович. – Ерпулев с утра до ночи в поле, бывает, и не жравши весь день – не видно. А чуть преступил, сразу нехорош сделался. Вот оно как оборачивается.
– Ты с председателем душевно поговори, он и сам не без греха… – посоветовал Никодим Павлович.
– Нам его дела недоступны.
Никодим Павлович перевесился через плетень и сказал вполголоса:
– Не скажи! А предумышленное исправление сводки? Знаешь как теперь терзают за это?
– Чего? – не понял Андрей Абрамович. – Какой сводки? Не пойму тебя, дядя Никодим.
– Собственной рукой поправку произвел, – пристально заглядывая в глаза Ерпулеву, продолжал бухгалтер. – Я ему представил сводку на подпись, а он карандашиком – чик, и на тридцать гектаров больше указал, понял? Свеклы той не сеяли, а в сводочке она фигурирует. Только – молчок! Дознается кто, шуму не оберешься, полагаю, кроме меня никому не известно.
Ерпулев мимо ушей пропустил слова бухгалтера, мало ли сводок шлют из колхоза в район, сам видел однажды: чуть поменьше скатерти бумажный лист и весь густо усеян цифрами, не каждый разберется в их пестроте. Но потом, вспоминая вкрадчивый голос соседа, Андрей Абрамович задумался: Никодим ушлый мужик, ни одно слово у него зря не выскочит, все молвится с дальним прицелом. И тут на него нашло просветление: довести до кого следует услышанное от Никодима, и председателю не миновать взбучки, а перед чужой виной своя утешительно уменьшалась.
Может быть, Ерпулев, насладясь про себя сластью возможной мести, и успокоился бы, но случай свел его с Завьяловым. Как-то рано утром он приехал в районный городок и по просьбе Евдокии Ефимовны занес в райком пакет. Бродя по коридору в поисках помощника секретаря, Андрей Абрамович наткнулся на Завьялова. Тот остановил Ерпулева, расспросил, кого ищет, откуда он, и завел в кабинет Протасова, в котором обосновался после отъезда Георгия Даниловича.
– Ну, что у вас нового? – участливо спрашивал Завьялов, усаживаясь в кресло. – Как виды на урожай?
Андрею Абрамовичу не приходилось бывать в таком просторном и показавшемся ему роскошным кабинете, где все блистало чистотой, не дай боже прислониться к чему-либо замызганной, видавшей виды робой. Он присел на край стула, положил на колени заатласненную до блеска кепку.
– Вроде бы ничего, после дождя все оправилось. В рост хлеба пошли.
– Да-а, выручают нас дожди… Ну, а как там Владимир Кузьмич?
Что-то испытующее почуялось в благоприятно-добродушном тоне Завьялова, и Андрей Абрамович настороженно поднял на него глаза. С какой-то прицельной яркостью в остром взоре Завьялов смотрел на бывшего бригадира, чуть красноватые веки напряженно расширены, казалось, взмахни внезапно рукой перед глазами – не моргнут, не вздрогнут. Ерпулев вдруг понял, что встретит здесь отзывчивость, и сразу приободрился, принимая привычный ему облик простака.
– Да что вам сказать… живет… работает.
– И довольны им?
– Кто доволен, а кто… на всех, само собой, не угодишь, – отвечал Андрей Абрамович, давая понять, что может рассказать многое, да не решается.
– Ну, ну, – приободрил его Завьялов. – Несправедлив, что ли? Прижимист?
– Есть и это, – поерзал на стуле Андрей Абрамович. – Иной раз бывает, но опять-таки…
– Да ты не стесняйся, – наставительно сказал Завьялов. – Мы все должны знать, чтобы вовремя поправить. Ламаш хороший руководитель, опытный, но и он может ошибаться. Ведь так? Правильно я говорю?
– Само собой, кто не ошибается, – смелее заговорил Ерпулев. – Взять хотя бы меня. Намедни был у моей дочки праздник, рождение отмечали. Ну, как тут не выпить, сами посудите! – Он метнул зоркий взгляд на своего собеседника. – А Владимир Кузьмич не разобрался, от работы отстранил. Шесть лет отбыл бригадиром – и ничего, все довольны были, а тут такая штука.
– Нехорошо получилось.
– Куда как нехорошо! Да я не в обиде на Владимира Кузьмича, раз виноват – наказывай. Только и со мной поступили неладно, не по-людски. По радио так облаяли, стыдно повторять. Баба моя и досе на улицу не показывается. Прямо-таки зарезал. Я вкладывал душу и буду вкладывать на все сто процентов, а меня на позор. Разве ж к тому нас направляли?
– Кто критиковал? Владимир Кузьмич?
– Да нет, не он. Есть у нас тракторист, Прожогин Санька. Он-то и облаял меня.
– В этом деле мы разберемся, оскорблять людей нельзя, это не наша политика. Правильно? – сочувственно отозвался Завьялов. – Погорячился, видать, ваш председатель?
Андрей Абрамович все больше проникался тем чувством, которое говорило, что встретился нужный человек и все сказанное в этой доверительной беседе будет понято и не останется без ответа. С пристально-трезвой отчетливостью он внезапно вспомнил свой разговор с Никодимом Павловичем у плетня. Слушая, Завьялов неподвижно смотрел на него. Белесые бровки его вздернулись, отчего на детски-округлый лоб наплыли толстые морщинки, верхняя губа приподнялась, он, казалось, впитывал в себя ненасытно все, что сбивчиво говорил Андрей Абрамович. Установившееся в разговоре доверие доставляло и ему приятность не меньшую, чем Ерпулеву, а может быть, и большую.
– У тебя все или еще что? – несколько властно спросил Завьялов замолчавшего Андрея Абрамовича.
Ерпулев приподнял плечи в знак того, что выложил все, чем располагал, и понимает, как все это неприятно, однако ничего не поделаешь: правду не прикроешь.
– Ну, езжай подобру-поздорову, – сказал Завьялов. – Я про тебя не забуду.
Едва за ним закрылась дверь, Завьялов ударил ладонями по столу и насмешливо засмеялся.
Ладони так и остались на столе, на зеркальном стекле, под которым лежали разные бумаги, а он, откинувшись на спинку кресла с вытянутыми руками, смотрел перед собой слегка сощуренными глазами. Вот теперь он держал Ламаша в руках; захочет, и тот вылетит из колхоза с клеймом очковтирателя, попробуй-ка вернуть прежнее положение. И ничего-то Ламаш не подозревает, ни о чем не догадывается, грянет над ним гром с ясного неба. Ну что ж, сам во всем виноват.
Завьялов поднялся и подошел к окну. По небольшой площади неторопливо брели люди. У дверей кинотеатра терпеливая кучка ребятишек ожидала открытия кассы. Почти под самыми окнами райкома прошли две старушки в одинаковых кофтах, в длинных широких юбках, они только тем и различались, что одна несла в руке пучок бумажных цветов, ярких и диковинных, каких, наверно, и на свете нет. Завьялов смотрел без всякого интереса, рассеянно, почти ничего не замечая. Он восстанавливал в себе равновесие духа, так необходимое ему, чтобы с отчетливой ясностью представить себе, что нужно сделать.
Ламаш простоват и недальновиден, подозревая его в желании спихнуть Протасова с секретарского места. Георгий Данилович человек в области авторитетный, он дружит со вторым секретарем обкома партии, – вместе были в одном партизанском отряде, и надо не иметь головы на плечах или закоснеть в заблуждениях, чтобы подкапываться под него. Он и секунды не помышлял об этом, всегда стремился лишь опереться на Протасова, обрести его поддержку. В области немало районов, пусть с менее благоустроенными центрами, где он сможет развернуться, показать себя, стать на виду у всех. Он чувствовал в себе достаточно силы.
Завьялов вернулся к столу, по телефону велел вызвать председателя райисполкома. Услышав в трубке ее голос, попросил срочно, отложив все дела, прийти к нему, и в ожидании Гуляевой разложил на столе папки с бумагами.
Она пришла быстрее, чем можно было ожидать.
– Что случилось? – спросила Гуляева, появляясь в дверях кабинета. – У меня совещание, я попросила всех прерваться и – сюда. Что-то очень срочное? Да?
Медленно, как птица, мигнув веками, он сказал:
– Неприятная новость, Галина Порфирьевна. Мы все-таки были правы тогда, помните, на бюро. Ламаш, оказывается, обманул, свеклу так и не посеял.
– Не может быть! – удивилась она. – А как же сводка? Я не могу представить…
– Факт установлен. – Он пожал плечами, словно поражаясь ее недоверию. – Сводка-то липовая.
Оба пристально посмотрели глаза в глаза, как будто силясь вникнуть в значимость того, что произошло у Ламаша.
– Да-а, – произнесла Гуляева после долгого молчания. – Думаю, скверное дело! Как он решился! Не туда попер конь бороздной…
– То-то и оно, хуже не придумаешь, – тотчас же отозвался Завьялов. – И это после бюро, а!
– Я уже забыла, когда были приписки, и вот тебе – на! Проморгали мы где-то, недосмотрели… Ведь он еще и опериться не успел как председатель.
– А вы не подумали, что будет, если узнают там. – Он оттопырил большой палец, показывая на потолок. – В первую голову нам с вами влетит, сигналы, скажут, и раньше были, а вы что же… Вы-то куда смотрели…
– Что же вы предлагаете?
– Надо снимать его, Галина Порфирьевна, – проговорил Завьялов, снизив голос. – Либерализма нам не простят, строгач уже имеет, куда же дальше!
– А не поспешим? Может, дождемся Протасова? Он Ламаша уважает, надеется на него.
– Что вы, в самом деле, Галина Порфирьевна! – поднял брови Завьялов. – Волынку нам никто не простит, и Георгий Данилович тоже, ведь он, помните, сам внес тогда предложение за строгач.
– А кого на место председателя? Новый человек не скоро в курс войдет.
– Я уже подумал, – непоколебимо заговорил он. – Лучшей кандидатуры, чем Дубровина, нет. Она из Долговишенной, сразу войдет в курс дела, там ей все знакомо, а самое главное, будет у нас женщина председатель. Георгий Данилович как-то говорил мне, что мы отстаем от других районов, женщин не выдвигаем на руководящие посты. Вот вам и одна на первый случай!
– Ну что ж, я согласна, – немного подумав, сказала Галина Порфирьевна. – Кандидатура удачная, ничего не скажешь… Евдокию Ефимовну я давно знаю.
– Вот и хорошо, до всего договорились, – облегченно выговорил Завьялов, поднимаясь. – Вся эта история и меня поразила. Не ожидал такой оказии!
– Ах, Ламаш, Ламаш, – поднялась и Гуляева. – Знаю, что строптив, но такого, честное слово, не ожидала… Что ему вздумалось? Напролом пошел!
– Заносчив без меры, – развел руками Завьялов.
После ухода Гуляевой он вызвал Башлыкова и продиктовал ему текст двух телефонограмм в колхоз «Заря мира». Ламашу предлагалось в ближайшие дни созвать общее собрание колхозников с докладом об итогах сева и готовности к уборке урожая. Второй телефонограммой Дубровина вызывалась в райком партии.
