Текст книги "Одна неделя в июне. Своя земля"
Автор книги: Михаил Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
10
По левому, увалистому побережью Полной, где на километр, а где и больше раскинулись луга с душистым разнотравьем. В пору цветения они щедры красками, словно небесную радугу разбило на тысячи осколков и она рассыпалась по всей приреченской стороне. Травы дышат зноем, покорно клонятся под ветром, дурманя тягучим густым запахом. Пучеглазые зелено-серые стрекозы вычерчивают замысловатые ломаные линии, застывают в раздумье над цветами; кузнечики, выставив голенастые колени, сверчат упоенно, наперебой. Изредка с мокрых мочажин сухо проскрипит дергач, как будто кто-то провел ногтем по огромной гребенке.
В сенокос село пустело с рассвета, жизнь из него переливалась в луга, только деды да бабки, кто постарше, оставались с малолетками в Рябой Ольхе. Женщины и девки, разнарядившись по-праздничному, одна перед другой щеголяли своими платьями, косынками самой немыслимой расцветки, и среди этой пестряди комбинезоны, сатиновые застиранные рубашки, а то и сохранившаяся солдатская гимнастерка казались совсем будничными. Веселье било через край. Звон кос, песни, смех, ребячий гомон разносились из конца в конец луговины, и поречье, притихнув, внимало гульливому шуму.
В колхозе есть две тракторные сенокосилки, старые, изношенные, их вывозят в луга, но каждый год они заброшенно стоят при дороге, – в сенокос веселее пройтись по лугу с косой, вдыхать парной, свежий запах кошевины, слышать покорный шорох трав, да и в какую иную пору можно собраться вот так же людно, всеми бригадами, всем селом? Вот и тянулись в луга, побыть вместе, у всех на виду. Однако не одно это притягивало сюда, – десятый пай сена выделялся тем, кто работал на косовице.
Бывало на луговине хорошо, как если бы после долгого ненастья пришло наконец долгожданное золотисто-зеленое утро, и все обрадовались ему. И река веселела в эти дни. По широкой долине, почти вровень с берегами, несла она свои прохладные воды, и медлительные облака отражались в ней лебяжьей белизной.
На песчаных отмелях резвилась детвора, бурунно кипела зеленоватая вода, и в серебряных брызгах над головами ребят загорались радуги.
На рассвете Николай Устинович проснулся от шума. По всему селу разносились голоса, гремели телеги, взлаивали собаки, трещали тракторные пускачи, словно в далекий поход, на край света, собрался шумный, многолюдный табор.
Надев пижаму, он вышел из сарая посмотреть на сборы и увидел Анастасию Петровну. Стоя на крыльце, она повязывала голову белым платочком.
– Аль и вы собрались в луга, Николай Устиныч? – громко и весело проговорила она. – Вам-то что там делать, спите себе.
– Разве уснешь при таком шуме, все село поднялось, – любуясь ею, ответил он.
– Ничего, разъедутся, и опять тихо станет, сборы у нас скорые, – сходя со ступенек, сказала она и пошла к калитке своей особой, горделивой походкой, щеголевато покачиваясь на ходу.
Он подошел к плетню, облокотился на него и стал следить за белым платочком. В раннем полусвете во дворах хлопали калитки, люди в одиночку и группами шли к лугу. По дороге ехала телега, полная мужиков, – свесив с грядки ноги, они курили, и огоньки вспыхивали красноватыми искрами.
Анастасия Петровна нагнала телегу, сказала что-то, и сочный мужской голос ответил ей:
– На всю артель хватит, Настя…
Вначале хмурое лицо Червенцова стало задумчивым, потом хмурь сошла с него, и оно осветилось кроткой улыбкой. Подобно зыбким клочьям тумана, неясным и разорванным, проскользнули давние мысли о простой, без дальних запросов жизни в селе, – ехал бы он сейчас в телеге вместе с мужиками, отгоняя сон сладким табачным дымом, и в рассветной тишине голос его звучал бы так же сочно и красиво. Было что-то неуловимо приятное и нежное в этих мыслях, какая-то забытая радость вновь возродилась в них, и он усмехнулся: «Ну, нет, на крайний случай я председательствовал бы».
Николай Устинович все же выбрался на луг; не скучать же в пустом доме одному. Пошел поздно, когда жара уже настоялась, листва на деревьях обвисла расслабленно, млея от зноя. Проулком для прогона скота он вышел за село и удивился: по всему лугу пестрели бабьи платки и платья, слышались голоса и рокот мотора.
Навстречу на двуколке с бочкой ехал Василий Васильевич. Он остановил лошадь, стянул с головы кепку и подкладкой утер лоснящееся лицо.
– Поздненько выбрались, Николай Устиныч, поздненько, – сказал он, улыбаясь. – А я вот за холодной водицей тянусь, пить наши работнички захотели. Денек-то какой, а! Сенокосный да благодатный. Только б дождь не помешал.
– Кончили косить? – спросил Червенцов.
– Какой там! Мужики по зорьке прошлись, пока трава росная, – выпластали с четверть луговины, а сейчас бабы ворошить стали. А вы за сынком?
– Нет, так пройтись.
– Он там, на речке. Сдружился с нашей ребятней, особо с Генкой, а тот хват-парень.
– Дружный ваш колхоз, вон сколько людей на сенокос вышли, – сказал Николай Устинович.
Кичигин вскинул на него непонимающий взгляд, усмехнулся:
– С каждого двора делегаты приперли, да и как иначе, с процента убираем.
– Вы Анастасию Петровну не видели? – не поняв его, спросил Червенцов.
– Нет ее на лугу. Она еще давеча поехала во вторую бригаду.
Он настроился поговорить с Червенцовым, но тот, кивнув головой, пошел по тропке к реке.
– Вправо не забирайте, там мочажина, – крикнул Кичигин.
Подходя к берегу, Николай Устинович наткнулся на Федора. Широко раскинув ноги, он лежал в тени ольхового куста, голубая безрукавка потемнела от пота, загорелые руки и грудь влажно блестели.
– Ай купаться собрались? – спросил Федор, поднимая с травы голову.
– Не мешало бы окунуться, жарынь такая, дышать нечем, – остановился Николай Устинович. – А ты, Федя, отдыхаешь? Откосился уже?
– И не брался, только косилки зря пригнал, весь луг косами убирают. Да небось и на мою долю клевер останется, хватит и мне сена.
Он встал, поднял с травы гимнастерку и, перебрасывая ее через плечо, предложил:
– Хотите, компанию составлю? Покажу такое местечко, где и глыбоко и прохладно, там ключи со дна бьют. Отсюда совсем близко.
– Буду рад.
Минуя женщин, ворошивших траву, через заросли ольхи они вышли к берегу… Он лобасто повис над рекой, только в одном месте кто-то прокопал широкие ступеньки в твердой, как камень, глине.
– Тут у нас только охотники купаются, – сказал Федор. – Чуток отойдешь от берега – и глыбь такая, дна не достанешь. Бабы этого обрыва, как черта, боятся. Ежели вы слабо плаваете, лучше на другое место перейдем.
– Ну, бог не выдаст, свинья не съест, – засмеялся Николай Устинович. – Я на Дону вырос, а там места поглубже, река пошире.
Они разделись и присели на траву остыть под ветерком. Червенцов с невольным любованием оглядел по-мужски стройное и крепкое тело Федора. Широкая грудь его выпирала крутым заслоном, под бронзовой кожей угадывались литые узлы мускулов, кисти рук были темны от въевшегося, как татуировка, мазута.
– Механиком-водителем служил в армии? – спросил Николай Устинович.
– Нет, башнером, – отозвался Федор, растирая ладонью грудь. – Однако могу и механиком, к этому делу на службе пригляделся.
– Трудно было служить?
– Какая же тягость? Я до армии трактористом работал, техникой меня не удивишь… Ну, охолонули малость, и в воду, что ль.
Он подошел к краю откоса, прыгнул прямо с него и вниз головой ушел под воду. Николай Устинович не решился прыгать и, сойдя по ступенькам, набрал в пригоршню воды, намочил грудь и подмышки, вошел в воду, осторожно ощупывая ногой скользкое илистое дно. Вода вокруг замутнела, сделалась бурой. Уже через несколько шагов он почувствовал, как дно уходит из-под ног, лег грудью на воду, поплыл к Федору, который выбирался на середину реки, взблескивая плечами. Вода и в самом деле была студено-свежа, сковывала тело, отнимая у него тепло.
Не доплыв до середины реки, Николай Устинович повернул к берегу.
– Смотри, как бы судорога не схватила, – крикнул он Федору, выбравшись на откос. – Вода ледяная, дух захватывает, так и простудиться не долго.
– Ни-и-че-го до самой смерти не будет, – невнятно ответил Федор и принялся шумно барахтаться на середине реки, как веселый тюлень.
Потом сидели на берегу, обсыхая под жарким солнцем. Они долго молчали, отдаваясь восприятию покоя, тишины и стремительной игры света на воде. Вся середина плеса сверкала расплавленным серебром, и только в прибрежной тени река приняла темно-зеленый оттенок и словно застыла в дремоте, даже рябь не пробегала по воде. Слегка прищурив глаза, Федор глядел на ослепительное блистание стрежневой струи, черты его лица утратили обычную сухость, в них проступило выражение мягкости и душевной чистоты. Николай Устинович вспомнил, что ему было, видимо, столько же лет, сколько и Федору, когда началась война и только что окончившему летную школу лейтенанту впервые пришлось встретиться в воздушном бою с немцами. «Неужели мы были взрослее, опытнее? – подумал он и вдруг усмешливо сказал сам себе: – Вишь, какой зятек у меня. А ведь ни за что не догадается, узнал бы, глаза полезли б на лоб».
– Как жизнь молодая, Федя? – шутливо спросил он. – Не жалуешься?
Федор удивленно вскинул на него свои диковато-строгие глаза из-под сросшихся бровей.
– А на что мне жаловаться! Живу, как все…
– Если как все, то плохо, даже никуда не годно, – чуть-чуть поучительно, однако не меняя усмешливого тона, сказал Николай Устинович. – Только лентяй да глупый так живет. Ты слышал пословицу: всяк своему счастью кузнец? Разве тебе не хочется чего-нибудь побольше, а? В твои годы я вторым Чкаловым хотел стать, не меньше.
Федор пожал плечами.
– Я не знаю, что сказать… У нас все так живут и не жалуются.
Червенцов понимающе взглянул на него. Видно, парень угрюмоват, застенчив, каждое слово хоть клещами тяни из него. Ему это не ново: в армии он привык к таким парням, как Федор, – они обычно мнутся перед начальством, а если осмелятся, то гаркают бодрыми солдатскими голосами, что все отлично. Надо расшевелить его, заставить смелее преодолеть то расстояние, которое, как ему кажется, разделяет их, как вода разделяет оба берега.
– Посмотри на то дерево, вот то, что рядом с кустарником, – показал Николай Устинович на молодой тополек, сбежавший почти к самому краю противоположного берега. Он вымахал над мохнатой порослью кустов. – Дерево, а тоже тянется повыше, к простору, и ему больше солнца, и людям на него приятно посмотреть. А те кусты и погнались бы за ним, да отстали. Так и в жизни…
– Так то можжевель, он у нас большим не вырастает, – сказал Федор.
– Это не важно, главное – мысль. Надо прожить жизнь не просто, как все, а по-своему, с размахом. Что такое в самом деле – как все!
Федор подобрал ноги, обнял руками колени и долго не отрывался взглядом от противоположной стороны реки, где в густых камышах раз за разом с громким плеском билась какая-то большая рыба. Брови у него поползли вверх, собирая мелкие добрые морщинки на лбу. С озорным блеском в глазах он повернулся к Червенцову.
– Гляньте, щука заскочила в камыши и никак не выберется. Вот зацепить бы ее. Эх, из ружья ударить, отсюда наверняка достало бы… Гляньте, опять бьется, как в сети попала, и здоровая, видно…
– Подожди ты, – Николай Устинович положил руку на горячее плечо Федора. – Я о другом хочу спросить… Скажи, из-за чего у тебя нелады с Надей, зачем ты мешаешь ей, а? Тут ты неправ, поверь мне, как другу, как более опытному.
Федор дернул плечом, и рука Николая Устиновича соскользнула на траву. Червенцов покосился на него.
– Вот видишь, ты уже сердишься, и напрасно, я ведь добра желаю. Может быть, я больше, чем друг, и Наде и тебе… А за Надю я особенно беспокоюсь. У нее талант, ты сам видишь. Чем, говорят, черт не шутит, глядишь, станет второй Руслановой или Шульженко, слышал про них. Напрасно ты препятствуешь ей, ломаешь ее судьбу.
Склонив вбок голову, Федор отвернул лицо. С обеих сторон его прямой, как ствол, шеи взбухли жилы от прилива крови. Он молчал, замком охватив подтянутые к подбородку колени.
«Самолюбивый парень», – подумал Николай Устинович.
– Наш брат любит показать свой характер, – снисходительно говорил Червенцов. – Мол, моя голова, пусть и дурная, а надумает лучше. Чепуха это, Федя, и ничего больше. Ты еще молод, тебе надо крепко задуматься, как жить, на какую дорогу повернуть, да и Наде тоже… Вот ты обижаешься – пристал, нотации читает, а я по-дружески, ну, по-отцовски, что ли, если хочешь… Уж на что мне, вроде и пожаловаться нечего, и то, дорогой мой, иной раз подумаешь: эх, не так бы начинать нужно, да поздно. Ты смотри, как бы потом не появилось желание переиграть все сначала, а назад пути нет, они, оказывается, отрезаны. Вот так-то, Федя…
Там, на лугу, когда Федор издали увидел Николая Устиновича, он почему-то решил, что гость Анастасии Петровны добрый и справедливый человек и принадлежит, пожалуй, к числу тех людей, каких он уважал. При первой встрече с ним в доме тещи Червенцов был прост и приветлив. Позже оказалось: генерал. За свою солдатскую службу Федор лишь дважды вблизи видел генерала, командира дивизии, и сопутствующий ему всеобщий трепет – от дневального до командира полка – наделял его такими особенностями, каких не было у других людей. В нем точно сосредоточилась та мудрость, которая поставила его над людьми и дала право распоряжаться их судьбой. Генерал был особенно суров с офицерами, и Федор, конечно, не знал, что можно отграничить власть от человека, а строгость к одним и добродушная невзыскательность к другим не всегда бывает свойством высшей справедливости. Федор редко кого дарил своим доверием и дружелюбием, а гость тещи вызывал в нем те чувства, когда хочется быть откровенным и добрым. Он сам назвался проводить его на реку, хотя у него не было времени: предстояло пригнать стогомет на луга. И вдруг Николай Устинович бесцеремонно как будто имел на это какое-то требовательное право, заговорил о том, о чем Федор не только не хотел говорить, но что старательно скрывал от всех. Это представлялось ему унизительным и тягостным, вызывая чувство раздражения и неприязни к Червенцову. И какое дело генералу до него и Нади!.. Он молчал, боясь резким словом обидеть гостя.
А Червенцов по-своему понял молчание Федора. Он привык не видеть разницы между тем, что люди говорят и делают открыто, на виду у всех, и тем, что тщательно скрывают от любопытных взоров. Ему часто приходилось вмешиваться в этот скрываемый от посторонних глаз мир, он даже испытывал какое-то воодушевление и собственную подобранность, когда внушал какому-либо проштрафившемуся офицеру, как непристоен его поступок, и при этом без боязни вторгался в заветные уголки человеческих душ и выворачивал наизнанку. Это называлось «пропесочить», «дать прочухая», «поставить человека на место». Ему казалось, что от него скрыть ничего нельзя, виновный, словно обнаженный, стоит перед ним, стыдясь и каясь; и чем больше будет стыдиться и каяться, тем лучше. Очень полезно вывернуть человека наизнанку, вовремя поправить его – сделать ему благо, поэтому ничего обидного в своих словах не замечал. «Самолюбив парень, самолюбив, – снова подумал Николай Устинович. – Видно, не привык, когда его одергивают».
– Ну, так что же ты скажешь мне? – переспросил Червенцов.
– Вы что же, от себя или вас подослал кто? – криво улыбаясь, с вызовом спросил Федор.
– Как «кто подослал»? – удивился Николай Устинович и продолжал с внушительными остановками между словами: – Надя не жаловалась, я от людей слышал. Надо не со своей колокольни смотреть, а чуть повыше, тогда и обзор шире и видимость лучше, Федя… Так-то, друг мой. А Надежде я постараюсь помочь…
– А на кой нужна ваша помощь, что вы с ней навязываетесь, – вдруг вскипел Федор. – И Надьке ваша помощь ни к чему, сами как-нибудь обойдемся… Кому мы мешаем, что вы все со своими советами лезете!
Он не мог больше терпеть, – ох, как топчут душу, – и голос его дрожал от старательно придавленного гнева.
– И вообще, какое вам дело до Надьки и меня? Человек вы чужой, у нас без году неделя, а указываете, как родитель, будто мы несмышленыши какие, сами ничего не понимаем… И в дураки не записывайте, сроду им не был и никогда не буду…
Он вскочил на ноги и с блестящими от обиды глазами стоял перед Червенцовым, прижимая к груди сильные кулаки, как бы напрягая силы, чтобы удержать себя от худшего. Поднялся и удивленный Николай Устинович. Схватив свою одежду, Федор внезапно пошел от реки походкой рассерженного человека и скрылся в зарослях, только голова и плечи недолго маячили над кустами. Червенцов растерянно следил за ним, не понимая, что случилось и почему Федор взорвался, ведь он ничего обидного не сказал.
Николай Устинович не полез больше в воду, посидел над откосом, неторопливо оделся и вышел на дорогу, что пролегла вдоль реки. Он шел не спеша и не зная, куда идет, часто останавливался и с невольным смятением пожимал плечами, думая о том, почему его добрые пожелания опять натолкнулись на непонятную отчужденность и даже озлобление.
11
Топот бегущего коня вывел Червенцова из задумчивости. Николай Устинович свернул на обочину дороги и остановился, и тут же из кустов выехала Анастасия Петровна верхом на рыжем коньке. Он бежал, вразброс вынося копыта в стороны. Натягивая повод, она осадила конька в придорожные кусты, и тот тяжело завертелся и вскинул кудлатую голову. От быстрой скачки краска проступила на ее лице, юбка сбилась, открывая полные округлые колени. И только ее раскрасневшееся лицо и эти колени увидел Червенцов и отвел взгляд. Анастасия Петровна, краснея еще больше, с силой натянула края юбки на колени.
– А я и не думал, что ты умеешь казаковать, – пробормотал Червенцов, преодолевая неожиданную стеснительность.
– Ну, какая я казачка, от нужды. Не было подводы, вот и поехала верхом, – засмеялась она. – Ты помоги мне слезть, подержи конька.
Николай Устинович взялся за уздечку. Навалившись грудью на лошадиную холку, она спрыгнула с седла, но ее нога запуталась в стремени. Он обхватил ее за талию и крепко прижал к себе. Конек порывисто заплясал на месте, едва не наступая на ногу Червенцова. Ему было неловко, он остерегался копыт коня и отступал в сторону, стараясь удержать ее тяжелое тело. Анастасия Петровна вырвала ногу из стремени, уронив туфлю, резко оттолкнула Николая Устиновича, вскрикнула:
– Ой, да пусти же! Больно…
Она склонилась, стала растирать ладонью ушибленную ногу. В том, как она крикнула, как порывисто оттолкнула его, Николаю Устиновичу почудилось такое откровенное презрение, что он ощутил растерянность и неуверенно взглянул на нее. Увидел лишь низко склоненную черноволосую голову с завитками волос на полной шее, сильные загорелые руки.
Она медленно выпрямилась и улыбнулась, окидывая его ясным и внимательным взором.
– Какой же ты! Не мог лошадь удержать, так не долго и ноги лишиться… Раньше ты куда ловчее был.
Николай Устинович разволновался, было неприятно, что так произошло. Как же теперь быть: сделать вид, что просто не справился с внезапно испугавшейся лошадью, превратить все в шутку, посмеяться над своей неловкостью. Руки, казалось, все еще ощущали тяжесть ее крепкого тела.
Так и не решив, как вести себя, Червенцов молчал, удерживая за уздечку присмиревшего конька. Она взяла ее, усмехнувшись, сказала:
– Пройдемся, проводи меня.
Они пошли вполшага друг от друга, как будто это малое расстояние могло уберечь их от случайных прикосновений. Лошадь двигалась следом, медленно перебирая короткими мохнатыми ногами, позвякивала удилами.
– Зря приехал я, как мальчишка поступил, – вдруг сказал он. – Непродуманно вышло как-то, будто пришел в чужую квартиру непрошеным и наследил.
У Анастасии Петровны быстро поднялись брови, – что-то обиженное, ребячье было в его нахмуренном лице с упрямо сложенными губами.
– Что-нибудь случилось? – спросила она, соображая, почему он оказался на этой глухой дороге.
– Ничего не понимаю, ничего, но, кажется, всем приношу одни неприятности, какую-то, черт возьми, обиду, – развел руками Николай Устинович.
– Ты, может, скажешь, в чем дело?
– Не понимаю ничего, вот что случилось! – раздраженно буркнул он и с внезапным откровением изложил весь свой разговор с Федором.
Все случившееся теперь казалось нелепым и даже глупым, как пьяная ссора, и он хотел придать своим словам насмешливость, но получилось так, словно жалуется на кого-то, а на кого, понять невозможно. Сзади тупо стучал копытами конек, точно прислушивался к его словам, и Червенцову был неприятен этот топот и шумное дыхание за спиной.
Усмешкой раздвинулись и затрепетали губы Анастасии Петровны.
– Зачем ты это сделал! Федя вспыльчив, он и не такое мог тебе сказать.
– Но я хотел помочь Наде, ты понимаешь… Ведь это байство, домостроевщина какая-то, – повысил он голос, не замечая насмешливое выражение ее улыбки.
– Напрасно вмешиваешься, Коля. Между мужем и женою нельзя становиться, – строго и серьезно сказала она. – И без тебя разберутся, только ненужные раздоры да неприятности. Ты не знаешь моей Надьки, – у нее кремешок характер, что задумает, то и сделает.
«Как запутано все, может быть, и в самом деле я лишний со своими советами», – подумал Николай Устинович, впервые за эти дни догадываясь, что ему ничего не известно ни о Наде, ни о Феде.
– Кажется, я сморозил чушь с Федей, – примиренно согласился он.
Дорога вывела на луговой простор с крутой стеной некошеной травы. Кусты раздольнее разбежались по сторонам, стали реже, кудрявее от обильной листвы. Они томились в неподвижном зное, лишь ближе к реке ветки их шевелились, раздвигались, и там мелькало что-то рыжее, как лисий хвост. Анастасия Петровна окликнула:
– Петяшка, это ты? Подойди сюда живее.
Одергивая рубашку, из лозняка вышел мальчишка с кучей огненно-рыжих волос на лобастой голове, с конопатыми щеками, такими пухлыми, словно он нарочно надувал их.
– Ты куда идешь, купаться? – спросила Анастасия Петровна. Мальчишка быстро кивнул головой.
– Уважь мне, Петяшка, сведи коня на конюшню, к дедушке Аверьяну.
– Это гнедка-то, – просиял он всеми своими конопушками и, перехватив уздечку, потянул лошадь от дороги, покрикивая с неуверенной строгостью:
– Ну-у, пошел…
– Помоги ему сесть, – попросила Анастасия Петровна.
Но Червенцов не успел. Мальчишка с кошачьей ловкостью вцепился в седло, повис на нем. Конек сразу затрусил как-то боком, занося зад, но Петяшка, болтая в воздухе ногами, вскарабкался на седло, просунул босые ступни в ремни стремян и поскакал по лугу.
– Быть дождю, – сказала Анастасия Петровна. – Чувствуешь, как парит, дышать нечем.
Червенцов промолчал. Сзади уже не раздавался топот копыт, заставлявший беречь ноги, не слышались шумные вздохи лошади, и он испытал облегчение, словно освободился от неприятного соседства. Николай Устинович собрался пошутить, что она вовремя отослала молчаливого соглядатая, и вдруг увидел, как в ее глазах блеснул насмешливый огонек.
– Ты что! Смеешься? – спросил он встревоженно, останавливаясь.
– Ох, Коля, что с тобой случилось! – шагнула она к нему и успокаивающе коснулась локтя. – Я тебя не узнаю, раньше ты не был таким, что-то я не замечала. А теперь на каждом шагу угодить стараешься. Я и не знала, что ты из благодетелей. Почему ты так переменился?
– Откуда ты взяла? – спросил он хмуро.
– Как откуда! – проговорила она с короткой усмешкой. – Вот Надюшке хотел помочь, да разругался с Федором. Кичигину что-то обещал. Уж он пристает ко мне, напомни Николаю Устинычу да напомни. Что ты обещал ему? Какой-то лес…
Червенцов брезгливо опустил губы.
– Черт знает как получилось! Пристал он, а я смалодушничал. Глупо, конечно…
– Как же теперь быть? Он надеется, ждет. Может, сказать, чтобы отстал? – допытывалась Анастасия Петровна с осторожной насмешкой.
Они вышли на узкую поляну. Между кустами на валках свежего сена широким полукружьем сидели бабы, полдничали, громко переговаривались. Увидев Червенцова и Анастасию Петровну, женщины притихли, но едва они прошли стороной, как чей-то голос радостный и ласковый, позвал:
– Настенька, не обходи нас, загляни на погулянье. Уж не загордела ли…
Анастасия Петровна замедлила шаг, спросила вполголоса:
– Вернемся?
Женщины вразнобой ответили на приветствие. Перед каждой на разостланном платочке или тряпочке лежала полевая снедь: глянцевитые огурцы, красные ядра редиса, ломти хлеба, пироги, вареные яйца, куски соленого сала, зеленые перья лука. Ясноглазая бабенка, низко, по отточенные стрелки бровей повязанная цветастой косынкой, подвинулась на кучке сена и, натягивая на загорелые ноги юбку, предложила Червенцову:
– Садитесь, в ногах правды нет.
Николай Устинович сел, снял шляпу и бросил на сено. Женщины молчали и словно ощупывали его короткими, затаенными взглядами, только темноликая, сухощавая старуха, сидевшая супротив него, круглыми, с лиловыми веками глазами смотрела на Червенцова, двигая острым, исполосованным мелкими морщинами подбородком.
– А ты постарел, соколик, – вдруг сказала она ровным басовитым голосом. – Я думала, износу тебе не будет, а вишь как заседел, будто плесенью взяло тебя. Видать, жизнь ко всем одинакова, никого не щадит.
Николай Устинович нерешительно провел ладонью по волосам, усмехнулся старухиной прямоте.
– Все мы человеки, мамаша, как не постареть… А вас что-то не помню.
Старуха живо откликнулась:
– Где ж тебе помнить! Ты ж тогда на одну Настеньку любовался, окромя никого не замечал, не до того было… А я и тогда не молоденькая была, двух сынов в солдаты снарядила, один такой же, как и ты, летчик… Аль проведать приехал?
– Да. Приехал посмотреть, как живете.
– Ну что ж, погляди, соколик, погляди. – Она кончиками пальцев вытерла уголки узкого, сухого рта. – Ко мне, не забудь, загляни, к бабке Матвевне, со стариком моим поговори. Уж я найду чем приветить.
– Когда это будет, Матвевна, – решительно сказала крутоплечая бабенка, с выпирающей под розовой блузкой грудью и приказала: – А ну, Лида, налей-ка гостю, пусть вместе с бабами выпьет. На сухую и слушать не ладно.
Соседка Червенцова покопалась в сене, вытащила наполовину опорожненную бутылку, граненый стакан, пальцем вытащила из него травяную остинку, налила до краев и, улыбаясь, поднесла Николаю Устиновичу.
– Откушайте на здоровье, – сказала она и легким махом разостлала перед ним бумажный платок. Тотчас же со всех сторон потянулись руки, и на платок легли круто сваренные яйца, перья лука, пирожки с коричневой коркой.
– За что же пить? – спросил он.
– Пей, не спрашивай за что, – сказала старуха. – За нас, за баб, выпей.
– И Настеньке налей, – приказала та же крутоплечая бабенка, когда Николай Устинович вернул пустой стакан.
Так заразительно пахло свежими огурцами, с таким радушием и весельем угощали женщины Червенцова, что он ел со вкусом, не чванясь, неторопливо, с хрустом перекусывая огурцы, переламывал пальцами пироги, собирал на ладонь ярко-желтую пшенную начинку, обмакивал в соль сложенные вдвое перья лука и решительно отправлял в рот. Анастасия Петровна тоже выпила и присела рядом с ним.
Рослые, здоровые, красивые той красотой зрелости, которая напоминает о последних щедрых днях лета, когда все так пышет полным расцветом, и он и она выделялись в пестром окружении женщин.
Женщины уже насытились, реже склонялись над своими скатертями-самобранками, лениво брались за еду, медленно жевали, кое-кто перевязывал узелки, стряхивая с платочков сенную труху. Возле Матвеевны две бабенки перешептывались о чем-то, изредка украдкой взглядывая на Николая Устиновича.
– Вы что шепчетесь? – спросила Анастасия Петровна, и тотчас соседки Матвеевны отвалились друг от друга.
– Про тебя, Настенька, про что ж им больше шептаться, – проницательно улыбаясь, сказала старуха. – Да и я посмотрю на вас да и порадуюсь, уж больно хороша вышла бы пара, из тебя да Устиныча. Прямо-таки загляденье…
– А куда жену деть? Я ведь женат, – засмеялся Николай Устинович.
– Ну, твоей-то генеральше пора и отставку дать, пожила в свое, другим уступи место, – подмигнула Матвеевна. – Чтой-то все городским да городским, все-то им перепадает, пора и про наших бабочек вспомнить, аль они хуже. Смотри, Настенька будто королевишна, а на других посмотри: гладкие да ласковые, и все безмужние.
– Всех-то не стриги под одну гребенку, Матвевна, – откликнулась соседка Червенцова и порхнула глазами на него: мол, меня со всеми не равняй.
– Зачем всех, – согласилась Матвеевна. – Тебе да Полюшки я не касаюсь, бог с вами. Одни вы за своих мужиков держитесь, хоть и корявые они да шалопутные. Остальные как есть кукушки, все без пары.
Женщины весело захохотали. Николай Устинович с улыбкой слушал жизнерадостную и дразнящую болтовню женщин. Ему сделалось легко, нестеснительно, будто он находился среди своих, давно знакомых и хороших людей. Он любил грубоватое просторечье разговора, когда не надо досматривать за своими словами, а говори что хочется и как скажется, все будет в строку. Шутки не задевали его, а забавляли, – беззаботный час отдыха – почему и не пошутить, не перекинуться острым словцом. А бабка Матвеевна, собирая хитрые морщинки у рта и задорно поблескивая молодыми глазами, не давала остыть веселому разговору.
– Устиныч, подсказал бы в Москве кому следует, пусть мужиков из городов по деревням вышлют, будет им по асфальтам бегать, пусть наши дорожки потопчут, – говорила старуха, тешась общим вниманием. – Их там как маку в лукошке, а наши бабенки обезмужили, на все село десятка три мужиков наберется, да и те лыжи навострили, поглядывают, куда бы сбежать.
– Хорошо, я скажу, – подхватывая шутку, сказал Червенцов. – Пришлют на любой выбор.
– Вот-вот, закон на них составить, да пожестче, – расцветилась улыбкой старуха. – Ты не жалей их, не жалей, у нас тут и воздух легче, и дело найдется, да и бабы ласковые.
Все хором посмеялись и сразу же стихли, ожидая, что еще скажет Матвеевна, и удивляясь ее смелому разговору с Червенцовым, – все ж таки генерал, хотя одет просто, словно дачник.
На опушку кустарника вышел мужик в рубашке распояской, из-под поднятой козырьком ладони посмотрел в сторону женщин, закричал на весь луг:
– Бабоньки, кончайте… Копнить пора.
– Ну вот, лихоманка его возьми, и покалякать не даст, – сказала Матвеевна и, отряхивая с юбки крошки, напомнила Червенцову: – Так ты заходи ко мне, Устиныч, не погребуй старухой, уж я со своим дедом не поскуплюсь на угощении. Настюшка и проводит тебя… Ну, бабы, тронулись, а то бригадир набежит сейчас, заругает.
Женщины зашевелились, начали собирать в платочки остатки еды, завязывать узелки.
Едва Анастасия Петровна и Червенцов отошли с полсотни шагов, как ее окликнули, и она вернулась. Обступив ее, бабы о чем-то переговорили, и вдруг дружный смех покатился по лугу. Николай Устинович шел неторопливым шагом, не оглядываясь, и Анастасия Петровна вскоре нагнала его, пошла рядом, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы и скрывая разгоревшееся лицо.
