Текст книги "Одна неделя в июне. Своя земля"
Автор книги: Михаил Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
11
Спозаранок – сизая наволочь тумана еще укрывала ближнюю к реке луговую часть Долговишенной – к колхозной конторе одна за другой подкатили «Волга» и «Победа»: приехали Завьялов и Гуляева. Собрание было назначено на полдень, но Галина Порфирьевна вздумала объехать поля, посмотреть, что и как, и настояла на раннем выезде. С ней приехал и начальник районного управления сельского хозяйства Помогайбо – мужчина пожилых лет с широким мясистым лицом. Все в нем лениво-расплывчато, округло, с массивных плеч свисает мятый пиджак с оттянутыми карманами, на коленях пузырями вздулись брючины.
Помогайбо первым поднялся в контору и зашел в кабинетик Ламаша, где сразу же не стало места для других.
– Ты что выкаблучиваешь, Ламаш? – загудел он, усаживаясь на скрипнувшем под ним стуле. – Весь наш муравейник растревожил, хор-рош. Ухи натрепать бы тебе… А захудал ты, весь жирок с костей согнал, ей-бо, тощий, как жердина, так опаршивел.
– Дела, Платон Яковлевич, – отозвался Владимир Кузьмич. – Некогда жирок набирать.
– Де-е-ла-а! У кого их нет? У меня не менее твоего, а вишь ты, не худею. – Он подпер ладонями свой объемистый живот и слегка встряхнул им.
Тяжкой глыбой сидел Помогайбо, широко расставив толстенные ноги, и, казалось, не было силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Галина Порфирьевна и Завьялов не решились протискиваться мимо него в кабинет и остались в большой комнате, где сидели бухгалтер и счетоводы. Озираясь по сторонам, словно случайный гость, Завьялов ходил по конторе, руки за спиной. Из-за Гуляевой пришлось приехать раньше, чем предполагал, хотя в спешке не было нужды. Он привык появляться на подобных собраниях в самый последний момент, когда уже ждут начала, нетерпеливо поглядывая на места еще пустого президиума, и своим точным появлением как бы подчеркивал, что его рабочее время не терпит пустоты. Да и какая надобность что-то еще проверять, разбираться в мотивах и обстоятельствах, и так все ясно, дело лишь за тем, чтобы решительно поставить точку. Уступая Галине Порфирьевне, он снисходил к ее женской неуверенности и желанию смягчить суровость меры. Однако были для недовольства и другие причины. Накануне он беседовал с Дубровиной, и та неожиданно и грубо отказалась принять пост председателя. «Нахватались духа Ламаша, с райкомом перестали считаться», – с раздражением подумал Завьялов и предложил ей провести собрание коммунистов колхоза. Решил сам присутствовать на нем, да не довелось. Внезапно приехала свояченица, уговорила всей семьей отправиться в лес за грибами. В колхоз он послал инструктора, строго-настрого обязав провести линию райкома, но тот ничего утешительного не добился, – коммунисты нечетко выразили свое отношение к проступку Ламаша. Теперь самому надо выправлять, что прошляпил инструктор.
Гуляева попросила вызвать агронома, и Ламаш послал за Варварой Власьевной. Как ни бодрил он себя в эти дни, а ложился спать и просыпался с неотвязной глухой тревогой: не нужно было идти напролом, вот и получай, что заслужил.
– Отвлекать не буду, – сказала Гуляева. – Агроном покажет поля, а вы занимайтесь своими делами.
– Я тоже не останусь, поеду с тобой, – отозвался Помогайбо. – Духота тут, как в парной.
Они вскоре уехали, и Завьялов перебрался в кабинет председателя. По-хозяйски расположась за столом Ламаша, он брезгливо осмотрел заляпанную чернилами скатерку, потрогал поручни кресла с лопнувшей клеенкой, словно остерегался испачкать свой легкий светло-серый костюм, затем с затаенным торжеством посмотрел на Владимира Кузьмича плоскими и круглыми, как у птицы, глазами. Молчание длилось так долго, что начало угнетать обоих.
– Скажи по правде, Владимир Кузьмич, меня во всем, конечно, винишь, – заговорил Завьялов. – Подкапываюсь, мол, я под тебя, так, что ли?
Ламаш быстро вскинул голову.
– Поверь, против тебя ничего не имею, не знаю, почему ты косишься на меня, – продолжал Завьялов. – Делить нам вроде нечего. А тут – пеняй на себя.
– К чему ты это говоришь?
– Признайся, обманул бюро райкома? – с плохо скрытой злорадной усмешкой спросил Завьялов.
– Формально – обманул, а дальше что?
– Что значит – формально! – изумленно воскликнул Завьялов. – Ты по существу говори. Обманул?
– Если так ставишь вопрос – обманул. Я готов понести наказание, но жаль – нет Протасова, он разобрался бы. Ты дальше формы ничего не видишь, уперся в одно, как, знаешь… а впрочем, что говорить…
– Ну-ну, только потише, нас люди слышат, – негромко сказал Завьялов.
– А чего ты боишься! Думаешь, они сами не разберутся, нашей подсказки ждут?
Все эти дни Владимир Кузьмич провел в тягостном раздумье. Что толку в его ясном хозяйственном расчете! От кого ждешь справедливой оценки? От Завьялова? Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Черт возьми! Сколько таких мнимо глубоких истин, ходячих фраз, за которыми прячутся, словно за колючей проволокой, чтобы оправдать равнодушие или бессилие, а изрекают их со значительным видом?! Виноват, конечно, виноват, что искал окольный путь, понадеялся на «заячьи скидки». Не так начал, Владимир Кузьмич, сам подставил шею: руби. И что удивительно, такие, как Завьялов, точно в сговоре, у них один курс, только о своем благополучии думают. А как взяться за них? С какой стороны подойти?
И словно в ответ на свои мысли, Владимир Кузьмич слышит наставительный голос Завьялова:
– Чудак ты, Ламаш, честное слово. Виноват кругом, а безвинной девочкой прикидываешься. Другой на твоем месте признал бы свою ошибку, и дело с концом… Напрасно упорствуешь, по-дружески говорю.
Завьялову думается, насквозь видит Ламаша: заварил кашу, теперь не знает, как расхлебать ее. Склонил бы голову, признал вину, можно было бы и посочувствовать, у кого не бывает промашки. Однако Ламаш упрямствует, гордость не позволяет полностью признать свою вину. Беда с такими скороспелыми вожаками.
– Тебя ведь предупреждали, а ты ноль внимания. И напрасно Георгия Даниловича вспомнил, не он ли первый был за строгача? – назидательно произнес Завьялов.
– Ладно, что было, то прошло, – сказал Владимир Кузьмич. – Скажи, неужели ты думаешь, что способен долго держать инициативу в узде? Так-таки и надеешься постоянно руководить с вышечки?
– С какой вышечки? – обрадованно подхватил Завьялов. – Партийное руководство – это вышечка? Договорился! Ты отчета себе не даешь, Ламаш, сплошная у тебя демагогия. Партия всегда руководила и будет руководить всей нашей жизнью, пора понять… А ты – вышечка!
– Извини! Но за партию тебя не считаю. Ты говори от себя, партию не пристегивай, не выйдет.
– Вот что, Ламаш, – точно изнемогая от бесплодных усилий, проговорил Завьялов. – Вижу, не хочешь признаться в своих заблуждениях, дело твое…
Обоим было ясно, что несогласие между ними может привести к еще большему раздору, если не к ссоре, но и Завьялов и Ламаш, внутренне ощетинясь, не могли сдержать свой запал.
– Одного не понять тебе, – с жесткой нотой в голосе сказал Владимир Кузьмич. – Не дорос ты до партийного руководителя, не по плечу занял пост. Мы и полчаса не говорим, а сколько раз ты угрожал мне. Ну, снимете меня. Думаешь, мне председательского поста жаль? За должность держусь? Нет, Завьялов, тебе не понять, – я за дело болею, только-только разбег начали, и сойти сейчас с дорожки обидно. И наши коммунисты так считают.
– Не без твоего влияния, – ответил Завьялов.
– Вот и загнул! Я, кстати, с собрания ушел, чтобы не мешать людям.
– Это не имеет значения, сторонники твои остались. Они за тебя горло драли.
– Опять ты со своей вышечки! Не мои сторонники, а дела, понимаешь, дела, которое мы начали. От него ты меня не отстранишь. Да это от тебя и не зависит… Потребуется – агрономом останусь.
– Еще посмотрим, от кого зависит, – обиженно сказал Завьялов.
Владимир Кузьмич отвернулся к окну, лицо его острее очертилось, резкие складки легли по углам рта. Вдруг на губах мелькнула невеселая улыбка.
– Не то обидно, что меня отстраняют от дела, – сказал он, – а то, что сделаешь это ты. Наверное, за геройство сочтешь, как же – проявил принципиальность, расправился с непокорным председателем. Командовать ты горазд, но не думаю, чтобы долго продержался, корешки-то у тебя все наружу, ты, как повитель, обовьешь живое дело и душишь.
Будто не слыша его слов, Завьялов проговорил:
– Твоя судьба в наших руках, Ламаш, не забывайся. Ершиться нечего, за все ответишь полной мерой.
– Ну что ж, пока твой час, – поднялся Владимир Кузьмич.
– Не беспокойся, рука не дрогнет, – вызывающе бросил Завьялов.
12
Собрание наметили провести возле клуба, на площадке, за штакетной загородкой, где по вечерам молодежь сходилась на танцы. Вынесли стол, накрыли красной скатеркой, установили трибунку, расставили стулья для президиума, а чуть дальше, на «пятачке», убитом танцорами до гранитной твердости, поставили скамьи. Пространства на площадке много, хоть ярмарку открывай, а кому недостанет места на скамьях, может расположиться на травке в узорчатой светотени под акациями, а то и просто на земле.
Пора открывать собрание, почти все в сборе, но Гуляева и Помогайбо где-то запропастились. Завьялов стоял отчужденно, без следа своей уверенной манеры, и вид у него был такой, словно его выставили напоказ вроде экспоната на выставке. Он предложил начинать – опоздавшие подъедут.
Владимир Кузьмич вышел к трибунке, развернул школьную тетрадь, разложил какие-то листки. Выглядел председатель буднично, по-домашнему. Он не надел праздничного костюма, как ни уговаривала Нина, незачем, не в торжествах участвовать. В полинялом до рыжины черном пиджаке, в рубахе с незастегнутым воротом, он ничем не отличался от многих мужчин, пришедших на собрание прямо с работы. Не отрываясь от тетради, ровным, тусклым голосом Ламаш рассказывал о прошедшей весне, и сотни глаз с взыскательной пристальностью следили за ним. Что-то новое рождалось в традициях, – никогда еще собрания не назначались в такое время, в междупарье, да и по Долговишенной уже прошел слушок, что председателя снимают за какую-то провинность. Как, какими путями доходит до ушей и становится стоустой молвой то, что рождено в тиши, за дверьми кабинетов, с глазу на глаз, необъяснимо. В Долговишенной мнения разделились. Сторонники незыблемости и порядка недоумевали; все, кажется, шло хорошо, в лад, устраивалось к общей пользе, и вдруг меняют председателя. Те, кто во всякой перемене обретали надежду выгадать что-то для себя, и вообще любители перемен раздували слухи. Они шумели больше всех и создавали впечатление большинства, к тому же их рвение подкреплялось житейским доводом: снимают, значит, что-то нечисто, нет дыма без огня. Ламаш знал об этих группках и толках и думал, что крикуны и на этот раз возьмут перевес, проголосуют снять – и все; в подоплеку, в обстоятельства никто вникать не будет.
Однако сухой, сплошь из цифр доклад председателя слушали как занимательный рассказ, хотя цифры и примеры, которые он приводил, сами по себе мало привлекали слушателей, – они знали о них, дело-то свое, кровное, до всех касаемо, да и опыт подсказывал им: весна лишь предшественница осени-запасухи, что еще та покажет, а надеждами амбары не загрузишь. А кое-кто слушал, как слушают запев хоровой песни, – кому-то нужно начинать, не сразу же объявятся ораторы. Даже ребятишки, пробравшиеся на собрание, вели себя смирно, испытывая гордость от участия в таком важном событии.
Так уж повелось в Долговишенной: какое бы ни было собрание, что бы ни обсуждали на нем, а первым выступал Павел Захарович Овчаров, более известный по прозвищу Канитель. Был он когда-то председателем сельсовета, возглавлял лавочную комиссию, на руководящей работе поднаторел и очень любил произносить речи. Поблескивая единственным глазом – на левом у него черная повязка, – со вкусом говорил он всегда об одном и том же. Изъяснялся витиевато, оснащая свою речь маловразумительными словами. Его можно не слушать, он «чокнутый», считали в селе, однако ни одно собрание не обходилось без него, и если случалось, что Павел Захарыч почему-то отсутствовал, казалось, чего-то не хватает, как если бы забыли избрать президиум.
И на этот раз Овчаров начал увлеченно:
– Заслушав авторитетное выступление уважаемого председателя, мы видим, товарищи, определенную линию демократического укрепления нашего общественного хозяйства. Опять-таки ни для кого не секрет, что колхоз располагает безотказной техникой и работы производятся в самонаилучшие агротехнические сроки и по указаниям науки…
Так он говорил пять, десять минут, извлекая из своего запаса вытверженные истины с видом значительным и даже возвышенным, и пределы его ораторствования ограничивались лишь долготерпением слушателей. Ни реплики, ни звонки из президиума не могли остановить его – не запнется язык Овчарова, будто он не слышит их, – тогда кто-либо из нетерпеливых начинал бить в ладоши, другие подхватывали, и оратор «закруглялся». Если в президиуме оказывалось свободное место, то Павел Захарыч приходил к нему со скромным достоинством и усаживался, а на лице выражалось удовлетворение удачным исполнением нелегкого дела.
Остановленный аплодисментами, Павел Захарыч и на этот раз высмотрел за спиной Завьялова лишний стул и занял его, а к трибунке уже торопливо шел щуплый, высокий и узкоплечий старик с остроносым, искрасна-загорелым лицом, в сандальях на босу ногу, – старший пастух Золочев. Веселыми глазками он окинул собрание, вобрал в кулак бородку и сунул в рот. Возможно, поэтому начало его речи ускользнуло от всех.
– …Коровкам не в пример прошлым годам забота налажена. Владимир Кузьмич всех теребит, никому спокою не дает, чтобы, значит, подкормка свежая была. Я уже не помню, когда мы жаловались на бескормье. Верно говорю, бабочки-доярки?
Отовсюду наперебой застрочили женские голоса:
– Что и балакать, что верно, то верно!
– Коровы сыты – и дояркам добро!
– У Владимира Кузьмича хозяйский глазок!
– Я тож так думаю, – распуская улыбку по усам, продолжал Золочев. – В нашем деле, в животноводстве тоись, полный порядок, претензиев у нас нет, да тут про фермы и не упоминали. Но и про поля сказать можем, хотя наше дело, конечно, ходить за скотиной. Порядка и там больше стало, гляди, как с севбой рано управились, плантации ныне ухожены, допрежь никогда такого не было… Теперь хочу затронуть вопрос насчет председателя. По селу разное носят, – слыхать, снимать собрались. В чем причина, что Владимир Кузьмича к ответу призвали? Нам, трудовым колхозникам, он угодил. Нехай правду скажут, в чем его провинность, может, не с председателя снимать надо, а как-то пожестче наказать…
И снова будоражно поплыл гул голосов.
Завьялову не понравился такой настрой собрания. Он склонился к Дубровиной и зашептал на ухо, предлагая взять слово и разъяснить собранию решение райкома, но она покачала головой. Он вырвал листок из блокнота и написал, подчеркнув двумя жирными линиями последние четыре слова: «Не забудь утреннего разговора. Ты должна сделать это в порядке партийной дисциплины». Она прочла и сунула листок под другие бумаги. Завьялов озабоченно сдвинул брови: он не мальчик, чтобы играть в прятки. Утром после разговора с Ламашем он встретился с Евдокией Ефимовной и спросил, надумала ли она дать согласие на избрание председателем. «Не могу, товарищ Завьялов, что хотите делайте, а против совести не пойду!» – отчаянно воскликнула она. «Ты срываешь решение райкома, это понятно тебе?» – строже спросил он. «Не невольте, прошу, не справлюсь я с делом», – взмолилась она. «Справишься, мы поможем, только смотри, на собрании не виляй, отвечать перед бюро будешь», – предупредил он.
На Евдокию Ефимовну и Завьялова уже кидали многозначительные взгляды: ага! Что-то начальству не по вкусу, принялись шептаться да переписываться.
– Чем недовольны мы, – между тем говорил старший пастух, – так тем, что наш председатель пешочком по полям вышагивает, вроде странника, или на своих дрожках колтыхает. Неужто мы такие бедные против соседей, – у них председатель на двух легковушках разъезжает, а у нашего и одной нет. Какое ж тут равенство? Она, легковушка, может, нам больше нужна, чем председателю. В больницу человека везти – грузовик наряжаем. А бабочкам, что в роддом командируются? На них, бедных, и смотреть горестно, как мотает по ухабам…
Тут и пошла горячка.
– Правильно!
– Даешь машину!..
В одном месте хлопали оратору, в другом смеялись. Чей-то бас выкрикнул предложение купить «Волгу», его шумно поддержали, но несколько молодых голосов, скандируя, дружно закричали, точно на футбольном поле: «Чай-ку», «Чай-ку»! Кто-то даже свистнул по-разбойничьи в два пальца. От всей торжественности собрания не осталось и следа. Уже и Золочев ушел с трибунки, не досказав того, что хотел, уже рука Евдокии Ефимовны устала стучать карандашом по графину, а шум стоял такой, словно огромная стая грачей взмылась ввысь над площадкой и кричала громко, враз. Завьялов укоризненно взглянул на Дубровину; она смеялась, потеряв надежду ввести в русло разбушевавшуюся веселую стихию.
– Бери слово и разъясни людям, – крикнул он. – Никакого порядка нет, безобразие…
Она перестала смеяться, и лицо ее выразило суровую напряженность, точно переживала сейчас труднейшее испытание. Поняв, что самому придется взять в руки ускользавшее собрание, Завьялов поднялся и постучал карандашом по графину, как будто был непоколебимо уверен в успокаивающей силе неслышного звона стекла. И в самом деле, людские голоса быстро упали, постепенно установилась тишина.
– Предложение товарища Золочева очень ценное, – веско заговорил он. – Я удивлен, почему ваш председатель избегал покупать легковую машину, хотя ему не раз предлагали. Чем он руководствовался, не пойму. Как видите, он шел наперекор желанию колхозников. Я постараюсь удовлетворить ваше требование и при первом поступлении в район легковых автомашин выделю одну вашему колхозу…
И опять шум.
– «Волгу»! – крикнул кто-то.
– Нет, «Чайку», «Чайку»! – проскандировали прежние молодые голоса.
– По нашим условиям лучше «газика» нет машины, – выкрикнул Золочев.
– Верно! – поддержали его с разных сторон.
– Но у нас, товарищи, не об этом должен идти разговор, – многозначаще повысил голос Завьялов, постучав карандашом по столу. – Скороговоркой, не желая вскрыть правду, Ламаш сказал тут о допущенной им ошибке, которая больно бьет по интересам государства и колхоза. Я говорю о том, что по его прихоти вы недосеяли тридцать гектаров свеклы, а это значит – вы не получили несколько тысяч дохода, а государство несколько тысяч пудов сахара. Бюро райкома предупреждало Ламаша, вынесло строгий выговор ему, он отказался выполнить решение вышестоящих организаций. Прощать такие проступки нельзя.
Сотни глаз следили за ним заинтересованно и живо, и по успокоительной тишине на площадке Завьялов видел, что настроение колхозников переламывается, оживление, как легкий ветерок, пробежало по толпе. Он говорил, все более и более проникаясь сознанием своей способности повернуть мысли людей в желательном направлении.
Однако Владимир Кузьмич вовсе не походил на такого противника, который мог бы противоборствовать ему. Он сидел за спиной Завьялова, держась напряженно и прямо, и в ярком свете лицо его было бледнее обычного, в полуприкрытых глазах улеглось усталое безразличие. В душе его было много совсем непривычных самому чувств, какая-то смутная и горькая боль. Что толку сопротивляться? У себя дома, в Долговишенной, он был хозяином, и теперь поднимутся все недовольные, кому когда-либо пришлось пострадать от него. Они-то, возможно, и решат его судьбу, тем более что опора у них солидная, сам секретарь райкома. Нина, до которой дошли слухи о его освобождении, утром высказала, видимо, давно уже припасенную мысль: «Все-таки не везет тебе в деревне. Бывает же так: что больше любишь, то и не дается. Но ты не огорчайся, уедем куда-нибудь, и все неприятности забудутся». – «Глупости! Какой я неудачник, просто прошляпил», – натужно засмеялся он, а в душе заскребли кошки: раз сорвался, значит, неудачник. И двух месяцев не прошло, как похвалялся жене, будто прочно осел в Долговишенной, и вот отстранен от дела, от всего, что давало прочное и сильное ощущение жизни, что устанавливало между ним и людьми определенные связи и отношения.
– Доверием дорожить надо, тем более доверием народа, не мне напоминать вам, товарищ Ламаш, – говорил Завьялов. – А вы как поступили? Ради каких-то своих расчетов поставили под удар интересы колхоза. Для этого люди вверили вам свои судьбы? Нет, оправдания быть не может, и напрасно некоторые товарищи пытаются выгородить председателя…
Владимир Кузьмич почти не слушал Завьялова – ему нужно было понять себя. Все, чем жил последние месяцы, словно отступило перед ним в мир неощущаемой реальности, и он, как сторонний зритель, мог с безразличием смотреть на дела свои. Не так ли равнодушно взирают на них другие? И все, что было им сделано, что занимало так много места в его жизни, теперь казалось скромным и малоемким, впору отвернуться от самого себя. И чем придирчивее рассматривал он в деталях то, что успел сделать, тем крупнее становился счет к самому себе, и в справедливости его не было сомнения. Он не испытывал неприязни к людям – их право быть недовольными, – но вдруг задумался над странным явлением: где же раньше находились они, почему прежде не слышал их протестующие голоса? Они бывали на тех же собраниях, на каких бывал и он, с ними порой встречался по нескольку раз в день. Почему тогда молчали? Евдокия Ефимовна не в счет, – если и случались несогласия, убеждал ее в своей правоте. Все же, видимо, сам виноват, хотя, черт возьми, не давил же на них, не заставлял действовать не своей охотой-волей, не выставлял напоказ своих добродетелей…
Завьялов закончил выступление пожеланием избрать на пост председателя человека достойного, который проникся бы хозяйственными заботами и повел колхоз к новым успехам. Возможно, не будь подобной обмолвки, собрание не ответило бы молчанием на слова секретаря, лишь в двух-трех местах поплескали в ладоши и смущенно притихли. В самом деле, ради чего менять председателя, если успехи все же были?
Однако тут же вызвались желающие дополнить секретаря райкома, на что и рассчитывал Завьялов, и первым вышел к столу Ерпулев. С него хоть картину пиши – «Сельский механизатор». Молодцеват, подобран, на новеньком комбинезоне сверкают «молнии», в расстегнутый ворот выглядывает воротничок голубой рубашки и черный галстук.
– Сами теперь, товарищи, видите, – заговорил он, уцепившись руками, за края трибунки, словно ожидал, что она ускользнет от него. – Товарищ секретарь, спасибо ему, все, как есть, до тонкостей разъяснил нам. Ну что это получается, спрошу я? Председатель свою линию ломит, а колхозу убыток. Кто же это позволит? Колхозники возмущаются, это я ответственно заявляю, товарищ Завьялов… Возьму другой вопрос. Председатель людей тасует, будто карты, куда схочет, туда и сует. Я шесть лет был бригадиром, вкладывал душу и буду вкладывать, ничем не опорочен, костюм в премию получил, а он взял и скинул. Я этого не оставлю! Срок давности еще за мной. Советская власть за такие штучки-дрючки не гладит… Ответственно вас прошу, товарищ партийный секретарь, срочно примите меры…
– Мы разберемся, – пообещал Завьялов. – Старые кадры не позволим ущемлять.
– Вот… Прошу вас, иначе я дойду до обкома. Теперь прав нет заслуженных людей позорить.
Андрей Абрамович как обратился с первых слов к президиуму, высказывая ему свое уважение, так и не повернулся к колхозникам. Голос бывшего бригадира звучал на собраниях редко, но слушали его недоверчиво, – в Долговишенной вдоволь посмеялись над проделкой Саньки Прожогина. Однако Ерпулев не боялся напустить тумана: на грани таких событий его собственная история теряла остроту и свежесть, людям было не до него, а свести счеты со своими обидчиками он мог безответно.
Пока он выступал, очередные ораторы горели назойливым желанием высказать свои не менее спешные обиды. Самые нетерпеливые выкрикивали их с места, не надеясь добраться до трибунки, и подняли такой шум, что не стало слышно ни ораторов, ни голоса Евдокии Ефимовны, пытающейся навести порядок. Получилось то же, что бывает на колхозных собраниях: кучка крикунов увлекла за собою всех, и ничего уже нельзя было разобрать.
