Текст книги "Одна неделя в июне. Своя земля"
Автор книги: Михаил Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Своя земля
1
Владимир Кузьмич Ламаш приехал с полей, когда село спало, лишь в двух-трех хатах блекло светились оконца. Подвез его молокосборщик, возвращавшийся с маслозавода, и, пока ехали по селу, в тишине звякали, сталкиваясь, бидоны. Луна бежала за пепельно-серыми облаками, изредка выкатываясь на простор, и тогда четче становились черные тени деревьев и хат. На крышах самоцветами играла ночная роса. Под плетнями тускло темнели кусты лебеды и чернобыльника.
У своего дома Владимир Кузьмич слез с повозки и, шурша по бурьяну полами брезентового плаща, поплелся к калитке с одним желанием – спать. Молокосборщик загремел бидонами, погнал лошадь рысью. Сквозь белую занавеску на окне слабо желтел огонек притушенной лампочки, – значит, Нина, жена, не спит и ожидает его. Только при виде хаты Ламаш почувствовал, как устал и отупел, кажется, до того, что сил недостанет подняться по трем ступенькам деревянного крыльца, зайти в дом, раздеться и лечь. Он шел, прикрывая глаза огрузневшими веками, и каждый шаг доставался с трудом, – онемевшие ноги слушались плохо, словно их налило тяжестью, дорожка уплывала вбок.
Жена в самом деле ожидала его. При семилинейной лампе она читала книгу. Другая книга, раскрытая и поставленная на торец, загораживала свет от спящей в своей кроватке шестилетней дочери.
– Ты почему не спишь? – спросил Владимир Кузьмич, вешая плащ на гвоздь у двери. – И опять с этой лампешкой…
– Тише, – шепотом сказала жена. – Томку разбудишь, девочка прихворнула немного… Ты что так поздно? – Она поднялась, запахивая короткий халатик, и потянулась всем телом, сладко зевнула, забрасывая руки за голову, как только что пробудившийся ребенок. – Тебе три раза звонили из райкома, спрашивали, где ты.
– Кто звонил?
– Не знаю. Требовали, чтобы ты обязательно к десяти часам приехал. Да сердито так спрашивали, где ты, будто не знают, где может быть председатель. Возможно, случилось что-нибудь.
– Три раза, говоришь?
– Да, и все тот же голос… Ты хочешь есть? Пойдем на кухню, чтобы Томку не беспокоить.
Владимир Кузьмич тут же, у двери, стащил сапоги и в одних чулках пошел вслед за женою на кухню, куда она унесла лампочку, прикрывая свет ладонью.
– Я, признаться, и есть не хочу, устал ужасно, – сказал он, садясь на табуретку и утомленно протягивая ноги. – Молока разве.
Но пить начал жадно, большими глотками, чувствуя, как густое от скользких душистых сливок молоко, насыщая, освобождает от тупой усталости.
– Налей еще, – попросил он. – У меня, оказывается, волчий аппетит.
– Я сейчас разогрею обед.
– Не нужно, хватит и молока.
– Ты знаешь, не нравятся мне эти звонки, срочные вызовы, – наливая из корчажки в подставленную мужем кружку, говорила Нина. – Даже на сердце тягостно, все кажется, ты в чем-то провинился, что-то у тебя не так, за что-то тебя должны ругать.
– Да-а, там редко хвалят нашего брата, – задумчиво сказал Владимир Кузьмич.
– У тебя все в порядке? Я весь вечер была сама не в себе, а тут Томка раскапризничалась. Тебя ждала, насилу уговорила лечь… Ты только не сердись, мне все кажется, что у тебя что-то не ладится. Ну, какой ты председатель колхоза! Всю жизнь прожил в городе.
Она сидела по другую сторону небольшого кухонного столика, подперев голову ладонями. Волосы ее растрепались, глаза казались бездонно глубокими, и Владимир Кузьмич все время ощущал настойчивость ее встревоженного взгляда. Отставив в сторону пустую кружку, он тихо засмеялся:
– Ох, Нина, ты больше беспокоишься о моих делах, чем я сам, и всегда по пустякам. Отчего ты врач, а не учительница? Тебе следует иметь много детей, тогда не будет времени заботиться обо мне.
Нина медленно и грустно улыбнулась:
– Не глупи, у нас все должно быть общим… Как поздно уже, я приготовлю постель.
– Хорошо, только дай шлепанцы, покурю пока во дворе.
Он вышел на крыльцо, присел на ступеньках, и сразу же ночной холод облил под рубашкой спину и грудь. Белая, словно жестяная луна высоко поднялась над затихшим селом, была она четкая, круглая, как будто ее вычертили циркулем; тени от плетня, деревьев и домов сделались обугленно-черными, с резко обрубленными очертаниями. На буграх за селом горели фонари, и свет их казался желтым. Стояла та глухая ночная пора, когда сонный покой не нарушают ни собачий лай, ни пенье петухов, только с крыши с выдержкой капала роса: «кап», и через некоторое время снова – «кап, кап». Какая-то железка под сараем отзывалась летучим звоном, и ночь была полна перестукивания больших тяжелых капель. Невольно прислушиваясь, Владимир Кузьмич припомнил мужицкую примету: при обильной росе дождя не жди, а он нужен до зарезу: яровые вышли хилые, неровные, просвечивали малярийной желтизной. Один хороший дождь – и все поправилось бы, тогда, возможно, и придет тот небывалый урожай, которого ждут каждую весну. Потом стал припоминать и другие приметы и вскоре поймал себя на том, что снова думает о земле, о посевах, обо всем, что прошло перед ним за долгий, трудный и утомительный день, битком набитый большими и малыми заботами. Его постоянно одолевали хлопоты, сотни разных дел. У него уже не было ни желания, ни сил проникнуться любопытством к чему-нибудь постороннему, лишь обыденные мысли бродили в голове. Его вполне удовлетворяли простые, осязаемые дела, которые ставила жизнь: выезд в поле, ремонт машин, сев, жатва, уборка свеклы, снова сев, ночью – глубокий сон без сновидений после сильной усталости. Он с головой ушел в свои обязанности. Теперь и сам, сойдясь с такими же председателями, был не прочь похвастаться своей хозяйской расторопностью, пожаловаться на снабженцев и кооператоров, на дожди и бездождье, ругнуть районные учреждения за неповоротливость, огорченно махнуть рукой, если спрашивали, как идут дела в колхозе, – спрашивай, мол, у больного здоровья. Следуя привычной тактике своих предшественников, он был уверен, что ему невыгодно выскакивать вперед, – хвалиться пока нечем, а забот много, что-нибудь да и упустишь, а то, глядишь, и обнаружится какая-нибудь прореха, зачем же выставлять себя на посмешище. «Как пес на проволоке, бегаю из одного угла двора в другой», – говаривал он иной раз.
Но все же своим положением был доволен и, скрывая от всех, гордился тем, что до отказа способен отдать себя одному делу и это придает ему силу и уверенность, в которых он так нуждался. Второй год в Долговишенной, а все еще полно новизны, и каждый прожитый день не похож на вчерашний, по-прежнему тянет заглянуть за краешек занавеси будущего: что же там впереди, что еще ожидает? Чудачка Нина, у каждого человека, наверное, в каком-то неприметном уголке души все еще сохраняется воспоминание о земле, и как долго ни живи в городе, все равно ничем его не заглушить. Все это как сладкая тоска по детству.
На крыльцо вышла Нина и, набросив на его плечи теплый пиджак, присела рядом. Положив голову ему на плечо, стала смотреть на залитые зыбким лунным серебром макушки старых ракит в соседнем проулке, таких густых, что сквозь их листву не мог пробиться свет и ночная чернеть лежала под ними непроницаемой стеной.
– Ты о чем думаешь, Володя? – спросила она и потерлась щекой о его плечо. – Знаешь, когда ты вчера сказал, что противно смотреть на человека, если он всем доволен, я подумала о себе. А как же я? Мне хорошо здесь, я всем довольна, ну, может, чуть-чуть чего-то не хватает. Сегодня получила письмо от Линки Карасевой, помнишь, я знакомила тебя с ней в кино? Ну, бледненькая такая, с черными-черными волосами, ты еще сказал тогда, что она питается одной фармакологией? Линка пишет, что теперь работает в новой клинике, во всех кабинетах у них прекрасное оборудование, прямо-таки царство медицины. Знаешь, меня задел самый тон письма. Мы никогда не были подругами, зачем, думаю, написала она, похвастаться разве. Вот, смотри, хотя ты и была на лучшем счету, а я лучше устроилась, мне повезло, с профессорами работаю. Многие женщины не прочь похвалиться своим счастьем, а Линка в особенности. Она всегда любила немного приврать, поедет к бабке в деревню, а говорит – отдыхала на курорте. Нарочно и мазь какую-то покупала, чтобы иметь южный загар. Знаешь, я только на одну секундочку позавидовала ей. Почему именно Линке повезло, она ничем не выделялась среди нас. Конечно, хорошо работать в такой богатой клинике, жить в городе, – а потом подумала, а у нас тоже хорошие врачи, про нашего Ивана Гавриловича даже в газетах писали.
– Я говорил «не всем доволен», а «собой», а ты уже постаралась переиначить, – раздумчиво сказал Владимир Кузьмич. – А ты что, скучаешь по городу?
– Нет, теперь не скучаю. – Она легонько погладила его руку. – Только… ты понимаешь, у меня такое чувство, как будто я приехала сюда на практику. Вот кончится она, сложу вещи и уеду, и снова нужно думать, где буду работать. Я не знаю почему, но мне кажется, что мы недолго здесь проживем. Что-то должно случиться, и мы уедем. Ты, не думаешь об этом?.. Недавно наши врачи стали вспоминать, кто где работал. Оказывается, Иван Гаврилович давно в нашей больнице, еще до войны попал сюда, прямо из института, и с тех пор здесь. «Это вы, говорит, современные медики, год-два пробудете в селе и улизнете в город, – фюить, только вас и видели. Не очень-то теперешняя молодежь держится за место, это мы, как кошки к дому, к чему-нибудь одному привыкали». Я и подумала, а ведь и правда, – я уже три места сменила, кочующий медработник какой-то, даже самой странно…
– Ну, пока не похоже, чтобы меня вытурили отсюда, – засмеялся Владимир Кузьмич. – Сам же уходить не собираюсь, ты учти это в своих предчувствиях.
– Очень мило! По-твоему, я готова – фюить, да?
– Что ты, Нинок?! Мы с тобой пустим здесь крепкие корни на всю нашу долгую жизнь, станем родоначальниками нового поколения хлеборобов… Ты не смейся! Представь, что и через двадцать лет мы будем жить тут же, может быть, в этой самой хате, ну, только она изменится. Я уже старичок, этакий, знаешь, топотун старый, непоседа, и все еще председатель, ведь может же случиться такое, а! Ты заправляешь больницей, главный врач Нина Герасимовна Ламаш. Звучит!.. Какая тогда будет жизнь! Да что там двадцать лет! Мы еще стариками не успеем стать, как тут такое произойдет, ой-ой-ой. Заглянуть бы в завтра, как тут все будет, ничего, кажется, не пожалел бы.
За селом вдруг странно зашумело что-то, как будто внезапно рухнула перемычка и потоком хлынула вода, и тотчас по всему селу загорланили петухи.
– Слышишь, как дружно поют они на ферме, один перед другим тянутся, – сказала Нина. – А знаешь, сегодня я столько услышала похвал тебе, председатель, только смотри не загордись.
– От кого же?
– От старухи Лопуховой. Она очень любит лечиться, у нее это мания, со всякими пустяками приходит, иногда и разозлишься на нее, так надоест. И сегодня пришла и жалуется на колотья в боку. Осмотрела – ничего серьезного, простая блажь у старухи, ее здоровью позавидовать можно. Она расселась в приемной и давай расхваливать тебя: и такого председателя у них еще не было, и разумен ты, и заботливый, и обходительный с людьми, и все довольны тобой…
– Нашла кого слушать, – усмехнулся Владимир Кузьмич. – Старуха льстивая, с хитрецой.
– Знаю, – Нина снова погладила его руку. – А все-таки приятно слышать похвалу, ведь это лучше, чем ругают. Никому от этого не плохо. Не возражай, пожалуйста. Вот когда о Томке хорошо говорят, мне тоже приятно.
– Даже если неправду?
– Ну-у, какую же неправду можно сказать о ребенке.
– А обо мне можно?
– Не говори глупости, – она встала, потянулась. – Очень поздно уже, а тебе рано подниматься. Идем, Володя.
2
Несмотря на ранний час, у крыльца райкома партии толпились люди. Людно было и на широкой лестнице, и в просторном коридоре.
Владимир Кузьмич встретил здесь нескольких председателей колхозов, директора маслозавода, знакомых механиков из «Сельхозтехники». С ним здоровались со всех сторон, пожимали руку, улыбались ему, и, протискиваясь сквозь толпу, он почуял радость от веселого оживления вокруг, такого привычного и вместе с тем всегда нового. Ламаш знал, что в среде этих людей он, председатель «Зари мира», вызывает интерес и уважение, и сознание этого заставляло быть собранным. Центром людского круговорота в коридоре был председатель «Восхода», сосед Ламаша, Борис Сергеевич Климов. Его рослая фигура своей непринужденной осанкой сразу бросалась в глаза. Он стоял у окна, толстый, громоздкий, с синеватым отсветом бритья на монгольских скулах, пряча под нависшими бровями насмешливо-лукавый блеск маленьких глаз. Пробравшись через толпу, Владимир Кузьмич очутился рядом с ним.
– И тебя вытянули, – сказал Борис Сергеевич, пожимая Ламашу руку ниже плеча. – Зачем, не знаешь?
– И не предполагаю даже.
– Очередная накачка, не иначе как по молоку.
– Да нет, с молоком я вытягиваю.
– Ну, так тебя за компанию. – Климов захохотал и локтем толкнул Владимира Кузьмича в бок. – Чтоб не задавался. А?
– Иди ты к черту! – сказал Ламаш, отстраняясь. – Кто задается, так это ты. Мало ему одной «Волги», вторую приобрел. Баб на пикники возить, что ли.
– Врешь, не «Волгу», а «Москвича», да еще какого – картинка. Хочешь на пилораму меняться? – Климов придвинулся ближе, притискивая Ламаша к стене. – Ей-богу, не пожалею, сменяю ради уважения. Только придачу давай, не скупись. Ну, по рукам, что ли? Не раздумывай, сосед.
– Я тебе не цыган. Да и не нужен мне твой «Москвич», отстань.
– Пожалеешь, ей-богу пожалеешь, выгоды своей не видишь. Передок ведущий, сменные скаты дам, катайся без тревоги. Я не жадный, пользуйся моей добротой, пока не раздумал. – Он живо и весело прищурил и без того маленькие, пронзительные, как шильца, глазки.
– Знаю твою доброту. Скажи по совести, вперед все рассчитал, как объегорить, ты же без этого не можешь. – Ламаш покачал головой, насмешливо и ласково улыбаясь. – Лучше посоветуй, где проволочные сетки достать, крольчатник задумал ставить. Все, понимаешь, есть: столбы, кровля, клетки, – а вот сеток нет, и никак достать не могу.
– Объегорить! – Климов снова толкнул его локтем в бок и внезапно, на свой лад, не меняя выражения хитрых, прицеливающихся глаз, затрясся животом от хохота и сразу оборвал смех. – Магарыч будет, говори?
– Ладно, будет!
Климов притянул его за локоть и, оглядываясь по сторонам, будто сообщал важную тайну, сказал:
– На складе райсоюза есть, сам видел. Торопись, а то другие перехватят.
– Верно? Ну, после бюро сбегаю. – Ламаш огорченно развел руками. – Вызвали к десяти, я чуть свет выехал, а когда начнут, сам аллах не разберет.
– Какой хитрец! – засмеялся Климов. – А подождать не можешь, дорогуша? Раз вызвали, жди, все свои грехи вспоминай, как перед исповедью.
– Какие там грехи! Времени у меня позарез. – Владимир Кузьмич провел пальцем по горлу.
– Ишь ты, младенец! – Климов поднял густые темные брови и насмешливо покосился на Ламаша. – Наш брат председатель с ног до головы в грехах, как шелудивый пес в репьях, только каяться поспевай.
– Ты скажи, закончил сев? – перебил Ламаш.
– Нынче кукурузу и просо досеваю. Вечером рапорт по всей форме представлю. – Климов с довольным видом провел щепотью по верхней губе, словно расправил пышные усы. – Знай наших.
– И как ты поспеваешь, не угонюсь за тобой, – пожал плечами Владимир Кузьмич.
– И не угонишься, ты с мое попредседательствуй, – Климов похлопал его по плечу. – В хозяйстве хитрость нужна, расчет, без них любой за нос тебя проведет. Я и начал позже тебя, да вперед выскочу.
– Люди у тебя другие, что ли? – сказал Владимир Кузьмич.
Климов с благожелательным превосходством подмигнул.
– Зачем другие, такие же, как у тебя, с ухами, с глазами. Важна организация, понял? Шариками веселее крути, тогда, может, и обскачешь меня.
Протискиваясь через толпу, по коридору пробирался помощник секретаря райкома Башлыков. Он приподнял над плечом красную папку-портфель и своим сосредоточенно-суровым лицом походил на пловца, который преодолевает супротивное течение. Владимир Кузьмич подозвал его.
Оттиснутый толпой, Башлыков остановился перед ними и поправил широкий офицерский пояс на черной суконной гимнастерке. Все его сухое лицо с маленьким вздернутым носиком, казалось, со строгой сдержанностью говорило: «Видите, я очень занят, у меня уйма дел, ну что еще такое?»
– Это ты звонил вчера? – спросил Ламаш.
– Я, Владимир Кузьмич. А что?
– По какому вопросу вызывали, не знаешь?
– Ничего не могу сказать. – Башлыков поднял брови, как бы приглашая прислушаться к значительности того, что он говорит. – Сам Григорий Данилыч приказал вызвать вас на бюро, а зачем, не знаю.
– Ну-ну, не валяй Ваньку, наводишь тень на плетень. – Климов толкнул его в плечо.
Башлыков покривился.
– Долго ждать? – спросил Ламаш. – У меня, понимаешь, кое-какие дела есть, срочные. Может, еще не скоро, а? Ты узнал бы.
– Ничего не могу сказать. – Башлыков передернул плечами. – Сейчас прием, а когда вас вызовут, неизвестно.
– А я все-таки попытаюсь. Успею?
– Смотрите сами…
Но Владимир Кузьмич не успел. Пока он бегал от стола к столу в райсоюзе, пока выписал наряд на проволочные сетки, прошло много времени. В райкоме сказали, что полчаса назад про него спрашивали, а сейчас в кабинет секретаря вызвали группу председателей, и ему придется обождать.
Обождать так обождать. Владимир Кузьмич прошелся по коридору, заглянул в двери пустых кабинетов, остановился у окна и выглянул наружу. Там, внизу, за стеной сирени и акаций, на задворках одноэтажного дома он увидел сад – небольшой квадрат зелени в переулке. Несколько раскидистых, еще сквозных, редколистых яблонь недавно отцвели, – бело-розовые лепестки, похожие на клочья мелко разорванной бумаги, еще лежали на присыпанных песком влажных дорожках, на молодой траве. Тень от здания райкома перешагнула в сад, накрыла и дом, лишь верхушки дальних деревьев лоснились в лучах солнца. Малахитово-яркие грядки, перекрестья прямых дорожек, свежесть глянцевитой травы – все сохраняло на себе следы людской старательности и попечения. И сейчас мужчина в желтой майке, в галошах на босу ногу окапывал ствол яблони. Неподалеку от него копошилась девочка, ростом такая же, как и Томка, с таким же огромным розовым бантом на затылке. Вот мужчина сказал ей что-то, и она подняла с земли небольшую зеленую лейку и побежала к дому, задорно потряхивая бантом. Ламаш заинтересованно проследил за нею. Девочка подошла к кадке с водостоком, поднялась на цыпочки, заглянула внутрь и, подвиснув грудью на ее краю, долго набирала воду, болтая ножками. Мужчина что-то крикнул ей и засмеялся. Двумя руками она вытащила лейку и пошла назад, перегибаясь от тяжести. На мгновение Ламаш уловил ее взгляд, сосредоточенный и ушедший в себя, как это бывает, когда дети забываются в игре.
Это видение было чудесно. В подсмотренном уголке посторонней жизни Ламашу внезапно открылась прелесть неторопливой работы, работы-отдыха, ради того, чтобы пышнее распускались деревья, гуще и сочнее росли травы и цветы, чтобы своими руками был создан обетованный зеленый островок. Вспомнился свой огород, засаженный одной картошкой да десятком подсолнухов под окном, – он достался ему в наследство от прежнего председателя. За делами забывал о нем, лишь изредка пройдет по рядкам, на глаз определяя, что сулит земля, да и то по привычке: много ли нужно им, новосельцам Долговишенной? Не замечал и двух старых яблонь за хатой, корявых и полузасохших, на которых никогда не вызревали плоды: их кислючками обрывали ребятишки соседа. А ведь можно завести и сад и цветник, и Томке, как и этой девочке за окном, было бы увлекательно помогать ему и матери в уходе за деревьями и цветами. Да и ему, наверное, не помешала бы возня с дочкой в саду… Дел невпроворот? Времени не хватает? А быть может, не прильнул еще всей душой к земле…
Владимир Кузьмич примостился на широком подоконнике, сверху поглядывая на непрерывно оживленное движение в коридоре. Толпа не рассасывалась по комнатам, а лишь обновлялась: на смену исчезнувшим появлялись новые люди. В обычные дни здесь было тихо и пусто, только одни работники райкома находились в своих кабинетах, если не разъезжались по селам. Но в дни заседаний бюро коридоры и комнаты заполнялись сдержанно-шумливой толпой, и всюду становилось тесно. К этим дням горячки, деловой спешки и суеты готовились заранее. Весь аппарат, заведующие отделами, инструкторы были втянуты в круговорот тех событий, которые проходили за дверями кабинета первого секретаря. Ламашу знакома эта обстановка – более трех лет сам работал заворгом райкома и любил эту атмосферу, она была источником бодрости, чистоты и уверенности.
Что только не приводит людей в стены райкома! Если расспросить каждого посетителя, составится такой запутанный и затейливый калейдоскоп из людских судеб и житейских случаев, – фантазии не сочинить подобное. Но, как и всюду, в своем многообразии толпа и здесь разделяется на схожие по различным признакам группы. Тех, кто приходит сюда, чтобы стать членом партии, сразу можно отличить по тому раздумью, волнению, радости и гордости, что отражены на их лицах. Вот, например, тот подбористый парень, с тщательно расчесанными рыжеватыми кудрями, в вышитой украинской рубахе под пиджаком, из чуть коротких рукавов высунулись кисти сильных и добрых рук, видно, рабочий парень. Он старается выглядеть серьезнее и солиднее, но это плохо дается ему. С любопытством озирается он по сторонам, и глаза то потемнеют от какой-то мысли, то снова просветлеют от волнения. Пусть будет прям твой путь и тверд твой шаг, товарищ!
А каким торжеством вспыхивают лица молодых коммунистов, когда они выходят из кабинета секретаря и, принимая поздравления, жмут руки друзей. Ну, как не понять их счастья, их гордости! Ты ощутил за своей спиной размашистые, могучие крылья, одним взмахом они подняли тебя над землей. Ряды великой армии чуть-чуть раздвинулись, и ты почувствовал рядом тугие плечи и крепкие локти соседей. Тебя впервые назвали товарищем по партии, творящей историю, этим гордым, исполненным глубокого смысла словом, и ныне тебе предстоит жить и бороться вместе с твоими братьями и сестрами, которых стало так много, что людской глаз не в силах охватить их ряды, если бы они сошлись в одно место. Ныне они повсюду – от полюса до полюса, на всех континентах и во всех странах, – и нет на земле уголка, где бы ты не нашел своего собрата по партии, своего соратника. Ты теперь вместе с ними, и надолго, на всю твою жизнь запомнится этот самый счастливый для тебя день.
Уверенно чувствуют себя в этих светлых коридорах и комнатах директора заводов и председатели колхозов, руководители учреждений и секретари крупных партийных организаций, видные фигуры района, почтенные люди, упоенные делом своей жизни.
Как в родной дом приходят они сюда. Они знают один другого, часто видятся на разных заседаниях и совещаниях, ревниво взыскательны и к неудачам и к успехам друг друга, и привычка быть на виду не оставляет их и здесь.
Иногда они собираются своей компанией у кого-нибудь в домашней обстановке, степенно выпивают и хриплыми, с трещинкой голосами поют песни своей комсомольской юности: «Распрягайте, хлопцы, коней» и «Хаз-Булат удалой…»
Из кабинета секретаря вывалилась толпа, впереди, как мощный таран, тяжело шагающий Климов в своем просторном пиджаке. Низенький и щуплый директор маслозавода, задрав подбородок, шел рядом, снизу заглядывая ему в лицо, и говорил что-то, разводя руками.
Не слушая его, словно вокруг было пустое пространство, Климов прошел сквозь толпившихся в коридоре и, подойдя к Ламашу, положил ему на колено свою пухлую короткопалую кисть, необычно малую для его тучного и огромного тела.
– Я подожду тебя, Кузьмич, без меня не уезжай, – сказал он и слегка похлопал по колену. – Выдрали меня сейчас, понимаешь, взяли и выдрали.
– Так ты жаловаться хочешь? – улыбнулся Ламаш. – Ну, давай, давай, заодно меня подвезешь.
– Владимир Кузьмич, Владимир Кузьмич! – От двери секретарского кабинета размахивал рукой Башлыков, стараясь привлечь внимание Ламаша. – Скорее, вас уже ожидают…
– Ну, иди! Так смотри же, не забудь, я жду, – напомнил Климов и подтолкнул Владимира Кузьмича в спину. – Ни пуха тебе, ни пера.
