Текст книги "Роза ветров"

Автор книги: Михаил Шушарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Восемь отнорков сделано. Не один, наверное, живет, с женушкой!

– Давайте выкурим.

– Как?

– Очень просто. Большой шланг наденем на выхлопушку к твоему «Беларусю» и – конец барсукам.

Бросив работу, пахари ушли к середине Гусиных лап. Вскоре два убитых зверя лежали в вагончике. Сгоняли перед обедом на том же «Беларусе» к пастухам-казахам, жившим маленьким аулом километрах в пяти от поля. Променяли добычу на ящик водки.

Доли некая угадала на полевой стан как раз к началу трапезы.

– А-а-а! Товарищ агроном, Людмила Александровна! Пожалуйста с нами! Тут как раз по бутылке на гаврика!

– А пахать кто будет?

– Успеем, Людмила Александровна, куда спешить. Лето длинное.

– Дайте сюда водку.

– Бери. Да тебе не поднять. Тут целый ящик.

Людмила схватила ящик обеими руками, рванула на себя и, превозмогая боль в ноге, поставила его в открытую люльку мотоцикла. Завела мотор.

– Ну, ну! Ты не балуй! – Белобрысый парень, главный заводила всей барсучьей истории, двинулся к мотоциклу.

– Попробуй подойди! – Людмила вытащила острый, как штык, щуп для взятия проб земли. – Насквозь проколю!

Взметнулась в седло, включила скорость и рванула на полном газу прочь.

– Эта баба мужчинского покроя, – плюнул белый. – Давайте, ребята, пахать.

Вернувшись через некоторое время из конторы на поле, она увидела, что все тракторы работают… К концу смены еще раз завернула на полевой стан. Трактористы понуро потянулись к ней. Белый взмолился:

– Людмила Александровна. От имени всех прошу: не говорите никому про водку. Просим.

– Не скажу.

Никто в совхозе так и не узнал, откуда Долинская привезла ящик водки. Только директор, посмеиваясь, поговорил:

– Не свадьбу ли затеяли, Людмила Александровна?

Перед самыми Октябрьскими праздниками она отдала трофей хозяевам.

– Сейчас можно. И зябь вспахали, и чарка есть!

…Вставали зори, багряные и тихие. Озеро, много дней трамбовавшее синий около берегов песок, успокоилось. Опустились на дно караси. Заснули с открытыми глазами на волглых корневищах у воды стрекозы. Затянуло хмелем тычки на огородах и в огуречниках; скворчиные стаи носились над поскотиной, следуя за коровьими гуртами и овечьими отарами.

Ранними утрами, собираясь на работу, Людмила подолгу рассматривала себя в зеркале. «Девочка выросла, – говорила себе, – девочка стает уже старой». Брала теплыми руками щеки, раскачивалась, падала изможденно на кровать и закрывала глаза: «Он ведь здесь недалеко, Павел Крутояров. Поехать, отбить его у жены?» Хохотала и плакала вместе.

Было сейчас у Людмилы все: и образование, и партийный стаж, и любимая работа. Давно отболела душа за плен. Уважали люди. И там, в Поволжье, где начинала работу после распределения, и здесь, в Зауралье. Даже в состав партийного бюро совхоза избрали. Но острая тоска по потерянному точила Людмилу. Как всякая женщина, она завидовала тем, кто счастливо строил жизнь. Это была не черная зависть. Скорее всего это было осознание собственной безысходности и бессилия. Калека, бобылка, тронутая инеем! Она стояла перед зеркалом и сравнивала себя с августом. Все увядало, и все еще было полно очарования. Только никому не нужно было это очарование.

Нынешним летом, когда радовалась в теплых лучах зелень и пшеница выходила в трубку, пришел к Людмиле заместитель директора совхоза, красивый и сильный армянин Вагран Арутюнян.

– Не могу без тебя.

Она испугалась таких слов и задрожала. Потом отвернулась к окну, к сгущающимся сумеркам, прошептала:

– Уходи. Другой у меня в сердце. Когда он уйдет, тогда будем говорить.

Деревня есть деревня. Донеслось до совхозного парткома: агрономша, активистка семью чужую разбивает. Безобразие!

…В тот день ее слушали на заседании парткома. Вопрос был сформулирован так: «Персональное дело Долинской и Арутюняна». Много обидных слов сказали:

– Как же вы, товарищ Долинская, дожили до такой жизни?

– Вы подумали о том, что приносите несчастье семье?

– И не стыдно вам, Долинская?

У Людмилы срывался голос.

– Ничьей семьи я не разрушала, – как можно сдержаннее отвечала она.

– Не разрушали, но он же приходил к вам?

– Ну и что?

– Как вы не поймете, вы же вносите разлад в семью! Пожалейте хоть детей!

– Послушайте, – внутренне собралась Людмила. – Могу я сказать слово?

– Говорите.

– Тягостно все это и больно… Война… Она отняла у меня мою любовь. Она – главная разлучница… Я все годы ждала, что он вернется. Ждала чего-то настоящего. Все устроится, думала. А жизнь уходила. Ровесницы мои давно уже и не один раз стали матерями. А я все ждала… Сначала солдат из армии, а потом сама не знаю кого! Думала, найдется человек, которого полюблю. Так и не нашелся… Вот вы все, семеро вас тут членов парткома, семеро мужчин, закончите сейчас свое заседание и куда пойдете? По домам. К женам, к детям. А я куда пойду? Вы об этом подумали?

Члены парткома молчали. Людмила стерла платком пот с лица, выпрямилась.

– Никакого отношения к Арутюняну я не имела и не имею. Может быть, он излишне нафантазировал кому-то… Никаких кур, как выражаются некоторые, я ему не строю и строить не собираюсь. Это слово коммуниста. И оплевать вы меня, товарищи, напрасно хотите.

Определенного решения принято не было. Взволнованная, обиженная, Людмила шла домой по темным улочкам совхозного поселка. У калитки ее дома, воткнувшись тупым носом в ворота, стоял незнакомый «газик». На кухне плавал сигаретный дым. За столом, не сняв плаща и кепки, сидел Павел Крутояров.

Она почувствовала, как захватило дыхание и начали подкашиваться ноги. Павел встал.

– Людмилочка.

Повалилась ему на руки. Потом оторвалась от него, как безумная.

– Не верю.

Опустилась на кровать и разрыдалась.

Хлынуло наружу накопившееся за много лет. Сломалась воля. Павел гладил ее волосы, лицо. Молчал. Так продолжалось почти до полуночи.

Потом она заговорила:

– В нашей семье после войны оставался только один мой младший брат Игорь. Ты знаешь. Два года назад он умер, так и не залечив раны. Следом за ним умерла и мама. Ей больше нечего было делать на этом свете. А я, видишь, без ноги, калека, живу. Ты приехал узнать, какая я? Я сильная. Поверишь?

Он целовал ее, прятал лицо в льняных волосах. И опять, как и много лет назад, вспыхивал в сердце огонь. Было нестерпимо больно за ее, Людмилкино, горе и за себя. Кто посмел обломить веточки, наполненные жизнью и способные разрастаться? И кто посмеет это еще раз?

Только перед рассветом Павел уехал в Рябиновку.

Старое начиналось сначала.

Бывая в бригадах, Павел всякий раз старался попасть на границу с соседней областью, а там катил в Артюхи. Долгие ночи были они вдвоем. Иногда встречались на выпасах, в заброшенной пастухами избушке.

Они были муж и жена. И понимали, что долго все это продолжаться не может.

– Я слышала когда-то поэтические строчки: «На несчастье друга может каждый строить счастье сам». Я ненавижу такую поэзию…

– Люблю тебя.

– Об этом должна знать твоя Света. Ты должен сам сказать ей об этом.

– Но как?

– Откуда я знаю? Господи!

Людмила ловила его взгляд, горбилась по-старушечьи, кутаясь в пуховый платок, плакала. Всю жизнь он, Крутояров, оставался для нее самой больной болью. И там, в госпитале, когда перетащили их в чистую палату и принесли русские газеты, ревела она над Указом о награждении Крутоярова орденом Ленина, и там, в институте, когда читала она письмо матери. И многие-многие годы он один, Крутояров, и как жить без него?

…Шило в мешке не утаишь.

Однажды Павел, приехав домой от Долинской, застал в слезах Светлану.

– Что случилось? Заболела?

– Заболела. И очень. На, прочти. Третье уже такое получаю. – Она подала ему розовый квадратик промокашки:

«Светлана Дмитриевна!

Берегите Павла Николаевича. Он связан с Долинской, агрономшей из Артюхов. Он, это уже проверено, встречается с ней. Если не верите, прилагаем фотографии. Это он со своей любовницей в лесу. Видите, как он за ней ухаживает.

Ваши доброжелатели»

Павел побелел. Ушел в соседнюю комнату. Не мог сказать Светлане даже несколько слов: «Все это правда». Не хватило сил.

* * *

Тяжелее всех было Стеньке. Он любил их обоих вместе. И в сердце его росла тревога.

Стенька учился в областном городе, в пединституте, и всю летнюю практику и каникулы проводил в Рябиновке. Он считал себя взрослым человеком, гражданином, равным отцу и матери во всех отношениях. Это так и было. Но Павел и Светлана будто не видели первые взрослые Стенькины шаги, жили далекой от его студенческих забот жизнью. Степан оценивал все происходящее в одиночку, и ему до боли, до крика хотелось, чтобы отец и мать не разрушили семью. Он призывал на помощь какой-то не ведомый ему самому случай, чтобы сохранить все, как было.

Степан любил отца, во всем доверял ему, когда уже стал взрослым. И сейчас ему показалось, что отец обворовывал его, скрытно и жестоко. Отец не любил мать, любил другую, чужую женщину и много лет притворялся. Лицедействовал. Он был счастлив, видя в отце истинного борца, коммуниста и человека справедливого, с большой совестливостью, верил матери – самому близкому человеку. И когда увидел обман, услышал усталые слова матери: «Уйдет он от нас», – растерялся.

Как удержать отца, как сказать ему, что заблудился он, что лучшего друга нет ему на свете, чем он, Степан, что более преданной спутницы, чем мать, не будет. А потом обжигала упрятанная далеко мысль: «Кто я ему? Ну кто? И почему он должен жертвовать своей любовью ради меня? Спасибо, что вырастил. Пора и честь знать!»

И Степан успокаивался. Спал, ел, гулял, тренировал рябиновских ребятишек на футбольном поле. Не хотел видеть их обоих, ни отца, ни мать, потому что боялся разоткровенничаться.

Отец пришел к нему в комнату (когда-то она была одна на двоих), как показалось Степану, с виноватым лицом. Но заговорил не боязливо, не смущаясь, а спокойно и твердо:

– Тебе скоро в новую жизнь вступать. Хочу открыть хотя бы один горький штришок нашей родительской доли. Говорят, когда дети маленькие – и горе тоже маленькое, а когда они становятся взрослыми – горе вырастает. Мне легко было с тобой многие годы. Потому что я был взрослым, а ты ребенком. Сейчас, понимаешь, мы оба взрослые, и мне трудно.

– Трудно – это потому, что ты сам себе создаешь трудности, а потом преодолеваешь их и хвалишься, что преодолел!

– Не суди о людях по прочитанным книжкам да слышанным анекдотам.

– Нет. Я буду судить. Именно по прочитанным книгам и со своей колокольни.

– Ну, и каков твой приговор?

– Приговор? – Степан начал заикаться. – Я не могу пока зачитать его тебе… Но он нелестный для тебя, папа! На поверку ты оказался слабым, малодушным человеком, если не сказать более.

– Как ты смеешь!

– Я говорю то, что думаю.

– Если думаешь криво, да думы не тверды – необязательно произносить их вслух. Ясно? – голос отца стал резким. – Сыновья умнее отцов. Это точно. Но так же точно и то, что не все, а некоторые!

Росла на горизонте туча. Хлопнул ветер распахнутой калиткой. Залаял на дворе у Егора Кудинова старый, равнодушный ко всему Джек. Было что-то во всем тревожное и пугало, как недоброе предчувствие.

– Ты напрасно обиделся, папа! Ты должен войти в мое положение… Я теряю веру. Зачем же ты так со мной? Обманул!

– Никогда, ни разу я тебя не обманывал!

– А с матерью зачем так обходишься?

Отец расстроился не на шутку.

– Ни я, ни мать не должны стать предметом твоих исследований. Нельзя положить наши судьбы в твой ученический пенал и начинать сравнивать их и перетасовывать. Не тебе это делать. Ты все равно ничего пока не поймешь. Ты только оскорбишь этим меня и мать. Ты подожди.

Пронзительно загудел около дома отцовский «газик»: шофер Геня Соснин, никогда не унывающий и не стареющий, звал отца. И когда за Крутояровым захлопнулась калитка и стих гул удаляющейся машины, в комнату вошла мать. Степан никогда не видел ее такой раздраженной и грубой.

– Я все слышала, – заговорила она. – И хочу спросить у тебя, умник, как ты смеешь издеваться над отцом? Как ты додумался до этих своих мыслей? А ты знаешь, что он ни жизни, ни крови не жалел ради тебя, сопляк!

– Не отец – отчим!

Светлана с недоумением глянула на сына. Слезы покатились по щекам.

– Значит, раньше был отец, теперь стал отчим?

– Прости, мама. Но ведь он тебе же столько боли приносит. Я не понимаю.

– Не понимаешь? А что делаешь?

Она упала на стол и разрыдалась.

Рушились, трещали Стенькины планы и замыслы.

Рушилась семья Крутояровых. Уходило в безвозвратность, становилось призрачным Стенькино детство.

* * *

Увар Васильевич врал напропалую:

– Если ты, Павел, не был на Песочной релке [6]6
  Релка – часть суши на заросшем камышином озере.


[Закрыть], так ты и охоты сроду не видел и не охотник ты вовсе. Там птица не только тысячью, мильенами живет. Мы с Афоней Сосниным недавно были. Нагляделись.

Егор Кудинов вышиб ладонью пробку поллитровки, налил в стакан половину, протянул деду. Увар Васильевич лукаво сощурился.

– Ты, Егорушко, поменьше наливай. Я до водки не шибко большой охотник, за канпанию разве. – И вылил содержимое под сивые усищи. – Так вот, приехали мы с Афоней на эту Песочную релку и сразу в камыш. Сидим спина к спине, чтобы кругом видно было. Караулим табунки. Стрельнешь по табунку, глядишь – штук пять-шесть выпадет. Один раз я выбил сорок две штуки: на каждую дробину по утке. Вот как!

Егор хохотал над дедовыми байками. Павел, боясь спугнуть рассказчика, слушал серьезно. Это был один из-редких дней, посвященных отдыху. На светлую песчаную косу, к озеру, где Увар Васильевич между делами промышлял рыбу, приехали четверо: Павел, Егор Кудинов, Федор Левчук и Увар Васильевич. Левчук не принимал шуток старого Увара Васильевича, но и не мешал ему. Он копался в объемистом рюкзаке, извлекая из глубин его ложки, соль, разные специи. Потом начал разламывать калачики.

– Ты давай, Увар Васильевич, ближе к делу, – пробасил наконец Левчук.

Дед, вызвавшийся сварить тройную уху, принялся за работу. Он снял штаны, зашел по пояс в озеро, зачерпнул ведерко чистой, незамутненной воды, развел костер. Когда вода вскипела, сварил сначала маленьких ершишек, затем, вынув их на разостланную неподалеку газету, засыпал в оставшийся отвар еще одну партию рыбы покрупнее. Когда сварилась и она, в дело еще раз была пущена шумовка, и в побелевшую рыбную шурпу [7]7
  Шурпа – рыбный или мясной отвар.


[Закрыть]бросили распластанных по хребтине больших, как поросята-ососки, карасей.

Уха была отменная. Ее не хлебали, а пили большими алюминиевыми кружками, прикусывая калачи.

– От ухи люди добреют, – утверждал Увар Васильевич. – Мой дедушка, покойна головушка, тещу свою завсегда ухой кормил!

В полдень на дальнем увале блеснула зеркальным носом чья-то «Волга».

– Не начальство ли какое жалует, – почесал в косматом затылке дед Увар и подбросил в костер сучьев. Павел затенил ладонью глаза, прищурился, вглядываясь.

– Точно. Из управления машина.

Вскоре «Волга» выскочила на пожелтевший взлобок и подкатила к отдыхающим.

– День добрый. – Верхолазов стряхнул с коленей пыль и поздоровался со всеми за руку.

– Садитесь с нами, Виктор Васильевич, – предложил Павел.

– Нет, извини. Я проездом. В соседней области был. Вот здесь, в Артюхах. Дело у меня к тебе есть, пройдем в машину.

«Волга» качнулась под их грузными телами, присела.

– Нехорошо, Павел Николаевич. Во-первых, почему ты оставил в колхозе пятнадцать процентов чистого пара, а отчитался только за двенадцать. Эти твои махинации нам очень не понравились. Об этом знают даже у соседей, в другой области. Уже огласка. Как же вы план выполнять будете?

– Виктор Витальевич! Неужели вам из районного центра виднее, как колхоз имени Фрунзе станет выполнять план? Вы всерьез считаете, что мы здесь только и делаем, что вредим сельскому хозяйству?

– Не утрируй, Крутояров. Порядок должен быть порядком. Если каждый начнет экспериментировать… Это же хаос!

– Так вот, я вам объясняю: отчитались мы за двенадцать процентов, а потом посмотрели, наметили припахать целины, так что паровой клин у нас почти не убавился… План по хлебу надо будет выполнять не только нынче, но и на будущий год… Значит, пары пригодятся.

– Директивы сверху надо все-таки выполнять неукоснительно, товарищ Крутояров. Это наш партийный закон.

– Партия никогда не сковывала инициативы. Это тоже партийный закон.

Верхолазов тщательно вытер вспотевший лоб.

– Ты, Павел, в бутылку не лезь. Если начистоту говорить, все твои идеи могут повернуться против тебя. Не забывай, Беркута нет!

– Ты что имеешь в виду? По-твоему, Беркут прощал мне, во всем благоволил? Так, что ли?

– Да не кричи ты!

– Как же можно говорить спокойно, когда вы человека начинаете мазутом мазать.

– Никто его не мажет, и ты не ерепенься. Я тебя учу, как следует себя вести. И это только на пользу, а не во вред тебе.

Павел загорелся:

– Слушай, Виктор Витальевич, тебе не стыдно?

– Что за вопрос? Перед кем?

– За то, что билет красный в кармане носишь?

– Да ты что, умнее всех хочешь быть?

– Нет. Ты послушай. Люди-то у нас выросли, а мы с тобой все еще их опекаем, как маленьких. Ты посмотри, кто сейчас во главе хозяйств стоит? Инженеры, агрономы, другие специалисты с высшим образованием. Ведь они, дай ты им инициативу, горы свернут. А ты как? План выполняй и – никаких гвоздей. Лишь бы тебе самому легче жилось. Чтобы наверху не ругали. Разве так можно? Полугодовой план по мясу район выполнил за счет чего? Телят отогнали на мясокомбинаты. По полтора-два центнера весу. Ни мяса от них, ни молока, убыток гольный. А если бы лето на дешевом корме, прямо сказать, на дармовом, их продержать, не сдавать, каждый по центнеру, самое малое, привесу нагулял. Вот тебе и прибыль… Любой ценой план, товарищ Верхолазов, выполнять нельзя. И я это делать не буду. Если что, я в ЦК поеду!

Верхолазов щурился, выпячивая мясистые губы. В приоткрытые стекла машины набились оводы, жужжали, колотились в окно. Вырывались наружу, прочь от бензинного запаха и человеческих рук.

– В ЦК ты не поедешь. Потому что подмочился.

– Чем же?

– Ну, хотя бы с, парами. Это ведь очковтирательство. Да и личные-то дела у тебя как?

– Что ты имеешь в виду?

– Слух ходит в Артюхах, что твой «газик» там часто появляется. Это тоже может до начальства дойти.

Павел притих. «И откуда они берутся, эти «правильные»? Кто учит их такому «такту»? Никто. Сами друг у друга учатся», – думал Павел. Припомнилось последнее собрание передовиков животноводства района. Верхолазов при вручении Почетной грамоты старейшей доярке района Акулине Егоровне называл ее «известной во всем Зауралье», «уважаемой», «дорогой», но, не зная имени-отчества, заключил свою тираду так: «Грамота вручается Сосниной А. Г.» Акулина Егоровна тогда сказала Верхолазову: «Спасибо за честь. Но только когда грамоты вручаете, то хотя бы назовите человека да свеличайте его. И совсем я не «А. Г.». Акулина Егоровна я».

Вот и сейчас. Ни Людмилку не знает, ни ее несчастья, ни со мной ни разу не поговорил и уже бочки катит… Заботится о моем моральном облике… Не нужен ему этот «облик» совсем, надо чем-то припугнуть, сделать нестроптивым, послухмянным. Разве это способ?

– Тебе сейчас не уху варить надо, – прижимал Верхолазов. – А грехи искупать… Сенокос пора полным ходом разворачивать. И поездки эти в Артюховский район прекрати. Добра тебе желаю.

Павел угрюмо молчал.

* * *

Наступала середина августа. Отцвела в логу вода. По утрам росы умывали рябиновые палисадники, затягивали серебром поскотину. Дороги пропахли высохшей травой. Тянулись на юг фургоны с решетками, дымились на дальних покосах костры, и лагушки [8]8
  Лагушка – небольшая деревянная бочка.


[Закрыть]с холодным квасом привозили из ледников, прикрывали от горячего солнца мокрой травой, прикапывали в холодные ямки под ракитовыми кустами, у болот.

Павел Крутояров ранними утрами приходил в правление, раскрывал настежь все окна и слушал, как колготятся покосники на колхозном дворе, за оврагом. Дробно стучали отбойные молотки, пело, выбрасывая желтый сноп искр, наждачное точило, и мальчишки восторженно визжали на берегу, поили коней, пригнанных из ночного. Перемешалось все: и новенькие сенокосные тракторные косилки, и березовые копновозки с пушистыми зелеными хвостами, и простые косы, и тракторные волокуши.

Перед началом сенокоса Павел и Егор Кудинов ездили в бригадные деревни. Павел наставлял членов правления:

– Послушайте, что говорят люди о заготовке сена. Почему все-таки мы из года в год выдаем коровам пайку? Где тут собака зарыта?

Кудинов толковал Крутоярову:

– Колхоз-то недалеко от райцентра. Тут, что ни семья, то и два полюса. Отец-мать – колхозники, а дочь-сын – на вакансии. То кладовщиком, то счетоводом в районных конторах, то в продавцы затешутся. Для них колхоз – это только для того, чтобы корму своей корове на колхозной земле заготовить. Каждый к зиме забивает свинью, баранов, бычков, гусей. Все есть: хлеб, мясо, деньги. Вот такие семейки от покрова дня до пасхи стряпают пельмени да пьют водку. И никакой великий пост не соблюдают. А колхоз? Это, как щит. Чуть что – сразу гонор: зачем колхозников обижаешь? А колхозник на работу ходит только для отвода глаз. Придет, разок-другой топориком стукнет и до хаты гребется – выход на работу засчитан.

– Ты критикуешь верно, но как же быть?

– Надо по-новому личный скот кормом обеспечивать. Во-первых, с выгодой для тех, кто добросовестно работает, а, во-вторых, чтобы интересы общественного хозяйства соблюдались.

– Ты думай об этом, Егор Иванович, – предложил Павел. – Когда у тебя все созреет, скажи, мы тебя попросим доклад сделать на совещании. Говори смело и прямо. Поддержим.

– Зачем доклад? Давай я резолюцию напишу и пусть ее обсуждают. Быстрее и лучше. Пользы больше.

– Пиши.

Бригадиры, механизаторы, животноводы на собравшемся вскоре производственном совещании слушали Кудинова в полнейшей тишине и с большим вниманием: бесконечная возня с дележкой покосов надоела, надо было искать отдушину, и Егор ее, кажется, нашел.

– Правильно, – поддакивали. – Давно пора. А то многие на чужом коне в рай катаются.

Порешили так: запретить заготовки сена для личного скота, обеспечивать его из фонда колхоза по нормам, которые приходятся на колхозных коровушек. По этому же правилу решено было выдавать солому, силос и все другие корма. Решение опубликовали в колхозной многотиражке, прочитали во всех деревнях, во всех бригадах.

Павел меньше говорил, больше слушал, о чем говорят люди, улавливал в их действиях какую-то особую возбужденность. Не было бессмысленного дерганья, неразберихи. Деловым гомоном жили бригады, росли на фуражных складах скирды.

Павел был доволен.

Недовольными оказались те, кому пришлось оставить легкую жизнь. Летели они, как мухи на липучку, к Василию Васильевичу Оглуздину, бригадиру первой бригады. После того, как Крутояров был избран председателем, Оглуздин, честно говоря, на все махнул рукой.

В середине июня, перед самым сенокосом, он ездил в областной центр на семинар бригадиров. Домна упрашивала:

– Много не пей, Вася! Вот деньги. Утюг электрический купи, туфли снохе, говорят, там какие-то иностранные выбросили. Наших, русских, не покупай… Купи куклу Валюшке какую поинтереснее, Вовке резиновые сапоги, так, чтобы голенища загибать можно было. Сейчас это в моде. Смотри, не трать куда не следует деньги.

– Что ты, Домнушка! Как можно? Ясно, что попусту тратить не буду. Если туфлей не найду, так и домой деньги привезу. На другой раз купим. – Василий Васильевич в самом деле верил, что выполнит наказ жены. Даже рисовал себе картины возвращения из города: как щелкнет замками туго набитого чемодана, как всплеснет руками Домна: «Батюшки! Какие туфельки! Игрушка! А утюжок-то!» «Дедо, дедо! – запрыгает на одной ноге внучка. – Смотри, у куклы сами глаза открываются».

Перед тем как садиться в автобус, шедший от Чистоозерки до ближайшей станции, Василий Васильевич встретил старого друга, бухгалтера «Заготскота», оказавшегося попутчиком. Выпили по рюмке «Столичной» и прихватили на дорогу пару бутылок портвейна.

«Ладно, утюг какой подешевле куплю, а конфет можно и не покупать, – думал Оглуздин. – Не обязательно. Их у нас и в Рябиновке до черта».

Поезд пришлось ждать часа два. Спутник Василия Васильевича был нетерпелив.

– Идем, – подмигивал он. – Ликерчик тут в буфете шикарный!

Оглуздин сдался без сопротивления. Внутренне он был давно готов к тому, чтобы продолжить выпивку. «И зачем ей туфли? Да еще какие-то парижские? Что в русских ходить стыдно, что ли?»

В городе они долго сидели в ресторане.

– Как не зайти в ето заведение, – разглагольствовал приятель. – Побывать в городе и не побывать в ресторации – это же грешно.

К полуночи Оглуздин окончательно захмелел и решил: «Можно внучке и без куклы. Куклу, куклу! На черта она!»

Билет на обратную дорогу Василий Васильевич купил на деньги, занятые у знакомых. Когда вернулся домой, Домна бросилась к чемодану, раскрыла его и с треском захлопнула. Ушла в куть, оттуда погрозила:

– Пойду к Крутоярову. Все расскажу.

– Попробуй.

Он был уверен: никто в Рябиновке и никогда не узнает о его личных делах. Домна только пугает. Она не выдаст. Ученая. Но в душе колотилось раздражение против Крутоярова. Это мужик страшный. Такие могут сломить, истоптать в грязи и уйти дальше, даже не оглянувшись. Он-то знает Павла Крутоярова.

Утром раным-рано Василий Васильевич был уже в своей бригадной «брехаловке» (так в Рябиновке называют бригадную контору, в которой получают наряды на работу и где можно перекинуться последними новостями). Мужики наступали на него:

– Что за новые порядки в заготовке сена, Василь Васильевич? Без живности останемся с этим порядком!

И Оглуздин махнул рукой:

– У вас свои головы на плечах, делайте как сподручнее.

Одно неосторожно брошенное слово, и на другой день в «брехаловку» за нарядами на работу никто не пришел: вся бригада разбрелась по лесам, бросили колхозные сенокосы, косили траву для своих буренок. Оглуздин сидел в «брехаловке» и от души ругался:

– Безобразие! Ослабили тут без меня массово-воспитательную работу!

«Почин» оглуздинских сенокосников подхватила соседняя бригада, в Тополином логу. Егор Кудинов, черный и сердитый, нашел Крутоярова на ферме.

– Что делать? Летят ко всем чертям наши планы!

– Знаю. Не паникуй! Поедем сначала в Тополиный. Потом проведем собрание здесь, у Оглуздина. Разъясним еще раз: мало заготовят сена для колхозных коров – мало получат и для своих. Все незаконно накошенное сено в присутствии депутатов сельского Совета надо оприходовать и увезти на склад.

– Так нельзя. Прокурор вмешается.

– Обойдется. Некоторых лодырей проучить, остальные, которые честно работают, всегда за нас будут!

В маленькой деревеньке Тополиный лог, на полянке, поросшей конотопом, собрался народ.

Крутояров снял кепку, вышел из-за стола, накрытого по случаю собрания выцветшим красным коленкором, сказал:

– Я долгую речь держать не буду. Одно спрошу: зачем машины бросили и ушли для своих хозяйств сено косить? Отвечайте, товарищи!

По рядам прокатился шепот:

– Тут что-то не то, Павел Николаевич.

– Что же не то?

– Мы слышали: в Рябиновке всем косить разрешили, думали, и нам тоже.

– А бригадир? Я же бригадиру несколько раз объяснял, что и как делать.

Повисла над поляной тишина. Робко подняла руку женщина лет сорока, с синими тревожными глазами, заведующая фермой.

– Разрешите?

– Говори.

– Бригадир у нас не просыхает. Четвертый день глотку полощет. Вот. Не бригадир это, а наказание господне. Сверх нормы с опухшей рожей ходит. Побриться ему и то некогда из-за питья.

Она поправила платок, оглядела односельчан:

– Мы не меньше вас за колхозные дела болеем. И если что неправильно сделали, давайте поправим!

Люди зашумели, поддерживая выступавшую:

– Что там говорить!

– Не враги мы себе!

– Давайте, сколько накосили, соберем и сдадим на склад. Только потом чтобы без обману фураж выдавали. Нам же легче.

Павел смотрел на взволнованные лица тополинцев, понимал: беспокойство Кудинова напрасно, тут все в порядке. Просто один пьяница вводит народ в заблуждение, мешает работать.

Когда поехали обратно в Рябиновку, он говорил:

– Нет у нас, Егор Иванович, самого главного – руководителей среднего звена, настоящих спецов. Бригадирами работают все «бывшие». Бывшие председатели маленьких колхозов, люди в основном малограмотные, хотя в свое время немало сделавшие для укрепления колхозного строя… Но сейчас они уже тормозят, печально это или не печально, но так. Потому-то все наши решения и всякие задумки разбиваются вдребезги… Принимается хорошее решение в обкоме, в облисполкоме, одобряют его в райкомах, в сельских парткомах, в правлениях колхозов, а дойдет до непосредственного исполнителя, до такого, как тополинский бригадир, и он все сделает по-своему или вообще ничего не сделает!

– Надо назначить бригадирами знающих людей.

– Опять же для этого надо позаботиться об оплате их труда. Добрый хлебороб не пойдет в бригадиры, потому что не заработает на этой работе ничего, кроме ругачки.

– Давай, Павел, попробуем пересмотреть оплату бригадирам. Поставим этот вопрос на правлении.

– Можно попробовать. И еще надо из выпускников средней школы назначить своих колхозных стипендиатов. Окончат институт и в колхоз приедут… Я уверен, что уж эти не будут такими!

…Они сходились быстро, работали дружно, понимая один другого с полуслова: верткий, похожий на черного жука Егор Кудинов и угрюмоватый Крутояров.

В новом Рябиновском клубе, украшенном пестрыми транспарантами, призывающими выполнять досрочно задания семилетки, страховать жизнь, беречься от ящура, уничтожать бродячих собак и сдавать в потребкооперацию сушеные грибы и ягоды, было людно. Собралась вся первая бригада. Павел прошел на сцену вместе с Егором Кудиновым, скинул пиджак, повесил его на спинку стула и весело поздоровался с собравшимися. Это понравилось колхозникам. Василий Васильевич, открывший собрание, сказал:

– Знаем, ругать нас хотите. Но мы признаем вину, а повинную голову меч не сечет!

– Извиняться таким способом не стоит. Давайте просто сам факт разберем. Неужели вот так, по стихии, могли бросить колхозную работу и уйти своим коровам сено косить… Ведь толчок откуда-то последовал?

Из задних рядов поднялся широкоплечий с медным лицом пасечник Ермолай:

– Вы, товарищ председатель, на нас давление не оказывайте. Начальства много, и каждый по-своему воротит. Всякую чуть ли не контрреволюцию нам начинают приписывать. Работу бросили! Сбежали! Никто никуда не бежал. Просто для своего скота сено заготовили. Это тоже надо. А новые правила заготовки сена нам не подходят. И не надо нам это!

– Кому «вам»? Точнее! – перебил Крутояров.

– Всем.

– У всех мы и спросим, а ты один за всех не говори.

– Он сроду за всех. Он такой! – крикнул кто-то, и зал захохотал.

– У него во дворе целая ферма!