Текст книги "Роза ветров"

Автор книги: Михаил Шушарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– В чем?

– Штапель купил на шторы. По статье «наглядные пособия» деньги израсходовал. Все равно наглядных пособий в этом году не приобрести, а деньги пропадут… Сейчас в классах сами ребятишки сшили и навесили красивые занавеси…

Вошел в кабинет Увар Васильевич. Снял шапку, поздоровался. Присел у окна.

– Что купили шторы – хорошо, – сказал Лебедев. – Но за нарушение финансовой дисциплины будет выговор.

Увар Васильевич хмыкнул:

– Ох, и щедрый же ты на выговора-то, Сергей Петрович… Сколько лет тебя знаю… Да ведь выговор-то – не туберкулез. Годик – и пройдет. Шторы-то у нас в два раза дольше служить будут. Выгода?

– Понимаю вас, товарищи. Но циркуляр, если он даже создан тридцать лет назад, не изменишь… Воспитательный процесс требует ежедневного творчества, а мы иногда живем старыми руководствами… Впрочем, все в ваших руках…

Увар Васильевич расстегнул шубу, положил на подоконник рукавицы. Он знал: Лебедев начнет расспрашивать о житье-бытье и будет слушать его, Увара, с вниманием. Так уж повелось с давних пор.

– Вот ты верно говоришь насчет этого воспитательного процесса. В самом деле, тут нужно творчество. Он, процесс, быстро меняется. Вспомнишь свое детство. Как мы росли? Тележного скрипу боялись, а сейчас глядишь, мальчонка еще, а уже к машинам лезет, радиоаппаратуру изучает… Акуля Соснина вчера мне говорит: «С племянником Ефремкой согрешила». Спрашивает ее: «Теть, а теть? Откуда я взялся?» – «Ну, как откуда. В капусте нашли». А он говорит: «Ты, тетя, в происхождении человека – ни в зуб ногой!» Ну, Акуля, известно какая: «Это я-то ни в зуб ногой, ах ты, холера рыжая, баламут!» И пошла и поехала парня чесать. Что стар, что мал.

Лебедев и Степан смеялись.

Степан замечал, какой радостью зажигаются глаза Сергея Петровича. Так бывает, когда встречаешь человека из своего детства или из юности, с которым трудно было вместе, горько и радостно. И в которого веришь.

…Наливались коридоры ребячьим гудом. Восемь раз ударили часы в учительской. Вышла с валдайским колокольчиком тетя Поля, и пошел плясать малиновый звон. Чтобы не опоздали ребятишки, игравшие во дворе, тетя Поля приоткрыла дверь, высунула руку с колокольчиком и потрясла им.

– Техника у вас на грани фантастики. Не можете поставить электрический звонок? – заметил Лебедев.

– Можем, да не хотим, – возразил Степан. – Не одно поколение с этим звонком на уроки садилось. В том числе и те, список которых по решению сельского схода предполагается высечь на обелиске. В мае открытие памятника… Мы чтим наших земляков… Принесем в день открытия обелиска наш колокольчик к памятнику и там позвоним для них… еще один раз.

– Это хорошо.

Увар Васильевич застегнул полушубок.

– Я спросить пришел, – обратился к Степану. – Если ты не возражаешь, то я сегодня перевозкой займусь. Мария Никитична с Сергеевой договорились. Мария Никитична, сами понимаете, ей скучно сейчас, комнату Сергеевой отдает и очень просит ее. И Сергеева соглашается… Если вы не против, то я перевезу ее вещички из нашей школьной квартиры… Пусть она будет свободной, все равно ее надо ремонтировать… Сейчас схожу к Павлу Николаевичу, он поможет.

– Не возражаю, – глухо сказал Степан. – Но в правление пока идти незачем. Отца там нет. Опять увезли в больницу.

* * *

Два дня Лебедев пробыл в Рябиновке.

Ни на минуту не оставлял он Степана: «Вы будете со мной, Степан Павлович», «Мы вместе сходим, Степан Павлович». Степан слушал, как душевно разговаривает Лебедев с людьми, и завидовал ему. «Вот растяпа, – ругал он себя, – как это я до сих пор не знал, что Егор Кудинов был делегатом девятнадцатого съезда партии… Оказывается, в прошлом году в журнале «Педагогика в школе» была статья Сергея Петровича. А на будущий год – семидесятилетие Рябиновской школы».

Старая Рябиновка хорошо знала Лебедева. Его приглашали в гости и обижались, когда он отказывался.

Когда беседовали с учителями, Степан ощутил одну немаловажную для себя истину: он понял, что, выискивая причины слабой работы школы, выбрал верную линию. Учителя с желанием говорили о своих делах.

Уезжая, Лебедев сказал учителям:

– Когда у Станиславского спросили, что такое театр, он ответил примерно следующее: соберите самых талантливых актеров, постройте самое красивое и дорогое, из чистого золота, здание театра, но это не будет театром. Театр – коллектив единомышленников-актеров, связанных одной целью. Школа – почти то же самое… В последние годы в Рябиновке школа разваливалась, хотя успеваемость значилась более высокой, чем сейчас. Сейчас ваша школа набирает силы… Но успокаиваться вам никак нельзя… Нащупали – тяните… Верю, что не подкачаете… Почтальон Николай Иванович поговаривал раньше так: «Кто остановит ручей, если в горах начал таять снег?» Вот почему я уверен в вашем успехе.

Все были веселы, смеялись. Стоял за окном спокойный зимний вечер. На краю земли, за озером, потухал закат. Пламенели низкие облака. Пролетали реденькие снежинки.

* * *

А Галка Кудинова жила в эти дни в каком-то завороженном, ласковом сне. Она красивела лицом и добрела сердцем. Все заботы ее состояли в том, чтобы сходить на озеро за водой, убрать комнаты и погулять. По вечерам Галка бывала в клубе. Никто из подружек и из друзей не обижал Галку худым словом или ухмылкой. И это укрепляло в ней чувство уверенности и гордости. Гордость, не понятная раньше, росла с необычайной силой. «Буду матерью! Стать матерью – это ведь совершить подвиг!» Она так и считала. И если бы кто-нибудь начал подсмеиваться над ней, она не расстраивалась бы и не сердилась. Она просто не заметила бы этого ничтожного человечка: ему непонятны и неведомы чувства матери, а потому он беден.

Однажды на озере около проруби ее остановила Акулина Егоровна:

– Погляжу на тебя, Галя, станешь ты бабой и не заснуть спокойно ни одному рябиновскому мужику.

– Пусть не спят.

– Они и тебе покою не дадут!

– Ничего. Отобьюсь как-нибудь! – Галка подняла коромысло.

– Постой, постой! – Акулина Егоровна оглянулась. – А скажи ты мне, девка, от кого все-таки у тебя брюхо-то?

– От тебя, тетя!

– Не шути, Галя, слушок ползет, будто без Виталька мово тут дело не обошлось. Ты скажи честно, я с ним скоро расправлюсь!

Галка захохотала:

– Я с твоим Виталькой, тетя, на один гектар не сяду. Не то что это дело.

– Погоди, погоди, да неужто директор, Степан Павлович?

– Так неужто твой Виталька, тюремщик конопатый!

Галка легко вскинула коромысло и пошла круто, не оглядываясь.

– Гляди, девка, пробросаешься!

– Не бойся, тетя Акулина, не пробросаюсь.

Вечером в клубе, после концерта, к ней подошел Виталька.

– Ты не торопишься? Поговорить бы.

– О чем?

– Так надо, поди, нам с тобой о ребенке подумать.

– Почему это нам, да еще с тобой?

– Но, Галя, ребенок-то наш, совместный…

– Никакого касательства ты к ребенку не имеешь. И не твой он вовсе. Не мели, рыцарь.

Спесь с Витальки сошла, как шерсть-линька со старого зайца.

– Ты, значит, против!?

И опять Галка начала смеяться, как там, на озере, у холодной парной проруби.

– А ты, поди, думал, что «за». Сейчас кинусь на тебя. Жених – перестарок, блатной. Не из той я породы, товарищ!

Все эти маленькие стычки зажигали в сердце Галки большой ровный огонь. Она обдавала собеседников загадочным взглядом.

– Эта двухжелтышная, кому если в жены попадет, – приценивался Увар Васильевич, – эта выкрасит и выбелит. И печкой по голове будет бить – все в радость. Чистая Фешка, только, пожалуй, еще похлеще.

Новогодний праздник отец, мать и Галка встречали в школе.

Залитые ярким светом коридоры и классы были полны родителей и ребятишек. Ученицы старших классов, одетые в белые шелковые платья, в кокошниках, поздравляли взрослых у входа, усаживали кто куда хотел. Работала комната сказок, и концертный зал, и буфет, и кинозал, и аттракционная. Было шумно и жарко. Степан пожимал руки отцу и матери. Он был изящен в своем новеньком черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком.

Около двенадцати Увар Васильевич пригласил их в кабинет Степана и вывернул из полушубка бутылку шампанского. Отец, мать, Степан с Уваром Васильевичем выпили по полному фужеру.

– С Новым годом, Степан Павлович! За твое здоровье! – говорил польщенный вниманием отец.

Снился в ту ночь Галке сон, от которого долгие дни она не могла уйти. Дед Увар говорил Галке и Степану смешные слова: «Если для тебя замуж выскочить так же легко, как высморкаться, значит, замуж не ходи. Если ты задумал жениться, так знай – это дело нешуточное: жениться – не лениться, хоть неохота, да вставай». Кругом были люди, и она держалась за руку Степана. И рука у него была как будто сплетена из березовых корней, колючая и твердая. Какой-то похожий на Витальку парень громко кричал, называл Галку и Степана женихом и невестой. И Галке было нисколечко не стыдно… А потом слышала она шепот матери: «Ненаглядные вы мои детушки! Сегодня я вас называю парнем и девушкой, женихом и невестушкой… Берегите себя, берегите то, что соединило вас!»

Матери не было видно, слышен был только шепот, и Степану это не нравилось, он заикался, просил: «Вы объявите по радио!» Галка держала его за крепкую руку: «Ну зачем ты так? Объявишь, что я невеста, а я уже с ребеночком скоро буду!» Но радио треснуло три раза, будто кто щепал большую лучину, и начало говорить о нем, о Степане, и о ней, о Галке, хорошие слова. И в небе над озером, как эмблема, всплыли два соединенных вместе золотых кольца. Степан целовал Галку. А Павел Николаевич Крутояров говорил басом: «В соответствии с законом о браке Российской Советской Федеративной Социалистической Республики брак записан и объявляю вас мужем и женой». – «Давно бы так. Я все время этого ждала. С первого дня, как его увидела. Я только не знала, что Степан меня любит. Он ведь старше меня на семь лет», – говорила Галка. «Это ничего, что старше, – закусывал ус дед Увар. – Ребятишки хруще будут!»

И Галку начинал жечь стыд… Уходил совершенно равнодушный ко всему Степан, и она оставалась одна. Мать-одиночка. Но ей было решительно все равно.

– Пить! – этот крик услышала Феша и испуганно вбежала в комнату дочери.

– Что с тобой, дочуронька?

– Пить, мама. Пить захотела, – как можно спокойнее сказала Галка. – Ты не бойся. Я ничего.

Заснуть Галка не могла до утра. Она делала вид, что спит, потихонечку всхрапывала, стараясь усыпить бдительность матери, а сама думала-думала об этом странном сне. «Зато я узнала. Никому не скажу об этом, но сама знаю. И это уже хорошо. Знать каждый человек должен, для чего и для кого он живет!»

…Вскоре Галка родила сына, полновесного богатыря. Родила в только что открытом колхозном роддоме, одна во всех больших светлых палатах. И врач, и фельдшер-акушер, и нянечки поздравляли ее, а безымянный малыш цапал сырыми ручонками налившуюся Галкину грудь и сосал аппетитно, наслаждаясь свободой. Галка смеялась, трогая его упругое тельце, и весь мир казался Галке сердечным и новым.

Первым узнал о прибыли в семье Кудиновых Увар Васильевич, потому что не было на селе человека, который бы вставал утром раньше него. Едва появились на небе старые крестьянские звезды Кичиги, он заявился в приемный покой роддома.

– Ну, есть кто?

– Есть. Парень.

– Вот и хорошо. Вы давайте, девушки, побольше принимайте. Можно каждый день. А то в колхозе трактористов нехватки. – И смеялся Увар Васильевич так, как могут смеяться здоровые люди.

Потом прибежали мать и отец. А потом все шли и шли. Весь день. И строгая акушерка сказала Галке, что так нельзя, что это нарушение режима. Галка глядела на нее, соглашалась:

– Да разве я зову их? Нельзя, я и сама понимаю.

Под вечер малыша унесли в соседнюю комнату, и Галка безмятежно заснула.

В этот вечер Степану позвонил Егор Кудинов:

– Я там «газик» за тобой послал. Поедем немедленно в Чистоозерку. Павел Николаевич умирает…

Звонок не был для Степана неожиданным. Он еще там, в новой городской гостинице, в номере, похожем на товарный контейнер, каким-то неведомым чутьем уловил приближавшуюся беду, хотя гнал ее от себя, надеялся на богатырское здоровье отца.

Слова же Егора говорили о неотвратимости беды. По-отцовски открыто, в полный рост, надо было идти не завтра и не на следующий год, надо было идти сейчас, через минуту. И взросло в душе младшего Крутоярова, как щит, заслоняющий от беды, чувство строгой отрешенности. Он двигался уверенно, говорил правильные слова, давал точные и толковые ответы, но глаза его были где-то там, в какой-то далекой, холодной и страшной пустоте.

«Газик» летел по заснеженному асфальту легко и бесшумно. Егор Кудинов, сидевший за рулем, повторял и повторял одну и ту же фразу:

– Это пуля! Она. Она выждала, подлюга!

Отец был совершенно неузнаваем. Пожелтевшее лицо его казалось чужим. Он встретил вошедших слабой, непонятной улыбкой. Но потом, успокоив лежавшие на груди руки, пристально взглянул на Степана и заговорил твердо, с какой-то застарелой горечью. Видать, она годами копилась в отце и вот неожиданно прорвалась:

– Мы всю жизнь хлеб растили… А были другие, не знавшие ему цены. Неблагодарные, они ели наш хлеб и считали себя выше и лучше нас… Но ты, Степа, запомни, что перед вечностью в цене только хлеб и труд…

Он умер, как заснул. Худой, длинный, помолодевший. Упала на колени сидевшая в изголовье Людмила Долинская. Степан, холодно поглядывая на врача и на Егора Кудинова, отдавал приказания, хотя, кажется, не имел на это права: рядом была жена умершего.

– Вы должны выделить машину, – говорил он главврачу, – увезти тело в Рябиновку. Егор Иванович, организуйте в Доме культуры дежурство у гроба. Я займусь школой.

Он подошел к кровати, на которой оставался умерший, встал перед ним на колени, поправил накидку, тихо провел рукой по лицу.

– Прощай, отец…

Хоронили Павла Крутоярова всем районом. Все хозяйства (колхозы, совхозы, районные предприятия, учреждения и организации) прислали в Рябиновку своих делегатов с венками. Сама Рябиновка – колхоз имени М. В. Фрунзе – была крупнейшим в области хозяйством. Сорок шесть тракторов, около восьмидесяти автомобилей разных марок – все они в день похорон, начищенные, с траурно приспущенными вымпелами, пришли к Дому культуры.

Егор Кудинов приказал заглушить моторы. И в резко наступившей тишине горе односельчан будто выросло и залило деревню. Отчаянный плач женщины, выплеснувшийся со стороны озера, вывел Егора Кудинова из забытья. Он поднял голову, оглядел площадь перед Домом культуры.

Митинг начался. Выступали районные руководители, механизаторы.

– Прощай, Павел Николаевич!..

Степан слушал речи, смотрел на отца в затянутом красным бархатом и заваленном цветами гробу и, словно подхлестнутый им, живым, увидел в традиционном ритуале, исправлявшемся десятилетиями, фальшь и притворство. «Разве можно так перед гробом? – думал он. – Почему ты, Верхолазов, бегал по «верхам» и клеветал на отца? Почему ты сейчас говоришь добрые слова о нем? Ведь ты же хотел исключить его из партии. Разве у тебя не было времени сказать такие слова ему живому?..»

Последним с прощальной речью выступил Егор Кудинов. Он долго молчал и внезапно разрыдался, вытер лицо шапкой и лишь тогда сказал:

– Прощай, Паша, друг! Не зря ты жизнь прожил, Паша. Все знают, что не зря… Мы будем укреплять начатое тобой дело. Прощай!

Степан увидел глаза людей, и боль, которая поселилась в нем вместе с ожесточением и горечью, оставила его.

Грянул оркестр, загудели машины… Свежий ветер сорвал с молодых березок, стоявших у клуба, золотистые сережки. Они усеяли снег вокруг мелкими желтыми крапинками…