Текст книги "Роза ветров"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Роза ветров
Глава первая
Памяти боевых друзей-десантников, погибших в дни Великой Отечественной войны и умерших от ран после Победы.
Автор
В Подмосковье хозяйничал май. Березовые рощи распарились под незакатным весенним солнышком, пили из глубин земли первые сладкие соки. С тихим звоном лопались на ивняке, боярышне и черемухе переполненные влагой почки. Воздух густо настоялся тополиной клейковиной и пересохшими травами. Изредка по ночам перламутровой россыпью покрывались сады, предвещая хорошую погоду.
Уходила на запад война. Просчитавшиеся завоеватели откатывались огромной серой армадой поближе к родным местам, оставляя на полях сражений сотни тысяч убитых, знамена и собранную со всей Европы технику.
Сержант Павел Крутояров, высокий черноволосый парень, выписался из госпиталя, когда на фронтах резко обозначился перелом. Советская Армия получила не только новое снаряжение и оборудование, но и новое пополнение солдат, прошедших отменную выучку в полковых школах, запасных полках и военных училищах.
Весной сорок третьего под Москвой формировались воздушно-десантные бригады. Командный состав – офицеры и сержанты, испытавшие начальный период войны, рядовые – курсанты военных училищ и других учебных подразделений.
Несколько эшелонов автоматчиков, пулеметчиков, саперов прибыло из Уральского военного округа.
Павел проходил отборочную комиссию, в состав которой были включены бригадный военврач – майор медицинской службы, два представителя командования воздушно-десантных войск и вновь назначенный командир первого гвардейского батальона, гвардии майор Родион Павлович Беркут, единственный из всей комиссии, кого сержант знал лично, с кем пришлось ему вместе отступать от западной границы, участвовать в тяжелых оборонительных боях.
Вместе с Беркутом были они в госпитале. Павел приходил к нему в палату, оставляя у входа костылек, и Беркут, приподымаясь с постели, жал ему руку.
– Как здоровье, сержант?
– На войну хватит. Нога почти зажила, а пулю из легких врачиха вынимать боится… Говорит, что люди с пулями до сотни лет живут.
Они подолгу вспоминали подробности того трагически закончившегося боя, в котором получили тяжелые ранения.
Маленький красноармейский отряд (остатки полка) окопался у обочины, на опушке соснового леса. Подразделения бокового охранения немцев наткнулись на отряд и, попав под огонь единственного в отряде «Максима», побежали… И вот тут-то по окопам ударили просочившиеся в тыл вражеские десантники. Снаряды и мины рвались почти рядом. Это был истинно кромешный ад.
В памяти остались двое истекавших кровью бойцов из батареи. Они лежали рядом в песчаном окопе, как в могиле. И еще Павел помнил, как осел под пулеметной очередью Беркут, как застонали и упали наземь раненые кони.
А потом в фашистских порядках громыхнул неимоверной силы взрыв. Партизаны спасли маленькую горстку бойцов, предводительствуемых Беркутом.
– Письма-то от родных получаешь? – уходил от воспоминаний Беркут.
– Пишет тетка, остальных дома никого нет.
– О чем?
И начинались обыденные, невоенные разговоры: какая наступит после войны жизнь, кто, где будет работать и что бы надо еще сделать, чтобы навести порядок… Лишь после того, как в палате появлялась сестра с градусниками, госпитальные будни и далекие-далекие бои опять делались близкими. Нет, война была еще реальностью, надо было готовиться к атакам, к штурму огневых точек, к форсированию рек, к дальним парашютным десантам. Предстояло отвоевывать все потерянное ценою большой крови.
И тогда Павел просил:
– Помогите, Родион Павлович, после госпиталя с вами в одну часть угадать.
– Ладно. Попробую. – Беркут укладывался в постель и подавал Павлу руку.
На комиссии вышла неурядица. Врач, разглядывая едва затянувшуюся рану на правом бедре Крутоярова, заявил:
– Не годен. Ходить еще не научился, а в десантники лезешь. С печки на полати тебе прыгать, а не с парашютом!
– Так мягкие ткани же!
– Ну и что?
– А вот смотрите! – Павел развел руки, крутнулся на одной ноге и пошел вприсядку.
По Исети, по реке,
Полотенце тянется.
Стара милка не приходит,
Новая – не глянется!
– Хотите на руках пройдусь?
Комиссия смеялась. Беркут, вздыбливая черную бороду, сказал Павлу:
– Ну, Крутояров, и везучий же ты, братец!
– Сам не повезешь, товарищ гвардии майор, так никто же не повезет!
– Давай в первую роту, в первый взвод. Командиром. Офицеров у нас не хватает. А тебе старшего сержанта присвоили. Пойдет?
– Так точно!
Врач хмуро молчал.
Здесь, в первом десантном батальоне, и встретил Павел своих земляков: командира роты Федора Левчука, сержанта Сергея Лебедева, назначенного командиром отделения во взвод Крутоярова, старшину Петра Завьялова и санинструктора Людмилу Долинскую. Земляк на войне – брат кровный. Все поймет, обо всем подумает. Слово какое скажет – понятно. Павел обнял Завьялова, прикоснулся к его тщательно выбритым щекам, спросил:
– Как ты, Петруша?
– Так. Ранило под Ярцевом в плечо, а тут фрицы… Шатуном прошатался по лесу две ночи. Кровью истекал… Сначала они жарили из всех пушек, а потом наши принялись кромсать… Тошно. На третий день санитары подобрали, в лесу. По госпиталям возили, аж до самой Тюмени. Подлечился – и в запасной полк… Звание старшины присвоили, и вот, видишь, в эти самые десантники попал.
Тихими вечерами они уходили в непотерявшую довоенной прелести березовую рощу и не могли наговориться. Все вспомнили. И какие в районном Доме культуры танцы танцевали, и как самый модный в селе парень, продавец Аркашка, кашне подвязывал, и какие вкусные были в районной столовке раки с пивом… Убегали мыслями домой, в родимое Зауралье. Сторонились говорить только о тягостном и горьком. Лишь однажды гвардии лейтенант Левчук нарушил этот молчаливый обет. Рассказал, как саднит у него на душе: за две недели до начала войны уехала в отпуск на Украину молодая жинка Левчука с дочкой Татьянкой. И пропали без вести. Искал, запросы посылал – безрезультатно.
– Попали, наверное, под немецкий сапог… Горе! – Он чиркал пальцем по черным излучинам, опоясавшим рот.
Это было только один раз. Больше Левчук ни словом, ни жестом, ни намеком не напоминал землякам о случившемся: у каждого своей беды было немало, к чему прибавлять еще и чужую. Не хотел командир показать своей слабости, старался быть оптимистичным, уверенным, не сраженным. Потому-то, наверное, узнав о том, что Павлу исполняется двадцать три, он, поглаживая шелковые усы, сказал:
– Дюже гарно получится, хлопчик, коли добуду я к вечеру поллитровку да мы с тобой и выпьемо.
– Не знаю. Не пробовал отродясь!
– Попробуешь.
Обычная текла жизнь в десантной бригаде. Шли тренировочные прыжки. Прыгали с гондолы, с четырехсот метров. Ветер таскал неумело приземлявшихся по покрасневшей от жаркого солнца траве. Потянув стропы, они гасили купола парашютов, бежали на командный пункт к комбату Беркуту.
– Товарищ гвардии майор! Ефрейтор Петров совершил пятый ознакомительный прыжок!
Майор сидел на груде парашютов, прячась в тени большого рябинового куста, придирался к десантникам:
– Как совершен прыжок?
– Хорошо, товарищ гвардии майор!
– Видел я, как ты носом землю пахал.
– Так точно!
И тут Беркут выходил из себя:
– Что «так точно»? Что «так точно»? Десантник ты или черт знает что такое? – кричал он.
Крутояров и Завьялов прыгнули с гондолы по пятому разу на «отлично», и Беркут был доволен. Он, как всегда, жал Павлу руку, а старшину похлопывал по плечу, приговаривал:
– Не в каптерке тебе сидеть, старшина, а по тылам немецким гулять!
Петр Завьялов действительно был дельным старшиной. В минуты отдыха он мог развлечь, в минуты опасности – помочь. К тому же в любое время умел достать из продуктов, что душа пожелает. И на бригадных складах, и в штабных столовых, и в городской торговле – везде у него были «ниточки с иголочками». «Дайте только приказ, и мы с нового году свежу клубнику есть будем!»
Ранение у старшины было нелегкое. На красную рану, затянутую молоденькой кожицей, боязно было даже смотреть, но кость осталась целой, и Завьялов, как и Павел, радовался: «Были бы кости, а мясо нарастет!»
Вечером батальон Беркута закончил прыжки, и над полигоном заклубилась туча. Весело ударил гром. Набирающие цвет ромашки, росшие по обочинам дороги, вздрогнули обрадованно. А гром, будто сконфузившись, на мгновенье смолк, но тут же, решив, что робеть нет причин, раскатился с новой силой. Такой уж он озорной и веселый первый майский гром! Туча протянула серебряную пряжу к гондоле; и когда гондолу посадили на грузовик, по ее горбине застучали первые крупные капли, будто посыпали на спину дирижабля белый сухой горох.
Павел шел впереди взвода и смотрел на цветы. Они мотались под дождем радостно и завороженно. Нераскрывшиеся еще совсем головки тянулись безудержу вверх, а дождины молотили по ним, и, казалось, что цветы смеются.
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…
Дождь прошумел быстро. Засверкало над бором солнце. И все стало привычным. Будто не было никакой войны: ни мучительного отступления от самых границ, ни стыда перед остававшимися под немцем городами и деревнями. Просто собрались парни, идут после выпускного вечера по примолкшим улицам родного села и наутро не услышат никаких военных команд. И кто-то прикроет ноги стеганым одеялом и тихонечко откроет форточку. И спать можно будет долго. И воробьи в сиреневом палисаднике, под окнами родного дома, разговаривать станут негромко, а мирные позывные столицы – «Широка страна моя родная» – зазвучат в утренней свежести, как гимн детства…
Но это пока смотришь на счастливые после короткого дождика ромашки. Окинь взором окрестность: каждый дом – крепость, по углам – зенитки, каждый мост – гарнизон, в лесах – аэродромы, полигоны. Войска. Все приведено в готовность номер один. Но все пока что укрыто, неведомо противнику и хранит в себе неизведанную силу.
* * *
Перед отбоем лейтенант Левчук позвал Павла в старшинскую каптерку. Усадил на груду солдатских рукавиц-однопалок, неведомо для какой надобности запасенных рачительным Завьяловым, и, приложив палец к пушистым усам, прошептал:
– Товарищ гвардии старший сержант, на твои именины прибудет наша достоуважаемая землячка Людочка Долинская.
Павел вспыхнул, и от Левчука это не ускользнуло.
Стараясь не замечать смущения младшего своего товарища, Левчук начал рыться в столе.
– Знаю, – миролюбиво заговорил он, – сохнешь. Но запомни, Павел, дивчина – она, как тень: ты за ней – она от тебя, ты от нее – она за тобой. В добрую пору при твоем положении надо бы медовуху варить да сватов засылать… Любовь… Никакие золотые горы не надо, была бы только любовь… Ну, а сейчас, что поделаешь? Не то времечко!
– Хватит, товарищ гвардии лейтенант!
Когда Павел думал о Людмиле, в его сердце всплывал задернутый белой дымкой родной зауральский городишко Далматово, известный с древних времен монастырем и многолюдными торжищами. Жаркое лето калилось в церковных монастырских маковках, душистыми травами в дни сенокоса пахли улицы… Гудела летняя Далматовская ярмарка, и Павел шагал вместе с отцом, Николаем Васильевичем Крутояровым, по кривым улицам на базарную площадь, сосал сладкого «петушка», отдающего сосной и свеклой.
Отец был высок и щеголеват. Руки у него корявые, как терка, рубашка синяя, просторная, вышитая желтыми птичками крестом по подолу и вороту. Отец ходил по рядам, приценивался к новеньким сапогам-бутыльцам и, как и обычно, выпив в частной столовой стакан «протфельного», как он сам говорил, начинал баловаться с нэпманами. «Это – контра, – говорил отец. – И хотя товарищ Ленин пока что дал ей свободу, но он и укорот тоже сыщет!» Отец подходил к лавке, около которой стояли приваленные к стене жернова «малой руки» для мельниц-ветрянок и говорил продавцу-приказчику:
– Хочешь, я у тебя сейчас жернов украду?
Силенка у отца – на всю округу. Это знали, а потому торговец пугался:
– Укради, Миколай Васильевич. Не жалко. Да только кто его мне обратно принесет, эку тягость. Нанимать придется.
– Принесу. Будь спокоен, – сулился отец. – А если не принесу, значит, про тебя кое-что знаю.
Собиралась толпа, и отец, легко подняв жернов, относил его к соседней лавке, приваливал выход. Приказчики то ругали его, то умоляли:
– Миколай Васильевич! Ну будь добрый, убери эту штуковину обратно. Нам робить надо-с!
Отец смеялся и уступал:
– Ладно, валяйте, капиталисты недобитые, обсчитывайте публику! Недолго вам осталось!
Потом возвращались домой. Единственный на дворе конь Игренько с волнистой, свисающей почти до самой земли гривой, приветствовал их громким ржанием. Игренько любил отца и Павлика и всякий раз, встречая, радостно подавал голос.
В тридцатом году они переехали в Чистоозерский район. Отец после окончания шоферских курсов работал в совхозе. Цвела под окошками черемуха. Жужжали пчелы. Шумел на большущем озере ребячий хоровод… Они были друзьями – Людмилка, Павел и отец. Жили в большом двухэтажном деревянном доме, в районном поселке. Ранними утрами Людмилка, маленькая льняноволосая красавица с голубыми глазенками, залезала в кабину крутояровского «АМО», бралась за гладкий руль, давила на сигнал.
– Мальчишки-и-и! – кричала из кабины. – Толкайте! С буксира все равно заведется!
Николай Васильевич наблюдал за Людмилкой из распахнутых створок, посмеивался в ус.
– Ну и ушлая! А вот и не заведется. Ключик-то у меня!
Людмилка беспрекословно соглашалась: раз Николай Васильевич говорит, что не завести – точно не завести. Он обманывать не станет.
Часто Людмилка и Павел ездили с Николаем Васильевичем на поля, где стрекотали машины-лобогрейки и глотала снопы жадной пастью красная молотилка. Взрослые парни и девушки бросали зерно железными ведрами и плицами в кузов машины, дети барахтались в нем, смеялись. А потом машина катила по степи к складам.
Вместе любили они и груздовать.
В тот полдень окатной дождь прошумел над пашнями, наполнив мутной водой заросшие лопухами канавы. Дорога раскисла. Отец возвращался с поля один. Из-под колес летели черные ошметья грязи. Вот и Чистоозерка. Направо – тесовый забор, налево – овраг, пятидесятиметровая пропасть. Спускаясь под уклон, Николай увидел, как мелькнула через дорогу маленькая фигурка сына, за ним, с лукошком в одной руке и башмаками в другой, бежала Людмилка. На середине дороги девочка упала, рассыпав грибы. Отец давил тормоз, но, несмотря на мертво зажатые колеса, машина скользила под уклон, на Людмилку. И отец повернул налево.
Не стало отца – самого сильного во всем Чистоозерском районе человека. Оказался Павлик Крутояров круглым сиротой: мать его умерла от повального тифа, ходившего в Зауралье давно. Мальчик не помнил матери, но был потрясен смертью отца. Кричал в сердцах на маленькую свою соседку:
– Из-за тебя мой папка жизни решился!
И она стояла перед ним виноватая, и слезы, большие светлые картечинки, бежали одна за другой по румяным щекам.
И не однажды дядя Павла, родной брат отца, Увар Васильевич, урезонивал племянника:
– Не из-за Людмилки, а из-за того, что людей любил шибко!
В последнюю предвоенную осень их, уже старшеклассников, послали работать на уборку… Занимались от холодных рос осины, золотился березовый лист, боязливые пленицы – верные признаки ядреного бабьего лета – плавали в воздухе. Устилал проселки листопад.
Возили зерно от комбайна к току. Павел нагружал брички. Людмилка правила лошадью. По дороге обычно молчали. Слушали знакомое покряхтывание колес, оставлявших за собой гладкие, как солдатские ремни, следья. Однажды Павел начал петь:
Облака, облака, пролетаете
Над родною моей стороной,
Край родимый мой оставляете
И любовь мою рядом со мной!
Петляла между колками дорога. Уплывали к югу косяки журавлей. Падали листья. Она отдала ему вожжи, легко спрыгнула на обочину и пошла в лес. Павел остановил лошадь. Она вернулась скоро. В руке был маленький цветок.
– Вот, возьми. Колокольчик.
– Зачем?
– Скоро в армию уйдешь. Чтобы помнил.
Людмилкин подарок Павел засушил в блокнотике и берег пуще глаза. Прощались они, как и все другие в то время: «До свиданья». – «До свидания». И все. Только высохший цветок увез Павел с собою.
В десантной бригаде Людмилка появилась позже других.
– Здравствуй! – обрадовался ей Павел. – Колокольчик-то все жил у меня в книжке. А потом ранили – потерял.
Она обняла его и заплакала совсем по-бабьи, тихо и безысходно, но тут же, испугавшись своей слабости, высушила платком глаза.
– Тот самый колокольчик?
– Тот.
Поднялась в душе Крутоярова нежность, а вместе с ней – смятение. Одна девчонка на целый батальон! Как она могла решиться на такое? Павел постоянно, но неумело искал встреч с ней. И, встречаясь, Людмилка улавливала в его голосе, во взгляде возмужавшую твердость. Это все было дорого Людмилке, и сердце ее радовалось.
Людмилка, а точнее санинструктор первой роты, гвардии сержант Людмила Долинская, пришла в старшинский «кабинет» веселая, сияющая. Белые локоны вылились из-под пилотки, глаза лучились, и во всем ее облике было столько простоты и женственности, что мужчинам показалось, будто они у себя на родине, на тихой улице с палисадниками, забранными тыном. Будто тенькал кто-то ведрами у озера и плескалась из них мягкая вода, прикрытая капустными листьями.
– А где же наш товарищ старшина и где Сережа? – осведомилась она.
Левчук усмехнулся:
– Осмелюсь доложить, доктор, что они исправно несут службу: Завьялов – помощник дежурного по батальону, а Сергей во внешнем наряде. Так что ждать мы их не будем…
Левчук не успел закончить свой доклад, дверь каптерки распахнулась (сразу чувствовалось: хозяин пришел), и Завьялов, предстал перед собравшимися, серьезный и важный. Красная повязка на рукаве, и противогаз, и ремень с портупеей – все выглядело, как с иголочки.
– Присаживайся!
– Вы смеетесь? Я ведь помдеж по батальону.
– Ну, раз помдеж, то дуй отсюда, а мы трошки примем за «новорожденного».
– Валяйте. Только, чтобы было все в порядке.
– А как же, товарищ гвардии старшина! – Левчук начинал злиться. – А как же! Наказ твой выполним. Была бы ладанка или иконка какая, навроде талисмана, мы бы твои слова на тыльную сторону наклеили в письменном виде.
– Не шутите, Федор Леонтьевич, я же для порядку.
– Ладно. Иди!
Когда Завьялов ушел, Павел признался ротному:
– Не узнаю в последнее время старшину.
– И я тоже, – согласился Левчук. – Глаза прячет и завирается, по-моему, чересчур.
– Надо закрыться на задвижку, – предложила Людмилка.
– Нет. Ни в коем случае. Не бойтесь.
Левчук застелил стол газетой, поставил на нее фляжку со спиртом, нарезал хлеб. Людмилка раскупорила банку консервов.
– Ну, товарищ Крутояров, давай за твои именины… Конечно, на столе у нас не густо. Но вот разочтемся с «гостями», тогда уж все по порядку справлять будем… И Полина моя, и Танюша, может быть, с нами за одно застолье сядут.
Людмилка опустила кружку. Павел залпом осушил свою и закашлялся. Дверь вновь приоткрылась, и старшина показался в притворе.
– Я ведь не в приказной форме, товарищ гвардии лейтенант, а так, – сказал он и прикрыл каптерку.
Все переглянулись.
– Лезет, как голодный комар, – подался к дверям Павел, но Левчук остановил его:
– Прекрати, Крутояров… Не обращай внимания!
Левчук кольцами пускал дым, усы его обвисли. Он глядел в сторону, чтобы никто не заметил, как наливаются и краснеют у него веки. Все знали горе лейтенанта Левчука. Все его понимали. Но Левчук не хотел принимать сочувствия сослуживцев. Считал, что откровенные излияния и жалостливость могут расслабить людей и вредить делу. И сейчас в этой мальчишеской назойливости старшины он уловил что-то недоброе, слащавое.
* * *
На другой день батальон почти до вечера томился на аэродроме. Когда подошла очередь для прыжков, покрепчал ветер. Почувствовалось это в самолете: от аэродрома до места высадки десять минут лету – «болтанка» страшная. Наконец, сигналы: «пи-пи-пи». Павел прыгнул первым. Осмотрелся, поправил подвесную систему, начал готовиться к приземлению. Но парашют тащило почти параллельно земле. Тянул на себя стропы, тряс их ожесточенно… Вот под ногами перелесок. Уложены штабелем бревна… Удара Павел не помнит. Только голубые Людмилкины глаза. Они возникли будто из темноты.
– Второй день, Паша, – шептала она.
– Второй?
– Тише, не говори, тебе нельзя.
– Можно, – Павел пытался улыбнуться, ощупывал голову. Она была забинтована и казалась огромной.
– Что со мной?
– Ушибся. Ты помнишь бревна? Парашют перехлестнуло.
– Ничего. Не горюй, – сказал сидевший тут же Сергей Лебедев. – Не такое бывало!
Этот спокойный голос Сергея и напугал Павла. Павел знал, что после серьезных травм бригадная санчасть без излишних проволочек устраивает десантникам медицинские комиссии, и многих после этого отчисляют в другие части, иногда даже и нестроевиками. Конечно, служба десантная – не шоколад. Но сейчас она для сержанта казалась самою лучшею. Павел и представить не мог себя без своей роты, без ребят, дружных, настырных. Десантники! Воздушная пехота. Это легенда! Не царица полей, а богиня! Бригадная комиссия неумолима и беспощадна. Это Павел знал еще по отборочной. Беркут! Только он мог заступиться.
Письмо командиру батальона гвардии майору Беркуту
«Товарищ гвардии майор! Перед последними прыжками я получил из дому весть: дядя Увар Васильевич – на фронте, двоюродный брат Лева умер в госпитале. Осталась одна тетка, Авдотья Еремеевна. Она работает в колхозе денно и нощно. Спрашивает меня, как я служу и как мое здоровье? Я что-то должен ей ответить. Вы знаете, товарищ гвардии майор, что тетя и дядя у меня – простые люди. Отец тоже был обыкновенным рабочим, шофером, но рано погиб. А мать я совсем не помню. Тетка Авдотья всегда была для меня как мать. Она вырастила нас с Левой на равных, а потому, когда нас отправляли в армию, наказывала одинаково: «Идете в драку – не жалейте волос!»
На последних прыжках со мной вышло несчастье. Вы скажете, что «от случайностей никто не гарантирован». Это правильно. Но я боюсь другого: комиссия может отстранить меня от прыжков или отчислить из части вообще. Это, товарищ гвардии майор, для меня самое худшее. А ушибся я не сильно. Хожу по палате, и все со мной в порядке. Но батальонный врач считает, что надо все-таки комиссию. Это значит – могут отчислить. За что? И что скажут люди? В тылу покалечился, трус?
Товарищ гвардии майор! Вы – большевик, вы поймете меня…»
Ходить по палате Павел пока не мог. Он не закончил своего послания, не сказал главного: уйти из части – потерять Людмилку. Это было непереносимо. Сознание покидало его.
…Шли по горящим камням, вздымая снопы минных разрывов, танки. Лука, герой горьковского «дна», присел на кровать, начал гладить его по голове и приговаривать: «Кто кому чего хорошего не сделал, тот и плохо поступил». – «Ты это к чему?» – «К тому, милый, что придется тебе попрощаться с воздушной бригадой. Но ты не противься. Шагай помаленьку. Оно и легче станет». – «Значит, не противиться?» – «Угу». – «Послушай, дедушка, тебя когда-нибудь по-настоящему били?» – «А как же? Били… Да ты не ерепенься. Жить надо ровно, постромки не рвать. Вот тогда и благополучие на земле будет. Все – люди. И все, концы в концах, прозревают. Понял?» – «А фашисты?» – «Что фашисты? И фашистов, паря, способнее всего человеками называть». – «Ну и гад же ты, дедушка, – обозлился Павел. – Если бы не воинская дисциплина, я бы тебе за такие слова…» Лука испугался и начал кланяться. Павлу это надоело. «Катись отсюда!» – выругался он, и Лука исчез.
Павел попытался подняться, застонал.
– Тише, Павлик, тише, – он всегда тут, с ним рядом, голос Людмилки. – На, выпей водички!
Павел открыл глаза. Людмилка продолжала:
– Приходил Беркут вместе с доктором, когда ты спал.
– Письмо мое?
– Взял с собой. Сложил вчетверо и в планшет.
– Читал?
– Читал. И доктор тоже. А потом майор сказал: «Хорошие у нас парни».
Людмилка за эти дни осунулась, похудела. Огромные глаза ее стали усталыми и взрослыми.
Ни Людмилка, ни Павел Крутояров, конечно, не понимали, что в отношениях поколений бывают такие периоды, когда дети очень быстро взрослеют, а отцы продолжают оставаться молодыми. В такое время они становятся сверстниками. Только старшие, как бы инстинктивно, охраняют и защищают младших. Происходит это естественно, ненавязчиво.
Беркут был внимателен к своим сослуживцам, берег молодых, как сознающий ответственность за судьбы поколения.
* * *
Молодость есть молодость. Шрам затянуло быстро, температура спала. Надев десантную форму, он расхаживал по палате, чувствуя, как наливается здоровьем тело. Ходил на носках, вытягиваясь вверх так, что хрустело в позвоночнике, пробовал ходить на руках, проверяя, как подействует прилив крови к голове.
За этим занятием его застал батальонный врач.
– Тренируешься?
– Да так, немножко.
– Смотри, не поломай тут у нас чего-нибудь.
– Выписывайте поскорее, товарищ гвардии майор.
– Вот приедет главврач бригады – посмотрим…
– А комиссии не будет?
– Нет. Для чего она тебе?
– Она мне ни к чему, – Павел едва не кричал от радости.
Когда врач ушел, в палате появилась Людмилка. Она молча положила на заправленную кровать синий треугольник и молча вышла.
Письмо Людмилы Долинской Павлу
«Я не могу не сказать тебе об этом, хотя говорить не время. И все-таки я думаю, что оставлять на «после войны» нельзя. Всякое может быть.
Когда ты был без памяти, беспрестанно шептал: «Люблю». Это было при Беркуте. А рядом стоял доктор. Доктор наш – чудесный человек. Он не посылал меня в роту, не вызывал на занятия. И все дни я провела возле тебя.
Я о многом подумала, Павел.
Ты даже не знаешь, как я оказалась здесь, рядом с тобой. Не удосужился ни разу спросить, а я ждала, что спросишь… Столько я мытарств перенесла, чтобы так все получилось, знаешь? Когда ты ушел в армию, я сказала девчонкам: «Пойду за ним». Меня подняли на смех. «Подумаешь, любовь, – говорила мама, – девки в твоем возрасте умнее. Вон Лелька Бартовская вышла замуж за военкоматовского офицера. И деньги, и наряды, и муж есть».
Оба мои брата попали на фронт с первых дней войны. Я тоже написала заявление, чтобы отправили в действующую армию. Не приняли. Мама упросила врачей, и они нашли у меня какие-то изъяны в легких. Мама есть мама. Ровно через месяц после этого мы получили похоронку: погиб отец. Сколько я пережила! Работала на хлебопекарне чернорабочей. А есть было нечего. Был только запах хлеба. Некоторые ухитрялись стащить со склада булку-две. А я? Когда и ни в чем не виновата – и то краснею.
Потом бросила все. Попрощалась с мамой, поехала в Свердловск. Вагоны забиты, билеты не продают. А я еще пальцы на ноге ознобила. Приехала в УралВО, начала просить: «Пошлите в военное медицинское училище». – «Обращайтесь в военкомат по месту жительства», – отвечают. «Никуда я больше обращаться не буду. Давайте ваше направление». Лейтенантик, принимавший меня, щурился, ехидничал: «Девушка, перестаньте дурочку корчить». Ну уж тут я разошлась: «Как вы сказали? Как ваша фамилия?» – «А вам зачем?» – «Затем, чтобы сообщить куда следует и рассказать о вашем бездушии и бюрократизме! Как вам не стыдно! Война идет, а вы тут сидите в тылу да еще и над людьми издеваетесь!»
В общем, через три дня я была в училище, в Верещагине, на курсах санинструкторов. А потом получила твой адрес и задумала попасть в вашу часть, к тебе, мой миленький. И к кому только я не обращалась, и что только не выдумывала.
И вот встреча с тобой, счастье мое. Мы с тобой теперь вместе, на всю жизнь, правда? Целую тебя, мой родной.
Л. Д.»
Ходил Павел Крутояров по палате. Семь шагов – на запад, семь – на восток. Полный покоя и счастливый. Читал, перечитывал дорогое послание.
* * *
В скворечнике, пришитом толстыми гвоздями к старому телеграфному столбу, хлопотала скворчиная семья. Больше всего трудилась скворчиха. Серая, нахохленная (забот полон рот – не до внешности), она приносила прожорливому семейству, необыкновенно быстро взрослеющему, мохнатых желтых гусениц. Скворец, угольно-зеленый красавец, иногда позволял себе вольности. Он садился на тонкую струну телефонного провода, пел песни, передразнивал десантников. Самонадеянный и сильный, он косил бисерный глаз на лазившего по углам рыжего кота, вздергивал клюв и кричал: «Вот черт! Вот черт!» А потом дико, по-хулигански свистел.
Однажды кот добрался до скворечника. Тремя лапами уцепился за его неструганые бока, а четвертой пытался достать скворчат. Скворец сначала ругался на кота, а потом начал звать на помощь. И собрались соседи. Свирепо налетели они на бродячего разбойника и готовы, кажется, были вцепиться в его клочковатую шубу. Не выдержав натиска, кот свалился вниз и захромал к подвалу. Это сражение было решающим. Хозяин скворечника стал еще бесшабашнее, его песни зазвучали еще веселее и суматошнее.
…Шло собрание комсомольского актива первого батальона. В президиуме – командир Родион Беркут. Десантники – на скамейках, на стульях, на полу. Людмилка Долинская, откинув краешек одеяла, присела на чью-то кровать. Доклад комсорга Вани Зашивина о чести и дисциплине, о том, что приходит время отправки на фронт или даже высадки в тыл противника, что надо быть сильным не только физически, но и духовно.
– За истекшие два месяца, – говорил Ваня, – ни один гвардеец не проявил фактов недисциплинированности. И только гвардии старший сержант Крутояров, бывший фронтовик, допустил пьянку, а в результате… Я не буду рассказывать подробности, пусть сам скажет… Он член комсомола… Иди давай, доложи!
В казарме воцарилась тишина. Павел подошел к столу, и голос у него сорвался:
– Простите, товарищи! Гвардейское слово даю: все вышло случайно.
– Случайно? А ты разве не знаешь, что от маленького нарушения до большого преступления – всего один шаг?
– Извините, ребята! И вы, товарищ гвардии майор! – повторил Павел.
– Не водку тебе пить, а простоквашу, – разошелся Ваня. – Не с Людмилкой… а у бабушки…
– Отставить! – Беркут секанул ребром ладони по столу. Стоявший на краю стола колокольчик соскочил на пол, зазвенел. Людмилка закрыла пылающее лицо пилоткой.
– Как тебе не стыдно, Зашивин!
И тут из задних рядов поднялся старшина.
– Учти, если будешь такое про Крутоярова говорить, я тебя лично сам…
– Товарищ гвардии майор, – прервал старшину лейтенант Левчук. – Дайте мне слово!
– Говори, лейтенант.
– Это я во всем виноват, – взволнованно сказал ротный. – В тот день Крутоярову исполнилось двадцать три года. Я поздравил. Потому, что мы земляки. И я его знаю сызмальства, и родню его всю знаю… Он – правильный человек. Верно, ребята?
