Текст книги "Сказы"

Автор книги: Михаил Кочнев

Сказы

Михаил Кочнев

Михаил Харлампиевич Кочнев известен как мастер своеобразного жанра русской художественной литературы – сказа, увековеченного такими замечательными творениями, как «Левша» Н. Лескова и «Малахитовая шкатулка» П. Бажова. Этот жанр заслуженно получил признание широких масс советских читателей.

Бажов дал такое определение жанра сказа: «Сказ – это быль с элементами сказочного. Рассказ о реальном, заключающий в себе элементы фантастики, неправдоподобного». Иначе говоря, сказ – своеобразный синтез рассказа и сказки, самостоятельный жанр. Он издавна бытует в русском народном творчестве.

Подобно Бажову Кочнев неустанно изучает устное творчество великого русского народа, черпая в нем материалы для своих произведений.

Родился М. X. Кочнев 28 октября 1914 года в селе Шегодском, Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии, в семье крестьянина-бедняка, долгие годы работавшего лесорубом, кирпичником на заводе, ремонтным мастером на железной дороге. Мать писателя работала на кустарном текстильном производстве. Сказки, рассказы матери и ее подруг о тяжелом подневольном труде ивановских ткачей, об искусных мастерах-умельцах глубоко запали в сознание будущего писателя.

Как и многие советские писатели, свою литературную деятельность Кочнев начал с газеты. Первые его стихи и песни, посвященные советским текстильщикам, были опубликованы в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Работница», «Крестьянка», в «Ивановском альманахе» в то время, когда автор был студентом филологического факультета Московского государственного института истории, философии и литературы им. Н. Г. Чернышевского.

В 1941 году М. Кочнев был принят в члены ВКП(б).

С 1943 года он – член Союза советских писателей, руководит ивановским областным отделением ССП.

В 1944 году в газете «Труд» появился первый сказ писателя «Серебряный волос», получивший затем известность под названием «Серебряная пряжа». В Иванове и в издательстве «Советский писатель» в Москве под этим же названием вышли первые сборники сказов Михаила Кочнева.

В 1948 году были изданы еще два сборника произведений писателя – «Расписной узор» (изд-во «Московский рабочий») и «Сорок веретен» (Ивановское областное издательство). В 1949 году появилась небольшая книжка Кочнева «Березовый хозяин» (библиотека «Огонек»). Тяжелое прошлое ивановских ткачей было основным содержанием сказов, включенных в эти сборники.

Вдохновенному, радостному труду советских текстильщиков посвящено большинство сказов книги «Дело человеком славится» («Советский писатель», 1950 год). Многие из них вошли в сборник «Живой родник» (Иваново, 1951 год).

Сказы Михаила Кочнева, лучшие из которых собраны в настоящем издании, отображают творческий труд простых русских людей, – труд, становящийся искусством. Герои его произведений – ткачи и ткачихи, прядильщики и раклисты, торфяники и строители. Писатель создал целую галлерею образов славных тружеников, мастеров своего дела – умельцев, достойных сыновей и дочерей народа.

Круг событий, нашедших отражение в произведениях Кочнева, обширен – от начала XVII века до наших дней.

В сказах, посвященных прошлому, раскрыты богатство и красота души русского простого человека, запечатлены его заветные чаяния: неудержимое стремление к свободному и светлому будущему, борьба народа с иноземными захватчиками за независимость земли русской. Таковы сказы «Курень за оврагом», «Белый парус», «Царь-Петровы паруса» и другие.

Наряду с реальными персонажами в произведениях Кочнева выведены собирательные фольклорные образы – Волжанка-служанка, Горностайка, Полянка, которых народная фантазия наделила почти такой же волшебной силой, какая присуща Хозяйке Медной горы или Веселухе в уральских сказах Бажова.

Многие сказы, созданные Кочневым за последние годы, посвящены нашему, советскому времени. В этих произведениях писатель показывает советских патриотов – творцов новой социалистической жизни. Радостный труд на счастливой советской земле окрылил людей, поднял их на такую высоту, на которой они никогда не стояли раньше. Добывая в недрах земли тепло, свет, энергию для наших фабрик и заводов, выпуская красивую ткань, люди знают, что их труд умножает богатство народа, идет на его благо и счастье. Любовь к родине вдохновляет на новые достижения, зовет на подвиги.

О самозабвенном труде для социалистической отчизны рассказывают сказы «Новая дорожка», «Кузьмич-печеклад», «Земляное солнце» и другие.

В центре ряда новых произведений Кочнева стала тема коллектива, тема общей заботы о повышении производительности труда. Писатель в них рассказывает о росте мастерства и творческих стремлениях не только отдельных передовых людей, но и всего рабочего коллектива. Лишь в наше время высокое мастерство сделалось признаком, характеризующим не одиночек-умельцев, а широкие массы людей.

В сказах Кочнева хорошо передана неиссякаемая любовь народа к великим вождям социалистической революции В. И. Ленину и И. В. Сталину, к их верному соратнику М. В. Фрунзе.

Кочнев запечатлел бытующее в народе предание о золотом ключе, врученном товарищем Сталиным на счастье каждому советскому человеку («Золотой ключ»). В сказе «Золотой ключ» идет речь о приезде в Иваново в годы Великой Отечественной войны Михаила Ивановича Калинина, ярко выражена сила советского патриотизма, способная творить чудеса.

В этом и других произведениях писателя нашли отражение подлинные события. Сказ «В тяжелый год», о поездке во время гражданской войны делегации ивановских текстильщиков к В. И. Ленину, написан автором по документам и воспоминаниям старых большевиков, сказ «Гудок на заре» – по рассказам ивановской ткачихи.

Кочнев обогатил и форму сказа. Нельзя не ощутить нового в более широком использовании писателем песни и стиха. Во многих его произведениях заметны песенный строй речи, характерная для народной песни композиция образа, красочность и музыкальность языка. В одних случаях писатель органически вводит в свой текст слова подлинных песен (сказы «В тяжелый год», «Камчатная скатерть», «Белый парус»). В других, отталкиваясь от того или иного варианта бытующей в народе песни или частушки и сохраняя ее ритм, создает свои стихи («Земляное солнце», «Кузьмич-печеклад», «Сорок веретен» и др.)

Отдельные меткие выражения быстро запоминаются. Таковы проникнутые чувством нового пословицы и поговорки. Вот некоторые из них: «С мастерством готовым люди не родятся, но добытым мастерством гордятся», «Кто смолоду на свою дорогу встает, тот и счастье узнает», «Без волнения, без заботы – не жди радости от работы», «Любая работа всласть, если своя власть».

Сказы Кочнева отличаются глубоким проникновением в сокровищницу народного языка. Всестороннее знание писателем труда и быта текстильщиков пополняет словарный состав его произведений.

Вполне понятен интерес, проявляемый к сказам советскими читателями и демократической общественностью за рубежом. Некоторые из ранее вышедших произведений писателя были опубликованы в Китайской Народной Республике, сборники его сказов изданы в Польше, Чехословакии, Германской Демократической Республике.

В настоящее издание сказов автор внес исправления.

Бор. Волгин.

Живой родник

Курень за оврагом

Слыхал, может, у нас в Иванове в конце Панской улицы, за оврагом, место есть одно – Курень называется? Тут когда-то паны куренем стояли. А на Панской улице паны чужеземные жили, по ним и стали улицу Панской именовать. С тех пор много воды утекло, а память все не старится.

Не звали, не просили панов сюда, сами они приехали. Москву заняли, царевы палаты загадили, своего царишку самозванного Гришку привезли, на чужой престол посадили и думали, что крепко он сел, а сами они век вековать на нашей земле останутся. Пообчистили сундуки у московских, из ларцов все повытрясли, порастащили, за другие города и посады принялись. В Суздаль вошли. В село Иваново оглобли повернули. Дошел до них слух, что недалеко от Суздаля есть большое село, славное полотном.

Вот они и закатились к нам с ружьями, с тесаками, как положено. Думали, наши на колени падут. Да не тут-то было, не на таких напали.

Зима в тот год пришла студеная, вьюжливая, метелистая. Снегу по застрехи намело. Вынес ткач Ермолай Челноков с сыном Ромашкой за село полотна, холсты настить поутру. Расстилают. Поодаль другие тоже настят. Все село вышло за реку в поле. Глядь – выходят из леса в башлыках паны со своими молодцами, увидели народ, свернули с дороги, поперек поля сугробами лезут, по пазуху в снегу вязнут. Наши сразу смекнули, что за башлыки такие идут. На дорогах ни проходу, ни проезду в те поры эти желтые башлыки не давали. Стоном земля под чужой ногой стонала, не чаяла, как с себя сбросить пришлецов алчных.

Пока башлыки не подобрались к товарам, всяк свои холсты, полотна свернул, да и домой. Кто подальше к лесу подался настить, те не успели. Все, что было раскинуто, паны и подобрали.

Прибежали мужики в село и не знают, что делать, как быть, переполошились, всяк в свою избу, а дверь на засов. Но разве засов против тесака стального выстоит!

Ермолай бросил холсты в омшаник, затряс соломой, топор за кушак заткнул, вилы в руки, а Ромашка дробовик взял. Велел Ермолай Ромашке на Притыкино по Монастырской слободе бежать, мужиков на сполох подымать, сам на урочище Кукуй пустился. Бегут по сторонкам, в окна палками стучат, велят всем в одно место собираться.

В колокол монастырский ударили. На звон все село – и стар и млад – к монастырской ограде сбежалось. Кто что захватил – у кого пищаль, у кого топор за кушаком, один с вилами, другой с багром, третий с палицей пудовой. И бабы мужикам подстать: с кольями да с ухватами выскочили. Лапти лыковые на морозе поскрипывают, белые онучи по колени подвернуты, тонкой бечевой обвязаны. Полушубки нагольные, белые и рыжие, шубы одинцовые дубленые черные, армяки катаные, шапки бараньи лохматые, шали кубовые, шугаи с собачьими воротниками, кушаки кумачовые, голицы желтые, варежки малиновые, платки девичьи красные – все смешалось.

У ограды чисто, бело, все свежим снегом, точно отбеленным полотном, устлано.

Ромашка, Ермолаев сын, зеленым кушаком поверх зипуна опоясан, на колокольне трезвонит. Народ валом валит. А Ермолай взошел на паперть, шапку снял, на все четыре стороны перекрестился и такую речь повел:

– Приспела пора – или не сдавай, держись, или в гроб ложись. И до нас достали загребущие руки. У притыкинских за рекой все отняли. Не пустим окаянных в наше село. Что напряли, что наткали – ни рубца не дадим, не только им в наше не одеться, не дадим и утереться!

Кто шапку вверх кинул, кто вилы поднял, кто топор над головой занес. Все согласны с Ермолаем. Все в один голос заговорили. У кого ране распря да брань промеж собой были, про все в тот час забыли.

Ткач Емеля Колосов, в плисовой шубе, в телячьей шапке, в миру-то и не кланялся Ермолаю. Давно промеж них черная кошка пробежала, – холст настить носили да сугроб не поделили. А тут поднял Емеля багор с железным крюком и гаркнул, а голос у него был, крикнет – стекла из окон посыплются:

– Все пойдем за Ермолаем!

Ермолай ратное дело умел править. Не раз в походы ходил. Пока там паны-распропаны тканье скатывали, Ермолай занял все прогоны в селе. У Притыкина на горе сына Романа с мужиками оставил, сам в урочище за Кукуй засел. Костры развели, стали землю греть, ямы копать, из бревен забор ставить. Закипела работа.

Подошли паны к селу, а войти не могут. Кинутся к крайним домам, а из-за плетней, из-за дров мужики из дробовиков палят. Бились, бились, да ни с чем и откатились. Человек десять на снегу оставили. Ночь пересидели в кустах, по реке подошли к Притыкину с другой стороны, лезут на гору. А на горе Роман с мужиками их поджидает. Подпустил поближе, да и ударил враз изо всех ружей. И покатились паны с горы кубарем в Уводь.

Раза три принимались карабкаться и все откатывались. Видят – голыми руками наших не возьмешь. Еще ночь в кустах переждали, а сами той ночью послали к своим в Москву за подмогой. Пришла подмога, и поперли паны на село, с двух сторон ломить начали. Наши им не уступают. Да у наших порох весь вышел и свинца нарубить не успели.

Догадались о том паны, пустились к селу, хотели одним махом смять, а Ермолай скинул дубленый полушубок, поплевал в ладони, схватил оглоблю, да к ним навстречу… За Ермолаем и все подались, кто с чем: у кого топор, у кого вилы. Мороз трещит, а они армяки побросали в снег и давай панов честить-молотить.

Видя, как отец орудует, и Роман, благословясь, поднял железный потяжок, пошел на панов, а за ним и парнишки и старики тронулись. И бабы-то и дьячки тоже. И пошла на Покровской горе потасовка. С утра до вечера из панов пыль выбивали, вместе с пылью и души из многих повыколотили. Снег красной коркой покрылся. Тут наши и Колосова не досчитались, еще скольких-то, и девку одну паны пристукнули да монаха. А все-таки на гору не влезли, ушли в лес зализывать раны, с силами собираться. С неделю не показывались, а потом, на самой заре, к частоколам высыпали. Силы у них стало втрое больше прежнего. Знать, из Москвы им подбавили. Может, и захватили бы село, да Ермолай похитрее их оказался.

Не дышали паны, к частоколам подбирались, катком по снегу катились, чтобы не скрипнуть, не кашлянуть. Только в частоколы сунулись, а в разных местах и зазвонили бубенчики. Ермолай велел по частоколу пряжу протянуть в десять рядов, ряд от ряду шагах в пяти, а на пряжу брякалку повесить. Как взбрякнули они, мужики по своим местам встали, гостей принимать готовы.

И на этот раз у панов ничего не вышло. А хочется панам холстов да полотен заудить у мужиков. Решили во что бы то ни стало добраться до ивановских клетей.

Пока паны собирались, наши по горе забор дубовый в четыре столба толщиной поставили, в столбы гвоздей набили, в заборе бойницы прорубили. Забор выше человека вдвое, с воли, не доходя до забора, ров в сажень глубины, в две сажени ширины вырыли. Оказались за деревянной стеной и Притыкино и вся монастырская слобода. Сюда со всего Иванова и сбежался народ, и станы и воробы перетащили. А слободки, что за Кукуем, остались по ту сторону стены. Все-то село стеной обнести не успели. Да и зима помешала, земля на три аршина вглубь промерзла. И с тех слободок к Ермолаю народ прибежал, и колоброды принесли, и овчишек и телятишек за стену привели. Опустели слободки ивановские, зато у монастыря стало густо.

Ворвались паны в слободу за урочищем, бросились в чуланы, в клети, а там – ни клубка, ни вершка. В одних избах сами поселились, а другие сожгли, курень поставили, тоже деревянным забором обнесли.

Главным у них был пан Собачевский, – хвоста ему нехватало да еще пары ног, а то бы не уступил ни волку, ни собаке. Щеки у него двумя мешками отвисли, усища пегие длинные и нос на сторону. Он в поповом дому поселился. Поп со всем причтом тоже ушел к Ермолаю, вместе с мужиками ямы рыл, смолу варил, камни кувалдой дробил; потом он горно под горой выкопал, из железных крестов тесаки ковать принялся.

Ермолай всем дело нашел. День и ночь костры пылали, в чугунах смола кипела, на стену дикари пуда по три вкатили, в окошечки во все стороны круглые сутки люди поглядывали, с колокольни человек не слезал. Порох раздобыли и свинцом запаслись, а хлеба в обрез оставалось, всех овец приели, до кур добрались.

Собачевский захотел измором взять, за стеной на всех засадах заставы выставил – ни въехать в село, ни выехать.

Больше месяца морил он наших за стеной. И тесно и голодно, но наши, назло Собачевскому, с утра до ночи песни поют.

Перебросил Собачевский за стену грамоту Ермолаю: «Сдавайтесь, помилую. Не покоришься – повешу».

Ждет пан за стеной ответа, а одна бабка зачерпнула горячей смолы ковш и плеснула со стены – не разевай, мол, рот.

Распалился пан и велел всех, кто бы то ни был, кто за дубовые ворота выйдет, хватать, пану на показ приводить, а потом кого в реке топить, кого на березе вешать.

Однажды посылает Ермолай сына Ромашку подсветить курень панский. Смолья, пакли Роман взял, пошел. Поджег курень с двух концов. Заметили паны Ромаху, вдесятером навалились на одного и скрутили руки добру молодцу. Привели Романа к пану Собачевскому. Пан один ус дернул книзу, потом другой. Когда пан усы книзу дергал, тут у него пощады не жди.

– Ты подсветил? – спрашивает.

– Я, – отвечает Роман.

Велел Собачевский в прорубь Романа заживо бросить. Привязали Роману камень на шею, потащили под гору, а Роман кричит:

– Постой, пан, я еще к тебе наведаюсь!

Собачевский рукой махнул, – мол, с камнем не выплывешь.

Бросили Романа в прорубь.

Неделя минула, поехали паны по селам мужиков трясти, хлеб отнимать. Возов пять натрясли, выезжают из леса, а их в кустах и встретили наши, всех перебили и провианта себе привезли. Со вторым обозом то же стряслось. Третий обоз послали, а сами по дороге в кустах засели. Тут и захватили паны по дороге парня молодого, по ногам, по рукам скрутили, поволокли к Собачевскому. Увидел пан молодого парня и глаза в страхе вытаращил: стоит перед ним Роман утопленный.

– Где схватили?

– На дороге. Наших поджидал. Это тот самый, что обозников перебил.

Собачевский подошел поближе, в самое лицо уставился Роману.

– Это мы тебя утопили?

– Меня.

– Как же ты здесь очутился?

– Не приняла меня река: ступай, говорит, свое дело докончи.

Велел Собачевский под окнами костер разложить и в костер Романа бросить.

Ночью наклали паны хворосту выше стога, запалили костер. За двадцать верст огонь видно; потащили связанного Романа к костру. Собачевский сам пришел поглядеть, как Роман гореть будет. Подхватили четверо парня: двое за руки, двое за ноги, качнули разка два и бросили в огонь.

– Больше не придет! – успокоился пан Собачевский: своими глазами видел, как от человека в какой-нибудь час пустое место осталось.

Нынче сожгли, а завтра в крайней избе пятерых панов с перерезанными горлами нашли. Через ночь на другой слободе еще троих порешили, а на третью ночь подожгли хороминку, в которой Собачевский жил. Как на углях изверги сидят, каждый день все что-нибудь стрясется.

Раз заприметили паны вечерком – трое к куреню пробираются, – давай стрелять. Двое убежали, а третьего поранили. Схватили его и прямо к Собачевскому повели.

Увидел пан парня высокого, чернобрового и к стене отскочил. Стоит перед ним Роман, которого на костре сожгли, и полушубок на нем обгорелый.

– Это тебя мы сожгли?

– Да, но огонь меня не принял: ступай, говорит, свое дело докончи. Вот я и доканчиваю.

Не знает пан, как с этим парнем разделаться. Ни огонь, ни вода его не берут. Выхватил пан саблю кривую и отрубил Роману голову. Словно ясень подрубленный, упал Роман. Зарывать стали Романа, Собачевский смотреть к яме пришел.

Дикарь большущий на могилу положили.

Пан Собачевский совсем покой потерял, с оглядкой из избы выходил. Куда ни пойдет – видится ему Роман. Идет по улице, за саблю держится, кругом озирается, от страху земли под собой не чует. Вечером запрется в избе, носа на волю не высовывает. Под окнами солдат ходит, у ворот другой стоит – охраняют пана, да не больно он на охрану полагается. Свечереет, засветит свечу сальную и пойдет все углы оглядывать: и под стол, и под лавки посветит. Лазею под пол железной решеткой забил, на чердак и то солдата с ружьем поставил. Спать собирается – свечу не гасит. Ночью-то раз двадцать вскочит: чуть задремлет, во сне Роман перед ним, будто входит он в избу. Вскочит пан, ногами затопает, в потолок саблей застучит.

– Эй, солдат, не спишь?

– Не сплю! – с чердака слышится.

Ну, тут малость отойдет пан. А все кажется ему, что Роман вылез из могилы и где-нибудь рядом притаился, что улучит он момент, перебьет стражу и пана заодно порешит.

Но на этот раз Роман больше не заявлялся к пану. Снега потаяли, весна пришла, а там и лето красное.

«Слава тебе, господи, – думает пан, – скоро из этого медвежьего угла домой уберусь».

А убраться-то и не удалось. Ермолай ухо востро держал. За зиму бабы много наткали полотен разных, по ночам потайком подземным ходом в лес вынесли, в лесу на подводы поклали да повезли к Ярославлю. Нужда в тот год в солдатской одежде была великая. Приехали мужики из Ярославля, радость привезли.

– Держитесь, мужики! Недолго Гришке Отрепьеву московски палаты поганить. Идут с Нижнего-Новгорода силы – видимо-невидимо. Кузьма Минин-Сухорук с князем Суздальским Митрием Пожарским народ подняли.

До панов слухи дошли. Переполошились они. Собачевский на тайный сход своих собрал, велел пожитки в мешки убирать да окольные тропы в лесах прокладывать.

Однажды летом ночью гроза грянула, туча черная с тучей багровой сошлась, и начали сабли огненные черное небо на куски рубить. Гром гремит без останова. Стол в избенке у пана, как живой, по полу прыгает. Буря деревья с корнем выворачивает, соломенные крыши срывает, за овраг бросает.

Встал пан на колени, давай богу молиться. А гроза злей бушует.

Солдат под окном до нитки промок, озяб и убежал в курень малость обсушиться.

Вдруг видит пан, – настежь дверь распахнулась, и стоит перед ним молодой ткач Роман Челноков: глаза гневные, зубы стиснуты, и кровь на тесаке.

Крестится пан: не сон ли это, не привиделось ли ему? Да нет, не сон: живой человек перед ним, глаза серые, кудри русые, густые брови подковами выгнуты, а на правой щеке пятнышко с ягоду – родинка. И говорит Роман:

– Топил ты меня – не утопил, жег ты меня – не сжег, рубил ты меня – не зарубил. Теперь я тебя рубить пришел. И уж больше тебе не подняться. Я на своем поле вырос, мой корень глубоко в землю ушел, потому ты его и не вырубил. А ты – как чертополох, на чужой полосе вылез. Вырублю я тебя и на дорогу выброшу.

Задергались висячие усы у пана. Побелел он, как полотно, в ноги Роману ткнулся: «Не губи душу», – просит.

Прибежал солдат из куреня: тулово пана у кровати лежит, голова под порогом валяется. Переполошились паны, да той же ночью и ударились в лес и сундуки свои побросали. До сундуков ли тут, лишь бы ноги унести.

Ермолай с мужиками зашел им наперед, перенял их в лесу, подбавил им ходу. Не многие сумели убраться.

А в Москве-то Кузьма Минин с Митрием Пожарским Гришку Отрепьева и всех его приспешников порешили и, как ткацкий пух негодный, по ветру развеяли.

Ратнички амуницию чистят, завалы на улицах разбирают, Кремль обметают, мертвых панов в кучи кладут, Минина с Пожарским славят:

 
Уже взошли-то храбрые солдатушки
в белокаменный Кремль,
Как и начали солдатушки колоть, рубить,
Колоть, рубить, в большие кучи валить.
Самого-то Гришку в полон взяли,
В полон взяли, руки-ноги ему вязали,
Руки-ноги вязали, буйну голову рубили.
 

Наши ивановские разобрали забор дубовый, пошли по своим избам: кто в Притыкино, кто за Курень, в слободы, снова начали прясть и ткать.

А многих и не досчитались. У Ермолая из четырех сыновей один остался, самый меньшой, Ипат. Он-то и снес башку пану. А старшие трое свои буйные головы сложили: Роман, да Кузьма, да Пахом, а Ипат за братьев своих расплатился. Все четверо братьев, как орехи с одного куста, друг на друга похожи были, словно вылитые. Их и отец-то с маткой часто путали: который Ипат, который Пахом. И у всех было по родинке на щеке, такие уж уродились.