Текст книги "Осажденный Севастополь"

Автор книги: Михаил Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

– Я спорить более не намерен, – сказал князь. – Если хотите, составьте записку и подайте в военный совет. Но повторяю, если обстоятельства не изменятся, никто не отклонит меня от моего решения.

Корнилов вышел от князя в состоянии, близком к отчаянию. Единственная надежда его была на военный совет.

Но по уходе Корнилова Меншиков вдруг изменил свои намерения. Пересматривая полученную во время его отсутствия корреспонденцию, Меншиков, между прочим, прочел несколько писем, в которых его умоляли не оставлять Севастополь. Два-три письма были гораздо более неприятного содержания. Князь поморщился и позвал Панаева.

– Ты знаешь, братец, новость, – сказал князь.

– Что такое, ваша светлость?

– Да вот что! Я, видишь ли, хотел продать Севастополь англичанам, да дешево давали! Вот, прочитай это письмо.

Панаев пробежал письмо и с негодованием бросил его на стол.

– Ваша светлость, только отъявленный негодяй мог распустить о вас подобную гнусную клевету.

– Позови мне Вунша, надо распорядиться.

Князь не созвал обещанного совета, но решил дать Корнилову три полка Кирьякова – Московский, Тарутинский и Бородинский, – а также часть резервов и две легкие батареи.

Корнилов торжествовал. Он немедленно приказал, чтобы все пароходы развели пары. Два полка были поставлены на Театральной площади, откуда их разместили по бастионам, а Бородинский – на Ушакову балку.

"Теперь войска много; будем стоять и отстоим", – писал Корнилов в своем дневнике.

XI

Отставной капитан Спицын в последнее время часто был не в ладах с дочерью, но только со времени возвращения графа Татищева в Севастополь он вполне почувствовал значение слов Фамусова: "Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом". Даже постоянные мысли о Черноморском флоте не могли отвлечь его внимания от странного поведения Лели. В день затопления кораблей капитан Спицын был так расстроен, что не мог думать ни о чем другом, но на следующий день он прочел лежавшую у него на столе записку, принесенную человеком мадам Будищевой. В этой записке было сказано: "Мне весьма неприятно, что я совершенно против своей воли сделалась участницей странного поступка вашей дочери. Как это ни грустно, я должна сообщить вам, как отцу, что ваша дочь ведет себя не так, как следует благовоспитанной девице. Вчера вечером она была у меня, и я, не желая отпускать ее так поздно даже со своим человеком, оставила ее ночевать. Представьте себе мое удивление, когда утром моя девка Палашка, войдя в комнату, где я устроила вашу дочь, нашла ее пустою! Я тотчас стала допрашивать всех своих людей и наконец дозналась, что на рассвете дочь ваша ушла пешком куда-то по Екатерининской улице, поставив тем меня в крайне неловкое положение".

Прочитав это послание, капитан не на шутку рассердился и тотчас отправился в комнату дочери.

Посещения отца были так редки, что Леля не приняла никаких мер предосторожности. Она сидела за своим рабочим столиком и внимательно рассматривала портрет.

Капитан, не утративший с годами своего острого зрения, отворив дверь, в одно мгновение разобрал, кто был изображен на портрете. Он с шумом захлопнул дверь и подошел к дочери. Леля, как провинившаяся школьница, покрыла портрет лежавшею на столе книгою.

– Покажи-ка мне этот портрет, – сказал капитан. В голосе его чувствовалась особенная твердость.

– Разве я маленькая девочка, что должна вам показывать все портреты, которые мне дарят мои знакомые?

– Прошу без глупостей. Дай сюда этот портрет. Леля вспыхнула.

– Зачем вам, папа? Капитан топнул ногою.

– Отдашь ли ты мне портрет, гадкая девчонка! Ты думаешь, я не знаю, чей он? Петербургские графчики тебе дарят свои портреты! Отлично! Что сказала бы покойница твоя мать! Дай сюда, говорю тебе.

– Возьмите, если вам так хочется, – сказала Леля, отдавая портрет, и хотела выйти из комнаты, но капитан грубо схватил ее за руку.

– Постой, ты не уйдешь! Говори сейчас, как ты смела уйти ночью от Будищевых? Это что еще за фантазии? Уж не назначила ли ты свидание своему графу?

Он сжимал руку дочери до боли.

– Да, я гуляла с графом на пристани и не вижу в этом ничего дурного, сказала Леля, стараясь сдержаться, чтобы не заплакать.

Капитан оттолкнул от себя дочь.

– Так вот что! На пристани! В общем присутствии! Как я тебя там не заметил?! Ведь я был там! Все подумают, что с моего ведома! Так вот какая у меня дочь! Подожди же!

Он бросил портрет на пол и, прежде чем Леля успела поднять его, стал топтать его ногами. Стекло распалось в мелкие кусочки.

Леля бросилась на свою кровать и, уткнувшись головой в подушку, истерически разрыдалась. Капитан отшвырнул исковерканный портрет ногою и быстро вышел, изо всех сил хлопнув дверью.

Леля недолго плакала: гордость взяла свое. Она вскочила и, подняв остатки портрета, бережно спрятала в ящик комода, очинила перо, достала лист почтовой бумаги, на котором сверху красовался вид Севастополя, и села писать. Написав письмо, она запечатала конверт и вышла в сад. Отыскав сына дворника, она велела ему поскорее отправиться с запискою в город по указанному адресу. На конверте было написано: Екатерининская улица, дом Попандопуло, графу Татищеву от Е. С. Внизу было приписано: "Весьма спешное". Мальчику велено было ждать ответа.

Мальчик не застал графа и возвратился с известием, что граф отправился опять в поход. Действительно, граф участвовал во фланговом движении. Камердинер Матвей передал мальчику записочку, в которой было сказано: "Елена Викторовна. Внезапно получен нами приказ опять выступить в поход. Когда мы вернемся, не известно. Желаю вам всего хорошего. Ваш Т.".

"И.больше нечего", – подумала Леля. Записка показалась ей мертвенно холодною, и ей было досадно, что она написала графу. Она была рада, что граф не получил ее письма, и решила отправиться завтра в город и взять письмо назад. Но, перечитав записку графа еще раз, она обратила особенное внимание на слова "ваш Т.", и мнение ее изменилось.

"Он так был озабочен, что ему не было времени заботиться о любезностях", – решила Леля.

Целую неделю Леля провела в томительном ожидании. В эти дни жизнь для нее была настоящей каторгой. Ей постоянно приходилось встречать суровый взгляд отца; в город она не могла отпроситься ни под каким предлогом, и только раз ей удалось побывать там тайком у Будищевой, которая приняла Лелю очень холодно, сказав, что ей неприятно видеть у себя в доме девушку, которая так мало дорожит своей репутацией. Леля запальчиво ответила совсем несообразную вещь, а именно, что Будищева напрасно надеется, что граф Татищев сделает предложение ее дочери. Будищева с чувством оскорбленного достоинства сказала, что после такой выходки она запрещает Леле переступать порог своего дома. Леля и сама сознавала, что сделала непростительную глупость и что выдала себя, но дело уже непоправимо, и оставалось только надеть шляпу и мантилью и уйти. Она поспешила на квартиру графа, но и Матвей ничего не мог сообщить.

По возвращении нашей армии Леля, улучив минуту, поспешила опять в город и на этот раз узнала от Матвея, что граф вскоре поступит на бастионы и что сегодня и завтра он ночует дома.

– Ради Бога, голубчик, не забудьте передать ему мое письмо.

– Не забуду, не забуду, барышня... Да скажите на милость, какой вы родственницей доводитесь их сиятельству? Я, кажись, по пальцам всю их родню знаю. – Матвей давно уже начал относиться к посещениям Лели подозрительно.

– Граф знает, знает, – нетерпеливо сказала Леля. – Ради Бога, передайте, это важное письмо по его личному делу, он сам вас поблагодарит.

– Передам, барышня, отчего не передать, – сказал Матвей, а в душе подумал: "Должно быть, завел себе граф цыганку. Прежде за ним этого не водилось... В отца пойдет! Старый граф был страсть охоч до женского пола".

Леля ушла, а часа два спустя граф возвратился к себе на квартиру. Матвей передал записку, граф довольно равнодушно прочел адрес, бросил конверт на стол и велел дать себе пообедать. После обеда он закурил сигару и, распечатав конверт, стал читать.

– Интересно, – сказал он вслух, но чем более читал, тем лицо его становилось серьезнее.

У графа было много напускного фатовства. Искренние, горячие и наивные признания девушки растрогали его. Волна нового, неведомого чувства охватила его; это не была любовь, даже не была страсть, вроде той, которую он испытывал к великосветской красавице Бетси, это было теплое, почти братское чувство, удивившее самого графа: он не считал себя способным к такому чувству. Ему становилось совестно за свое легкомысленное отношение к Леле, он был поражен, уничтожен глубиною ее чувства и не знал, как отнестись к нему. Граф чувствовал, что еще минута – и он прослезится, как сентиментальная институтка. Он поспешил дочитать письмо до конца, спрятал его и стал придумывать ответ, но никак не мог придумать.

"Что я ей напишу? – думал он. – Написать, что она слишком молода, – не имеет смысла, так как и моложе ее выходят замуж. Намекнуть о неравенстве наших общественных положений, о том, что брак наш был бы в большом свете принят как тёзаШапсе (непристойный союз), – это оскорбит ее, да я и сам чужд глупых светских предрассудков. Сказать просто, что я, не люблю ее или люблю другую, – пожалуй, не поверит или сочтет меня весьма дурным человеком, который хотел воспользоваться ее неопытностью..."

Наконец граф взял лист бумаги, на котором был изображен его герб с короной, и написал: "Если возможно, приходите завтра в десять часов утра к памятнику Казарскому. Завтра вечером или послезавтра я поступаю на бастионы, и нам долго не придется видеться. Ваш Т."

Леля была в девять часов в назначенном месте. Час ожидания показался ей вечностью. Она подошла к библиотеке, увидела, что с террасы сняты украшавшие ее статуи (это было сделано по приказанию Корнилова на случай бомбардировки), подошла к чугунной решетке сада и вошла через калитку. На скамье под густой акацией сидел граф и читал книгу.

– Вы здесь? – сказала Леля, садясь подле него и отнимая книгу.

Граф вздрогнул от неожиданности.

– Я вас испугала? – спросила Леля. – Отчего вы не пришли к памятнику?

– Я ждал условленного времени, – сказал граф, оглядываясь по сторонам. В саду никого не было видно, кроме матросов, чистивших дорожки.

– Вы получили мое письмо? – спросила Леля.

– Вы могли в этом убедиться из моего ответа, Елена Викторовна. Я написал вам, чтобы разъяснить вам мой взгляд на наши отношения...

– Я думаю, разъяснять тут нечего, – сказала Леля. – Я написала вам все и начинаю раскаиваться в этом... Папа прав! Я совсем не дорожу своей репутацией... Но если бы я знала, что вы отнесетесь ко мне так, я бы сумела дорожить собой...

– Какая вы странная, Елена Викторовна! Я еще ничего не сказал вам, а вы уже истолковываете мои чувства, как будто вы их знаете.

– Разве я не вижу? – сказала Леля дрожащим голосом. – Вы как будто не рады моему приходу, вы оглядываетесь по сторонам, как будто боитесь не за мою, а за свою репутацию.

– Вы, кажется, намерены сегодня поссориться со мною, Елена Викторовна, – сказал граф. – Но я бы этого не желал; я считаю вас очень хорошею, но упрямою и капризною девушкой. Вы мне написали много такого, что не принято писать хорошему знакомому, который ничем не заслужил вашего особого внимания...

Граф внутренне любовался собою, произнося последние слова. "Мое благоразумие охладит пыл этой горячей головки, – думал он, – и заставит Елену Викторовну быть осторожнее в своих поступках".

– К чему вы мне все это говорите? – спросила Леля. – Если я для вас только хорошая знакомая, значит, я ошиблась в вас. Возвратите мне мое письмо: оно, вероятно, при вас.

– Нет, я его спрятал на память, – сказал граф. Леля встала со скамьи.

– В таком случае уничтожьте его, когда придете домой, – сказала она. А теперь прощайте, граф. Я сознаю, что поступала очень глупо и была слишком легкомысленна.

Граф тихо взял ее за руку и снова усадил на скамью.

– Елена Викторовна! Будем говорить хладнокровно. Ведь вы меня совсем не знаете. Вы, вероятно, создали ваш идеал по романам, а я, наверное, весьма далек от воображаемого вами идеала. Вы еще так молоды, так мало знаете жизнь, а я ее изведал вполне...

Рука Лели была в его руке.

– Я сам, – сказал граф после некоторого молчания, – я сам был бы счастлив, если бы мог полюбить так искренно, так чисто, так непосредственно, как вы способны полюбить... Вы мне не сказали в вашем письме прямо, что любите меня, и, быть может, я не имею права говорить с вами таким образом, но я сердцем угадываю, что у вас натура глубокая, способная к сильному чувству. А я, я светский человек, и больше ничего... Быть может, если бы вы меня серьезно полюбили, я бы и сам нравственно переродился, но ведь вы мне не сказали, что любите меня... Граф с ужасом заметил, что говорит совсем не то, что положил себе сказать.

– Разве вы не поняли из моего письма? – сказала Леля, задыхаясь от волнения. – Неужели вы хотите, чтобы я непременно произнесла эти слова, как будто и без них вам непонятно! Ну хорошо, я скажу вам, я люблю вас, слышите ли? – почти вскрикнула Леля. – Я люблю вас! Теперь вы поняли?

У нее закружилось перед глазами, Леля не понимала, что делается вокруг нее.

Граф помог девушке встать и, взяв ее под руку, пошел по дорожке, мимо цветочных клумб.

"Однако это подлость с моей стороны!" – подумал граф. Он вдруг вспомнил о своей великосветской связи.

Леля ничего не вспоминала, она вся отдалась настоящему и только улыбалась, глядя то на цветы, то в лицо графу. Граф избегал ее взгляда.

– Вы, вероятно, не успели позавтракать, – сказал вдруг граф. – Пойдем ко мне, я угощу вас чем-нибудь. У меня найдется закуска и фрукты.

Леля вовсе не думала о завтраке, но тем не менее сказала:

– Ах, как это весело! Идем к тебе. Не говори мне больше "вы". Ведь я твоя невеста, не правда ли?

– Да, – подавленным голосом сказал граф.

"Какой я подлец!" – снова подумал он, но продолжал вести Лелю и наконец переступил вместе с нею порог своей квартиры.

Граф, как было уже сказано, занимал теперь из своего прежнего помещения только две комнаты: в остальных были расквартированы другие офицеры. Но никого не было дома, о чем граф узнал от своего камердинера, который, увидя графа с барышней, нахмурился и что-то проворчал себе под нос.

– Ступай, купи нам фруктов и чего-нибудь закусить... Возьми у Томаса котлеток, – сказал граф камердинеру.

Матвей удалился. Граф нервно кусал губы.

Он чувствовал, что им овладевает неудержимая страсть – и боялся за себя.

Леля, ничего не подозревая, улыбалась и болтала всякий вздор, рассматривала портреты, висевшие у графа над письменным столом, садилась подле Татищева на диван и смотрела на графа, любуясь им.

Граф отвечал односложными "да" и "нет".

– А это чей портрет? Какая красивая! – сказала Леля, увидя портрет молодой женщины. В ней зашевелилось чувство ревности.

– Это моя петербургская знакомая, – уклончиво сказал граф.

– У тебя много знакомых? Ты богач, аристократ... Я не хочу, чтобы думали, что я выхожу за тебя, потому что ты богат и знатен... Мысль, что кто-нибудь подумает так, мучит меня...

– Никто и не подумает, – сказал граф.

Он встал, подошел к окну, налил и выпил залпом стакан холодной воды, хранившейся в большом глиняном кувшине.

– Ты любишь меня? – спросила вдруг Леля. – Ты – еще ни разу не сказал мне этого, а от меня как требовал!

– Люблю, – прошептал граф, привлекая к себе девушку. Она хотела отвернуться, но не успела, и поцелуй графа обжег ее губы.

– Оставь, оставь, – слабо защищаясь, говорила Леля. Граф поднял ее на руки, как ребенка, посадил на диван и опустил зеленые шторы. В комнате наступил зеленоватый полумрак.

В соседней комнате послышался старческий кашель Матвея. Граф быстро вошел туда, сказал несколько слов камердинеру и, отослав его с новым поручением, возвратился к Леле. Леля полулежала на диване, не понимая, что с нею делается и где она находится... Граф осыпал поцелуями ее руки и плечи.

XII

Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, Леля возвратилась домой, вошла в свою комнату и бросилась на свою девическую постель. Полежав несколько минут, она села и долго сидела, низко склонив голову и закрыв лицо руками. Щеки ее пылали. Жгучий стыд все ниже и ниже клонил ее гордую голову. Смутный рой мыслей и совершенно новые чувства и физические ощущения, которых она вчера еще не могла бы понять, угнетали все ее существо, придавливали ее. Все ее наивные мечты и представления о любви были растоптаны, поруганы, разбиты. Еще утром – невинный ребенок, теперь она знала любовь во всей ее беспощадной, реальной, грубой форме, не имевшей ничего общего с теми возвышенными, сентиментальными поэтическими образами, которые Леля извлекла из чтения любовных романов и чувствительных поэм. То, чего она не могла понять, стало для нее ясным как день, она изумлялась своей прежней наивности и проклинала себя за свою глупость и доверчивость. Воспоминание о жгучих ласках графа было противно ей, потому что она поняла, что в отношениях графа к ней не было ничего, кроме страсти, не было того нравственного возвышающего начала, которое облагораживает самую страсть. И прежде Леля смутно, по инстинкту, догадывалась, что в любви есть чисто животная сторона, и инстинктивно боялась этой стороны; но Леля всегда была уверена, что главное содержание любви состоит в нравственном, духовном слиянии, которое ее воображению рисовалось то в виде торжественного церковного обряда, освящающего, любовь, то в виде счастливой жизни с нежно любимым мужем. Теперь перед нею была одна страсть, отделенная от всякого нравственного содержания, страсть – для нее по крайней мере – скорее мучительная, чем приятная, скорее унизительная, чем возвышающая душу, противная в своей грубой, физической наготе.

Леля не плакала, и только одна жгучая слеза – слеза стыда и раскаяния тихо скатилась по ее пылающей щеке, да и ту она поспешно стерла, зажгла свечи и подошла к зеркалу. Леля вздрогнула. Она не узнала себя.

В несколько часов Леля как будто постарела на несколько лет. Это уже не была прежняя резвушка Леля. "Елена Викторовна Татищева", – мелькнуло у нее в уме, и это сопоставление звуков показалось ей злостной иронией.

Леля поспешно потушила свечу, не раздеваясь, легла в постель, укрылась пикейным одеялом и старалась заснуть. Но мысли, одна другой мучительнее, неотвязно ползли, как бы цепляясь одна за другую и подтачивая ее мозг.

Раньше обыкновенного встала Леля, но долго не выходила из своей комнаты. Наконец капитан прислал Мавру узнать, отчего барышня не идет разливать чай. Леля наскоро умылась и, посмотревшись в зеркало, испугалась: синие круги были у нее под глазами, лицо как будто вытянулось и пожелтело.

– Ты нездорова, Лелечка? – с участием спросил капитан.

В первый раз со времени их последней ссоры отец заговорил с нею ласково, и эта ласка резнула Лелю, как нож.

– Да, я не спала всю ночь, – сказала Леля.

– Вероятно, клопы, – сказал капитан. – Надо этой старой дуре Мавре приказать, чтобы она постоянно осматривала матрацы. Мне недавно всю ночь не дали спать... Я думаю опять спать в саду на койке.

– Папаша, не делайте этого, вы простудитесь и схватите ревматизм.

– Я простужусь? Я, старый моряк? Ха, ха, ха! Что выдумала! Ну чего ты киснешь, Лелька! Полно нам с тобой ссориться! Повернем на другой галс! Теперь, Лелька, не до того! Надо думать об общем горе, о горе всего родного города и флота, а не о наших мелких огорчениях.

И эти слова болезненно отозвались в сердце Лели. Со вчерашнего дня интересы Севастополя и флота были для нее пустым звуком по сравнению с ее личными треволнениями.

– Полно тужить, Лелечка! – не то шутя, не то серьезно сказал капитан, выпивая третий стакан чаю пополам с ромом. – Ну, обидел я тебя, погорячился немного, извини. А ты все-таки плюнь на своего графчика, вот мы отстоим Севастополь, тогда выдам я тебя замуж за какого-нибудь лихого лейтенанта, героя, сражавшегося на бастионах... А твой графчик, я думаю, после первой серьезной перепалки отпросится куда-нибудь на излечение в Симферополь.

Чаша переполнилась. Леля вскочила и так поставила чашку, что разбила ее вдребезги.

– Как вам не стыдно, папа! Как вы можете так судить о человеке, который сражался под Алмой в самом опасном месте и сам отправился на четвертый бастион, где, говорят, будет очень опасно, наконец, о человеке, которого я люблю, о моем женихе, если вы хотите знать все!

Леля знала, что сказала далеко не все, но главного она не имела духу сказать.

– Он сделал тебе предложение? – спросил капитан. – Где и когда, позволь спросить? Письменно или на словах? И почему этот господин не спросил меня, желаю ли я отдать за него свою дочь? Если ты желаешь обойтись без моего согласия, тогда – другое дело... Но тогда я тебе не отец...

– Он вчера сказал мне на словах, что женится на мне, как только кончится кампания, – сказала Леля. – Конечно, если его не убьют, – прибавила она и сама испугалась своих слов.

– Хорошо, – сказал капитан. – Мы еще поговорим об этом. Удивляюсь, как у вас это все скоро сладилось. И где ты вчера могла его видеть? Я строго приказал этому болвану Ивану без моего спроса не возить тебя в город. Надеюсь, что ты еще одумаешься и поймешь, что ты не пара графу. Может быть, он и прекрасный человек, и отменных качеств, но отец твой не богач и не знатной породы, и, выйдя за графа, ты будешь, что называется, ни пава ни ворона... Смотри, ты разбила ту чашку, которая тебе досталась от твоей покойной матери. Следовало бы больше дорожить такими вещами.

Леля сама только что заметила, какую именно чашку разбила, и в этом событии увидела для себя дурное предзнаменование.

XIII

По уходе Лели капитан долго сидел, прихлебывая чай и куря трубку. Он видел, что без постороннего совета положительно неспособен сладить с дочерью. Долго думал он, к кому бы обратиться за советом. Наконец выбор его остановился на Елене Ивановне Меринской, старинной знакомой капитана, гостившей у своего дяди, полковника Хрущева, того самого, который со своими волынцами прикрывал отступление наших войск после Алминского боя.

"Елена Ивановна дама умная и образованная, – подумал капитан. – Она посоветует мне, как действовать в настоящем случае. Я вижу, что моя Лелька хандрит, что она бредит об этом графе, но как быть, что делать – не знаю. Ведь вижу я отлично, что все эти разговоры, будто он сделал ей предложение, – чистый вздор... Надо посоветоваться с Еленой Ивановной".

Елена Ивановна недавно переехала с дачи Хрущова, с Камышовой бухты, в дом над Килен-балкою. Оставаться на даче было небезопасно после перехода неприятеля на Южную сторону, и действительно, вскоре после переезда Меринской неприятель завладел бухтой.

Елена Ивановна, по второму браку Меринская, по первому Сокольникова, урождённая Хрущова, была помещица Тульской губернии. Это была полная, среднего роста дама, весьма стройная, несмотря на полноту, с темными умными глазами. Второй муж ее был товарищем поэта Лермонтова. Второй брак Елены Ивановны не понравился некоторым из родных: ДОеринский состоял с нею в близком свойстве и тогдашние понятия осудили этот брак.

Рассорившись с родными, Елена Ивановна осталась, однако, в ладах с полковником Хрущевым, и главной целью ее приезда в Крым было примириться через посредство Александра Петровича со всей роднёю.

Полковник – старый холостяк, как и все его братья, кроме отца Елены Ивановны, – живший до того времени в обществе одних офицеров своего полка, со времени приезда племянницы стал жить жизнью более семейной.

Он очень полюбил маленького Гаврика, смуглого, темноволосого сына Елены Ивановны. Нельзя сказать, чтобы Гаврик принадлежал к числу смирных и послушных детей. Наоборот, не проходило дня, чтобы он не устраивал какой-нибудь штуки, к чему особенно поощряли офицеры, вроде поручика Михайлова. Кроме матери, Гаврик не признавал над собою ничьего авторитета. Дядю-полковника он любил, но нисколько его не боялся. Теперь, наслушавшись рассказов дяди об Ал минском сражении, Гаврик вообразил и себя героем и, живя над Килен-балкою, в недалеком расстоянии от Корабельной слободки, имел полную возможность удовлетворить своим воинственным наклонностям. Действительно, фруктовый сад, примыкавший к дому, часто подвергался разбойническим нападениям матросских мальчишек, которые уже представились Гаврику чем-то вроде союзной армии, атакующей алминскую позицию. Взяв с собою двух знакомых мальчиков и вооружив свою малочисленную, но храбрую армию палками, Гаврик подстерег неприятеля в канаве и дал ему генеральное сражение, окончившееся удачнее Алминского. Матросские мальчишки были разбиты наголову и позорно бежали, пустив в противников кирпичами и камнями. Один из камешков сильно контузил ногу Гаврика, но герой не оставил поля битвы и возвратился домой хотя прихрамывая, но с трофеем – мешочком слив и персиков, брошенным неприятелем.

– Гаврик, что с твоей ногой? – спрашивала Елена Ивановна юного героя.

– Так, ничего, нечаянно ушибся.

– А тебе есть сегодня сюрприз: от дяди Степана Петровича получено два письма, одно из них на твое имя.

– Мама, мама, дай скорее прочитать! Как я рад, как я рад, – напевал Гаврик, подпрыгивая на здоровой ноге, что он делал как от радости, так и потому, что, ступая ушибленной ногою, чувствовал жестокую боль.

– Только... уж извини, я распечатала твое письмо.

– Зачем? – сказал Гаврик с вытянувшимся лицом. – Разве хорошо читать чужие письма? Я бы и сам мог распечатать.

– Думаю, секретов от меня нет, – сказала, улыбнувшись, мать. – Впрочем, успокойся, я не читала твоего письма, и если есть секреты, ты можешь мне не рассказывать.

Гаврик с видом солидного человека сел читать письмо, но вскоре не утерпел и стал вслух высказывать свои впечатления.

– Мама, у них там страшные морозы, а у нас такая жара!.. Мама, дядя застрелил недавно медведя... Мама, это очень интересно (Гаврик прочел описание охоты)... Мама, дядя дарит мне два золотых. Где же они?

– У меня, я тебе передам. А что, дядя теперь уже не называет тебя неграмотным Гавриком?

– Нет, – с досадою сказал мальчик. Мать коснулась неприятного для него воспоминания.

Год тому назад Гаврик написал дяде письмо, в котором было изрядное количество орфографических ошибок, так как диктовке он упражнялся под руководством подпрапорщика, который сам был не тверд насчет буквы "ять". Дядя в письме, адресованном Елене Ивановне, перечисляя разные присланные им с тою же почтою подарки, сделал приписку: "А неграмотному Гаврику от меня два золотых". Мальчик долго не мог понять: как же это он неграмотный, ведь он умеет писать? Когда наконец ему объяснили смысл этого выражения, самолюбие Гаврика было затронуто и он стал просить мать поправлять ему диктовку.

Мать была женщина образованная, даже печатала свои повести в "Северных цветах". От нее Гаврик унаследовал страсть к сочинительству и девяти лет уже сочинял маленькие рассказы, в которых, разумеется, описывались невероятные битвы с черкесами и с турками и подвиги героев, как две капли воды напоминавших самого Гаврика.

Гаврик наконец не утерпел и прочел все письмо вслух матери. Елена Ивановна внимательно слушала, как вдруг вошла горничная девка и сказала, что пришел капитан Спицын.

– Что вы так редко показываетесь? – спросила Елена Ивановна, усаживая гостя и отсылая Гаврика играть.

Капитан хотя и не был светским человеком, но с дамами был очень любезен. Поцеловав ручку хозяйки, он сел и сказал Елене Ивановне, что пришел поведать ей свое горе.

Елена Ивановна сама курила и попросила капитана курить.

– Лелька моя что-то дурит, – сказал капитан. – Не знаю, что с нею делать...

И он вкратце рассказал, что знал о знакомстве Лели с графом. Знал он, разумеется, весьма немногое. Елена Ивановна имела о графе довольно смутные понятия, хотя и встречалась с ним в обществе. Но она знала, что капитан человек честный и прямой, чутьем отличающий дурных людей от хороших. Знала она также, что в воспитатели девушке он совсем не годится, и посоветовала ему отослать Лелю к родственникам в Николаев.

– Это тем необходимее, – сказала Елена Ивановна, – что скоро и всем нам придется выехать по случаю военного времени. Я на днях собираюсь выехать в свое тульское имение. Говорят, сообщение с Симферополем теперь свободно. Жаль, что Александра Петровича нет дома, вы бы с ним поговорили, он так любит беседовать с вами о военном деле... Я, как женщина, мало в этом понимаю. Он бы вам рассказал все.

Капитан соображал.

– Да, вы правы, Елена Ивановна... Боюсь, она закапризничает, но придется даже против ее воли удалить ее в Николаев. Кажется, это единственное средство. Я-то сам, конечно, останусь.

– Вы думаете опять поступить во флот?

– Нет, – сказал капитан, махнув рукой. – Все собирался, да, кажется, ничего не выйдет. Корабли теперь топят, значит, и мы никуда не годны!

Поговорив еще о разных предметах и узнав, что Александр Петрович Хрущев со своими волынцами поставлен на четвертый бастион, где и будет находиться в течение трех недель бессменно, капитан пожелал хозяйке всего хорошего и отправился домой. Когда он вошел в свою "каюту", явился Иван с донесением, что по ту сторону Килен-балки показались неприятельские застрельщики.

– Где барышня? – спросил капитан.

– Гуляют в балке...

– Ах ты болван! Что же ты их не позовешь поскорее!

Капитан побежал искать дочь. У него мелькнула нелепая мысль, что Лелю могут взять в плен. Разумеется, ничего подобного не было, и Леля вернулась целою и невредимою и потом вместе с отцом смотрела на мелькавшие в отдалении фигуры неприятелей, как вдруг послышалось несколько пушечных выстрелов – и неприятель разбежался.

– Должно быть, "Владимир"{97} угостил их ядрами, – сказал капитан, затем объявил Леле о своем твердом решении отправить ее на следующий же день в Николаев. К немалому удивлению капитана, Леля не стала спорить. Ей и самой хотелось бежать неизвестно куда, как будто от перемены места жительства зависело скрыть мучивший ее стыд. После того рокового в ее жизни дня она еще ни разу не видела графа и, как ей казалось, не имела ни малейшего желания видеть его. Она боялась встречи с ним, боялась, что если увидит его, то усугубит свой позор. Леля стала собираться к отъезду и укладывать свои вещи. Но она не могла ехать, не уведомив об этом графа. У нее шевелилась слабая надежда, что ее решимость уехать будет пробным камнем для его чувств к ней. Если в нем действительно есть хотя капля человеческого чувства, он не отпустит ее, не обвенчавшись с ней тотчас же или не дав ей торжественного обещания сделать это в самом близком будущем.