Текст книги "Осажденный Севастополь"

Автор книги: Михаил Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Он перекрестил дочь, поцеловал ее в лоб и удалился, снова шаркая туфлями. От этого шарканья у Лихачева мороз подирал по коже. Появление старика напоминало ему читанное в учебнике древней истории обыкновение египтян приносить в залу, где пируют гости, мумию...

Генерал действительно походил на живую мумию.

Молодые люди остались одни и несколько минут молчали в смущении. Лихачев первый заговорил.

– Знаете ли, что мы на днях отправляемся в плавание? – сказал он, желая в одно и то же время возбудить в Саше горесть предстоящей разлуки и уважение к своим будущим подвигам. Но Саша думала об отце и приняла это известие довольно равнодушно.

– Вы надолго уезжаете? – спросила она.

– Не знаю, сколько времени продлится плавание... месяц или два... Мы будем крейсировать в Черном море, выслеживая турецкие суда. Как бы я желал объявления войны!

– Надо будет посоветоваться насчет папа с доктором Балинским, – сказала Саша, отвечая на свои собственные мысли.

"Опять этот доктор Балинский!" – подумал Лихачев, и ревность снова закипела в нем...

– К чему же с Балинским? Здесь есть много докторов. Балинский вовсе не пользуется известностью.

– Он очень хороший и опытный доктор, и папа ему доверяет.

Лихачев закусил губы...

"Она влюблена в этого доктора", – мысленно решил мичман.

– Да, я желал бы войны, – снова сказал Лихачев. – Приятно погибнуть за отечество, – произнес он вычитанную фразу.

– А вы не боитесь? – спросила Саша. Лихачев взглянул на нее с чувством собственного достоинства.

– За кого вы меня принимаете? – спросил он. – Неужели я похож на труса?

– Я этого не говорю. Но ведь турки – варвары, и война с ними не то что с образованными нациями. Да и вообще война – какой ужас! Я часто молюсь Богу, чтобы никогда более не было войн.

– Жизнь на море приучает ко всяким опасностям, – говорил Лихачев, глядя прямо в глаза Саше. Она сконфузилась и стала смотреть в сторону. – Скажите, а вам будет жаль, если меня убьют?

– Конечно, будет жаль, – наивно сказала Саша. – Вы такой ловкий кавалер и так хорошо танцуете вальс, – прибавила она со смехом.

– Какая вы недобрая! Я говорю о смерти, а вы – о танцах.

– Но ведь война еще не объявлена, и, даст Бог, ничего не будет... А если в самом деле вам придется сражаться, я, право, право, буду очень бояться за вас.

– Благодарю вас, – с чувством произнес мичман. – Воспоминание о вас поддержит меня в минуту опасности... До свиданья... Вот что еще, исполните мою просьбу: дайте мне что-нибудь на память!

– Что же я вам дам? – сказала Саша, растерявшись. – Вот разве возьмите этот платок...

"Только как бы мамаша не заметила", – подумала Саша.

Но Лихачев не опасался мамаши. Батистовый платок был уже в его руках, и он не расстался бы с ним ни за какие блага в мире. Ему казалось, что в этом платке, пропитанном запахом ландыша, ощущается дыхание любимого существа. Он еще раз пожал руку Саши и хотел прижать ее к своим губам, но у него не хватило смелости. Лихачев быстро вышел и вскоре шагал по Морской улице.

IV

Едва заметная зыбь колыхала эскадру, когда она оставляла Севастопольский рейд, направляясь к Варне. Молодые офицеры догадывались, что целью плавания будет не простая прогулка по водам Черного моря. Они бодро готовились к опасностям. Многие, подобно Лихачеву, сгорали от нетерпения померяться силами с неприятелем и, конечно, думали не о турках. Им хотелось побороться с гордым британским львом. Как настоящие питомцы покойного Лазарева{25}, они не только не страшились мысли о войне с Англией, но радовались, что будут иметь случай оправдать мнение, сложившееся в обществе о черноморских моряках. Эскадра отплывала при самых благоприятных предзнаменованиях.

Лихачев перед самым отъездом получил письмо от матери и от сестер с уведомлением, что ему с этой же почтой высланы разные домашние приготовления вроде засахаренных фруктов, вышитых полотенец и прочее.

– Такая досада, опоздала посылка, – говорил он своему приятелю лейтенанту Артамонову. – Жаль, что маменька не прислала вещей с человеком. Наша почта вечно опаздывает... Я бы, кстати, взял с собою человека вместо денщика...

– Ну, это вы напрасно, – возразил Артамонов. – У нас этого не любят, и капитан едва ли позволил бы вам. Адмирал Корнилов не раз порицал обыкновение брать с собою крепостных людей. По его словам, присутствие подобных камердинеров вредит дисциплине.

– Не понимаю – почему? – изумился Лихачев. Он недавно перевелся в Черноморский флот и еще не знал порядков.

– А потому, что ваш крепостной человек будет повиноваться вам больше, чем мне или даже старшему офицеру.

– Знаете ли, Артамонов, я начинаю соглашаться с теми, кто ставит Павла Степановича Нахимова{26} выше нашего Владимира Алексеевича. Корнилов, несомненно, обладает огромным умом и образованием, но, право, он педант. Сегодня мне рассказывали, что он разбранил одного лейтенанта за чтение книги.

– – Ну, батенька, дело-то было не совсем так, – возразил Артамонов, всегда готовый стать на дыбы за своего вице-адмирала. – Я сам был свидетелем и расскажу вам. Корнилов заметил, что один из офицеров усердно поглощает томы "Библиотеки для чтения". Дня три назад Владимир Алексеевич, заметив у офицера книгу, спрашивает его: "Что это у вас, не инструкция ли Лазарева?" Офицер смешался. Корнилов взял книгу, повертел в руках и, нахмурясь, возвратил со словами: "Библиотеку для чтения" мы почитываем, а инструкции Лазарева знать не хотим. Вот что я вам скажу, господин лейтенант, когда я был так молод, как вы, я также читал все без разбора. Покойный Михаил Петрович однажды хорошо намылил мне за это голову, и с тех пор я стал серьезно изучать морское дело".

– И все же это педантизм, – сказал Лихачев. – Ведь так, пожалуй, все перезабудешь, чему учился, кроме морского дела. А я очень люблю чтение. В детстве, помню, я все читал Робинзона Крузо и мечтал, что меня выбросит бурею на остров...

– Смотрите, как бы ваши мечты не сбылись теперь: ветер стал свежеть, да и барометр падает.

Действительно, ветер все свежел. Вечером тридцатого октября дул довольно умеренный северный ветер с дождем. Но около полуночи все небо покрылось тучами и завернул зловещий норд-ост. Было так темно, что с адмиральского корабля стали пускать ракеты. От проливного дождя они только шипели, почти не освещая непроглядной тьмы. Ветер все усиливался, безжалостно трепля измокшие паруса и снасти. Матросы кутались в свои просмоленные шинелишки, стоя как вкопанные, несмотря на качку, по своим местам близ снастей и изредка перебрасываясь двумя-тремя словами. Вахтенные офицеры, промокшие до костей, изо всех сил напрягали зрение, стараясь разглядеть сигналы, даваемые с адмиральского корабля.

Корабль "Три святителя", на котором находился Лихачев, был одним из ветеранов Черноморского флота. Это был огромный стодвадцатипушечный линейный корабль, котором у давно уже пора отправляться в док на починку, а то и совсем на покой. С самого начала бури вице-адмирал Корнилов, как видно, стал беспокоиться об участи "старика": с адмиральского корабля "Великий князь Константин" постоянно спрашивали сигналами командира "Трех святителей": все ли благополучно?

В полночь на эскадру налетел яростный шквал. Корабль "Три святителя" заскрипел, как старая сосна. Молодые матросы едва удерживались на ногах. Один матросик, потрусливее других, уцепившись за мачту, стал сам над собою причитывать. Проходивший мимо боцман, шатаясь от качки как пьяный, не выдержал и дал робкому матросу здоровенную затрещину, прибавив в виде поучения:

– Чего воешь, окаянный? Душу всю надорвал! Я те еще не так звездану!

К трем часам началась сильная гроза. Рев ветра и раскаты грома сливались с шумом и плеском волн, обдававших пеною всю палубу. Молния на мгновение освещала мачты кораблей, темное, почти черное, волнующееся море и седые гребни огромных волн. Громадные трехдечные{27} суда раскачивало, как детские колыбельки, и они прыгали по волнам, то поднимаясь, то погружаясь в морскую пучину. Молодые матросы крестились и ожидали своего последнего часа, старики хмурились. Командных слов почти нельзя было расслышать, но матросы отлично знали свое дело, убирали паруса, возились с орудиями и чего не слышали, то угадывали.

К рассвету ветер стал стихать, позже совсем прояснилось. Матросы повеселели, когда выглянувшее солнышко пригрело их. Послышались разговоры, прибаутки, смех.

На баке корабля "Три святителя" собралась толпа матросов покурить. Бак, то есть передняя часть судна, заменял у матросов клуб и курительную комнату. Матросы курили подле кадки с водою из своих коротеньких трубочек, весьма метко именуемых носогрейками, и, мало стесняясь присутствием младших офицеров, вели различные беседы. Вот и вчерашний трус – молодой матрос Семенов, парень лет двадцати, горбоносый, с маленькими серыми глазками. Он тщедушен, хил, и многие офицеры удивлялись, как он попал в морскую службу. Рядом с ним, расставив свои короткие, толстые ноги, стоит Прокофьич, старый матрос, крепкий, коренастый, с неуклюжею, но цепкою походкой.

Лицо его так обветрено бурями, что цветом своим напоминает лица краснокожих, а руки всегда черны от смолы.

Прокофьич – тип матроса старых времен. У него в Севастополе, в Корабельной слободе, старуха жена и трое детей, но он, кажется, не знает другой родины, кроме своего старого корабля.

Прокофьичу все сходит с рук: им дорожат за необычайную отвагу и сметливость, обнаруживаемую им на море. Не водись за ним некоторых грешков, он давно был бы боцманом. Есть у Прокофьича одна характерная особенность: он терпеть не может пароходов. Проведя почти всю жизнь на парусных судах разных наименований, он никак не может смириться с применением паровой силы.

– Только зря жгут дрова и уголь, – скептически замечает он.

Когда ему возражают, что пароходы идут скорее кораблей, он приходит в ярость и для поддержания чести парусных судов начинает безбожно врать, уверяя, что теперь разучились управлять кораблем, а что в прежнее время хаживали по пятнадцать и двадцать узлов в час, а при свежем ветре и по тридцати.

– Ну а как же, если, примерно, штиль, дяденька? – скажет кто-нибудь из молодых матросов.

– Что штиль! На штиль наплевать! Надо же когда-нибудь и отдохнуть кораблю.

О корабле Прокофьич говорит как об одушевленном существе и часто называет его самыми нежными именами, а иногда даже пускает по его адресу крепкие слова.

Теперь Прокофьич ведет разговор с Семеновым и бранит его за вчерашнее.

– Непутевый ты парень, как я вижу. Я думал, он о чем путном хныкал, а тут, на-кось, нашел время думать о девке! Нет, ты это дело брось! Какой матрос из тебя выйдет? Тебе только кочегаром быть на пароходе. Первого свеженького ветерка испугался!

– Теперь как будто не страшно, дяденька, – оправдывался Семенов. – А в сражении как, дяденька? Еще пострашнее будет?

– В сражении?.. Сражение – это, брат, такое дело! Верь моему слову: я старый матрос, худого тебе не скажу. В сражении, брат, ни на кого не надейся, как только на Бога. Видишь турка – стреляй, товарищу помогай, командиров слушайся, старших матросов почитай, потому, значит, старшие более твоего понимают.

Произнеся это глубокомысленное наставление, Прокофьич потушил свою трубку, бережно спрятал ее в карман и с азартом сплюнул.

– Нет, ты вот что мне скажи, – начал он вдруг. – Ты на своего барина обижаешься, что он тебе жениться не дал и в матросы сдал. Ты, брат, за это век за барина Бога должен молить. Ты скажи, под чьей командой ты состоишь? Кто твой командир? Ну, чего глаза выпялил?

– Господин капитан Кутров{28}, – сказал Семенов.

– То-то. А над ним кто старший?

– Не знаю, дяденька.

– Дурак, деревенщина! Видно, что сейчас от сохи. Над капитаном начальник наш флагман контр-адмирал Новосильский{29}, а старше его вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов.

– Владимира Алексеевича я знаю, дяденька.

– То-то, знаю! Да такого другого командира ты, молокосос, отродясь не видал и не увидишь, вот разве еще Павел Степанович Нахимов. Велика беда, в матросы сдали! А по-твоему как, в солдаты, что ли? Ты думаешь, там меньше бьют? Нет, брат! У нас линьками 'только воров дуют, а господа и вовсе не дерутся. Ты в армии не отдай-ка честь не то что генералу, а прапорщику! А у нас видел? Идет сам Владимир Алексеевич или Павел Степанович, а мы только шапки снимаем, а чтобы честь отдать – ни отнюдь! Да и то, иной раз снимешь шапку, а Владимир Алексеевич только рукой махнет: занимайся, значит, своим делом, а на пустяки время не трать.

– Ври больше, – вмешался в разговор подошедший боцман. – Только смущаешь молодых, матросов. И так у нас народ совсем избаловался.

– А тебе бы только скулы всем сворачивать. Только и'знаешь, что зря дерешься. Ты погоди, Михеич, как бы тебе самому бока не намяли...

– Ну, молчи, старый черт, – сказал боцман, отходя в сторону, и, подойдя к корабельному фельдшеру, стал отводить душу: – Просто житья от этого Прокофьича нет! Вор, пьяница, а господа его уважают. Бравый, говорят, матрос. Я бы этому бравому всыпал двести линьков, дай мне только волю.

Мичман Лихачев, стоя на палубе, смотрел вдаль, на беспредельное море, покрытое слабою зыбью. Он вспомнил о родном доме в смоленском поместье, о березовой роще, куда он с сестрами ходил по ягоды и по грибы. Вдруг на глаза ему попался матрос Семенов, который уже совсем повеселел и с наслаждением жевал черствый сухарь. Лихачев слышал часть разговора молодого матроса с Прокофьичем и заинтересовался этим чахлым, тщедушным человечком. Ему стало жаль матроса не за то, что Семенова вчера приколотили – проучить за трусость следовало, – а потому, что Лихачев вполне понимал тоску матроса по родной деревне и сочувствовал его жалобам на разлуку со своей невестой. Саша, белокурая, в розовом платье, усиливавшем румянец ее нежно-розовых щечек, припоминалась ему в эти минуты. Он впал в сентиментальное настроение. "Что, если я погибну в первом же сражении? – подумалось ему. – А еще хуже утонуть... смерть совсем бесславная... Что, если не убьют, а только ранят и вернешься домой безногим или безруким калекой?" И ему живо представился весь ужас матери, искаженные от страха лица сестренок, соболезнования родственников и знакомых. Лихачев даже зажмурил глаза, как будто с целью отогнать тяжелый призрак.

"Однако меня, кажется, расстроил вчерашний шторм; быть может, я немного простудился... Что-то знобит, – подумал Лихачев. – Надо попросить у доктора несколько гранов хинина".

Война с Турцией была наконец объявлена. В Севастополе с нетерпением ожидали известий о действиях нашего флота.

Было ясное ноябрьское утро. По Севастопольскому рейду сновали лодки. Дамы и девицы катались с кавалерами в гичках и яликах, любуясь видом города, поднимающегося амфитеатром над синими водами залива – синими, конечно, только издали, тогда как вблизи вода Севастопольского рейда в ясную погоду имеет яркий, настоящий изумрудно-зеленый цвет.

В небольшом полубаркасе, переправлявшемся через Южную бухту, легко было различить несколько барышень, и в числе их сестер-близнецов: Лизу и Сашу. Рулем правил знакомый шкипер с купеческого судна, грек атлетического телосложения. Парусом управлял отставной матрос. Были и кавалеры, между прочим, молодой граф Татищев и доктор Балинский. Татищев был в ударе, рассказывал о гонках яхт в Лондоне и о венецианских гондольерах. Доктор Балинский все время ухаживал за Сашей, иногда, впрочем, уделяя внимание и другой сестре. Кто-то из команды предложил, вместо того чтобы править к городу, прокатиться по рейду. Предложение было принято, и вскоре полубаркас при попутном ветре обогнул Николаевскую батарею, миновал Александровскую и выбрался в открытое море.

– А что, господа, если мы встретимся с турецким военным судном? – шутя спросил Татищев.

– Тогда, конечно, ваша обязанность быть нашими рыцарями, – сказала Лиза, вздрагивая при одной мысли о турках. – Надеюсь, вы не отдадите нас в плен туркам.

– Вы можете смело на нас положиться, – сказал граф. – Как артиллерист, я предлагаю в следующий раз взять с собою маленькую двухфунтовую пушку.

– Ах, я тогда боялась бы еще более, – сказала Лиза.

– Господа, нет ли у кого-либо подзорной трубы или хоть бинокля? спросил доктор Балинский. – Кажется, я вижу на горизонте пароход.

– Русска пароход, труба не надо, и так вижу, – сказал грек-шкипер и потом прибавил, подумав: – А на буксире турецка пароход.

– Ну, быть не может?! – радостно воскликнули некоторые из мужчин.

Стали смотреть в бинокли и в трубу, оказавшуюся у одного из моряков. Вскоре разглядели, что это в действительности был русский пароход, и пошли споры, какой именно.

Шкипер снова разрешил сомнения.

– Пароход "Владимир", – сказал он. – Корнилов на палубе.

Пароходо-фрегат "Владимир" быстро приближался к входу на рейд. Три мачты и две трубы его были видны уже вполне отчетливо. За ним следовал на буксире, очевидно, сдавшийся турецкий пароход с перебитой трубой: он был колесный и всего двухмачтовый.

В городе и на рейде вскоре стали собираться толпы любопытных. Из Артиллерийской, а затем и из Корабельной слободок в какие-нибудь четверть часа нагрянули сотни матросских мальчишек, повалила и чистая публика. Дамы махали платками, мужчины кричали "ура". Моряки; оставшиеся в Севастополе, заранее поздравляли товарищей с первою победою, одушевление было необычайное.

– Смотри, смотри! Русский пароход сцепился с турецким! – кричали мальчуганы; их воображение разыгралось, и многие из них уверяли, что собственными глазами видели битву, которая на самом деле произошла почти подле малоазиатского берега.

С высоко поднятым национальным флагом плавно вошел на рейд "Владимир", влача за собою турецкое судно, которое, как узнали после, было турецко-египетским пароходом "Перваз-Бахри", название, которое русские матросы не замедлили переиначить по-своему: "Перевез за вихры".

Как только пароходы стали ясно видны невооруженному глазу, девицы Минден стали просить кавалеров поспешить назад в Южную бухту. Пароход быстро настигал их, но вдруг остановился: было видно, что нашим матросам приходится возиться со своим призом. На палубе призового корабля появились фигуры русских матросиков и даже были слышны голоса.

– Скорее, скорее домой, а то не увидим, как будут причаливать, говорили барышни.

Саша забыла тот ужас, который ей прежде внушала одна мысль о войне. Война казалась ей теперь праздником, вроде встречи какого-нибудь высокопоставленного лица. Тут только она вспомнила о Лихачеве и о том, что, быть может, и он находится в числе победителей. Лихачев говорил ей, что плывет на корабле "Три святителя", но Саша успела забыть это название. Она спросила Татищева: не помнит ли он?

– А вы интересуетесь подвигами этого молодого человека? – спросил граф с легкой иронией в голосе.

– Да, он мне кажется очень храбрым моряком, – наивно призналась Саша.

– Мальчик, и, как кажется, с малым развитием, – отозвался доктор Балинский, сделав неприятную гримасу. Доктор давно не шутя ухаживал за Сашей, и ему было досадно, что она интересуется первым встречным мальчишкой, как он мысленно назвал Лихачева.

Баркас приближался к Адмиралтейству и стал ловко лавировать в Южной бухте. Весь город уже был виден, как в панораме. На верху горы виднелось здание библиотеки, откуда многие жители с трубами и биноклями в руках следили за движением парохода "Владимир".

Южная бухта так глубока, что даже трехдечные корабли могут подходить к самому берегу, а поэтому нашим путникам недолго надо было думать о том, где пристать, но они выбрали место, откуда будет лучше видно.

Наконец прибыл и "Владимир" и причалил со своим пленником подле Адмиралтейства. Громкое "ура" послышалось с набережной. На палубе неприятельского корабля, частью стоя, частью сидя с поджатыми ногами, скучились пленные турки под присмотром нескольких матросов.

С "Владимира" были спущены шлюпки. Барышни махали платками, думая увидеть прежде всего отличившихся мичманов и лейтенантов, из которых некоторые были им знакомы.

– Вот и сам Владимир Алексеевич! – говорили в публике.

На палубе действительно стоял в одном мундире с эполетами среднего роста моряк, с тонкой и стройной талией, с правильным, почти классическим профилем и строгим выражением лица. Это был вице-адмирал Корнилов. Близ него стояли несколько адъютантов, но между ними не замечали одного из его любимцев – лейтенанта Железнова{30}.

"Убит или ранен?" – мелькнула мысль у всех, знавших этого молодого моряка, подававшего большие надежды.

Потом узнали, что Железнов был убит наповал неприятельской картечью.

На палубе показались матросы с носилками. Осторожно спустились они на шлюпку. В толпе успели рассмотреть на носилках раненого матроса.

Стали расспрашивать. Вскоре разнеслась весть, что у нас двое убиты, трое ранены. Раненых повезли в морской госпиталь, и собравшаяся здесь толпа видела, что у одного из них оторвана рука, у другого нога. Понесли и раненых турок: их было восемнадцать человек. Некоторые были ранены легко, но многие страшно изуродованы.

Это зрелище значительно отравило радость многих мужчин и расстроило нервы барышням. Саша чувствовала лихорадочную дрожь и куталась в свою шаль, хотя в воздухе было совсем тепло. Лизе было почти дурно.

– Вот и первые жертвы войны, – задумчиво проговорил граф. – Как подумаешь, прав был старик Державин, сказав, что наша жизнь есть

...тяжелый некий шар,

На тонком волоске висящий!

Теперь вам, господа врачи, предстоит обильное поприще деятельности, прибавил он, обратись к Балинскому.

– Да, во время войны бывают случаи весьма интересные и с практической, и с теоретической точки зрения, – сказал доктор.

– Ну, с практической – не думаю... Чем же вы тут воспользуетесь для мирного времени, которое не знает ни ядер, ни пуль?

– Ошибаетесь... С медицинской точки зрения ядро есть просто твердое тело, обладающее известной тяжестью и скоростью...

– Я не понимаю, как можно хладнокровно разговаривать обо всем этом, сказала Лиза. – Я знаю, что несколько ночей не буду спать... Если бы я знала, я бы никогда не смотрела в бинокль... Ах, какое лицо было у этого бедного раненого горниста...

– Ему-то ничего, у него, по крайней мере, руки и ноги целы, – сказал граф.

– Ах, не напоминайте мне об этом... Ах, какой ужас! Скорее едем домой, Саша!

Они сошли на берег и возвращались по Морской улице, где, несмотря на осеннюю пору, еще всюду зеленели садики, и листва их поблекла не столько от времени года, сколько от постоянных ветров, несущих с собою тонкую, едкую пыль.

VI

Мрачная, невеселая погода. Клочки бледно-серых облаков лениво ползут по небу, а вслед за ними надвигаются и массивные свинцово-серые тучи. Ветер свежеет, и море, в такую погоду вполне оправдывающее свое название "Черное", покрывается белыми барашками. Идет мелкий, пронизывающий насквозь, холодный дождь. Слава Богу, что утих шторм, разбросавший наш флот во все концы. Эскадра Новосильского держится близ Севастополя, Нахимов отплыл к Синопу. По приказанию Меншикова Новосильский со своими старыми кораблями, а Корнилов с пароходной эскадрой спешат на соединение с Нахимовым.

В Севастополе думают, что в Синопе стоят два-три турецких фрегата, и из Петербурга уже получен приказ истребить их, с добавлением, чтобы ни в коем случае не разрушать турецких городов. Мы ведем войну как европейская нация, и притом в турецких городах на малоазиатском берегу чуть не половина жителей – христиане. Знакомый нам стодвадцатипушечный корабль "Три святителя" с двумя подобными же кораблями спешит к мысу Пахиос, близ Синопа, где по предположению должна находиться эскадра Нахимова.

Молодые офицеры корабля "Три святителя" пребывают в состоянии лихорадочного нетерпения. С минуты на минуту ожидают встретить какой-нибудь турецкий корабль; между офицерами только и слышны разговоры об абордаже и о правилах относительно призов. Некоторые рассчитывают разбогатеть от взятия хотя бы одного турецкого судна, другие мечтают об отличиях, наградах и повышении в чине, третьи просто полны юношеского воинственного задора. К числу последних принадлежит мичман Лихачев: Он уже воображает себя будущим героем: подле него убивают командира, только что палившего из страшного пудового единорога{31}, он сам наводит орудие и метким выстрелом поражает турецкий адмиральский корабль; или другая вариация: их корабль сцепился с турецким. Лихачев проявляет чудеса храбрости и берет в плен неприятельского капитана, бросается на вражеское судно, спускается в трюм и находит там связанных христианок-невольниц, замечательных красавиц, которых везли продать в гарем султана. Воображение Лихачева разыгрывается, но вдруг оклик старшего офицера, делающего ему строгое замечание, возвращает юного героя к действительной жизни.

– Я просил вас, господин мичман, наблюдать за тем, чтобы одна вахта мыла свое белье в понедельник и четверг, а другая во вторник и пятницу, как было приказано, а у вас вечно выходит путаница, эдак нельзя. Надо внимательнее относиться к тому, что вам поручено. Вы считаете, на войне можно ходить d грязном тряпье?

"Провались это белье сквозь землю!" – подумал Лихачев, но не оправдывался, так как сознавал свою вину. С досады он, однако, разнес ни в чем не повинного и всегда безответного матроса Семенова, попавшегося ему на глаза.

– Я говорил тебе, каналья, чтобы ты мне напомнил о мытье белья, уж не думаешь ли ты, что я его буду мыть!

– Никак нет, ваше благородие! – отвечал Семенов, корча уморительную, виновную рожу и съежившись еще более.

– Смотри ты у меня! Сегодня же с двух часов ночи чтобы у меня уже грели воду, достали ведра, каменья и песок и разложили все на досках. Не сделаешь, все зубы вышибу!

– Слушаю, ваше благородие...

Лихачев отвел душу, и ему стало легче.

Вот уже пятые сутки идет непрерывный мелкий дождь, застилающий свет, подобно туману. Даже привычные к непогоде старые матросы начинают ворчать и употреблять слова "дождь" и "погода" не иначе как с приложением чисто русских эпитетов.

Утром 18 ноября стало несколько проясняться. Лихачев, находясь на вахте, первый крикнул: "Берег!" В самом деле, берег едва обозначился. Вскоре можно было различить очертания Синодского перешейка, обстроенного турецкими зданиями, по большей части деревянными, исключая два-три каменных дома и несколько мечетей. Перешеек настолько узок и не возвышен, что ясно видны были верхушки мачт кораблей, стоявших по ту сторону, на рейде.

– Наш флаг! Там наши! – сразу раздалось несколько голосов.

Это был в действительности флаг адмиральского корабля "Императрица Мария", стало быть, там находилась эскадра Нахимова. С тремя средней величины кораблями Нахимов уже несколько дней блокировал Синопскую гавань, где спряталась турецкая эскадра, состоявшая из двенадцати{32} военных судов, в том числе нескольких фрегатов. Чем руководствовались турки, не решаясь выйти в море и напасть на малочисленную русскую эскадру, трудно понять. Наоборот, Нахимов ожидал лишь прибытия двух кораблей, отправленных после шторма в Севастополь для починки, чтобы немедленно напасть на турецкий флот, прикрытый шестью береговыми батареями.

– Помоги Бог Павлу Степановичу, – сказал командир "Трех святителей", стоявший с несколькими офицерами на палубе и смотревший в подзорную трубу. Вахтенный офицер донес, что начальник их эскадры сделал сигнал "держаться соединенно". Весть эта быстро облетела весь, состоявший из тысячи человек, экипаж корабля. Все поняли, что и они примут участие в бою. Одни крестились, другие приосанивались, третьи сновали взад и вперед, приводя все в порядок. Флаги полетели кверху, и корабли стали огибать полуостров.

На другое же утро Нахимов призвал на свой корабль второго флагмана контр-адмирала Новосильского и командиров всех судов для сообщения им плана атаки.

Настало утро 18 ноября 1853 года.

С рассвета шел дождь и дул юго-восточный ветер. Сердитые шквалы налетали на русскую эскадру, состоявшую по большей части из старых кораблей и не имевшую возможности укрыться от непогоды.

Нахимов, плотный пожилой мужчина, с подстриженными усами, ростом немного выше среднего, с добрыми глазами, с легкой проседью в русых волосах, сидел в капитанской каюте и пил вместе с капитаном чай, доливая его крепчайшим ромом.

– Ну-с, я вам скажу-с, будет трепка! – сказал Нахимов, допивая последний глоток. – Надо пойти посмотреть-с... А вы, мичман Соловьев, извольте переодеться, – сказал он, увидев мичмана не в парадной форме. Этак одеваться перед боем – один разврат-с!

Нахимов на каждом слове употреблял приставку "с" или, как тогда говорили, "слово ер". Вообще первое впечатление, которое Нахимов производил на незнавших его, было хотя благоприятное, так как он имел очень добродушный вид, но вовсе не напоминавшее ничего героического. Он казался просто пожилым холостяком со многими чудачествами, характеризующими этот тип. С первого раза можно было, однако, заметить, что Нахимов пользуется любовью матросов. Завидя вице-адмирала, они весело кланялись, а в разговоре называли его просто Павлом Степановичем. Флаг-офицеры до того любили Нахимова, что их в шутку величали его "флаг-детьми".

Ровно в полдень русские корабли, вполне готовые к бою, устремились на рейд под национальными флагами. Дождь не переставал, но привычный глаз моряков вскоре различил клубы дыма, поднявшиеся над неприятельскими пароходами.

На корабле "Три святителя" старый матрос Прокофьич, увидя это зрелище, сплюнул в сторону и проговорил:

– Ишь ведь! Тоже пары разводят! В такой-то ветер. Господи прости! Самовары ставят, верно, чайку, попить захотелось!

"Самоварами" старые матросы называли пароходы.

Нахимов в вицмундире, без пальто, в контр-адмиральских эполетах (хотя и был уже вице-адмиралом) стоял на палубе корабля "Императрица Мария" и смотрел в подзорную трубу.

– Они исправляют свои шпринги, вот что я вам скажу-с, – обратился он к командиру корабля, капитану 2 ранга Барановскому{33}.

Несмотря на всю честь командования адмиральским кораблем, Барановский был не совсем доволен своей ролью. Дело в том, что у Нахимова была страсть к личному командованию судном, и в его присутствии капитану почти ничего не оставалось делать. Барановский в кругу товарищей часто жаловался на свою участь и приводил при этом сравнение между Нахимовым и Корниловым. Действительно, Корнилов обладал редким умением руководить эскадрой так, что его подчиненные, исполняя его требования, все же не лишались собственного почина. У Нахимова этого качества не было. Он любил делать все сам.

Семь турецких фрегатов и три корвета были уже ясно видны невооруженному глазу. Они были расположены лунообразно, их прикрывали шесть береговых батарей, находившихся на Синопском полуострове. Русская эскадра неслась двумя колоннами, каждая из трех кораблей. Во главе всех и ближе всего к неприятельскому берегу шел корабль Нахимова "Императрица Мария". Корабль уже миновал четыре турецкие батареи. Они молчали. Турки были совсем не намерены сражаться.