Текст книги "Осажденный Севастополь"

Автор книги: Михаил Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Наконец князь выслал сказать им, чтобы они перестали и шли спать. Группа самых младших офицеров Тарутинского полка собралась близ палатки полкового адъютанта.

– Это черт знает что за свинство, – говорил один безусый подпрапорщик. – Так далеко не уйдешь! Даже отличиться не дадут. На каком основании сегодня взяли у нас от всякого взвода для рекогносцировки только по полувзводу и офицеров по выбору начальства. Меня, например, обошли, а какого-нибудь оболтуса вроде подпоручика Курнашева отправили... Нет, что ни говори, брат, а наше положение самое незавидное. Мы с тобой не офицеры и не нижние чины. Уж солдат так солдат, а мы хуже юнкеров, ни рыба ни мясо.

– Ну, положим, после первого же дела нас произведут, – отвечал другой подпрапорщик.

– Ты это с чего взял? И ты думаешь, что, раз будет дело, тебе сейчас дадут отличиться? Поставят наш полк куда-нибудь в резерв, и очередь не дойдет до нас даже тогда, когда последний француз покажет нашим войскам свои пятки...

– Что же ты -не вызвался идти теперь с другими за аул на аванпосты?

– Это в цепь-то? Удивительно, как интересно! Татарских собак сторожить!

В другой группе, состоявшей из более солидных людей, слышались иные разговоры.

– А вы, капитан, смотрите не забудьте: ведь за вами еще остался должок.

– Это какой такой? Не помню...

– Как, неужели не помните? Десять с чем-то рублей за последнюю партию.

– Ну, погодите, вот еще нас с вами убьют завтра, тогда будет не до счетов. Жив останусь – заплачу.

– Убьют... пока еще убьют, а долги все-таки платить не мешает.

– Да отвяжитесь наконец, что, я отказываюсь, что ли? Пристали с ножом к горлу!

– Ну ладно, не сердитесь, я подожду... Нехорошо сердиться перед таким днем... В самом деле, Бог знает, что с нами будет завтра...

– Черт, как воют эти проклятые собаки в ауле! Вы слышите? Ужасно неприятно... Мне несколько раз показалось, что сова кричит, а я не выношу этого крика...

– Да я и сам не люблю... Уж лучше бы вы не напоминали. Теперь и мне чудится что-то такое. В самом деле – сова! Что за гадость!

– Да нет, это собака. У вас не найдется ли чего по части выпивки?

– Есть там что-то такое. Я скажу денщику... Выпить все же лучше будет. Тоска какая-то щемит сердце. Когда я был юнкером, бывало, кутишь всю ночь, а утром изжога во рту, и тошнит, и скверно себя чувствуешь; теперь что-то в этом роде. Иной раз, кажется, на все бы плюнул. Со скуки бы сесть хоть в картишки, да как-то совестно перед делом...

– Да, неловко как-то, – согласился товарищ. – А выпить можно, после этого лучше спится... Да, может быть, завтра еще бой не состоится.

На рассвете восьмого сентября в морском батальоне, расположенном в виноградниках по ту сторону Алмы, вдруг произошла тревога: зоркие глаза моряков увидели движение как будто бы с левого фланга неприятеля, от деревни Тархаплар.

Вскоре, однако, обнаружилось, что это были батальоны Московского полка, вызванного князем Меншиковым из Керчи. Батальонам этим пришлось сделать в течение трех суток около двухсот верст. Правда, часть этого пути солдаты сделали на громадных скрипучих татарских арбах, запряженных парами буйволов, верблюдов и волов. Но и эти повозки отличались тем свойством, что имели больший объем вверх, чем вширь, а поэтому людей приходилось помещать на них стоя, тем более что в каждую повозку пихали по двенадцати солдат с патронными сумами и ружьями. От такой езды ноги и бока разбивались до изнеможения.

Приближаясь к месту военных действий, четвертый батальон московцев, ехавший впереди всех, устроил еще шестого сентября последний привал. Ночь была тиха и благоуханна. Нигде ни звука, кроме жужжания жуков и трескотни кузнечиков, да вдалеке виднелось в разных местах зарево пожаров: это казаки жгли хлеб и сено, чтобы оно не досталось в руки неприятеля, а кое-где зажигали и оставленные татарами аулы. Утром седьмого числа московцы, еще не оправившиеся от езды на арбах, были рано разбужены командой: "Подниматься! Ружья вольно!" Слово "марш" поставило всех на ноги. Теперь подвод осталось уже мало, и пришлось идти пешком, что было еще хуже езды. Солнце Светило ярко и обещало не дать пощады непривычным к климату людям. Не успели еще двинуться, как подъехал в своей коляске четверней командир полка генерал-майор Куртьянов, необычайно толстый и цветом лица напоминавший разваренного рака. Куртьянов был одним из самых типичных полковых командиров, созданных в России эпохою Аракчеева. По искусству браниться и -кричать громовым голосом немногие могли сравниться с ним. На смотрах он отличался молодецким командованием, и только излишняя тучность мешала ему держаться молодцом на коне, который едва выносил тяжесть всадника. Вообще по мере возможности Куртьянов предпочитал ездить в коляске.

Подъехав к гренадерской роте штабс-капитана Зоркина, Куртьянов вдруг усмотрел нарушение своего приказания. Охотник до всяких бесцельных и только затрудняющих солдата нововведений, Куртьянов приказал заколотить патроны в колодки. Штабс-капитан Зоркий, человек толковый и любивший солдат, потихоньку велел своим гренадерам расколотить колодки, лежавшие в сумах, и вынуть из них, патроны, чтобы после было легко доставать, особенно на ходу. Куртьянов был взбешен и кричал:

– Я вас под суд отдам! Я приказал строить колодки, а вы разбрасываете патроны! Заколотить опять! – Но надо было спешить, и Куртьянов, не зная, где находится неприятель, сам боялся быть отрезанным. Поэтому минуту спустя он отменил свое новое приказание и велел идти так, обещая штабс-капитану, что ему это даром не пройдет.

Не доходя верст четырех до аула Тарханлар, кончается Алминская долина и начинается более возвышенная плоскость. Когда московские батальоны прибыли сюда, им с возвышенности представилась картина расположения неприятельского левого фланга, который составляли англичане. Не далее двух верст от дороги, по которой надо было идти московцам, гарцевали английские разъезды. Каждая минута была дорога.

Генерал Куртьянов, еще более покрасневший от лучей восходящего солнца, велел какой-то роте образовать цепь. Смущенный ротный командир, подскакав к коляске генерала, объявил, что не успеет.

– Как не успеете? Это еще что такое?

– Ваше превосходительство, у нас ружей заряженных нет!

– Так заряжайте, черт возьми!

– Люди не умеют заряжать на ходу, с колодками у нас никто еще не привык обращаться.

Тут только Куртьянов, несмотря на все свое упрямство, понял, что напрасно кричал на штабс-капитана Зоркина. Волей-неволей пришлось отправить в боковую цепь гренадер, так как только у них были заряжены ружья. Только что образовали цепь, как сквозь нее по направлению к неприятелю проскочил какой-то конный татарин.

– Где ближе пройти к князю Меншикову? – крикнул Зоркий.

– Ступай сюда,– ответил татарин, направляя свою лошадь на стоявший в отдалении неприятельский конный взвод.

Зоркий вскипятился и, пустив марш-маршем своего коня вслед за татарином, влепил ему несколько нагаек.

Между тем генерал-майор Куртьянов, увидя близко неприятеля, велел своему кучеру ехать в Тарханлар рысью. Солдаты встревожились. Несмотря на страшную усталость, они взяли ружья наперевес и, не слушая команды, беглым шагом пустились за своим полковым командиром. Будь англичане более решительны, два-три эскадрона их кавалерии могли бы в это время уничтожить весь Московский полк. Солдаты перестали бежать только тогда, когда адъютант 3-го батальона, заскакавший вперед всех и узнавший от наших аванпостов, где брод через реку, указал солдатам, куда идти. Вспотевшие, запыленные солдаты бросились в воду беспорядочной толпой, стараясь на ходу зачерпнуть воды хоть ладонью. Иные припали к воде и подвинулись вперед, лишь получив изрядное количество толчков от товарищей. Настроение духа вдруг изменилось: московцы увидели своих. Направо от них виднелся Бурлюкский мост, а за ним курился синий дымок. В глубокой низине стояли здесь наши батальоны. Кашевары готовили пищу. Перед мостом виднелась на самом неудобном месте большая свежая насыпь, носившая громкое название "эполемента"{68}. Это и была батарея, воздвигнутая Меншиковым и князем Петром Горчаковым. Далее видны были пни только что срубленных деревьев; они не скрывали ни одного из наших солдат.

К девяти часам утра в неприятельских рядах обнаружилось явное движение: правый фланг, состоявший из французов, начал спускаться со своей позиции. Французские колонны шли по волнистой местности, то совершенно скрываясь от глаз, то снова показываясь.

Незадолго до этого к Меншикову прискакал офицер Минского полка от подполковника Раковича, занимавшего нашу крайнюю левую позицию почти у самого моря, с известием, что еще с шести часов утра замечено движение французских войск, по-видимому намеревавшихся взобраться на высоты, которые считались неприступными.

Меншиков был крайне раздосадован этим известием.

– Передайте подполковнику, – сказал он приехавшему офицеру, – что пора ему научиться различать фальшивую атаку от настоящей. Пусть успокоится: это сущий вздор.

Тем не менее тотчас по отъезде офицера Меншиков послал своего ординарца Стеценко к генералу Кирьякову, чтобы предупредить его – быть осторожным.

XIV

Еще седьмого числа, когда совсем стемнело, французский главнокомандующий Сент-Арно, чувствовавший себя вполне бодрым и здоровым, прискакал в сопровождении своей свиты к маленькому домику, где была прежде почтовая станция и где теперь лорд Раглан устроил свою главную квартиру. Сент-Арно приехал с целью совещаться с лордом Рагланом насчет плана сражения. Резкую противоположность представляли оба главнокомандующие, сидевшие теперь за столом над большой картой Крыма. Сент-Арно постоянно вскакивал, делал жесты, говорил то по-английски, то по-французски и чертил на листе бумаги расположение войск, с жаром доказывая, что союзники должны, пользуясь своим очевидным численным превосходством, обойти армию Меншикова с обоих флангов. Когда это будет сделано, говорил Сент-Арно, атака центра станет "решительной, непреодолимой, неотразимой". Лорд Раглан сидел все время спокойно, слушал с добродушной улыбкой, не спорил, но в то же время мысленно решил действовать по своему собственному плану.

– Вы знаете, милорд, – говорил Сент-Арно, – наша рекогносцировка убедила нас, что западный утес близ морского берега совсем не занят неприятелем. Мой план поэтому таков. Вот взгляните: эта линия изображает Алму. Дивизия Боске под прикрытием флота, который будет двигаться вдоль берега, пойдет прямо к этому утесу. Вот положение русских: вы видите, их левый фланг удален от моря на две английские мили. Стало быть, мы обойдем их. Вы, милорд, в то же время обойдете их правый фланг через брод на реке Алме – вы знаете, что вот здесь есть брод. Тогда начинается движение моей первой и третьей дивизий, которые сокрушат неприятельский центр.

– Я позволю себе предложить вопрос, – сказал присутствовавший на совещании полковник Трошю, приставленный Наполеоном III к Сент-Арно с нароч-ной целью: умерять пыл главнокомандующего. – Я хотел бы знать ваше решение, маршал, по вопросу чисто практическому: когда и где наши солдаты могут сложить свой мелкий багаж?

– Подобные вопросы изумляют меня, полковник! – гневно вскричал маршал. – Вопрос о солдатском багаже – это такая пустячная подробность, что говорить о ней, когда речь идет о плане сражения, просто смешно. – Маршал продолжал развивать свой план, лорд Раглан по-прежнему слушал с приятной, ласковой улыбкой, но результатом совещания было лишь то, что Раглан не препятствовал маршалу двинуть дивизию Боске, когда ему вздумается.

На следующее утро, ровно в половине шестого, генерал Боске действительно двинулся вдоль берега со, всей 2-й французской дивизией, имея сзади себя турецкие батальоны.

Между тем английская армия и не думала двигаться. Лорд Раглан заботился о своих уставших людях и, сверх того, боялся оставить свой обоз без прикрытия. Французы стали терять терпение. Сент-Арно отправил к лорду Раглану адъютанта спросить: что означает такое замедление? Лорд Раглан ответил, что часть его войска прибыла поздно и требует отдыха. Сент-Арно был вынужден послать Боске новое приказание: остановиться. К девяти часам французская армия остановилась; солдаты расположились, как на бивуаке, и стали варить в котлах кофе, браня англичан за их медлительность.

Утро было тихое, ясное, жаркое. В наших полках служили молебны. Наскоро пообедали и стали приводить в порядок оружие и амуницию. Солдаты надевали чистое белье. Все это делалось без шума и без обычной солдатской суеты. Особых военных приготовлений у нас не было: казалось, что готовятся встречать праздник, да и день, кстати, был праздничный. Солдаты молились; многие из офицеров становились на колени.

Даже у ставки главнокомандующего, подле которой собиралась блестящая петербургская молодежь, не было слышно ни смеха, ни шуток. Всеми овладело такое же торжественное настроение, какое овладевает даже неверующим, когда он входит в храм и видит громадную, коленопреклоненную, молящуюся толпу народа.

Но когда дивизия Боске вдруг остановилась и стала пить кофе, у нас обнаружилось недоумение, смешанное не то с досадой, не то с чувством облегчения от какой-то тяжести. Многие, и в том числе сам главнокомандующий, стали думать, что в этот день опять ничего не будет.

Ординарец Стеценко прискакал назад от Кирьякова к главнокомандующему.

– Ну что? Видел он там французов? Ты сказал, что мы видели их движение? – спросил Меншиков.

– Точно так, ваша светлость, но генерал возразил мне: вижу, но не боюсь их.

– Это что значит? – спросил Меншиков, услыша с правой стороны звуки бубнов и пение. Оказалось, что истомленные московцы, торжествуя свой переход через Алму в виду неприятеля, шли теперь мимо других полков с бубнами, песнями и плясуном, оглашая этими звуками эполемент князя Горчакова. Московцы шли к маяку, на левый фланг, так как принадлежали к составу дивизии генерала Кирьякова. Уже по одному этому князь Меншиков ненавидел этот полк. Он приказал песенникам замолчать, а полку стать на свое место. В то же время князь послал своего адъютанта Панаева к Кирьякову с приказанием такого рода: "Ежели до ночи не будет дела, то на горе развести к ночи костры и придать ей вид нового бивуака, дабы отклонить неприятеля от флангового движения, которое при нашей растянутости едва ли можно отразить".

Панаев застал Кирьякова за сытным завтраком.

Услышав новое приказание князя, Кирьяков не на шутку рассердился.

– Вы уже не первый посланный от светлейшего, – сказал он, – и все об этом левом фланге! Что он беспокоится! Слезайте-ка лучше с коня да закусите, а мы французов угостим: как кур перестреляем. Кто на подъем вышел, тот тут и лег. Да не пойдут, бестии! Они только делают отвод. У меня там Рако-вич, командир второго батальона Минского полка он все подкреплений просит. Куда ему? Там и батальону делать нечего. Я сейчас послал светлейшему сказать о том, что мне Ракович доносит. Неприятель, видите ли, притащил к берегу моря какой-то огромный ящик, к самой Алме, положил его против подъема, а сам ушел. Я думаю, в ящике чумные. Они нас поддеть хотят: думают, вот так мы и побежцм рассматривать. Вот возьмите трубу: этот каторжный ящик виден отсюда... Что же, не хотите закусить?

Панаев наотрез отказался и поскакал назад к князю.

Князь Меншиков так убедился в том, что бой не состоится, что послал сказать в штабной обоз, находившийся на горе, верстах в двух от его ставки, чтобы там ему разбили палатку и варили обед.

Но в это время прискакал Панаев с донесением, что Ракович требует подкреплений, а Кирьяков не дает их, этого было достаточно для того, чтобы Меншиков рассердился и излил свой гнев если не на Кирьякова, то на солдат его дивизии.

Кстати, в это время мимо палатки князя проходили изнемогающие батальоны Московского полка. Меншиков немедленно приказал двум из этих батальонов, как раз наиболее уставшим, первому и второму, стать в первую боевую линию перед фронтом Тарутинского полка, уже несколько дней отдыхавшего на позиции. Став на указанное место, московцы, по старинному обычаю, видя идущих на себя неприятелей, стали переодеваться в чистое белье. Меншиков не ограничился тем, что поставил московцев на самую опасную позицию: он лишил их главной силы, состоявшей на оба батальона из сорока восьми вооруженных дальнобойными ружьями штуцерников, которые были вместе с третьим батальоном отправлены через мост и через Бурлюк-в алма-тамакские виноградники, стало быть, на аванпосты. Четвертый батальон московцев стал справа белой каменной кладки, то есть недостроенного, издалека видимого маяка. К командиру этого батаяьо-на подъехал старший адъютант Кирьякова.

– Что, не видно начальника дивизии? – спросил батальонный командир.

– Он там, у маяка. Приказал подать коня; удержится ли в седле, не знаю... При мне налил такой пунш, что вышел голый ром. Такой крепкий чай с досады пью, говорит.

– А что, должно быть, у нашего Василия Яковлевича опять что-нибудь вышло с светлейшим?

– Да как же! Светлейший все к нему придирается. А Василий Яковлевич, в пику ему, все переговаривает слова старого князя насчет батарейки: туда палит и сюда стреляет. А на поверку выйдет, говорит Кирьяков, что неприятель из этого же эполемента пустит в нас картечью. Я хотел отвлечь внимание Василия Яковлевича от этого вопроса, тронул шпорами своего коня и говорю ему: неприятельские войска снова движутся и главнокомандующий ожидает вас на коне.

Действительно, окончив завтрак, Кирьяков поехал по батальонам кричать "ура". В это время Меншиков наблюдал в трубу не за неприятелем, а за нашим левым флангом. Он чувствовал себя нехорошо после бессонной ночи и пробормотал:

– Некстати нездоровится!

Посмотрев еще немного, Меншиков убедился, что на левом фланге Кирьяков переставил некоторые части вопреки его приказанию. Князь спросил своего кабардинца, сел на коня и поскакал на левый фланг, проворчав:

– Надо посмотреть, что там наделал Кирьяков.

На пути князь пробормотал приветствие войскам и сказал им: "Надо вам показать себя сегодня истинно русскими молодцами". Солдаты не расслышали, и никакого ответа не последовало.

Во время подъема князя и его свиты на высоты левого фланга было замечено общее движение в неприятельских рядах. Теперь все поняли, что бой состоится сейчас же. В нашей передовой линии солдаты стали в ружье; московцы, не успевшие даже пообедать, стали разбивать колодки и откусывать патроны.

Англо-французы приближались к нашим аванпостам. Французы несколько опередили англичан, но и последние были уже ясно видны невооруженным глазом. Французы шли густыми колоннами, а англичане – длинным развернутым строем, имея впереди себя парную цепь, загнутую по углам. Их красные мундиры и оружие были ярко освещены палящими лучами солнца.

Окружавшие князя офицеры, видя движение англичан, терялись в догадках. Они понять не могли, как можно вести войска в атаку развернутым фронтом. В каждом тогдашнем учебнике предписывалось действовать густыми массами, напором.

– Должно быть, они думают при ударе охватить наши колонны с флангов, сказал сам Меншиков, разделявший общее недоумение, но старавшийся не выказать этого. – Да, – прибавил он, – цель явная. Доказательством служит то, что середина их батальона вдвое глубже краев.

В это время к князю подскакал наконец Кирьяков, слегка покачиваясь на своем прекрасном коне. Князь показал вид, что не замечает Кирьякова, и отвернулся. Кирьяков также повернул коня в сторону и поехал к тарутинцам, которые четырьмя массивными колоннами лежали с левой стороны маяка.

Меншиков приказал одному казаку следовать за собой и лично повел две роты московцев.

– Вот в этом направлении, – сказал он, указывая правее маяка.

Кирьяков слышал это приказание и не утерпел. Он подъехал и сказал:

– После трехдневного форсированного марша эти батальоны в полтора часа не могли отдохнуть. Пусть бы полежали; можно их заменить другим полком.

– Для них это ничего не значит. Извольте поставить их в ружье! – сказал Меншиков.

– По приказанию главнокомандующего – в ружье! – скомандовал Кирьяков.

Но Меншиков этим не удовольствовался. Он лично стал расставлять батальоны. Одному из них, под командою Граля, велел опуститься к речке по лощине и стать колонною к атаке подле резервных белостокских батальонов, другому – стать подле каменной стенки, ограждавшей небольшой фруктовый сад с высокими деревьями.

– Вы должны иметь эту стенку постоянно в глазах, – сказал Меншиков батальонному командиру. – Не дайте неприятелю укрыться за нею, а в случае надобности выбейте его оттуда штыками.

– Слушаю, – ответил батальонный командир, мужчина средних лет, с тонкими аристократическими чертами лица. Это был граф фон Зео. Как-то странно звучало у него это солдатское слово "слушаю", так и казалось, что он заговорит отменным французским языком.

Дивизия Боске шла по-прежнему впереди всех. Англичане уже почти поравнялись с первой и третьей дивизиями французов и находились уже верстах в двух от реки Алмы.

Здесь начинался спуск под гору к реке. Союзная армия в последний раз остановилась. Внизу, из-за садов и виноградников, сверкали струи извилистой Алмы; по ту сторону реки, посреди холмов, покрытых зеленью, виднелись большие серые квадраты и прямоугольники: эти серые фигуры состояли из людей, одетых в шинели, несмотря на палящий зной.

На минуту в союзной армии наступила глубокая тишина. В шестидесятитысячной армии все вдруг умолкли так, что ржание какой-то ставшей на дыбы лошади было слышно на громадном расстоянии. Гул и говор тридцати тысяч русских ясно доносился до слуха союзников. Далеко были слышны слова шотландского генерала Кэмбеля, который нарушил молчание, сказав:

– Кажется, пора освободить людей от половины их патронов.

Лорд Раглан в это время ехал навстречу маршалу Сент-Арно. Оба главнокомандующие поднялись на курган и стали смотреть в трубы. Сент-Арно был вполне уверен, что лорд Раглан одобрил его план сражения. Спрятав свою трубу в футляр, он с живостью спросил лорда:

– Вы, стало быть, обойдете неприятельскую позицию?

Теперь только в первый раз лорд Раглан пояснил свою мысль.

– У неприятеля, – сказал он, – стоит на правом фланге столько кавалерии, что я не решусь обойти его.

Маршал не сказал более ни слова и, закусив губы, поскакал по направлению к своему центру. Дивизия Боске уже начинала обход русского левого фланга.

XV

Боске провел десять лет в Алжире и был одним из самых способных генералов французской армии. В противоположность князю Меншикову, который, проведя несколько суток на алминской позиции, оставался при убеждении, что западный утес близ устья Алмы неприступен, Боске счел необходимым лично исследовать местность.

Еще на рассвете Боске в сопровождении нескольких офицеров поехал по дороге, ведущей из деревни Алма-Тамак, и увидел, что здесь можно пройти не только солдатам, но и артиллерии. Когда французской армии пришлось остановиться по причине медленности англичан, Боске, чтобы не терять времени, продолжал рекогносцировку, а цепь его зуавов приостановилась только для того, чтобы шире разойтись, и потом, то осторожно подаваясь вперед, то снова останавливаясь, зуавы понемногу приближались к реке, нигде не видя русских.

К этому времени, впрочем, прибыли в алма-тамакские виноградники штуцерные Московского полка с поручиком Култашевым, за ними следом шел весь третий батальон московцев, который расположился цепью, заняв часть алма-тамакских садов.

Солдаты, изнемогшие от жажды, частью разбрелись по виноградникам и, мало думая о неприятеле, стали жадно поглощать спелые ягоды.

Между тем неприятельские колонны остановились. Вместо того чтобы пустить в дело штуцерных, был подан сигнал стрелять цепи, вооруженной гладкоствольными ружьями. Круглые пули, летевшие из этих ружей, не достигали неприятелей; поэтому был подан второй сигнал: перестать стрелять. Сейчас же после этого головы французских колонн разошлись веером и в свою очередь открыли огонь.

Третий батальон было зашевелился и вскоре снова скрылся в садах.

Немного погодя Боске, взяв с собой бригаду Отма-ра, двинулся по Алма-Тамакской дороге, а бригаду Буа отправил вместе с турками морским берегом. Вскоре зуавы из бригады Буа подошли к реке и искали на ней удобные переходы. Ни одного русского солдата не было перед ними. Переправа началась. Вскоре французы, а вслед за ними и турки были уже на левом берегу Алмы.

К половине двенадцатого лишь одна маленькая группа из бригады Буа дожидалась очереди перейти морскую отмель. Некоторые лежали на песке, другие, полуодетые, бродили по воде. Перебравшись через реку, Буа увидел перед собою узкое ущелье. Пехота шла с удобством, но артиллерию еще не успели переправить. В то же время сам Боске с бригадою Отмара приближался медленно, постоянно останавливаясь, к реке через деревню Алма-Тамак, ведя с собой артиллерию. Некоторые из зуавов – народ нетерпеливый – бросились вперед и, вместо того чтобы идти по дороге, перейдя Алму, взобрались на вершины по тропинкам и прямо по камням. Наконец целый батальон зуавов вскарабкался на "неприступный" западный утес, но и отсюда не было видно русских войск. Бывший невдалеке батальон Минского полка еще скрывался от глаз французов, а находившаяся там же русская полубатарея еще молчала.

Командир минского батальона, однако, давно уже заметил движение французов и просил помощи, которой ему все еще не давали.

Князь Меншиков оканчивал расстановку батальонов Московского полка, как вдруг к нему с разных сторон стали являться офицеры и казаки с известиями о переправе через Алму части неприятельского войска у самого морского берега. Фальшивая атака оказалась настоящей. Сомневаться более было невозможно, и князь, сконфуженный, взбешенный своей собственной недогадливостью, вдруг решил, что все его внимание должно быть обращено на дивизию Боске и что недаром же он до сих пор так заботился о левом фланге. Князь в эту минуту совсем забыл, что до сих пор предметом его забот был не Боске, а Кирьяков.

В сопровождении адъютантов и свиты князь поскакал по направлению к обрывам крутых высот, стоящих у моря.

Как раз в это время движение вновь началось по всей неприятельской линии.

Громадная красная лента, образованная развернутыми английскими дивизиями, уже поравнялась с ожидавшими ее французскими колоннами. Причудливые уборы шотландцев, белые перья на касках всадников, окружавших лорда Раглана – старичка в долгополом синем сюртуке, – все это уже было видно невооруженным глазом в нашей первой линии. Наши аванпосты начали стрелять и понемногу отступали за реку. Только штуцерные по-прежнему сидели в алма-тамакских виноградниках и стали оттуда не без успеха стрелять по французам.

Как раз против того места, где левый фланг французов сближался с правым флангом англичан, по ту сторону Ал мы, была крайняя правая рота третьего батальона Московского полка. Командовал ею поручик Ол ов.

Вдруг войско в красных мундирах значительной массой и бегом бросилось на него. Олов отодвинул своих людей влево и пустил на англичан беглый огонь, но в то же время в его роту стали стрелять французы.

– Бросайся, ребята, в воду! – крикнул Олов в надежде перебраться на левый берег Алмы прежде, чем враги сблизятся с ним. Но крутые берега задержали как его, так и весь третий батальон, последовавший его примеру. Произошла странная сцена: французы, англичане и русские – все смешались в общую кучу, но враги не трогали друг друга, и все пустились вброд; в этом месте было довольно глубоко и кое-где пришлось подпрыгивать, чтобы не захлебнуться. Наконец наши выбрались раньше неприятелей, вышли из речки и, отряхаясь, ушли за второй батальон, чтобы осмотреть свои патроны. Французы же и англичане вскоре попятились назад, так как их стали беспокоить наши штуцерные.

На левом фланге уже слышалась сильная, перестрелка. Еще раньше грянуло несколько пушечных выстрелов. Ружейный огонь все усиливался. Над Алмою уже поднимались клубы порохового дыма.

Князь Меншиков наконец прискакал на высоты, с которых было ясно видно, как врассыпную переправлялись хвосты французской бригады Буа. С моря было слышно, как гремели цепи пароходов. Подле самого берега, почти скользя по песчаному дну, неприятельские пароходы укрепляли себя на якорях, приготовляясь к пальбе из своих огромных орудий.

XVI

Бой кипел уже почти по всей линии. Движение англичан было несколько замедлено тем, что саперы подпилили мост через Алму, а казаки, удаляясь из аула Бурлюк, зажгли его. Палящий зной и способ постройки татарских домишек, в особенности же высокие заборы, способствовали распространению пламени, и вся деревня вдруг запылала, как будто от какого-нибудь пиротехнического фокуса.

Густой дым мешал противникам разглядеть друг друга.

На крайнем левом фланге подполковник Ракович держался еще несколько времени со своими минцами, но, не видя ниоткуда помощи, стал отступать, чтобы соединиться с остальной частью того же полка, находившеюся чуть не за две версты.

В числе полков, расположившихся у маяка, был Тарутинский, все еще ровно ничего не делавший из-за отсутствия ~ каких бы то ни было приказаний главнокомандующего. Командир этого полка Волков с утра усердно слушал молебен, а во все время дела был без лошади, ходил взад и вперед, суетился, но толку из этого выходило мало. Он даже не догадался послать своих штуцерных на помощь Култашеву, который один задерживал движение неприятелей по Алма-Тамакской дороге.

Был час пополудни. К тарутинцам из английской цепи стали долетать пули. Солдаты, никогда не бывавшие в огне, оторопели, слыша странные звуки, вроде жужжания камня, брошенного из пращи. Пронзительный визг пуль, напоминающий звук "пэ-энь", все учащался, и наконец отдельные звуки слились в одно общее, непрерывное "пэ-энь", сопровождаемое как бы легким дуновением ветра. Вдруг один из рядовых, Черепов, съежился и с искривившимся лицом упал. Лица солдат вытянулись: это был первый раненый в их полку.

– Черепова, Черепова ранили, – вдруг заговорили солдаты. Составили носилки из ружей и понесли его на перевязочный пункт.

В этот момент наша земляная батарея открыла огонь ядрами по англичанам. Было видно, как англичане припали к земле, за исключением нескольких наездников, вероятно офицеров. Выстрелы нашей батареи были не особенно удачны: снаряды то не долетали, то перелетали узкую ленту, образованную английским строем.

Как раз в это время мимо тарутинцев проскакал на левый фланг Меншиков со своею свитой, а дым горящего Бурлюка скрыл англичан, подходивших к мосту.

Князь Меншиков со своими адъютантами был над обрывом и беспомощно смотрел на переправлявшихся зуавов. Вдруг с моря загрохотал выстрел, другой, третий, вскоре целая туча снарядов стала перелетать через головы главнокомандующего и его свиты.