Текст книги "Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
– Постой, об стихах говорить незачем, – сказал между тем Глумов, – а вот мы лучше об чем поговорим. Сейчас ты промолвил, что есть какая-то наука, благодаря которой ты до сорока пяти лет прожил, а все еще тридцатилетним мужчиной смотришь. Так объясни ты нам, сделай милость, что́ это за наука такая?
– Mon cher! Главный секрет этой науки состоит в том, чтоб начертать себе известный esprit de conduite [36]36
правило поведения.
[Закрыть]и затем все делать в свое время и не упускать ни одной подробности из того режима, который ты однажды признал для себя полезным, – отвечал Износков. – Если ты твердо решился следовать этой линии – твое дело выиграно; если же ты хоть однажды что-нибудь пропустил или сделал не вовремя – все пропало!
– Да, но ведь ты понимаешь, что с одним хорошим поведением…
– О! что касается до средств, то с этой стороны мы совершенно обеспечены. Нам остается только протянуть руку и черпать. Это даже невероятно, какие громадные успехи сделала в последнее время туалетная химия, туалетная механика и туалетная гигиена! Нет самой ничтожной безделицы, которая не была бы предусмотрена, нет того cosmétique [37]37
косметического средства.
[Закрыть], действие которого не было бы определено с величайшею точностью! Конечно, ошибки могут быть и здесь… Так, например, в газетах сплошь и рядом мы читаем объявления об разных dentifrices, eaux de Vénus [38]38
зубных порошках, водах Венеры.
[Закрыть]и так далее – ну, разумеется, к этим средствам необходимо относиться с некоторою предусмотрительностью…
– Как же тут быть предусмотрительным! – как бы недоумевал Глумов, – ну, прочитал, например, в газетах: мазь для ращения волос… взял, намазался ею на ночь – ан на утро у тебя вместо головы голое колено!
– Да, ежели ты только эмпирик – оно непременно так и случится. Я сам, когда вышел из школы, тоже сгоряча прибегнул к одной crème d’odalisque [39]39
крем одалиски.
[Закрыть], которая,судя по объявлению, должна была сообщить моей коже «un velouté jusqu’ici inconnu» [40]40
бархатистость, неизвестную до сих пор.
[Закрыть]; но на поверку вышло, что я целую ночь проспал с щеками, вымазанными какою-то мерзостью, а наутро у меня по всему лицу выступили прыщи. Ошибки, мой друг, неизбежны; но они-то и должны нам указывать, до какой степени необходимо во всяком деле быть осмотрительным. Нужно пользоваться этими ошибками, но не для того, чтобы вновь впадать в них а для того, чтобы их не повторять.
– Это ты правду сказал насчет ошибок-то. Но легко ведь говорить: будь осмотрителен, а как ты будешь осмотрителен, когда пред тобой все неизвестность и мрак?
– Откровенно скажу тебе, что я в этом случае – консерватор. Литератор! – обратился он ко мне, – может быть, тебя это слово шокирует, но уж извини меня, душа моя: я ведь – везде и во всем консерватор! Во всем, ты понимаешь?.. Я революций не терплю… никаких!.. А впрочем, об этом после. Итак, я – консерватор и потому в большей части случаев прибегаю к таким средствам, надежность которых уже испытана. Конечно, я допускаю и новые пути; я не до такой степени упорен, чтобы не понимать, qu’il y a quelque chose à faire [41]41
что кое-что еще предстоит сделать.
[Закрыть], но на этот конец я имею таких субъектов, которым я плачу и которые на себе испытывают действия средств, кажущихся мне интересными. Сверх того, везде существуют такие шимисты и ижиенисты [42]42
химики и гигиенисты.
[Закрыть], которых специальность составляет туалетная химия и таулетная ижиена. Я, например, имею на этот предмет в Петербурге годового доктора, которого советы были всегда для меня драгоценны. Но, кажется, разговор наш не занимает тебя? – опять обратился он ко мне с тою же глупо-лукавою улыбкой, – ведь ты привык говорить о предметах возвышенных… об революциях, например?
– Помилуй, любезный друг! – испугался я, – да я и сам…
– Оставь его! – вступился за меня Глумов, – нравится или не нравится ему наш разговор – какое нам до этого дело! Главное, чтобы нам нравился. Ну-с, так продолжаем. И много у тебя времени берет эта туалетная гигиена?
– Да как тебе сказать? – почти что весь день! Нынче разделение труда доведено до такой степени, что каждая часть тела служит предметом особенного ухода, особенных попечений. Вот хоть бы сегодня. Я встал в восемь с половиной часов и до сих пор – теперь половина двенадцатого – не успел еще кончить моего туалета. Разумеется, главное уже кончено; а все таки необходимо дать последний coup de main [43]43
штрих.
[Закрыть]. С вашего позволения, господа!
– Сделай одолжение! мы и во время туалета можем вести разговор!
Износков позвонил француза-лакея и опять отправился к туалетному столу. Последовал обряд надевания жилета и жакетки, во время которого Износков повертывался перед зеркалом на собственной оси, подергивал плечами, слегка постукивал пальцами по груди, как бы взбивая ее, а француз-лакей не ходил, а как-то беззвучно плавал вокруг него, следя за всеми его движениями и стараясь уловить на лету всякую его мысль. Наконец все было слажено, все сидело как вылитое, хотя ничто не обличало мучительной работы, предшествовавшей последнему coup de main. Мы отправились в столовую, где уж был сервирован завтрак на три персоны.
– Ну, а насчет пищи и пития как? – поинтересовался Глумов.
– Увы! ты затронул самое больное место моего существования! – ответил Износков, – да, хромает у меня эта часть, сильно хромает! Хотя, конечно, и в этом отношении я делаю все, что можно, tout ce qui est humainement possible! [44]44
все, что в человеческих силах!
[Закрыть]
– A например?
– Вот видишь ли, чтоб ты мог понять меня вполне, я расскажу тебе весь свой петербургский день. Литератор! это не обеспокоит тебя?
– Да нет же! Я даже не понимаю, почему ты предполагаешь! – поспешил я разуверить его и при этом улыбнулся так глупо, так глупо, что, право, кажется, глупее самого Износкова.
– Ну, так слушайте же меня! – серьезно начал Износков, предварительно налив нам по стакану превосходного лафита. – Я пробуждаюсь утром всегда в восемь с половиной часов. Почему в восемь с половиной, а не в восемь и не в девять – это я вам сейчас объясню. Во-первых, раньше восьми с половиной в Петербурге зимой редко бывает достаточно светло; во-вторых, если б я встал раньше, мой француз был бы не готов, а без него я не могу сделать шага; если бы же я встал позднее, то сам непременно бы везде опоздал; в-третьих, это – именно тот час, когда пищеварение у меня уже совершилось, а в-четвертых, с восьми с половиной часов передо мной, по крайней мере, два с половиной часа, в продолжение которых никто – вы понимаете: никто! – не может мне помешать. Затем, ceci posé, continuons [45]45
установив это, продолжим.
[Закрыть]. Вставши с постели, я сейчас же сажусь в ванну. В ванну в двадцать два градуса, ни больше, ни меньше, и с двумя фунтами savon dulcifiant [46]46
душистого мыла.
[Закрыть], предварительно распущенного в воде. В ванне я сижу ровно двадцать две минуты, и в девять часов я уже там, в той комнате, в которой вы меня застали. Я начинаю свою работу с того, что мою губкой лицо, руки, чищу ногти, прополаскиваю себе рот, чищу зубы, язык, и проч. и, вытеревши себя досуха особого рода впитывающим влажность полотенцем, прихожу на свой пост, к моему туалетному столу. Здесь я прежде всего начинаю с исследования: внимательно рассматриваю свое лицо, и ежели замечаю где-нибудь прыщ или красноту, то стараюсь припомнить проведенный мною накануне день, чтобы вполне точно определить причину накожного раздражения. Кончивши исследование, сообразивши те средства, которые мне могут потребоваться, и расположивши стклянки так, чтобы они были как можно ближе под рукою, я начинаю работу практических применений, то есть делаю все, что нужно, чтоб получить в результате лицо вполне приличное. Ma foi, messieurs! [47]47
Честное слово, господа!
[Закрыть]если б вы пришли ко мне часом раньше, то не ручаюсь, что вы не увидели бы меня с лицом, засыпанным пудрою и покрытым различными onguents! [48]48
мазями!
[Закрыть]Затем, покуда все это сохнет, я начинаю отделку ногтей. Ногти, messieurs, то есть ногти порядочного человека, – вещь очень важная и вполне зависящая от нас самих. Ни носа, ни глаз, ни даже зубов мы ни удлинить, ни укоротить не можем; с ногтями же мы можем сделать все, что̀ только в состоянии придумать изящный вкус, согласованный с требованиями современности. Ногти порядочного человека должны быть ни очень коротки, ни очень длинны (при этом изречении Износкова я невольно взглянул на свои ногти: они были обгрызенные!). Слишком длинный ноготь с трудом поддается обделке и скоро принимает неряшливый роговой цвет; слишком короткий ноготь придает пальцу неприличный мясистый тон. Et puis un ongle doit être effilé [49]49
И вот ноготь должен быть продолговатым.
[Закрыть]и иметь розовый цвет – вот (он показал нам своиногти)! Отделка ногтей берет у меня около двадцати минут и требует, в практическом смысле, большой опытности. Я употребляю при этом до двадцати названий разных ножниц, ножичков, подпилков, щеточек – по этому одному вы можете судить о том, до какой степени в этом деле доведено разделение труда! Покончивши с ногтями, я пью свой кофе и терпеливо ожидаю действия тех средств, к которым счел нужным прибегнуть перед отделкой ногтей. В одиннадцать часов я умываюсь вновь, обтираюсь с особенною тщательностью, и непременно перед зеркалом. Потому что если б я вытирался не перед зеркалом, то из этого могли бы выйти следующие последствия: во-первых, не все части моего лица и рук были бы вытерты равномерно и досуха, а во-вторых, я мог бы допустить некоторые недосмотры, которые потом было бы гораздо труднее поправить, нежели теперь, по горячим следам. Справившись окончательно с лицом и руками, я начинаю причесываться, приступаю к одеванию и завязыванию галстуха. Здесь – опять целая наука. Вот эти панталоны – посмотрите, ка̀к они схватывают ляжку и как потом незаметно, почти нечувствительно спускаются-спускаются и наконец… ложатся на сапог! Они – от Тедески. В Петербурге есть довольно хороших портных, но что касается панталон – это Тедески! Тедески – это ваятель, который создаст ногу почти неожиданно, точно так же, как Микешин совсем неожиданно создал * памятник тысячелетию России. Затем, жилет и фрак должны быть от Жоржѐ. Но этого еще мало – одеться! Нужно еще знать, во что̀ одеться, нужно понимать толк в цветах. Во всем необходима гармония, и ежели, например, при панталонах gris perle [50]50
жемчужно-серых.
[Закрыть]ты надел зеленый жилет, то, как бы отлично все это ни сидело на тебе, ты никогда не будешь порядочным человеком. Все это необходимо взвесить и сообразить, и вы поймете, почему я только теперь, в двенадцать с половиной часов, то есть через четыре часа после пробуждения, могу принять вас за завтраком. Не забудьте, что я опустил еще множество интересных подробностей, которые также требуют времени. Так, например, я утром непременноосматриваю весь гардероб и распределяю мои костюмы на целый день; утром же я регулирую мои счеты и т. д. Так что, говоря по совести, если б я захотел исполнить все как следует – мне мало было бы и двадцати четырех часов в сутки. Но что же делать! à l’impossible nul n’est tenu! [51]51
нельзя требовать невозможного!
[Закрыть]Я – человек, я имею обязанности относительно общества, и потому…
– Ты покоряешься? понятное дело, душа моя! – прервал Глумов, – ах, голубчик! ведь то-то в тебе и дорого, что отделка наружности у тебя – сама по себе, а обязанности относительно общества – сами по себе!
– Благодарю, ты понял меня. Есть люди, господа (Износков взглянул строго, но ни на кого в особенности), которые думают сами и внушают другим, что мы исключительно заняты разными másquineries [52]52
мелочными делами.
[Закрыть], но это доказывает только, что нас совсем не знают. Но оставим это. Итак, мы остановились на том, что в половине первого я завтракаю и принимаю друзей. В час мой завтрак уж кончен, и я выхожу делать мою первую прогулку, причем стараюсь как можно больше себя утомить. В это время в гостиных не принимают, следовательно, нет еще большой беды, если мое тело даст и испарину. В эти же часы я позволяю себе сделать один короткий деловой визит – один за раз, никак не больше, – и в два с половиной часа я снова дома.
– Ты говоришь, один визит? но отчего не два, например? – заинтересовался Глумов.
– А потому, мой друг, что два или больше деловых визитов утомили бы меня. Вообще это – правило, которое почти не терпит исключений: деловой элемент должен входить в жизнь лишь настолько, насколькоэтого требуют самые-самые нетерпящие обстоятельства!
– Помилуй, душа моя! Как же ты-то можешь это говорить, когда ты сам, можно сказать, – мученик дела! когда ты с утра до вечера…
– Да, но это – совсем другое. То дело – моя специальность, тут я вполне в своей сфере. Тогда как под «деловыми визитами» я разумею собственно те, к которым обязывают меня общественные отношения. Я – человек партии, друг мой! я – консерватор, и притом один из представителей великого культурного слоя России. Одно это звание уж налагает на меня тьму обязанностей. Лично для себя я не ищу ничего – я не честолюбив, я вполне обеспечен и люблю свободу; но во мне имеют нужду люди моей партии, и тут – il faut que je m’exécute! [53]53
я должен жертвовать собою!
[Закрыть]
– Что и говорить! Тому местечко, другому крестик или чин – культурные люди должны поддерживать друг друга, благо обстоятельства сложились благоприятно для них.
– Вот это и есть моя мысль. Но ты понимаешь, что все эти ходатайства, просьбы и рекомендации не могут же быть особенно интересны. Тем больше, что нередко нас осаждают такие шалопаи, которые впоследствии ставят в большое затруднение само правительство…
– А ты бы таких не ходатайствовал!
– Нельзя, mon cher. Во-первых, я, к сожалению, – не сердцеведец, а во-вторых, нам нужны люди. Необходимо, чтобы ряды наши были наполнены, чтобы мы всегда были в состоянии противостоять. Но, во всяком случае, эти ходатайства составляют одно из больных мест моего существования, и потому очень понятно, что, относительно деловых визитов, я не могу допустить более одного в день.
– Однако, брат, и у тебя… шипы-то, верно, у всякого есть!
– И какие еще шипы! На днях Коля Персиянов * , наш общий товарищ и человек, которого мнением я больше всего на свете дорожу, прямо в глаза мне сказал: «душа моя! ты всегда рекомендуешь или глупцов, или негодяев! один из твоих protégés [54]54
покровительствуемых.
[Закрыть]на днях у Доминика пирог украл!» Каково мне было слышать это! Правда, он тут же поспешил прибавить: «А впрочем, все эти прекрасные незнакомцы, которые являются к нам под личиной консерваторов, – все они большой руки шалопаи»… но все-таки мне было очень и очень неприятно!
– Еще бы! ведь мнение Коли Персиянова…
– Ах, мой друг! это – такой человек! такой человек! Наш ровесник – и уж правая рука. Ma tante, la comtesse Nakhliostkine [55]55
Моя тетка, графиня Нахлесткина.
[Закрыть], называет его государственным юношей. Et avec ça, d’une bonté, d’une prévenance… [56]56
И вместе с тем доброта, предупредительность…
[Закрыть]ни один проситель не уходит от него не очарованным! Добр и в то же время тверд, особливо если дело коснется принципов. Уж он по шерстке не погладит… ни-ни!
– Ну, об Персиянове после. Ты так интересно рассказываешь свой день, что я, право, заслушался. Продолжай, пожалуйста.
– К половине третьего я возвращаюсь домой. Тут я опять освежаю себе лицо и руки; но, понятно, уж не с тем вниманием, как утром. Истинное достоинство моей системы в том и состоит, что утром вся главная работа уже сделана, и затем, в продолжение дня, я отдаюсь одним поправкам. Освежившись, я надеваю костюм, предназначенный для визитов, и в три часа, если погода благоприятствует, выхожу на Невский – это вторая моя прогулка, которую я делаю, уже не утомляя себя. Тут я встречаюсь с знакомыми, узнаю новости дня и около четырех часов сажусь в карету и отправляюсь с визитами. И так как главные новости дня мне известны, то понятное дело, что недостатка в sujets de conversation [57]57
предмете для разговора.
[Закрыть]не может быть. Но ежели новости скудны, то у меня всегда есть в запасе различные impressions de voyage [58]58
впечатления от путешествий.
[Закрыть], которые очень легко припоминаются и всегда как-то новы. Время проходит быстро, так что и не увидишь, как наступит половина шестого, момент, когда я должен быть вновь на своем посту, то есть дома, за туалетным столом. Здесь я опять освежаю лицо и руки и надеваю фрак или сюртук, смотря по тому, куда отправляюсь обедать. Все это делается быстро, очень быстро, потому что в шесть часов я должен быть на месте. Вот тут-то именно и начинаются те затруднения, о которых я уже говорил.
– Насчет пищи и пития, что ли?
– Именно. До сих пор я был сам себе господином, я распоряжался и своим временем, и своими действиями по плану, мною самим составленному и обдуманному. Лично – я очень умерен. Мой каждодневный завтрак вы видите: это – добрый кусок мяса, блюдо сладкого и полбутылки, много бутылка, лафита. Этого, конечно, достаточно, чтоб насытить, но пресыщения тут быть не может. Между тем вне дома я уже не завишу от себя. Я не пользуюсь достаточной суммой свободы, которая необходима, чтобы благоразумие и строго рассчитанная система действий не переставали служить руководящей нитью моих жизненных отправлений.
Износков задумался на минуту, потом взгрустнул и вдруг впал в сентиментальность.
– Да, господа, – сказал он, – иногда я завидую вам! Я завидую той умеренности, которая так просто вам достается, завидую тем скромным обедам, после которых чувствуется так легко на душе! Что̀ вам! Вы зайдете в какой-нибудь маленький ресторанчик, спросите себе обед в полтинник – и довольны. Вы счастливы, веселы, вы возвращаетесь домой, ни в каком смысле не чувствуя обременения. Однажды в Париже я именно таким образом провел мой день. Нас было трое, и мы условились отобедать самым простым и дешевым образом. Отправились в один из établissements de bouillon [59]59
дешевый ресторан.
[Закрыть], заказали обед в два с половиной франка с человека, и, поверите ли, никогда я не чувствовал себя так хорошо, так свободно, как в это памятное послеобеда! Потом мы отправились в какую-то третью галлерею театра Gaieté [60]60
Веселье, шалость.
[Закрыть]и оттуда в Jardin Bullier [61]61
Сад Буйе.
[Закрыть], где до такой степени развеселились, что незаметно кончили ночь au violon [62]62
под арестом.
[Закрыть]. И вот тогда-то я сказал себе: если обстоятельства мои изменятся, если я сделаюсь беден, comme Job [63]63
как Иов.
[Закрыть], – я всегда буду жить таким образом! Да, господа, я вам завидую!
– Что и говорить! с этой стороны мы действительно обеспечены, – сказал Глумов, – разумеется, лучше иметь спокойную совесть, нежели переполненное брюхо. А все-таки и еще было бы лучше, если б совесть с брюхом-то как-нибудь примирить!
– Да, но мир так устроен… Entre nous soit dit [64]64
Между нами говоря.
[Закрыть], я ведь и сам – немножко социалист; я сам не раз задумывался об этой «курице в супе» * , которую так желал Генрих IV для своих верноподданных. Но я убедился, что пути провидения ведут человечество иначе – и вот в чем, собственно, заключается то громадное различие, которое существует между мною и распространителями превратных идей. Мы, русские, все более или менее социалисты, но я – я борюсь со страстями, а другие – беспрекословно отдают себя им в плен. Вот и все.
– И хорошо делаешь, что борешься. Потому что если каждый день всякому по курице – сколько бы куриц надо было! А потом, пожалуй, и курицами перестали бы удовлетворяться – захотели бы бифштексу!
– C’est ce que je me suis toujours dit [65]65
Это же самое и я всегда говорю.
[Закрыть]. Мы, консерваторы, понимаем это ясно. Но вот… Литератор! ты ка̀к об этом думаешь?
– Помилуй! Совершенно так же, как и ты!
– Là! la main sur la conscience? [66]66
Вот как! По совести?
[Закрыть]
– Ну, ей-богу! – поклялся я.
– Я тебе верю. Итак, будем продолжать. Повторяю: сам по себе я умерен; но, к сожалению, обед без общества для меня немыслим. Я охотно обедал бы в семействах, но увы! направление нашего века таково, что об семейных обедах никто нынче не помышляет, и даже сами семейные люди находят, что эти обеды годны только для воспитанников военно-учебных заведений, отпускаемых по праздникам домой. Тонкий обед в ресторане, обед с немногими друзьями, оживленный непринужденным и живым разговором, – вот идеал нашего времени. Но, понятно, что в смысле menu такой обед должен быть совершенством, а это – уже слишком серьезное дело, чтобы можно было положиться единственно на самого себя. Menu обеда должно быть дебатировано и резонировано, ибо только тогда получится действительный гастрономический результат. К сожалению, такого рода результат не всегда согласуется с результатом гигиеническим, и вот что, по мнению моему, образует ту страшную пропасть, которая разделяет l’homme de la nature et l’homme civilisé! L’homme de la nature se nourrit de matières premières; [67]67
человека природы от цивилизованного человека! Человек природы питается продуктами природы в их первоначальном виде.
[Закрыть]его кухня – вся вселенная. Он ловит рыб, птиц и зверей – и съедает их почти живыми. En fait de légumes [68]68
Что касается овощей.
[Закрыть]– у него под руками бесчисленные корни и злаки. И при этом он ест и пьет, и заметьте – пьет только воду! именно столько, сколько ему надо, чтобы утолить голод и жажду. Но по мере того, как цивилизация прикасается к человеку, таинственная книга природы мало-помалу закрывается для него. Уже наш мелкий петербургский чиновник с презрением отворачивается от внутренностей какого-нибудь оленя и, как подспорье к воде, изобретает квас. Но питание чиновника все-таки еще довольно близко подходит к питанию человека природы, * потому что главный характер его составляют умеренность порций и преобладание воды, хотя бы и замаскированной под формою кваса. Затем, чем ближе человек подходит к состоянию культурности, тем больше он удаляется от первообраза питания, предлагаемого природой, и тем неудержимее стремится к переполнению желудка. Являются комбинации, вследствие которых matière première [69]69
первобытная материя.
[Закрыть]до того изменяет свой интимный характер, что делается почти неузнаваемою. Сначала говядина сортируется, причем сорты жесткие и трудно проглатываемые достаются в удел людям, питающимся в греческих кухмистерских, а сорты мягкие и легко проглатываемые – культурному человеку. Но этого мало: вместо говядины, просто вареной или жареной, выступает на сцену бифштекс, ростбиф, languettes de boeuf [70]70
бычьи языки.
[Закрыть], то есть говядина идеализированная, – говядина, которая одним наружным видом свидетельствует об усилиях человеческого разума, работавшего над ее просветлением. Но и этого недостаточно: наступает эпоха соуса. Соус – это высшее выражение современного кулинарного гения; соус – это преобразователь, по преимуществу. И, что всего важнее, заслуги его состоят не в прошедшем, не в том, что̀ уже им совершено, а в тех бесчисленных перспективах, которые он позволяет предвидеть в кулинарном будущем. Ах, messieurs! [71]71
господа!
[Закрыть]вы не можете иметь даже приблизительной идеи о том, что̀ совершило кулинарное искусство в последнее время! Карэм был велик и, вероятно, не повторится больше, но идея его жива и будет жить вечно. Ученики его разрабатывают эту идею так неутомимо и добросовестно, что каждый из них в своей специальности непременно представил какое-нибудь изобретение или пролил новый свет на какое-нибудь блюдо! Впрочем, у нас, в Петербурге, еще нельзя иметь полного представления той неизмеримой высоты, на которой стоит современное искусство хорошо есть. Наши рестораны недурны – и только; но надобно быть в Париже, в этой благословенной Франции, которая со всех концов шлет что-нибудь съедомое, чтоб убедиться, до какой степени развития может дойти кулинарный гений. Каждый француз – природный повар, каждая француженка – природная повариха, в самом возвышенном, благородном значении этих слов. Ни один французский король не умер, не оставив потомкам какого-нибудь кулинарного изобретения, и весь народ стремился подражать ему. Заметьте, что даже революции имеют у них кулинарный характер, потому что всем хочется попробовать той «курицы в супе», которую так великодушно пообещал Henri IV! [72]72
Генрих IV!
[Закрыть]Каждый раз, как я приезжаю в Париж, я не верю глазам своим. Казалось, что уже найдены были геркулесовы столбы, что здание и увенчано, и переувенчано, – ничуть не бывало! Oh! il y a encore immensément à faire! [73]73
О! остается еще массу сделать!
[Закрыть]скажет вам всякий француз, и скажет святую истину, потому что, например, то, что̀ вы в прошлом году ели под именем rognons sautés [74]74
жареных почек в соусе.
[Закрыть], – уже совсем не то, что вы едитие теперь под тем же именем. В прошлом году вы должны были размалывать мясо почки зубами; теперь вы только присасываетесь к почке языком – и она растаяла. А Бисмарк думал своими пятью мильярдами раздавить эту страну! Да она одними трюфелями уплатит сто таких контрибуций, одними poulets de Mans [75]75
цыплятами из Мана.
[Закрыть]подорвет всю его жалкую политику! Правда, он отрезал у Франции Страсбург * …Strasbourg!
Он поник головой, как бы оплакивая участь Страсбурга.
– Да, брат, Страсбург… не видать теперь французам страсбургских пирогов, как своих ушей! – сказал Глумов, – но вот что, душа моя! Слушаю я тебя и удивляюсь: сколько ты должен был и поработать, и подумать, чтобы представить себе всю эту картину в такой поразительной ясности! Прогресс человечества в связи с кулинарным искусством! – какая грандиозная идея! Эти дикие, которые едят животных сырьем, эти чиновники, которые питаются в греческих кухмистерских произведениями кухни, так сказать, свайного типа, и, наконец, этот венец созданий божиих, культурный человек, который уже употребляет бифштекс и постепенно возвышается до соуса… изумительно! Поверишь ли, я даже сотой части того не подозревал, что теперь, после твоего изложения, так ясно мне представляется!
– Да, мой друг, и поработал я, и подумал, а все-таки в конце концов могу сказать только одно: я знаю, что я ничего не знаю. Или еще точнее: я знаю, что благодаря развитию кулинарного искусства у меня иногда в один вечер пропадают целые недели упорных гигиенических усилий. Трудно быть осмотрительным, когда все вокруг приглашает к неосмотрительности, и хотя я никогда не позволял себе крайностей, но все-таки каждый раз с наступлением лета чувствую потребность ремонтировать себя в Карлсбаде! Но пора уж и кончить. В изложении остального я буду краток, потому что приближается время моей первой прогулки. Вечер я обыкновенно провожу в балете или у французов * и оканчиваю свой день на рауте или бале. Я никогдане ужинаю – это принцип, от которого я не позволяю себе отступить ни на йоту. Домой я возвращаюсь отнюдь не позднее двух часов ночи. Ночной туалет берет у меня не меньше получаса, потому что это – время, когда я применяю те средства, которых действие продолжительно. Но раз в постели, я засыпаю как убитый. В этом отношении я сумел так дисциплинировать себя, что утром все повязки на голове и лице оказываются всегда на тех самых местах, на которых они были с вечера. Затем опять начинается утро, и таким образом идут дни за днями, почти не изменяясь даже в подробностях. Зная мой один день, вы знаете всю мою жизнь. Что сказать вам еще? Я здоров, я мало состарелся, мне никогда не бывает скучно, и я способен даже теперь совершать некоторые exploits [76]76
подвиги.
[Закрыть], которые впору человеку лишь самой цветущей молодости. Но, повторяю, все это достается мне далеко не легко.
– Еще бы! – воскликнул Глумов, – каждый шаг рассчитан, каждое притирание обдумано, – какая тут легкость! Но вот что̀: ты сказал сейчас, что тебе никогда не бывает скучно, – действительно ли это так?
– Никогда. L’ennui est l’ennemi de l’utile [77]77
Скука – враг полезного.
[Закрыть]. Я гоню скуку, потому что она приводит за собой дурные фантазии. Вот вы, господа… Литератор! я уверен, например, что ты даже теперь не знаешь, куда деваться от скуки?
– Теперь – нет; но вообще не могу сказать, чтоб жизнь была весела.
– Недоволен? революций хочется? Да, â propos! [78]78
кстати!
[Закрыть]скажи, пожалуйста, правда ли, что ты требовал cent milles têtes à couper? * [79]79
отрубить сто тысяч голов?
[Закрыть]
– Опомнись! Христос с тобой!
– Да, да, да; мне сказывали. Я лично по-русски давно ничего не читаю, – я считаю нашу литературу помойной ямой, в которую сваливаются все общественные нечистоты, – но знаю из достоверных источников… Ах, голубчик! голубчик! зачем ты это делаешь?
– Да что̀ делаю-то? говори!
– Постой! твоя речь впереди. Неужели ты можешь думать, что насэто меньше заботит, нежели тебя?
– Что заботит? Ничто меня не заботит!
– Неужто ты можешь думать, что мы не видим, qu’il y a encore immensément à faire? Что мы сами от души не желали бы, чтоб все шло к общему удовольствию, чтобы эти широкие идеи, toutes ces idées généreuses, enfin… [80]80
все эти благородные идеи, наконец…
[Закрыть]
– Да что ж это, наконец! Глумов! объясни ему, сделай милость!
Но Износков уже ничего не слышал.
– Друг мой! – продолжал он, беря меня за руки и сильно сжимая их, – я, конечно, не имею никакого Права!.. но ради бывшего нашего товарищества убеждаю тебя; оставь! Laisse, mon cher! [81]81
Оставь, мой милый!
[Закрыть]Оставь другим заботу волновать общественное мнение, а ты – будь с нами! Право, Россия не так безобразна, как это кажется с первого взгляда! А ежели бы она и в самом деле была так непозволительно дурна, то, право, мы, русские, мы, люди культуры, должны пожалеть об ней!
Он говорил это таким дурацки-убежденным тоном, что я стоял как ошеломленный и, ничего не понимая, глядел ему в лицо. Но там было все загадочно. Ясно было только то, что в эту минуту он и любил меня, и жалел; любил, не зная за что̀, и жалел, не зная за что̀. Наконец он спохватился и взглянул на часы.
– Ба! пять минут второго! – воскликнул он торопливо, – ну, господа, прошу извинить! Надеюсь, что мы видимся не в последний раз! Литератор! ведь ты не сердишься на меня? Ты понимаешь, что я от души… Оставь, мой друг! Право, жизнь не так дурна, как это кажется господам революционерам, которые по природе своей склонны все видеть в черном свете! До свидания, господа!
Выходя, я готов был взять Глумова за горло: до такой степени изумила меня последняя сцена.
– Это – все ты! – упрекал я его, – ты привел меня к этому шалопаю! по твоей милости я наслушался его наставлений! Ты говорил мне: пойдем на культурного человека посмотреть, а этот культурный человек, того и гляди…
– Не горячись! – прервал меня Глумов, – во-первых, беды от Износкова не может быть никакой. Он уж и в настоящую минуту, вероятно, забыл не только о своих наставлениях, но и об тебе самом. Во-вторых, ты все-таки в выигрыше, потому что видел лицом к лицу подлинного русского культурного человека и знаешь, ка̀к он относится к твоему ремеслу.
