355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Салтыков-Щедрин » Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы » Текст книги (страница 12)
Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 13:54

Текст книги "Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы"


Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

– Согласись, однако ж, что при необходимости говорить ежедневно не мудрено и провраться!

– У кого есть в голове царь, кто выработал себе известный взгляд на общность жизненных явлений, тот таким капитальным образом не проврется. Но довольно об литературе. Резюмируем наш спор. Из трех образчиков современного молодого поколения, на которые ты указал, одни занимаются отниманием чужой собственности, другие представляют собой принцип бессодержательного гудения и комариной силы, третьи, наконец, провозглашают: не торопитесь! ждите разъяснений! наше время – не время широких задач! Где же молодое-то поколение?

На этот раз задумался и я. Во мне происходила борьба. С одной стороны, слова этого лишенного упований человека действовали на меня заразительно; с другой – я никак не мог победить в себе мысли: как же это так? каждый день я гуляю по Невскому и вижу пропасть молодых людей всевозможных оружий, – и вдруг вопрос: куда девалось наше молодое поколение?

– Душа моя! – сказал я тоскливо, – да сообрази же ты, сделай милость! ведь если бы не существовало молодого поколения, не прекратился ли бы человеческий род?!

– Чудак! разве я в жеребячьем смысле с тобой говорю! – ответил он мне с нетерпением, – я ведь знаю, что в производителяхнигде никогда недостатка не бывало!

Опять горькое сомнение! ужели вся эта молодежь, гремящая саблями о тротуары, наполняющая воплями наши суды, изливающая на всю Россию поток циркуляров, увлекающаяся вопросами о дарении, об единоутробии, об истинных признаках взлома, произносящая в земских собраниях угнетающие речи о неизбежности мостов и переправ, добросовестно пережевывающая в литературе вопросы о необходимости ожидать дальнейших разъяснений, – ужели все это только производители, способные лишь на то, чтобы производить других таких же производителей?

Если это так, если Глумов говорит правду, то что же ожидает нас впереди? Не должна ли, при подобных условиях, самая история прекратить течение? Положим, что наше, то есть ныне действующее молодое поколение – отпетое; допустим, что за него, в смысле двигающей силы, нельзя дать полгроша, – но в таком случае как же мы живем? Вопросы о неизбежности мостов и перевозов, о необходимости ожидать разъяснений – все это вопросы бесспорно полезные, но разве ими человечество живет и движется, разве они составляют содержание истории? Должна же быть где-нибудь эта необходимая двигающая сила! Быть может, она скрывается в школах; быть может, разъединенная, но умудренная опытом, она продолжает дело движения, изменив лишь обстановку его и набросив на него до поры до времени пелену непроницаемости?

– Есть у нас, наконец, целый мир учащихся! – рискнул заметить я.

– Да, есть; есть учащие, должны быть и учащиеся.

– Неужели же ты и их не причисляешь к молодому поколению?

– Вот видишь ли, любезный друг! я имею привычку говорить только о том, что доподлинно знаю, а разве можно что-нибудь знать об учащихся! Учащееся поколение находится вне арены исторической жизни; в массе это материал, на котором так или иначе может отразиться дух современности, но не агент этого духа. Взгляни на каплунов-пенкоснимателей современной литературы! ведь и они были когда-то учащимся поколением и даже, пожалуй, горели энтузиазмом к Грановскому – а что из них вышло! *

– Но если я не ошибаюсь, наша литература именно в учащихся и видела «молодое поколение», когда указывала на некоторые особенности современной русской жизни?

– Да ведь это, братец, делалось для того, чтоб смешнее вышло. В последнее время наша литература поставила себе совершенно новую задачу: изобразить в смешном виде все цели, к которым стремилась передовая мысль. Каким образом достичь этого? заставить начальника отделения рассуждать «о пище» по Молешотту и «о происхождении видов» по Дарвину – пожалуй, выйдет и смешно, но смех над такими «особами» нежелателен. Заставить действительного представителя молодого поколения о тех же предметах беседовать – того гляди, не будет смешно. Стало быть, лучше всего взять подростка и предоставить ему изъяснять своим родителям, что они от обезьяны происходят. И пронзительно, и смешно. Ведь я же говорил тебе, что новейшая русская литература есть средней руки кокотка, которая позабыла, что для нее прежде всего обязателен закон чистоплотности!

– Однако нельзя же предполагать, чтобы литература так нагло лгала. Вероятно, было же нечто подобное, если даже наша нечуткая литература о том засвидетельствовала?

– Еще бы не было! Дело детское. Но ведь подобные факты доказывают только одно: что в обществе в данный момент господствует известное направление. Если в обществе царствует вкус к военным упражнениям – дети маршируют, играют в солдатики и бьют в барабаны; если общество озабочено только ограждением общественной безопасности – дети фискалят, наушничают и т. п.; если в общество проникает стремление проверить авторитеты, дотоле руководившие им, – дети начинают объяснять родителям, что они происходят от обезьян. Это вопрос педагогический, а не политический, а потому тот, кто хочет рисовать общество, а не карикатуру на него, должен брать предметом для своих исследований взрослых, а не детей.

Таким образом, и эта попытка отстоять существование «молодого поколения», в качестве действующей двигающей силы, рушилась. Нет молодого поколения. Есть адвокаты, есть земские деятели, есть литераторы, сапожники, золотари, производители – все, что угодно, исключая «молодого поколения»!

– Да ведь ты сейчас же сам обмолвился, что оно было,это искомое «молодое поколение»? – обратился я к Глумову.

– Не «обмолвился», а говорил утвердительно, и теперь утвердительно повторяю: было!!

– Где же оно?

– Это, брат, история длинная и горестная. Может быть, расскажу ее тебе – но в другой раз…

II *

Первый час утра; вслед за сильным звонком вбегает в мой кабинет Глумов, на лице которого я читаю, что он намерен в чем-то поймать или уличить меня.

Накануне мы с ним таки поспорили. По обыкновению, он предложил загадку: отчего умственный уровень упал везде, во всех отраслях человеческой деятельности, исключая железнодорожной? * – и, по обыкновению же, я отвечал, что прежде надобно еще доказать понижение умственного уровня, а потом уж искать причину, так как, по мнению моему, умственный уровень не только не понизился, но, с божьего помощью, идет все в гору и в гору. В подтверждение я сослался на музыку и указал на блестящую плеяду молодых русских композиторов, на ее стремление осмыслить мир звуков, приспособить его к точному выражению разнообразнейших жизненных функций, начиная от самых простейших и кончая самыми сложными.

– Прежде, – говорил я, – музыка выражала только неясные ощущения печали и радости, да и тут все зависело не столько от содержания звуковых сочетаний, сколько от замедления или ускорения темпа. Теперь же найдены такие звуковые сочетания, в которых можно уложить даже полемику между Сеченовым и Кавелиным * . И ты ни разу не ошибешься определить: когда полемизирует Сеченов и когда – Кавелин.

– То есть тебе скажет Неуважай-Корыто: вот это поет Сеченов, а это – Кавелин, – и ты должен верить.

– Нет, не Неуважай-Корыто, а ты сам поймешь, что Сеченов – basso profondo [27]27
  глубокий бас.


[Закрыть]
, а Кавелин – tenore di grazia [28]28
  лирический тенор.


[Закрыть]
.

– Да ведь и Катков, братец, basso profondo!

– Ну, нет, Катков – это симфония особого рода!

Тем бы, может быть, разговор наш и кончился, но Глумов вдруг запел. Сначала он прогремел коронационный марш из Мейерберова «Пророка», а вслед за тем проурчал несколько тактов из Vorspiel’я [29]29
  Вступления.


[Закрыть]
к «Каменному гостю» * . Проделавши это, он как-то злорадно взглянул на меня.

Признаюсь: при всем несовершенстве голосовых средств Глумова, разница была так ощутительна, что мне сделалось неловко. Действительно, думалось мне, есть в этом Vorspiel’е что-то такое, что скорее говорит о «посещении города Чебоксар холерою», нежели о сказочной Севилье и о той теплой, благоухающей ночи, среди которой так загадочно и случайно подкашивается жизненная мощь Дон-Жуана.

– Да ты Неуважай-Корыто знаешь? – вдруг спросил меня Глумов.

– Немного знаю, а что?

– Ладно. Завтра скажу.

Он ушел, не произнеся больше ни слова. Теперь он явился.

– Идем! – сказал он, злорадно потирая руки.

– Куда? зачем?

– Говорю: идем!

Через четверть часа мы были в квартире Неуважай-Корыта. Я с любопытством осматривался кругом, ибо здесь, в этих стенах, разработывался тип той новой музыки, которой предстояло изобразить полемику Сеченова с Кавелиным. Лично Неуважай-Корыто не был композитором (он, впрочем, сочинил музыкальную теорему под названием «Похвала равнобедренному треугольнику»), но был подстрекателем и укрывателем. Он осуществлял собой критика-реформатора, которого день и ночь преследовала мысль об упразднении слова и о замене его инструментальною и вокальною музыкой. Мы застали его в халате, пробующим какой-то невиданный инструмент, купленный с аукциона в частном ломбарде (впоследствии это оказалась балалайка, на которой некогда играл Микула Селянинович). Это был длинный человек, с длинным лицом, длинным носом, длинными волосами, прямыми прядями падавшими на длинную шею, длинными руками, длинными пальцами и длинными ногами. Халат у него был длинный, обхваченный кругом длинным поясом с длинными кистями. Это до такой степени было поразительно, что самый кабинет его и все, что в нем было, казалось необыкновенно длинным.

– Вот тебе, Никифор Гаврилыч, новый адепт! – представил меня Глумов.

– Очень рад! очень рад! Мы немного знакомы, но на почве музыки покуда еще не встречались… позвольте приветствовать!

Он протянул мне обе свои длинные руки и так сжал мои в своих костлявых пальцах, что мне показалось, словно я попал в передел к самому «Каменому гостю».

– И скажу вам, – продолжал он, – что вы пожаловали очень кстати, потому что Василий Иваныч здесь.

– Василий Иваныч? кто же такой этот Василий Иваныч? – легкомысленно спросил я.

Неуважай-Корыто сначала удивился и даже откинулся корпусом назад, но потом вспомнил нечто, ударил себе по лбу и снисходительно улыбнулся.

– Да! что ж я! – воскликнул он, – я и забыл, что вы новичок! Вы знаете Мусоргского, Римского-Корсакова, Кюи – и думаете, что с вас этого будет! Но мы, батенька, – совсем другое дело! Мы так легко не удовлетворяемся! Мы не отдыхаем-с! Мы ищем, и находим-с! И находим – Василья Иваныча-с!

Сказавши это, он троекратно вздрогнул от наслаждения и начал длинными ногами шагать по длиному кабинету, ежеминутно длинными руками отбрасывая назад длинные волосы.

– Да-с! – продолжал он, – Василий Иваныч – это, доложу вам, своего рода аэролит-с! Бывает это! Бывает, что вокруг царствует полнейшее и гнуснейшее затишье – и вдруг словно камнем по лбу хватит! Это – Василий Иваныч!

– Да что за Василий Иваныч такой? откуда ты его выкопал? – заинтересовался Глумов.

– Ну, нет! Это покуда еще секрет! Он у нас еще под спудом! Вот мы его сначала выдержим, вышлифуем, а потом и отдадим Ларошам на поругание! *

– По крайней мере, покажешь ты его нам?

– Нет, и не покажу. Услышать вы его услышите, а видеть – ни-ни. Вот он у меня здесь, в этой комнате, рядом. С полчаса тому назад он позавтракал и теперь спит. Вообще он ведет удивительно правильную жизнь: половину дня ест и спит, другую половину – на фортепьяно играет. Представьте себе, он никогда никакой книги не читал, кроме моих критических статей да еще полного собрания либретто, изданного книгопродавцем Вольфом!

– Но ежели он ничего не читал, то ведь умственный его кругозор…

– Должен быть ограничен, хочешь ты сказать? – Я совершенно с тобою согласен. Но мы нашли его так недавно, что ничего еще не успели сделать для умственного его развития; это придет со временем. Впрочем, дело не в том, откуда он почерпает содержание для своего творчества, а в том, что у него есть это содержание, и он относится к нему вполне правильно. Жизнь целой вселенной есть не что иное, как бесконечный контрапункт – вот исходная точка. До сих пор он поднял только один край завесы, он наблюдал только простые и несложные явления, но надобно видеть, с какою изумительною осязаемостью он их воспроизвел! Засим, когда он от простых задач постепенно будет переходить к более и более сложным, то сам собою придет и к воспроизведению бесконечного: это уж наша забота, как направить его!

При этих словах он инстинктивно оттопырил губы и испустил звук вроде трубного. Вероятно, под влиянием идеи бесконечного он вспомнил о Страшном суде.

– Он скоро проснется! Вы услышите его! – продолжал он после кратковременной остановки, подойдя к спущенной портьере и заглядывая в соседнюю комнату. – Вот он уже плюнул – верный знак, что скоро проснется!

И действительно, не прошло минуты, как мы услышали такое чудовищное зевание, что я разом перенесся воображением в зало Мариинского театра, в одно из представлений «Псковитянки» * .

– Каков по̀шиб зевоты! – воскликнул Неуважай-Корыто и вдруг ударил себя по лбу, – ба! идея!

Он подбежал к письменному столу и что-то наскоро написал на листе бумаги. Потом он взял этот лист и поднес его к моим глазам. Я прочитал: «Симфоническая рапсодия (A-dur): чиновник департамента разных податей и сборов, зевающий над чтением музыкального обозрения г. Лароша».

– Департамент разных податей и сборов уже не существует, – сказал я, – он распался надвое: на департамент окладных сборов и департамент неокладных сборов.

– Благодарю вас! ваше замечание важнее, нежели вы полагаете! Мы обязаны изображать в звуковых сочетаниях не только мысли и ощущения, но и самую обстановку, среди которой они происходят, не исключая даже цвета и формы вицмундиров. Все должно быть слажено так, чтоб никто не мог уличить нас в клевете.

В это мгновение из соседней комнаты донесся новый звук: Василий Иваныч отдувался.

– Опять идея! – воскликнул Неуважай-Корыто, снова подбегая к письменному столу.

Я прочитал: «Симфоническая идиллия (f-moll): Ной, после известного злоупотребления виноградным соком, просыпается и не понимает, что вокруг него происходит».

– Это для Василия Ивановича?

– Да, для него. Разумеется, постепенно. Сначала он обработает тему о чиновнике департамента окладных сборов, а потом и к Ною приступит. Кстати, не забыть бы! надо купить для Василия Ивановича Священную историю…

– Ты, брат, с картинками! – посоветовал Глумов.

– Господи! прости наши прегрешения! – вдруг раздалось в соседней комнате.

– Слышите! слышите! кажется, он говорит! – как-то испуганно засуетился Неуважай-Корыто.

– Да; а что?

– Он никогда… никогда не говорит! Это новость! Василий Иваныч! батюшка! что с вами?

– Му-у-у!

– Вот это – так! Он всегда выражает свои ощущения простыми звуками! Иногда это очень оригинально выходит. Однажды он вдруг крикнул: «ЫЫ!» – и что бы вы думали! сейчас же после этого сел за фортепьяно и импровизировал свою бессмертную буффонаду: «Извозчик, в темную ночь отыскивающий потерянный кнут»!

– И ты так-таки и не покажешь нам автора этой бессмертной буффонады? – упрекнул Глумов. – Господи! хоть бы глазком на него взглянуть!

– Нельзя, душа моя! Я тебе говорю: он под спудом у нас! Пускай он там, в той комнате, для нас поиграет, а мы его отсюда послушаем! Василий Иваныч! – крикнул он, – пришли господа, которые желают вас послушать! Сыграйте, голубчик! И знаете ли что: сыграйте-ка сначала «Поленьку»!

– Го-го-го! – откликнулся Василий Иваныч.

Мы еели все трое на диван: Неуважай-Корыто посередке, мы с Глумовым – по бокам. Раздался аккорд.

– Слушайте! слушайте! дишканты! заметьте работу дишкантов! – шепнул нам Неуважай-Корыто, сдерживая дыхание.

Действительно, дишканты работали сильно; Василий Иваныч необыкновенно быстро перебирал пальцами по клавишам верхнего регистра, перебирал-перебирал – и вдруг простукал несколько нот в басу.

– Это – няня Пафнутьевна! – шепотом объяснил Неуважай-Корыто.

Опять дишканты; щебечут, взвизгивают, и все словно на одном месте толкутся, и вдруг – бум! – опять няня Пафнутьевна! Бум-бум-бум! – и снова дишканты! Защебетали, застрекотали – бум! – и затем хаос… Руки забегали по всей клавиатуре от верхнего конца до нижнего и наоборот…

– Поленька поссорилась с Пафнутьевной…

Пауза. Неуважай-Корыто, не сводя глаз с портьеры, хватает нас обеими руками за рукава сюртуков, как бы желает воспрепятствовать, чтобы мы не ушли. Глумов открывает рот, чтобы что-то сказать, но Неуважай-Корыто мгновенно закрывает ему рот рукою и делает головою жест не то умоляющий, не то приказательный. Пауза длится пять минут, после чего игра возобновляется. В деле принимают участие уже только две самые верхние октавы, на пространстве которых пальцы Василия Ивановича без устали переливают из пустого в порожнее; темп постепенно замедляется и впадает в арпеджио.

– Поленька просит прощения! – чуть дыша, произносит Неуважай-Корыто.

Бум! – Пафнутьевна не прощает! Звуки сливаются; дишканты, басы, средний регистр – все смешалось. Руки Василия Иваныча аккордами забегали по клавишам… бац! кто-то всем телом сел на клавиатуру и извлек…

– Это примирение! – воскликнул Неуважай-Корыто и поднял такой гром ладонями, что можно было подумать, что они у него костяные.

– Каково? – обратился он к нам, когда в соседней комнате водворилась тишина.

– Хорошо, братец! – ответил Глумов, – только вот чего я не понимаю: почему это «Поленька», а не «Наденька»?

– Глумов! ты ничего не смыслишь! ты не понимаешь даже, что у Наденьки совсем другой музыкальный образ, нежели у Поленьки! Наденька мечтательна и сентиментальна, Поленька – бойка и игрива. Наденька никогда не ссорится с Пафнутьевной, Поленька – на каждом шагу! Наденька – f-moll, Поленька – C-dur. Неужели, наконец, это не ясно?

– Ясно-то ясно, а все-таки…

– Глумов! ты профан! Василий Иваныч! душенька! Слышите, Глумов утверждает, что это «Наденька», а не «Поленька»!

– Цырк!

– Вот видишь – он рассердился! И он не будет больше играть! Нельзя так, душа моя! Ведь он художник! он очень на эти вещи чувствителен!

– Цырк! цырк! цырк! – раздавалось за портьерой.

– Теперь – кончено! теперь – он ни за что не станет играть! А кто виноват? Нельзя так, мой друг! Ежели ты ничего не смыслишь в музыке, то это тем меньше дает тебе прав оскорблять человека… художника!

– Господи, да разве я намеренно? разве я знаю ваши обычаи? Ты бы сказал, что сомнений не допускается! Хочешь, я у него прощения попрошу?

– Хорошо, только это еще вопрос! Он художник, а для художника раскаянье – еще не все! Не в том дело, что ты просишь забыть о своей опрометчивости, а в том, что тут есть прискорбный факт, которого уничтожить нельзя! Это не какой-нибудь Мендельсон-Бартольди, у которого («Гебриды» * ) нельзя понять, море ли плещет или пьяные матросы покачиваются (однако и у него есть уже представление о «качке»! – прибавил он, приложив длинный палец к длинному лбу), – это Василий Иваныч… понимаешь? Тот Василий Иваныч, у которого всякий звук так типичен, так ясен и реален, что он имеет полное право требовать, чтоб слушатель, без всякого предуведомления, прямо, сказал: да! это она! это «Поленька»! И ежели нашелся слушатель, который этого не сказал, ежели…

– Постой! я все-таки попробую! может быть, он и простит! Василий Иванович! батюшка! – обратился Глумов по направлению к соседней комнате, – по глупости ведь я! Ну, какая же это «Наденька», ежели вы говорите, что это «Поленька»! Простите же, голубчик, да сыграйте еще что-нибудь!

Но Василий Иваныч ни одним звуком не ответил на мольбу Глумова. Мы приняли бы это молчание в неблагоприятную сторону, если б Неуважай-Корыто не успокоил нас.

– Не цыркает – значит, смягчается! – шепнул он, – самолюбив он у нас – страшно! У всех этих художников раны какие-то – точно под Севастополем они изувечены! Прикоснись только – беда! Просите, просите еще!

– Ты-то что ж стоишь! проси! – толкнул меня Глумов.

– Василий Иваныч! – начал я, – за что же я-то наказан! Я-то, собственно, ведь ни на минуту даже не усумнился, что это «Поленька»!

– Му-у-у! – слабо раздалось по ту сторону портьеры.

– Ну, вот! слава богу! отлегло! – более знаками, чем словами, объяснил нам Неуважай-Корыто и, обратившись к портьере, громко прибавил: – Василий Иваныч! милейший! И в самом деле! сыграйте-ка… ну, что бы такое? ну, вот хоть ваш «симфонический tableau de genre»: «Торжество начальника отделения департамента полиции исполнительной по поводу получения чина статского советника»… сыграете?

– Го-го-го!

Мы опять в том же порядке уселись на диван; но Неуважай-Корыто выпятился несколько вперед и простер перед нами руки.

– Начинается! – шепнул он.

Tremolo в нижнем регистре, потом tremolo в среднем регистре, наконец tremolo в верхнем регистре. Pianissimo, piano, sforzando, forte, fortissimo, потом diminuendo, piano, pianissimo – раз десять одно и то же.

– Это онмечтает. Что лучше, – спрашивает он себя, – чин статского советника или орден святыя Анны второй степени?.. Заметьте эту фразу: святы-ы-ы-ыя Анны-и! Заметьте, как он вдруг обрубил: Анны-и!

Василий Иваныч пальцем ударяет в нескольких местах по клавишам – это «переход». Затем следует трель, которая попеременно проделывается во всех регистрах и из-за которой смутно выступает какой-то мотив. Не то «во лузях», не то «по улице мостовой», не то «шли наши ребята»…

–  Онохорашивается перед зеркалом… слышите: ззз? – Это щетка по голове ходит… А вот и песни… слышите, русская песня раздается? – это ондетство вспоминает… Он– сын попа… слышите эту трель в дишканту – это ви́ца! Ви́ца свистит!

Минутная пауза («он идет в департамент!»). Несколько раз сряду повторяется звук, образуемый двумя соседними клавишами, ударяемыми одновременно («он пришел в департамент и снимает калоши… слышите, шлепают!»), потом рррр… («это сторож Михеич харкает!») и вдруг – бум! бу-ми-бум! бум-бум!

– Директор звонит! – в ужасе шепчет Неуважай-Корыто.

Coda * ; отдаленные звуки альпийского рожка и тирольской песни… чок-чок-чок!

– Директор целует его!

Sforzando, forte, fortissimo… Дишканты звенят, средний регистр подзванивает, басы рокочут… Общий торжественный гимн – во вся. Раздаются несколько аккордов «Славься!» * – и утопают в невыразимой трескотне.

– Слышите: какофония? – это поздравляют его разом все прочие начальники отделения, а также сослуживцы и подчиненные. Слышите: оттолчка * в басу? – это экзекутор! Но так как все они не имеют ни малейшего понятия о правильной постройке звуковых сочетаний, то понятное дело, что хор выходит, как говорится, кто в лес, кто по дрова…

Первая часть кончена. После пятиминутного антракта начинается вторая часть. Я не буду, впрочем, следить за игрой Василия Иваныча, а поделюсь с читателем только объяснениями Неуважай-Корыто.

–  Онвозвращается домой и передает жене о случившемся. Allegro energico, в котором выражается егопризнательность начальству. Слышите! слышите! дишканты! дишканты! Это дети веселой гурьбой врываются в комнату и поздравляют отца. Но вот и дети, и жена уходят, оностается один. Чу! звуки пастушьей свирели! Lentamente con tranquilezza. Опять отзывается прошлое. Воспоминания плывут, плывут… Серый дом, нетопленная печь, отец – поп, мать – попадья, на столе – полштоф сивухи… Слышите: буль-буль – это они наливают вино… А на дворе – он! Онзасучил рубашонку и шлепает по грязи… шлеп! шлеп! шлеп! Трах! полетели брызги – онупал в лужу… слышите: в дишкантах! – это брызги! – Вот он барахтается, а в это время издали доносится удалая песня дьячка, возвращающегося из кабака… Ближе, ближе – и вот…

Целый гром льется на нас из-за портьеры. Я прислушиваюсь и узнаю «Вниз по матушке по Волге»… Но под пальцами Василия Иваныча она скорее похожа на «херувимскую» Львова * , нежели на разгульную бурлацкую песню.

– Чи-рик! Чи-рик! – продолжает объяснять Неуважай-Корыто, – allegro giocoso… Это поздравляют департаментские сторожа. Слышите, как отбивает нижнее do, – это Михеич; а там вверху, словно брызгами, вторит ему si-bemol – это разливается директорский курьер Семенчук… Пятирублевая бумажка – заметьте, как мимоходом удивительно обрисован Дмитрий Донской! – полагает предел этим восторгам. Общий гимн, на манер «Тебе бога хвалим»… *

Вторая часть кончена.

Часть третья. Содержание ее: пирушка по случаю получения чина статского советника. Подают пирог («с сигом и с капустой! слышите! слышите! как запахло! слышите, как звякают ножи и вилки, как сыплются на тарелки крошки сига, как чавкает экзекутор Иван Михайлыч!»). Чи-рик! чи-рик! Agitato. Входит отставной, похожий на старинной формы подсвечник, губернатор, находящийся двадцать лет под судом и пользующийся лишь половинной пенсией. Выпив предварительно рюмку очищенной, он начинает «рассказ» о претерпенных им бедствиях. Двадцать лет,говорит он, я был губернатором и двадцать же (tremolo) лет нахожусь под судом! Самое дело о моих гнусных преступлениях пропало в сенате, – а меня все не реша-а-а-а-а-ют, и я все еще нахожусь на половинной пенсии! И вот теперь, вместе с многими другими генералами, я состою в качестве загонщика при Самуиле Соломоныче Полякове! («Заметьте этот рассказ! он весь держится на одной ноте, то замедляемой, то ускоряемой!») – Милости просим, ваше прево-о-о-о-сходительство! – говорит виновник торжества, – хоть я и забыл вас пригласить, однако в такой день и для незваных кусок пирога найдется! («Заметьте эту фразу: «х’ть я и забы-ы-ы-ыл ва-ас пригл’сить»… а какова язвительность этого sol-dièze! [30]30
  соль-диез.


[Закрыть]
заметьте, как отодвигаются стулья, чтобы дать место новому гостю… тррр… тррр… изумительно!») Опять еда; ножи звякают, крошки пирога сыплются. Подают шампанское. Василий Иваныч по ту сторону, а Неуважай-Корыто по сю сторону портьеры подражают губами хлопанью пробок. Входит еврей. «Насе вам поцтение! – подпевает Неуважай-Корыто, – кольцы, броски хороси! и помада, и духи!» («Понимаете? это, собственно говоря, полемический прием! Это Мендельсон-Бартольди и Мейербер… жиды!») Жида обступают, торгуются с ним и в заключение показывают свиное ухо. Жид убегает. Общий хор (alla capella), оканчивающийся приглашением на преферанс.

Четвертая часть. Иван Михайлыч объявляет семь в червях. Отставной губернатор подсматривает в карты и, видя, что Иван Михайлыч принял туза пик за туза червей, провозглашает: «Вистую и приглашаю – в темную!» Мгновенно обнаруживается роковая ошибка. Трио: он (я) без трех! – к которому незаметно присоединяются голоса прочих. Тррах! – раздается раздирающий уши звук…

– Конец еще не доделан, – объясняет Неуважай-Корыто, – мы даже не знаем, следует ли остановиться на четвертой части или написать еще с десяток частей. Некоторые из «наших» говорят, что надо ограничиться четвертою частью, но Василий Иваныч, а вместе с ним и я полагаем, что необходимо продолжать. Не забудьте, что вслед за праздником у виновника торжества должно последовать приглашение от Ивана Михайлыча, у которого, кстати, жена родила, потом приглашение (на селедку) от находящегося под судом губернатора, где гости уличают хозяина в нечистой игре в карты; потом наш герой едет благодарить директора (который знакомит его с своею женою), потом – министра, и наконец, поблагодарив всех, убеждается, что ему ничего больше не остается, как благодарить создателя. Ежели ограничиться только четырьмя частями, то придется все это оставить. Не правда ли, жалко?

– Да еще как жалко-то! Не оставляй! Слушай! у него поясница… надежная?

– Поясница у него – удивительная!

– Пусть продолжает! пускай пишет все десять частей!

– Василий Иваныч! голубчик! вот и Глумов на нашей стороне! он тоже говорит, что надо продолжать!

– Му-у-у!

– Итак, будем продолжать! – говорил Неуважай-Корыто, весело потирая руки, – а теперь, господа, не хотите ли чего-нибудь легонького, буффонаду какую-нибудь… например: «Извозчик, отыскивающий в темную ночь потерянный кнут»?

Но мы уже ничего не слушали. Мы наскоро простились с гостеприимным хозяином, наскоро накинули шубы на плечи и выбежали на улицу.

Некоторое время мы шли подавленные, ошеломленные.

– И ты не хочешь понять, отчего нынче так много самоубийств! – вдруг обратился ко мне Глумов. – Вот хоть бы этот самый Василий Иваныч… как освободится он от этих звуков, которые со всех сторон осаждают его, которые, как он ни беги от них, все-таки настигнут его? Одно средство… прорубь!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю