Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Ветер, еще со вчерашнего утра заглушивший все звуки осенней степной жизни, откуда-то донес едва уловимый и оттого показавшийся жалобным свисток паровоза.
– Ты слышал? Далеко он или нет? – обрадовался Гаврик.
– По такой погоде не поймешь… Все-таки, если пойти, то непременно придешь к железной дороге, – охотно пояснил Миша.
Настроение у ребят вдруг изменилось к лучшему, и они стали подшучивать друг над другом:
– Гаврик, сапог может думать и делать что-нибудь назло человеку? – с шутливой досадой спросил. – Миша, которому никак не удавалось обуть левую ногу.
– Твой сапог может думать. И знаешь, о чем он сейчас думает? «Какой у меня плохой хозяин: с вечера у колодца залез по уши в грязь, а посушить меня поленился».
Миша, заметив, что Гаврик не может намотать портянку, сказал ему:
– Гаврик, твоя портянка удивляется, что голова у тебя кучерявая, а недогадливая.
Они оделись, натянули треухи и уже собирались выйти из кошары, как вдруг на пороге появился Иван Никитич.
– Готовы? – усталым, но бодрым голосом спросил он. – Это очень кстати. Пока вы зоревали, я сходил в разведку и нашел лучшее место для стоянки. Давайте собираться. По такому ненастью нельзя нам со скотом быть в глубине степи. Может прямая дорога стать кривее кривой.
Начали укреплять на корову седло, привязывать к нему дорожную амуницию и провиант. За делом Иван Никитич, отвечая своим помощникам на их вопросы, рассказывал, что новая стоянка будет в поселке, шесть-семь километров отсюда.
– Там безопасней переждать день-другой, – заключил Иван Никитич и, осмотрев седло, кошару, ребят и убедившись, что все готово, сказал:
– Михайло, веди телят. Будешь нам прокладывать дорогу. Пусть коровы видят, куда пошли телята. Поведешь вон той лощинкой. Берегись яра.
Слова Ивана Никитича, предостерегавшего Мишу об опасности и о трудности пути, были как нельзя по сердцу Гаврику, и он нетерпеливо спросил:
– Дедушка, а, может, с телятами я пойду?!
– Гаврик, ты хочешь быть там, где трудней? – догадливо спросил старик. – Тогда оставайся со мной. А ты, Михайло, в добрый час!
Иван Никитич и Гаврик молчаливо наблюдали из кошары, как Миша, попав с телятами в ветровой ливень, то крутился на одном месте, то под натянутым налыгачем вслед за телятами кидался в одну и в другую сторону… Дважды он падал, но не выпустил налыгача и, поднявшись, начал хлестать телят хворостиной.
– Правильно! Не понимают добром, – лихом заставь подчиниться! – показывая жилистый кулачок, прокричал Иван Никитич и, видя, что Миша, сломив упорство телят, быстро пошел с ними вперед, решительно распорядился: – Гаврик, живо тронулись и мы!
Коровы тоже несколько мгновений кружились около кошары, но, понукаемые палками, криками, взмахами рук, пошли за телятами.
…Шесть-семь километров – какими они могут быть длинными и утомительными в такую непогоду! Что ни десять шагов, то какое-нибудь недоразумение: вот у Миши телята запутались в налыгачах, а у Гаврика ветер сорвал с головы треух и погнал его в сторону. А вот из кустов шиповника выскочил длинный приземистый хорек и, прочертив под самым носом стада огненно-рыжий пылающий след, с разбегу свалился под глинистую кручу яра. Одни коровы опасливо кинулись вперед к телятам, другие назад, прочь от кустов… И долго потом в ветровой хмари слышались встревоженные голоса Ивана Никитича и Гаврика:
– Гаврик, забегай, забегай справа!
– Дедушка, держите пегую!
Но разбежавшиеся коровы были согнаны и снова неохотно двинулись за идущим впереди Мишей.
На полпути до места новой стоянки, там, где лощина круто раздалась в стороны и заметно осела, образовав котловину между суглинистыми берегами, остановились покормить коров. Здесь было теплей, здесь, видимо, неглубоко под почвой была вода, потому что на дне котловины зеленел сочный низкий пырей и кое-где покачивались редкие кусты камыша.
Иван Никитич, заметно повеселев, велел Гаврику распутать красную корову, а Мише снять с телят налыгачи. Видя, как телята кинулись к матерям, старик весело заметил:
– Всем отдыхать и всем завтракать!
Завтракать уселись в затишье, под отвесным обрывчиком. Завели непринужденный разговор:
– Дедушка, а это еще те оладьи, что пекла тетя Зоя? Дедушка, и почему она живет в поганом старорежимном доме? – с жадной, непосредственной пытливостью, перескакивая с одной мысли на другую, говорил Гаврик.
– Она же бригадир. Все поле вокруг дома, на виду. Потому-то и Пелагея Васильевна колхозников принимала у нее. Идут люди с работы и по дороге заходят решать вопросы. Удобно, просто, – не без удовольствия отвечал Иван Никитич.
– Дедушка, а Матвеич – хороший председатель? – спросил Миша.
– Хороший, очень хороший.
– А за что ж его Пелагея Васильевна критиковала?
– А за то, Михайло, что нет у него настоящего размаха. Еще не уразумел Матвеич, что советский человек не только хозяин этих коров, бригады, но и всего, что есть на советской земле… Ты вот, Михаиле, с вечера спал, а мы с Гавриком познакомились с парторгом колхоза «Завет Ильича», с Натальей Ивановной. Вот у нее, Михайло, есть чему поучиться и Матвеичу и нам с тобой.
И так же, как вечером в кошаре у костра, лицо Ивана Никитича озарилось вдумчивой улыбкой восхищения. Заметив это, Миша, сожалея, подумал: «И почему Наталья Ивановна живет так далеко?.. И почему ни деду, ни ему, ни Гаврику нельзя встречаться с ней каждый день?»
После короткой стоянки двинулись дальше. Через лощину, снова сузившуюся, ветер внезапно погнал сухие кусты перекати-поля. Наталкиваясь друг на друга, они скакали неуклюже и быстро, как велосипедисты по кочковатой дороге. Чего опасался Иван Никитич, то и случилось: испугавшиеся телята кинулись к яру и по пологому откосу сбежали в него.
– Оттуда их теперь никакой приманкой не вытащишь, – отмахнулся Иван Никитич. – Придется, Михайло, руслом яра продвигаться с ними.
Миша спустился в яр и повел за собой телят. Его дорога оказалась трудней, чем он предполагал: приходилось обходить кучи камней, глубокие промоины русла.
Иван Никитич и Гаврик теперь двигались с коровами очень медленно, часто останавливались. Старый плотник чувствовал, что время уходит, уставшие ребята начинают волноваться, и он разговаривал с особой, ободряющей отзывчивостью:
– Михайло, пройди, родной, пройди еще сотни две шагов! Потерпи и пройди! Потом Гаврик тебя сменит!
И Миша, скатываясь с обочины яра, спотыкаясь, терпеливо брел дальше и тянул за собой телят.
Через полчаса старый плотник кричал в яр уже не Мише, а Гаврику:
– Сто шагов ты сделал! Сделай, пожалуйста, еще двести!
Когда начало понемногу темнеть, берега яра стали быстро-быстро оседать, а русло, раздвигаясь, сливаться с лощиной, и сам яр вдруг неожиданно кончился.
Иван Никитич обрадованно прокричал:
– Вы что-нибудь видите впереди?
Миша и Гаврик, теперь шагавшие с телятами в голове стада, ясно видели железнодорожную насыпь, похожую на длинный вал, вагоны, разбросанные по путям, маячивших людей…
На линии вспыхнули огоньки, вытянувшись сплошной тускло светящейся нитью. Несколько раз с нарастающей настойчивостью просвистел паровоз. Отирая треухом пот, Миша сказал:
– Слышишь, как он свистит, если близко.
– Хорошо свистит, – облегченно вздохнув, ответил Гаврик.
Левее железной дороги, как раз в том направлении, куда шло стадо, сквозь желтую, клубящуюся на ветру мглу виднелся хутор с железным многокрылым ветряком.
И, может, потому, что высокий острый каркас ветряка показался ребятам похожим на радиомачту, хутор – на плавающую льдину, а бушевавший над степью черный ветер – на полярную бурю, они заговорили об экспедициях на Северный полюс.
– Миша, как ты думаешь, Георгий Седов взял бы нас с тобой в экспедицию?
Задавая вопрос, Гаврик сомневался получить от своего друга положительный ответ, но ему хотелось услышать от Миши «да», и он поспешил задать новый вопрос:
– Ведь правда же, что мы и настойчивые и с дисциплиной у нас неплохо?
– Если бы дедушка был у него помощником и рассказал бы ему про нас… тогда, может быть, взял бы…
Но тут же, отмахнувшись от своих слов, Миша добавил:
– Все равно не взял бы. Ты же знаешь, что маленьких не было на Северном полюсе.
К огорчению Гаврика, это была правда: на дрейфующей льдине, он хорошо знал это из учебника по географии, было четыре человека, и все они были взрослым людьми. Он вспомнил строчки, в которых рассказывалось, как за дрейфующей льдиной с напряженным вниманием следила вся страна и, когда героических зимовщиков надо было спасать, по распоряжению товарища Сталина, за ними были посланы самые сильные ледоколы и самые лучшие самолеты.
– Миша, но ведь мы все равно будем взрослые! Мы теперь выполняем колхозное задание, а потом нас пошлют по большому-большому. И мы его хоть помрем, а выполним!
– Гаврик, мы его обязательно выполним! А помрем когда-нибудь после.
Гаврик, смеясь, признался, что о смерти он заговорил сгоряча, что лучше еще и еще выполнять большие-пребольшие задания.
– Нельзя переключить скорость? – донесся голос Ивана Никитича.
– Можно! Можно! – ответили ребята.
Стадо, ускоряя шаг, спускалось к хутору.
* * *
На краю хутора, в хате конюха Родиона Григорьевича Саблина, Иван Никитич с ребятами уже целые сутки пережидал непогоду.
Хозяев сейчас не было дома. Старый плотник сидел на стуле, подпирая небритый посеревший подбородок, и с придирчивой скукой на лице смотрел за окно. Над выгоном с неослабевающим упорством дул ветер, затягивал грязным сухим туманом дома и усадьбы колхозного хутора.
В маленьком подворье за саманной конюшней, за стогом сена, за хатой и камышовым забором было тише. Но временами упругие волны ветра перескакивали через крыши построек, через макушку стога, и тогда перед окном начинали кружиться, приплясывать сухой навоз, птичий пух, желтые соломины, стебли травы…
Миша и Гаврик одни хозяйствовали во дворе. Миша из конюшни подводил к корыту коров, а Гаврик, проворно крутя ворот, тягал воду из глубоченного колодца. Ветер мешал ему свободно обращаться с ведром, и он, боясь обрызгаться, выгибался и на вытянутых руках быстро опрокидывал ведро в корыто.
Иван Никитич видел, что ребята разговаривали и, чтоб лучше слышать, приподнимали уши своих шапок.
Лохматый дымчатый пес, так свирепо бросавшийся вчера на ребят, сейчас ходил вокруг Миши, принюхиваясь к его запыленным сапогам и помахивая хвостом, как веником.
Эта мелочь вывела Ивана Никитича из терпенья, положила конец бесплодному раздумью, и он дробно постучал по стеклу. Подошедшему к окну Мише он строго сказал:
– Как только напоите скотину, сейчас же ко мне!
Через несколько минут Миша и Гаврик зашли в хату.
Иван Никитич, отвернувшись от окна, показал им на стулья, что стояли рядом с его стулом. Будто сообщая важную новость, он сухо проговорил:
– Заметили, что и собака к нам, как к своим?.. Хвостом оказывает большое внимание.
Гаврик мог бы на это ответить просто: теперь он уже без палки свободно может расхаживать, а с Мишей Туман, – так звали собаку, – прямо подружился… Но Гаврик, как и Миша, чувствовал, что вопрос старик задавал неспроста и лучше подождать, что он скажет дальше, а потом уже ответить.
– Хозяева у нас хорошие, гостеприимные. Конюшня теплая, и под самым носом водопой. Жди, пока уймется ветер. А когда он уймется? – с большей сухостью и настороженностью спросил Иван Никитич.
Миша тихонько нажал своим сапогом сапог Гаврика. Гаврик ответил ему тем же самым, затем они вздохнули один за другим. Если бы Ивана Никитича не было или он на минуту вышел бы из хаты, они бы тотчас же заговорили о том, что у деда лопнуло терпение сидеть тут, как у моря, и ждать погоды, что он надумал во что бы то ни стало продвигаться дальше по дороге к своему колхозу. Но старый плотник был здесь и, ожидая от них ответа, сердито разглядывал свои сапоги с короткими голенищами, докрасна потертыми жнивьем и сухими травами.
– Нам надо трогаться в путь. Уже сутки просидели. Сколько еще? Так и снега можно дождаться, – уверенно проговорил Гаврик.
– Дельное предложение, – ответил Иван Никитич, не поднимая головы. – Вот это предложение мы сейчас и обсудим, – сказал он, поднимая вопрошающий взгляд на Мишу.
– Дедушка, а помните, Родион Григорьевич вчера рассказывал, как он в зимнюю бурю, – с изморозью была буря, – пробрался на Ростов со скотиной по Сухменным лощинам… Он говорил, что тут прямей и тише. Лощинки эти проходят стороной от Кузальницкой…
– Михайло, у нас с тобой одна дума в голове, – заметил старик.
– У Гаврика в голове то же самое. Мы с ним об этом уже разговаривали, – пояснил Миша.
– Тем лучше, не будем спорить, – заметил старик. – Но опять же уходить в степь, дальше от жилья? – спросил он себя и ребят.
Долго молчали.
– Дедушка, сделать бы разведку по этим лощинам: есть ли там сараи, кошары, водопой? – сказал Гаврик.
– И обязательно солома, – подсказал Миша.
– И обязательно солома, – осчастливленно засмеялся старик. Он уже не мог сидеть на месте. Расхаживая по просторной комнате от комода, уставленного фотографиями кавалеристов, до передней стены, на которой в коричневой раме висел портрет Буденного и над ним пучок засохшей ромашки, Иван Никитич уже обсуждал с ребятами, что же надо сделать, прежде чем отправиться в путь… Складывалось так, что надо сходить в правление и хорошо расспросить про Сухменные лощины, затем в двенадцать часов послушать по радио сообщение бюро погоды. Их тревожило, не нагонит ли ветер осадков – снега, дождя, а еще страшней – гололедицы.
С каждой минутой беседы Иван Никитич все больше убеждался, что Миша и Гаврик озабочены тем же, чем озабочен он сам. Изучающе посматривая на ребят, он невольно думал о том, что трудная дорога и большая задача сделали их умней, дисциплинированней. Он мог на них теперь рассчитывать, как на самых серьезных своих помощников, как на товарищей. Ненадолго ему пришла мысль, что ребята кое-чему научились и от него, от их походного наставника. Это было для Ивана Никитича большой наградой. Его беспокойное сердце отзывчиво стучало.
– Михайло, дело говоришь: нам нужны вяхли – солому носить! Гаврик, я думаю, что если мы вяхли попросим у Родиона Григорьевича, он нам не откажет?
– Он не такой, чтоб отказать…
С каждой минутой беседы предстоящая трудность дороги для Ивана Никитича как бы делилась на мелкие задачи, и ни одна из этих задач не казалась невыполнимой. Надо было только все заранее предусмотреть и быть готовым преодолеть любую преграду. Это было похоже на его работу в плотницкой: сделать возилку – значит во что бы то ни стало найти подходящее дерево, приспособить для работы имеющийся инструмент, вооружиться терпением… Вспомнив о своей мастерской, где он мог осилить все, что надо было осилить, он весело закончил свою беседу с Мишей и Гавриком:
– Михайло, ты оставайся, немного подомоседуй, а мы с Гавриком сходим в правление, расспросим. Зайдем в клуб, узнаем по радио новости, – проговорил он уже с порога.
– Узнавайте там получше! – со двора крикнул Миша Гаврику, когда тот, поспешая за дедом, вышел а ворота.
* * *
Иван Никитич и Гаврик возвращались из правления колхоза в приподнятом настроении. С ними, разговаривая, шел высокий моложавый старик, с бритой головой и начисто выбритым лицом. Он шел замедленно степенной широкой походкой, держась подчеркнуто прямо. Он был в бобриковом полупальто, в светлой кепке и в просторных резиновых сапогах.
Миша, ожидая их, стоял посредине двора.
– Михайло, – еще из-за ворот начал старый плотник, – про Сухменные лощины никто ничего плохого не сказал: ни председатель колхоза, ни колхозники!.. А вот Альберт Иванович, – повернулся он к высокому старику, – будет нам попутчиком на целых пятнадцать километров!
Все трое уже стояли около Миши, и старый плотник с увлеченьем объяснял, что Альберт Иванович – старый колхозный пчеловод, что утром он пойдет на летнюю пасеку забрать нужные инструменты.
– Ты пойми, Михайло, что на пасеке есть все, что нужно для нашего счастья: флигель, солома, сарай..
– А вода там есть? – на всякий случай спросил Миша, заранее зная, что Иван Никитич не мог не спросить про водопой.
Альберт Иванович, все время молча следивший за Мишей своими спокойно-добрыми глазами, усмехнулся и сказал:
– А пчеле не нужна вода?.. Очень даже нужна, как и человеку, и птице, и всему живому…
Он говорил певуче, мягко, и ребятам весело было видеть, как он, разводя белыми костистыми ладонями, добавил:
– Пчела, она без воды тоже – и ни туды и ни сюды…
– В тупик попадает, – пояснил Иван Никитич, и всем вдруг стало весело и понятно, что они непременно будут попутчиками до летней пасеки.
– С Родионом Григорьевичем договаривайтесь, чтоб отпуск вам давал. Вечером приду узнавать, как у вас тут, – улыбнулся Альберт Иванович и все той же замедленно-спокойной и прямой походкой вышел со двора.
Иван Никитич, Миша и Гаврик начали готовиться к походу.
– Все должны мы осмотреть, обновить, – говорил Иван Никитич, подшивая подошву Мишиного сапога.
Миша, обутый в серый валенок и в сапог, ушел на всякий случай поточить лопату на круглом точильном камне, стоявшем в конюшне.
Из коридора доносился протяжный свист Гаврика, разрезающего толстую запасную веревку на куски, из которых они со стариком сделают путы для беспокойных коров.
Уже темнело, когда Родион Григорьевич со своей Ариной Владимировной вернулся из района, куда он возил колхозного бухгалтера с отчетом, а заодно с ним по домашним делам ездила туда и жена. Саблины еще в правлении узнали, что их гости с Миуса собрались утром итти дальше к дому, что попутчиком до летней пасеки у них будет пчеловод Альберт Иванович.
Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только когда-то темные волосы, прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа, были теперь такими же серыми, как и шарф.
– Родион, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! – смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.
Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.
– А что думаешь?.. А что ты думаешь? – спрашивал он, с загадочной строгостью посматривая на Ивана Никитича и на ребят, громыхавших умывальником.
– Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать, – сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, напомнил Родиону Григорьевичу, как тот, чтоб дать им отдых, пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил к ним через весь хутор…
– Владимировна, я сильно люблю послушать, когда про меня хорошее говорят. Что ты на это скажешь?
– То, что всегда говорю, когда ты усядешься посреди хаты: только в степи нам с тобой просторно, – засмеялась Арина Владимировна.
Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянув себя за седой свисающий ус, сказал Ивану Никитичу:
– Очень не люблю тесноты, уголков, закоулков. Владимировна у меня такая же… Ну, да ничего: когда колхозы будут огромными, мы с Владимировной построим себе хату такую просторную, как клуб. Там уж мы развернемся.
– Так это ж потом. А ты мне сейчас мешаешь, – заметила Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.
– Владимировна, двигайся тут свободно, пока я на минуту отлучусь, – подморгнул Родион Григорьевич, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.
– Ты ж ищи ее в левом углу, – догадливо подсказала ему Арина Владимировна.
После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:
– А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!
И знакомый ребятам певучий голос отвечал:
– Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!
Они вошли в комнату, и пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили:
– Родион Григорьевич; почему не дать мне пить… У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… – усмехался Альберт Иванович.
Шутливо зажимая бутылку подмышкой, Саблин отвечал:
– Ишь ты, невредная! Ишь ты, с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?
– Несправедливо на человека нападаете, – вмешался в разговор Иван Никитич. – Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»
– Это совсем другое дело!.. Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину и на воле все вместе пообедаем.
В то время, как общими осторожными усилиями выдвигали стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, залили комнату светом.
Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:
– Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов – Семена Михайловича, – он остановил взгляд на портрете Буденного. – Вон он будто улыбается и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…
– А может, улыбается вовсе по другой причине? – спросил Иван Никитич.
– По какой другой?
– Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог и других не пускают!
– Это он может подумать. А чтоб не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.
Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. А чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь: шагнул направо – стена, шагнул налево – стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице. За столом смеялись.
– Водка неудачная попалась, – говорил Родион Григорьевич.
– Закуски сладкой, – такой вот закуски, – не было, – сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.
Арина Владимировна поставила на стол пирожки с фасолью.
– В меду старые мало понимают, – сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.
С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.
– Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное – это ничего. Спать будете на печи, а буденновца Саблина отправим на эту ночь в боковушку, – так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.
На печь Миша и Гаврик взобрались после того, как сходили подбросить коровам корма.
Подавая им подушки, Арина Владимировна сказала:
– Спите и набирайтесь тепла, чтоб утром легче встать с постели.
Миша и Гаврик набирались тепла, но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом. И этот разговор, как и все предыдущие, которые вел Иван Никитич со старыми людьми, касался степи, ее недавней и давней истории.
– Здесь, в этой степи, под командой батьки Семена Михайловича скрещивали мы с беляками клинки и на берегах Маныча, и на Егорлыке, и на Дону. А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и клинком того…
Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.
– А что иначе было делать?! Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех!
– Ох, как надо было сметать! Как надо было! Так же надо, как пить в пеклую жару, – покачивая головой, проговорил Иван Никитич.
Ребята невольно вспомнили о коннозаводчике, который кропил мазутом Ивана Никитича.
Когда Миша и Гаврик снова прислушались, говорил уже не Родион Григорьевич, а Альберт Иванович.
– Нас, иностранцев, в двадцать втором году приехало сюда семейств сотни полторы. Одни хотели строить социализм, как указывал товарищ Ленин, а другие доставать длинный рубль, чтоб положить в карман. А степь эта, такая, с ветерком, сразу не дает рубли…
– Говорит, держи карман пошире, – засмеялся Иван Никитич.
Засмеялся и Альберт Иванович, продолжая свой рассказ:
– Дома свои продали и той же дорогой обратно… Уезжали и проклинали степь. Хотела и моя Матильда Ивановна назад. «Тут, – говорит, – пресной воды нет. Помоешь волосы, а на голове кактус вырос». Говорю: «Езжай, а я останусь. А чтобы кактус не вырастал на голове, буду брить волосы». И вот с того времени брею…
Альберт Иванович, смеясь, белой ладонью огладил свою до блеска выбритую голову.
– Теперь, вода пресная есть… Такая пресная, что без мыла мойся… Бреешься, наверное, по другой причине: от Матильды Ивановны лысину хочешь скрыть, – пошутил Родион Григорьевич и уже серьезно сказал: —Да, крутой характер у нашей степи. И если в чем уступает, то только нам. А кому же она еще должна уступать, как не нам? Столько крови на нее пролили, столько могил рассыпали по ее холмам и равнинам. Столько мы над ней хлопочем, думаем..
В окно постучали. С надворья послышался певучий женский голос:
– Альберт Иванович, Матильда Ивановна скучная без тебя!
– Матильда Ивановна могла бы зайти на посиделки к Саблиным! – крикнула через окно Арина Владимировна.
– Не можно: я была в бригаде, ничего не сготовила. Из «Гиганта» сноха приехала, с фронта от сына письмо привезла. Заходите вы к нам – почитаем, поговорим.
– У нас тоже гости.
– И гостей ведите. Стульев хватит.
Через две-три минуты в хате Саблиных остались только Миша и Гаврик. Горела лампа. В неплотно закрытой трубе забавно свистел ветер: легко было представить, что он за кем-то гонялся по степи, кого-то искал, но, не догоняя и не находя, злобно взвизгивал.
Под такой ветер легко было представить ребятам скачущих по степи буденновцев, вообразить, как над их головами сверкали обнаженные шашки.
– Слезем и хоть одним глазом посмотрим на эти шашки, – тихо предложил Гаврик.
– Слезем, – сказал Миша, и они слезли, подошли к ковровой дорожке, прибитой к стене левее портрета Буденного. К этой дорожке розовыми лентами были прикреплены две кавалерийские шашки Родиона Григорьевича. Ребята поочередно бережно вытаскивали их из ножен, вытаскивали понемногу – на четверть, на полчетверти. И всякий раз чуть смазанная маслом сталь сверкала беловато-синим блеском.
– Гаврик, а Родион Григорьевич, наверное, знает того коннозаводчика, что кропил Мазутом… Не самого… его детей, внуков. Они ж тоже были такие, как их дед…
– Миша, ты будь уверен, что с такими Родион Григорьевич знал, что делать.
– Ну да. Он сам говорил: «Надо ж было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать со степи», – соглашаясь с другом, проговорил Миша.
Они сели на один стул и, чтобы не сползать с него, обнялись.
– Миша, а степь, должно быть, сильно любит товарища Буденного!
– Он же за нее столько сражался! Тут каждая лощинка и каждый бугорок знают товарища Буденного, его коня и всех буденновцев.
– Немного и нас теперь знает степь, а повоюем за нее с захватчиками, так она еще больше узнает, – улыбнулся Гаврик.
За двором лениво залаяла собака.
– Туман, так это же свой! – услышали ребята голос Ивана Никитича. – Ты, Туман, мирись с теснотой до завтра, – с восходом солнца нас тут не будет.
Пока Иван Никитич со скрипом открывал и закрывал ворота, Миша и Гаврик поспешно залезли на печь, чтоб набраться тепла и спать.
…С восходом солнца стадо вышло из поселка, направляясь в глубь степи, к Сухменным лощинам. Впереди шли Иван Никитич и Альберт Иванович, а позади с телятами шагали Миша и Гаврик. На краю поселка, сзади, стоял на ветру Родион Григорьевич. Около него сидел Туман. Оглядываясь, ребята видели, что Родион Григорьевич изредка помахивал им приподнятой над головой шапкой. Вся его большая сутуловатая фигура, подаваясь вперед, казалось, поощряла Мишу и Гаврика: «Вперед! Все будет хорошо! Вперед!»
* * *
Из питомника со станции Степной майор Захаров вез саженцы на грузовой машине. В кабине с шофером сидел старик-садовник, а сам майор, с головой накрывшись плащом, трясся в открытом кузове.
Сухой ветер дул над степью третьи сутки. Округлое лицо и бритый затылок майора, посиневшие от стужи, то и дело высовывались из-под кулем торчавшего плаща. Прищуренными глазами майор напряженно всматривался в степь. Исполосованная вихревыми облаками, она была похожа на огромное поле жестокой артиллерийской битвы. И странно было встречать изредка машины с зерном, а чаще арбы с сеном, повозки с мешками, закутанных женщин, устало бредущих за волами, за лошадьми.
Стуча кулаком о кровлю кабины, майор останавливал машину и заученно допытывался у встречных:
– Вам, случайно, не попадались двое хлопцев и старик?. Они должны гнать скот. Старик очень приметный: маленький, живой.
Ему отвечали разно. Иногда черствовато, односложно:
– Нет! Нет!
Иногда с сочувствием:
– Какая беда, – в завируху, как в омут, попали!
Иногда же подсмеивались:
– По такой погоде его с ребятами ищи в тепле! Грач попался, и тот, как с похмелья, круженый!
Степь ближе к устью Дона становилась холмистой. Чаще по сторонам дороги попадались глинистые суходолы, овраги и овражки. Машина то спускалась под уклон, то поднималась на пологую кручу. Грейдер, ведущий к Ростову, остался правее. Сверкнув серой полосой и круглым щитом указателя, он потонул в сумрачном ненастье. На проторенном проселке встречные подводы попадались реже..
Майор мрачно думал, что вот иногда взрослые, старые люди могут по непонятным причинам становиться детьми и итти на поводу у них. Он прежде всего имел в виду самого себя, а потом плотника Ивана Никитича Опенкина. Для большей убедительности он сложил свои годы с годами Ивана Никитича. Получилось сто с хвостиком. Вот этот хвостик, по мнению майора, и помешал им быть умнее тринадцати-четырнадцатилетних ребят. Он ругал себя и плотника за то, что оба они, бездетные, взялись за дело, в котором ничего не смыслят… Но почему матери так опрометчиво согласились послать в эту дорогу своих ребят? Почему Зинаида Васильевна не возражала? Должно быть, только потому, что поверили их мужскому опыту, ста с хвостиком, и, конечно, его майорскому званию…
Ерзая в машине, майор уже несколько раз разжаловал себя в рядовые, но положение не облегчалось. Надо было принимать какие-то меры, и он решил сегодня же по телефону договориться с райкомом и немедленно выехать на поиски ребят. Только бы найти их и доставить матерям..
