Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Миша, мы, конечное дело, завтракать не будем.
Миша угрюмо посапывал, и Гаврику, присматривающемуся к его посоловевшим глазам, никак не удавалось понять, согласен ли с ним товарищ.
– Миша, там и завтрак, небось, такой: зачерпнул ложку, ткнул вилкой и берись за шапку.
Миша неожиданно поднялся. Поднялся и Гаврик, но Миша посоветовал ему посидеть, подождать, пока он сходит в райком и послушает, чтобы правильно понять, хороши или плохи дела Ивана Никитича.
– А почему не вместе? – спросил Гаврик.
– Вместе заметней. Еще натолкнемся на секретаря. Спросит: «Позавтракали?» Придется соврать.
– Он и одного спросит.
Миша подумал:
– Может. И все-таки вранья будет вдвое меньше… Я вернусь – ты пойдешь. Так и будем связь держать с дедом.
– Тогда действуй, – охотно согласился Гаврик, и действительно с этой минуты они начали неустанно действовать.
Возвращался из райкома Миша и говорил:
– Секретарь райкома с кем-то спорит. Говорит: «На одного не взваливай. То, – говорит, – что ты думаешь, я должен знать… Но не мешает и тебе знать, что думает район, что думает область… Большевики, – говорит, – должны видеть дальше…» И еще что-то. Так эта стриженая как начнет на машинке: хлоп-хлоп-хлоп, хлоп-хлоп-хлоп! – и все пропало.
Убегая в райком, Гаврик уверял Мишу:
– У меня, Миша, уши чутки, как у совы, и ты надейся – ни слова не пропущу, не горюй!
Но, возвращаясь на скамейку, Гаврик тоже приносил с собой отрывочные, неясные сведения.
– Секретарь райкома выходил на порог. Сердитый. Двое хотели к нему с делом. Посмотрел на них через очки и говорит: «Сами, сами проводите совещание. Захотите о чем спросить – звоните. А я сейчас занят другим, неотложным делом, занят!» – и захлопнул дверь, ну, точь-в-точь как начальник, помнишь, на вокзале?
– А что говорит дед? Ты слыхал?
– Нет, – развел руками Гаврик.
– Знаешь, Гаврик, видать, дела наши не совсем плохи. Он же говорит, что дело большое. Опять же, другим сказал – занят, после!.. На начальника похож?.. А ты помнишь, что про начальника говорил дед? Пошли на Ленинскую!
– Отвечаешь за слова?
– Отвечаю, – сказал Миша, и они неторопливо отправились на Ленинскую, то есть на ту же широкую улицу, на углу которой стоял двухэтажный дом райкома и райисполкома.
В маленьком залике уже никого не было из столующихся. Крупная женщина в белой, туго повязанной косынке, прочитав записку, сказала:
– Представители, вы почти опоздали.
И так же, как на вокзале форточка, – в стене, отделяющей залик от другой комнаты, громко открылось маленькое окошечко. Из него высунулась голова повара, красная, в белом колпаке, с седыми усами.
– От кого записка-то? – спросил повар.
– От самого, – ответила женщина, звеня тарелками и ложками.
– Значит, представители без фальши, а опоздали, должно быть, потому, что сильно занятые, – усмехнулся повар.
– Будем есть или уйдем? – прошептал через стол Гаврик.
– Они так говорят от нечего делать. Будем есть, – сказал Миша, плотнее усаживаясь на стуле. – А смотреть будем не на них, а на улицу.
– Может, невзначай и дед попадется на глаза, – прошептал Гаврик.
Женщина, подавая тарелки с супом, спросила:
– Откуда же, представители, к нам?
– Дальние, – ответил Гаврик.
– Подумайте, какой важный. Со старшими разве так вас в школе учили?
Миша решил исправить положение:
– Мы из-под Самбека. Слыхали? Война там жестокая была. Подчистую все смело. Живем, как кроты, в земле.
– К нам-то, видать, за подмогой?
Миша сказал:
– Не знаю. Мы тут с дедом. Он в райкоме.
Гаврик одобрительно подморгнул. Он был доволен тем, что Миша не стал касаться подробностей, почему и зачем они сюда приехали. Им было не до праздного разговора, и они еще не знали, какую – радостную или печальную – весть сообщит им Иван Никитич.
Женщина вернулась к окошку и о чем-то тихо разговаривала с поваром. Но ребята не прислушивались к их разговору. Они ели, поглядывая в открытую дверь. По улице то и дело пробегали грузовые машины, проезжали подводы то с мешками, то с какими-то обсыпанными серой мукой бочками. От телег и от машин на немощеной широкой улице поднималась кудлатыми столбами пыль и, растекаясь, застилала дома, голубой просвет низкого неба, сиявший в конце ровной, однообразно-серой улицы. Эти секунды для Миши и для Гаврика были самыми тревожными. Из-за непроглядной пыли они могли не укараулить деда… Но вот на улице послышались понукающие крики: «Гей!.. Гей!.. Гей!..»
Еще не было видно ни живой души, ни проезжающих подвод и машин, а пыль уже клубилась и низко текла, как ленивый туман, потревоженный взошедшим солнцем. Из этого серого тумана с хрюканьем вынырнул сначала поросенок, потом с распахнутыми крыльями белый петух.
– Миша, коровы! – вытягиваясь через стол, опасливо прошептал Гаврик.
– Молчи, вижу, – сказал Миша и отложил ложку.
Окутанные завесой пыли, по улице потянулись, то сбиваясь в кучи, то шарахаясь в стороны, самые настоящие коровы – красные, светлорыжие, с хвостами, с рогами и безрогие.
– Миша, красностепные, как у нас на ферме… до войны…
– Гаврик, тише…
– Миша, а симменталовую телочку видал?
– Эту, что со звездочкой?
– Да нет! С черным ремешком на спине!
Миша удивленно передернул плечами: как же он мог не заметить такой телочки?.. Его потянуло к двери, но в присутствии тихо разговаривающих у окошка он стеснялся подняться. Скажут, коров никогда не видали. Гаврик понял и желания и опасения товарища. Он схватил Мишу за рукав и твердо сказал:
– Пошли, а то не увидишь!
– Вы что, коров никогда не видали? – услышали они насмешливый женский голос. – Сказано, дети!
Гаврик предостерегающе толкнул товарища, и Миша понял, что отвечать и оглядываться строго воспрещается, и они пошли туда, куда вместе с облаком пыли двигалось коровье стадо, понукаемое двумя пастухами.
Они шли и разговаривали:
– Миша, а может, это нам?
– Не знаю.
– А если нам?
– Если нам, то куда их гонят?
– Чудной, не загонять же их в хаты. Гонят на какой-нибудь общественный баз.
– Не знаю, – крутил головой осторожный Миша.
– Ты лучше скажи, что ты знаешь?
Течет улицей пыль, течет стадо, слышатся понукающие выкрики пастухов, и ребята идут за этим потоком то молча, то разговаривая.
– Миша, а если нам?.. Пойми, задание мы выполним на все сто… Вот радости будет там!
Мишу покидает осторожность:
– Гаврик, что тогда скажет майор?
И Гаврик закидывает руки за спину.
– Думаю, скажет: «Это наши передовики».
– А что скажет мать?
– «Сынок, я тобой очень довольна!»
– Моя тоже что-нибудь такое скажет и по щеке похлопает… А зачем?
– Взрослые, они так.
Стадо уходит дальше.
– Гаврик, ты чудной: если бы коровы нам, то дед где был бы?
Теперь уже Гаврик, сердясь, говорит:
– Не знаю.
– Он был бы тут, как на часах… И потом, так же скоро нельзя…
– Миша, ну, а если бы он, секретарь райкома, по телефону, по-большевистски…
– Не знаю.
Стадо, выйдя за околицу, уходит от села дальше в степь. Сомнения Миши оправдались, и, останавливаясь, с неловкой усмешкой он говорит Гаврику:
– Коров по телефону не передают. Пошли назад.
Недалеко от столовой Гаврик, насупившись, предупреждает:
– Вон у порога и та и еще одна тетка. Начнут про обед… Скажут: они, как телята, убежали за коровами.
– Держи левей, – шепчет Миша.
Но маленькая женщина, которую ребята видели с веником в руках около порога райкома, помахивая рукой, кричит им:
– Дед! Дед вас по саду ищет!
Прибежав в сад, ребята заметили Ивана Никитича, который стоял среди аллеи с опущенными руками. И, странно, дед никого не искал и, казалось, забыл не только про ребят, но и про все окружающее и, глядя в землю, вытирал глаза ладонью. Увидев ребят, он засуетился и, будто рассердись, что ему помешали думать, сказал:
– Что уставились?. Сроду не видали? Ну, стар стал, лук в глаза лезет!. А вы, если поели, то и нечего шляться за коровами… Лучше делом, валенками займитесь.
– Дедушка… – начал было Миша.
– Шестьдесят восемь годов дедушка. Знаю! Расскажу после, а теперь маршируйте в Дом колхозника.
Быстрой походкой старик опять ушел в райком, а ребята вернулись в Дом колхозника – молчаливые и огорченные. Развязали мешок, достали недошитые валенки и, устроившись между кроватями на полу, принялись за работу. Скрипнула дверь, и пожилая дежурная, посмотрев на них, опять закрыла дверь.
– И сколько этих теток тут! – пробурчал Гаврик.
– Столько же, сколько у нас. Война. Ты злишься – не знаешь, что с дедом, а на них зло срываешь.
Снова скрипнула дверь, и опять появилась уже знакомая им женщина из райторговской столовой, высокая, прямая, в белой, туго повязанной косынке. Минуя ребят, она пошла к столу, сначала постелила на скатерть газету, а на нее поставила кастрюльку с куском хлеба на крышке.
– Ваш соус. Потом поедите, – сказала она и вышла.
– Ну, чем плохая тетка? – спросил Миша.
– Заботливая, – ответил Гаврик, и они надолго замолчали.
* * *
Миша проснулся в полночь. Электрическая лампочка тускло светила под потолком. Гаврик лежал на соседней кровати, спиной к нему, лицом к стенке. Он лежал тихо, и Мише не у кого было спросить, приходил ли дед.
Миша осторожно встал, подошел к столу, открыл крышку кастрюли. Соус, оставленный деду, был съеден. Значит, дед приходил, но не нашел нужным разбудить их и рассказать, как идут дела.
Миша сел на кровать и вдруг спросил себя:
– Может, Гаврик втихую соус съел?.. Ох, и поговорю с ним! – сердито добавил он.
Одеяло слетело с Гаврика с такой легкостью и быстротой, как будто его сорвал наскочивший ветер. С такой же быстротой ноги Гаврика упали на пол.
– Ты друг или гусь? – спросил Гаврик.
Мише надо было отвечать прямо и честно, иначе Гаврик наделает такого шума, что в Целине всем станет тесно.
– Гаврик, ну почему дед ничего не сказал?.. Мы ему каменные?.. И ничего нам не надо?..
Миша хлопнулся на подушку и сердито накрылся с головой.
– Ты постой, деда не трогай. Он сказал, а я не разбудил тебя, – опешив, заговорил Гаврик.
– Так кто же гусь? Ты или я? – высовываясь из-под одеяла, спросил Миша.
Гаврик хотел присесть к Мише на кровать, но Миша стал отталкивать его. Гаврик не обиделся. Он присел на стул и виновато заговорил:
– Дед приходил на минутку. Спросил: «Гаврик, Михайло спит? Проснется, скажешь: гонцы на ногах… Может, говорит, к восходу солнца тут поблизости коровы замычат…»
– А куда дед глядел: в пол или выше, к потолку?
– Он глядел, как на море.
Миша повернулся к Гаврику, приоткрыл одеяло и предложил:
– Гаврик, заходи, пожалуйста.
Гаврик весело нырнул под одеяло и зашептал:
– Мишка, теперь спать. Дед настрого приказал: «Спать, спать и спать!»
* * *
На восходе солнца ребят разбудила дежурная – моложавая и проворная старушка.
– Скорее, скорее, с пожитками! Так распорядился старик, – говорила она и, пока ребята, звеня умывальником, промывали заспанные глаза, вынесла их багаж на крылечко и, завязывая сумки, наставительно щебетала:
– А теперь прямо-прямехонько этой улицей. Как тракторные мастерские, – они по правую руку, – пройдете, тут и степь начнется, там и дед.
Ребята недоуменно переглядывались. Похоже было, что старуха в срочном порядке выселяет их из Дома колхозника.
– Дед-то приходил? – спросил ее Миша.
– Давненько приходил. Этак, в пятом часу, – отвечала-старуха, вскидывая сумку на плечо Гаврика.
– А что ж он говорил? – хмуро допытывался Миша.
– Чтоб разбудила на восходе солнца и отправила. Больше ничего.
– А дед-то какой? Может, чужой?
Но старуха уже приспосабливала на плечо Мише мешок с пожитками.
– Ваш дед – сухонький, щупленький, а прыгает, как кочет на веревке.
– Наш, – пробурчал Гаврик и косым взглядом указал Мише на дорогу.
Попрощавшись со старухой, ребята, сердито шагая, отправились в путь.
На окраине им встретилась легковая машина. В кабине рядом с шофером сидел знакомый Мише и Гаврику широкоплечий человек в серой шинели. Ребята удивленно переглянулись.
– Он? – спросил Гаврик.
– Он, секретарь райкома.
– Чего ж ему не спится?
Вот и машинно-тракторные мастерские – длинные кирпичные постройки под этернитом, с узкой железной трубой, с трактором около настежь открытой широкой двери и локомобилями, поставленными на деревянные брусья… Дальше, за покатым холмиком, начинается степь, но деда нигде не видать. Левее холмика, в стороне от дороги, сереет проселок. По нему, направляясь к селу, степенной походкой идут трое старых мужчин: двое с хворостинами, а один с какой-то веревкой на плече. Двое из них сразу замахали руками, показывая ребятам куда-то за холмик. Гаврик и Миша поняли, что надо торопиться. Прибавив шагу, они вышли на взгорье и, восхищенные, остановились…
На рыжей траве, сбоку дороги, паслось больше десятка коров и телят. А дед, прямой и гордый, стоял с палкой на плече, как на часах.
– Скажешь, не наши? – спросил Миша.
– И глупой поймет, что наши. Видишь: смотрит, как на море, – сказал Гаврик и добавил, вздыхая: – Я больше стоять не могу.
– Ноги рвутся вперед… А ты, Гаврик, не сдерживай их! – крикнул Миша и первым рванулся вперед.
Когда ребята подбежали к Ивану Никитичу, старик, указывая на коров, задал короткий вопрос:
– Кто это? – и голос его прозвучал так, как будто он весело спрашивал: «Ну, как спалось?»
У ног старика лежал небольшой медный колокольчик; он ковырнул его сапогом и сказал:
– Пожитки покамест положите, а его, колокольчик, будем вязать на шею вот той, красно-бурой.
И начался сбор в дорогу. Старик то и дело повторял свои предупреждения: задавать вопросы можно, а стоять с опущенными руками строго воспрещается; спешить нужно, а суетиться не положено.
– Дедушка, почему мы вяжем его красно-бурой? – спрашивал Гаврик.
– Людей, что помахали вам с пригорка, заметили? Так вот они сказали: корова и на ферме в отстающих не любила тянуться…
Когда колокольчик был подвязан, дед, оглядывая стадо, сказал:
– Ну, а теперь нам нужна корова-лодырь.
– Зачем? – удивился Миша.
Старик засмеялся:
– Ты, Михайло, не пугайся. В наказание повесим ей на рога пожитки, и пускай плетется в хвосте.
Гаврик предложил:
– Дедушка, вот этой пожитки на рога. На солнце часто глядит, ленивая.
– Можно ей… Михайло, а как по-твоему?
– Чего-ж на старую все вешать? У нее вон и телок, – заметил Миша.
– И то правда. Она лодырь без умысла, года большие, – согласился старик. – Ей одной сумочки хватит.
Мешок приладили высокой упитанной трехлетке, с добродушными и ленивыми глазами.
– Эта яловая, ей по заслугам. А теперь – я в голову, а вы в хвосте и по бокам досматривайте. До места, если по шнуру, двести километров. Прибавим на кривизну пятьдесят.
Старик серьезно задумался. Молчали и ребята.
– Положим на день по двадцать километров. Больше с телятами не уйдешь. – Миша заметил, что, говоря о телятах, старик почему-то смотрел на него и на Гаврика. – Видите лесополосу?
В сереющей дымке утра темножелтой грядой вставала полоса леса, похожего на длинный барьер.
– До этой полосы десять километров. Там поищем, где подкормить и напоить. А чтоб меньше там задерживаться, будем делать так: где по дороге густоватый пырей попадется, остановимся на минуту-другую, подкормим, и дальше… Ноги беречь. Дорога немалая. Все!
Последнее слово Иван Никитич сказал, как отрубил.
Миша и Гаврик видели, как он обошел коров, обернулся, снял шапку и, щурясь на бледнорозовый свет взошедшего над степью, словно над морем, солнца, тоненько прокричал:
– В добрый час! За мной! Гей-гей!
И пошел вперед, забирая от дороги на розовый простор жнивья.
– Гей-гей! – прокричали Миша и Гаврик. Коровы и телята медленно двинулись вслед за дедом. Вкрадчиво зазвенел колокольчик.
Солнце поднималось над степью все выше и выше. Лучи его постепенно перекрашивались из светлозолотистых в оранжевые, а потом в серебристые, подернутые накипью желтизны. На западе растаяли последние пепельно-серые следы утра. Небо, синея, все выше поднималось над рогами коров, и степь перед Мишей и Гавриком все шире разворачивалась в своем осеннем наряде. Отчетливей обозначилась далекая окраина побелевшего жнивья, отороченного прямой желтовато-темной чертой лесополосы.
– Гей-гей! – зазывно покрикивал идущий впереди старик.
– Гей-гей! – откликались ребята.
Коровы тянулись к зеленому подсету пырея, к кустикам повители, зацветающей осенним блеклосиним цветом. Телята были уже большие. Они обросли той грубоватой, закурчавившейся на лбу и на боках шерстью, которая им нужна была, как теплая одежда, для встречи дождливых ветров глубокой осени и морозных дней зимы. Но они все-таки были телятами: траву щипали неохотно, часто настойчиво останавливали матерей, чтобы пососать молока. Замечая это, старик, грозясь, ругался:
– Гаврик, что ловишь ворон?.. Увижу еще – взыщу со всей строгостью! Дорога дальняя! Ты не телок, чтоб забываться!
Миша видел, что старик снова стал таким, каким он наблюдал его в плотницкой, погруженным в дело, горячим в движениях и решительным в каждом слове. Как в плотницкой, он был придирчив ко всякому пустяку, который отвлекал внимание, мешал делу. Миша за дни совместной работы со стариком уяснил, что если не удается понять мыслей старика, торнадо следить за его взглядом, за походкой, за каждой мелочью, и тогда поймешь, что ему нужно.
– Гаврик, что ты делаешь?.. Ты больше понимаешь или дед? Ты старший или он? – с укором в голосе спросил Миша, когда Гаврик, приотстав, с усмешкой гостеприимного человека разрешил бычку с белым пятнышком на ухе полакомиться молоком матери…..
– Это же мой подшефный. За дорогу он хорошо поправится и будет не телок, а трактор. Мишка, мы его так и будем называть. Вам с дедом жалко чужого молока?.. Скареды!
«Скареды» было обидным словом, но Миша смолчал из-за сочувствия к Трактору, который сосал молоко, должно быть, с огромным удовольствием, потому что хвост его, задираясь кверху, рисовал в воздухе замечательные, быстро бегущие колечки.
– Гей-гей! – обернулся дед, и Миша, невыразимо быстро хлестнув веткой Трактора по ляжкам, выкрикнул:
– Гей-гей! – дескать, у нас все в порядке. Гаврик злился. Чтобы задобрить обиженного телка, он отбегал в сторону, рвал сочный пырей и на ходу подкармливал своего «подшефного». Он успевал подобрать камешек или комок земли там, где проходил по мокрой пашне гусеничный трактор, и бросить его в пролетавшего грача или в маленькую, попискивающую в густой стерне птичку.
На убранной бахче, пересеченной узкой глубокой лощиной, одна из задних коров шарахнулась в сторону и, округлив глаза, зло, как паровоз, пырснула. Из-под ног ее с хлопающим свистом взмыли куропатки и, расстилаясь над землей, исчезли в кустах старого донника.
А Гаврик, пользуясь тем, что старик его не видит, скрывшись в лощинку, долго бегал, обшаривая сорные заросли.
– Гей-гей! – громко кричал Миша, посматривая на деда, на лесополосу, сказочно быстро вырастающую по мере того, как они приближались к ней. У Миши начинали тяжелеть и ныть ноги, и он завидовал выносливости Гаврика. Помня наставления Ивана Никитича, что ноги надо беречь, он старался обходить ложбинки, кусты, старался легко шагать. Чтобы меньше казалось расстояние до лесополосы, он разбил его на точки, отмеченные кустом, курганчиком или впадинкой, и считал шаги до каждой из них. Занятый этим делом, он не заметил, что Гаврик стал отставать, и вдруг дед резким голосом закричал:.
– Стоп! На печи тебе сидеть и палец сосать или в куклы играть? Что мы будем делать? Что?
Миша непонимающе смотрел на старика, потрясавшего у него под носом скомканным треухом.
– Что уставился на меня? Ты полюбуйся на того вон, обозника!
Миша оглянулся: Гаврик тихо плелся, хромая на правую ногу. Когда Гаврик подошел, дед почти свалил его на землю.
– Михайло, он зарезал нас с первого шага!
Рывком старик стащил с Гаврика правый сапог, размотал портянку. Достав из кармана очки, он долго осматривал ногу Гаврика с той придирчивостью во взгляде, с какой обычно в плотницкой осматривал обстругиваемый брусок дерева.
– Мозоль с боку большого пальца. Нарви, Михайло, конского щавеля.
Миша принес широких листьев травы – мягкой, густозеленой. Сдув с них невидимую пыль, старик окрутил ими палец, потом быстро и аккуратно обернул ногу портянкой.
Гаврик натянул сапог и, виновато отвернувшись, ждал приказаний.
– Михайло, – обратился старик, – во всяком большом деле непременно найдется бестолковый, несознательный. Посмотрим, что будет дальше. Теперь напрямую итти нам нельзя. Будем держаться ближе к железной дороге. Как знать, может, этого обозника придется в вагон да наложенным платежом… В главном деле он теперь не помощник, а обуза… Лишний телок прибавился… Иди на грейдер, там ровней, – с пренебрежением сказал Гаврику старик и быстро зашагал вперед.
Гаврик просяще посмотрел на Мишу:
– Я обозник?
– Иди, раз приказано, – с досадой ответил Миша и пошел за коровами.
Выбравшись на грейдер, Гаврик сразу почувствовал, что здесь и в самом деле итти легко и нога ничуть не болит. И опять во всем оказался прав этот сморщенный, резвый и всезнающий дед. Гаврик слышал понукающие голоса старика и Миши, видел, что Миша и старик, следя за коровами и телятами, неустанно следили и за его движениями… Стыд сдавил Гаврику сердце, и он часто заморгал. – Дед, он опять орел, а я…
Гаврик хотел назвать себя «телком», и только чувство обиды и жалости к самому себе остановили его.
* * *
За лесополосой найдено было отличное место для отдыха. Здесь пахали тракторы. У черной каймы поднятой зяби стоял бригадный зеленый вагончик. Около него дымила кухня. За табором тянулась неширокая полоска свежей зелени. На ее окраине, ближе к грейдеру, серел деревянный сруб над колодцем, а около колодца стояло длинное долбленое корыто.
Старик громко сказал:
– Михайло, шабаш! Знатный шабаш! Доставай из мешка налыгачи и веревки, будем вязать телят.
Гаврик несмело подошел к Ивану Никитичу и спросил:
– Что мне, дедушка, делать?
– Ты нестроевой. С тебя спрос невелик: возьми у Михаилы порожний мешок, набери в него листьев… Потом скажу, что дальше.
Когда Гаврик вернулся из лесополосы с мешком, наполненным листьями, на привале было весело.
На зеленой полянке уже горел костер. Около него стояли старик, Миша и еще один незнакомый человек – смуглый, чисто выбритый, с седым затылком, в выгоревшей кепке, опущенной на прищуренные, ласково глядящие на мир глаза. Человек этот, видать, сейчас только откуда-то приехал, потому что около бригадного вагончика теперь стояли дрожки с сиденьем для одного человека. Около них маячила гнедая лошадь с навешенной торбой. Закинув за куцый ватный пиджак маленькие, обхлестанные ветром руки, он усмехнулся, глядя на деда, как на старого знакомого.
Дед шутливо говорил ему:
– Вот и посудите, товарищ агроном, под семьдесят мне, а обличье мужское имею. Ни за что не смог подоить коровы – отворачивается. А вот к бабочке, видите, она с нашим почтением!
Рябоватая женщина, с широкими в кистях загорелыми руками, отставив босую мускулистую ногу, доила корову и насмешливо отвечала:
– Не в том причина.
– А в чем же, Даша? – спросил агроном.
– Она небритых не любит. Давайте-ка вашего Мишку. Сразу научу правильному подходу… Давайте… Он хорошо руки помыл?
– Михайло, вали! Возьмешь в толк – за пазухой не носить и людей не просить, – весело распорядился дед, но, заметив Гаврика, недовольно, как бы между прочим, проговорил: – Ты, нестроевой, высыпай листья, разувай сапоги и сиди смирно.
Гаврик понимал, что он должен был нести заслуженное наказание и терпеливо выполнять приказы. Усаживаясь на разостланные листья, разуваясь, он с жадной завистью смотрел на Мишу, которого поощряли в смелости и агроном и старик. Но кухарка тракторной бригады, отмахиваясь от этих поощрений, говорила:
– Штурмом не возьмете! Мишка, сними свой треух. Дай я тебе чуб прихорошу. Ну, теперь стал лучше, теперь подходи познакомиться.
И, уже обращаясь к корове, ласково наставляла ее:
– Мишка – мальчик хороший. Он тебя и будет доить.
Она гладила корову и поучала Мишу:
– Мишка, молоко не в соске, а в вымени. Чуть поддай его кверху, легонечко подтолкни, а потом уж потяни. Видал, как маленькие подталкивают?
Едва брызнули в ведро из-под Мишкиных неуверенных пальцев первые струи молока, взрослые потеряли интерес к дойке, и только Гаврик томился горячим желанием сказать Мише хотя бы одно слово. В этом слове он хотел выразить и то, что хорошо светит солнце над широким полем, что интересно смотреть на ползающие под синими дымками тракторы, что красива подернутая желтым пламенем лесополоса, что тетка Даша хорошая… Она научила Мишу доить коров, принесла пшена на заправку молочного супа и сказала, смеясь, застенчиво закрывая смуглой ладонью рот, в котором недоставало переднего зуба:
– Вы же со своим дедом пострадавшие от фашистов… Возьмите в дорогу ведро, оно мое, не колхозное. Мишка будет им орудовать.
– Пригодится, – сказал Миша, поставив ведро с удоем и опустившись на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо:
– Гаврик, жизнь?
– Конечно, жизнь! – облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра, агроном и Иван Никитич.
– Земля-то, хорошо помнится, была землей коннозаводчиков? – сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.
– Их. Так вон же, видите, краснеют кирпичные стены их молельного дома, а над крышей чернеет груша – купол… Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, – говорил агроном, раскуривая папиросу.
– Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.
Старик задумался.
– Бывали тут? – спросил агроном.
– Бывал. Давно. Годами, что туманом заволокло.
– Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил: могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом, не корми, – засмеялся агроном.
Старик неожиданно почесал седой затылок.
– А вы что, не любите купаться? – удивился агроном.
– В пруду – нет, не охотник. Ну его к чортовой бабушке! – зло отмахнулся старик.
– Ну, почему же? – сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. – Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?
Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.
– У вас, должно быть, малярия? – догадливо спросил агроном.
– Малярия, товарищ агроном. Откуда она – можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… Глядишь, в жизни и старое пригодится.
Миша и Гаврик следили за дедом, а его что-то останавливало начать разговор. Он без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся коров… Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:
– Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михаилы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую, теперь Сальск. Покойник-отец немощный, хилый был. «Ты, – говорит, – Ванюшка, моя опора. Поезжай, – говорит, – с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с хожалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, – все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню, ехали ночью. Перед тем как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев – он у нас был за вожака – задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?. Отдыхали недавно, лошади сыты…
Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Чорт тут живет – Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цыгарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».
… Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик… Стою, и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.
– А ты что стоишь? – спрашивает Вахрамеев. – Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит! – и так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать..
До зари ехали, – ни шороху, ни стуку, ни живого слова.
Стало сереть и развидняться. Старик Вахрамеев поднялся на свою подводу и с бочки во весь голос крикнул:
– Снимай шапки, крестись! Черную полосу пересекли!
Подводчики вслед за дедом перекрестились, сразу заговорили, влезли на подводы и рыском погнали лошадей… А я, глупой, все оглядывался: думал увидать, стало быть, черную полосу…
Дед криво усмехнулся.
– Ну, увидали же? – заинтересовался агроном.
– Увидал после, а тут разглядел только тот самый пруд… В сторонке он синел, туманом малость курился.
Даша крикнула от вагончика:
– Помешивайте, а то пригорит! А из ребят кто-нибудь сбегал бы телка распутать, да и вам, Алексей Михайлович, пора с коня снять торбу, а то он чихает, как простуженный.
– Замечание правильное, хоть и не ко времени, – сказал агроном и вместе с Мишей поднялся.
Дед помешал суп, убавил огня, а тем временем вернулись Алексей Михайлович и Миша.
– Так когда же увидели эту полосу? – снова подсаживаясь к костру, спросил агроном.
– А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла пеклая. Коршуны, и те летали так – не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, – точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать… Меркешка клялся и все хлопал шапчонкой о землю:
– Тогда, – говорит, – артелем выньте из меня душу! И век бы моим сородичам света божья не видать: обоз наш из Торговой, а он – туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками.
– Кони какие? – допытывался Вахрамеев.
– Да его же: серые, в яблоках. Чуть не задавили.
– А как же мы не заметили? – опять допытывается дед Вахрамеев.
– Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копеечки приплющенные давал…
Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки и сдался. Велел всем снять шапки, покреститься, и мы, значит, поехали.
Около этого самого пруда-то повстречали сторожа, чудного кудлатенького старичишку, ну, в точности похожего на ежа.
Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.
– Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши… За старшего на северном участке – я! – выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.
