Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Я бы тоже, – с суровым одобрением отозвался Гаврик.
Справа от движущегося стада потянулась черная полоса виноградника. На ней работали женщины. Низко наклоняясь, они срезали стебли лозы и лопатами забрасывали короткие чубуки.
С большой высоты донесся глухой, рокочущий гул моторов. Прорвав белесую дымку редких облаков, показались самолеты. Текучим журавлиным клином они шли на запад.
Женщины оставили работу и, провожая самолеты, выкрикивали:
– Бомбите лучше!
– Гоните фрицев швыдче, а сами вертайтесь к нам на подмогу!
– Дяденька-а! Увидишь любезного на фронте – поклон переда-ай!
Гаврик, задумчиво усмехнувшись, сказал:
– Летчикам от людей большой почет.
Угадывая мысли товарища, Миша удивился:
– Минуту назад ты хотел быть доктором. Уже забыл про все?
– Мишка, не бурчи! Они полетели на фронт. А про Пелагею Васильевну и про тетку Зою я хорошо помню.
– Мы напишем ей письмо… Ведь она, сам знаешь, какая!
Гаврик, понимая, что Мише трудно подыскать слова, подсказал ему:
– Жуки, спите… Я вот тут.
Потом они стали говорить о Матвеиче. Гаврик настаивал на том, что Матвеича надо было ругать больше.
– Будь уверен, Пелагея Васильевна покритиковала бы его как следует… Нашего старика постеснялась.
Миша никак не мог с этим согласиться.
– Гаврик, и как ты не подметил, что они друзья? Видал же, как он помогал ей спускаться на пол?.. Ведь старик он хороший.
– За что же она его ругала?
– Другим чтоб помогал.
– А в юбку зачем захотел наряжаться?
Но, видимо, этим словам Гаврик и сам не Придавал серьезного значения, потому что сейчас же рас смеялся:
– Доярка из него получилась бы… на ферму не показывайся – коровы разбегутся.
За разговором ребята не заметили, что Иван Никитич, ведя стадо, уже спустился в широкую лощину. Дорога шла полосой ржавого выгона, между двумя хуторами – маленьким и большим, с железным многокрыльным ветряком, с силосными башнями, с пожарным сараем, где стояли, выкрашенные в зеленый цвет, бочки и насосы.
Из маленького хутора в большой шли школьники. Они остановились поодаль, чтобы пропустить стадо, и смотрели на Мишу и на Гаврика.
Миша, увлеченный защитой Матвеича, сравнивал его со своим колхозным агрономом, Мином Сергеевичем, таким же огневым человеком, как старик Иван Никитич. На Мине Сергеевиче держалось и полеводство и огородничество, а от правления ему же и доставалось больше всех…
И тут-то, в самый неожиданный для Миши и для Гаврика момент, раздался озорной крик:
– Хлопцы! Хлопцы! Бачьте, брыгадиры идуть!
Миша и Гаврик увидели белобрысую девочку, которая, подражая Гаврику, закинула за спину руки, надула щеки и, высоко поднимая сапоги, прошлась взад и вперед. Ее выходка рассмешила школьников, и это, должно быть, еще больше ободрило девочку, и она придирчиво спросила Мишу и Гаврика:
– Вы почему не в школе? Здорово учены?.. Ох, хлопцы, хлопцы, не я ваша мать! Побачили б лыхо!
Она была такой смешной и, грозясь пальцем, так хорошо подражала взрослым, что даже Гаврик не обиделся и сказал:
– Смеетесь зря: школы у нас нету и хат нету.
– Да шо ж вы, як суслыки у норы?
– В точности, – усмехнулся Миша и коротко рассказал, что осталось от их села, когда его отбили от фашистов. Он даже успел объяснить, откуда они возвращаются, но рассказать о том, что шефы скоро построят школу, не успел, потому что Иван Никитич громко заругался:
– Что за общее собрание? Кому говорю, убавить телятам рациону?
Миша и Гаврик кинулись к стаду и, наведя там порядок, пошли дальше. Изредка оборачиваясь, они видели, что белобрысую девочку окружили ее товарищи и, сердито размахивая руками, в чем-то ее убеждали. Наверное, то, о чем говорили белобрысой девочке ее товарищи, касалось Миши и Гаврика, потому что все школьники посматривали в их сторону.
И вдруг девочка вырвалась из плотного кольца товарищей, в одну минуту догнала Мишу и Гаврика, сунула крайнему из них книжку, хотела что-то сказать, но только крикнула:
– Хлопцы, це ж така кныжка – арбузив и мэду не треба! – и вихрем умчалась назад.
Книжка была действительно замечательной и хорошо знакомой Мише и Гаврику. На ее обложке вслед за столяром Лукой Александровичем и его сынишкой Федюшкой, глядя им в спины, шла лохматая, с лисьей мордой собачка. Это была самая настоящая Каштанка, возвращавшаяся домой после горестных скитаний, после неудачного дебюта в цирке.
– Миша, махай, махай им шапкой!
Вслед за Гавриком Миша снял шапку, и оба широко замахали. Школьники дружно ответили им. Белобрысая девочка, как флажком, махала сорванной со светлой головы шалью.
– Миша, больше ей! Ей больше! – волновался Гаврик.
И только старик Иван Никитич опять не к месту вспомнил, что телятам «надо убавить молочного рациону».
* * *
Местом обеденной стоянки оказались целинные выпасы с жестким, застаревшим пыреем, с ковыльной белизной на пригорках. В глубокой лощине синел пруд, отражающий безоблачное небо и темное сплетение веток высоких верб.
Глинистые берега пруда были исслежены дугообразными, уже затравевшими отпечатками малых и больших конских копыт. Недалеко от воды торчали глубоко врытые, очищенные от коры дубовые сучковатые сохи.
К этим сохам ребята привязали дойных коров. Дед же, отогнав телят и остальных коров в конец пруда, где на влажной низине пробивалась по-весеннему свежая зелень, сказал:
– Красно-бурую для спокойствия спутал. Вы уж тут действуйте по всем правилам, как знатные доярки, а я с вещичками пойду туда.
Забрав мешок и сумки, он пошел к большому двору, обнесенному каменными конюшнями. Во дворе было пусто, и только с крылечка маленького флигеля под камышовой крышей наблюдали за дедом и за ребятами двое мужчин да стояла заседланная лошадь, привязанная к деревянному столбу, поддерживающему кровлю крыльца.
Гаврику первый раз предстояло подоить корову, и Миша должен был научить его новой специальности. Вчера вечером Миша доил коров вместе с теткой Зоей. От нее он узнал немного больше того, чему его научила тетка Дарья, кухарка тракторной бригады. Гаврик тем временем был с дедом в доме и поэтому не знал, откуда вдруг в кармане Мишиного полушубка оказались коротенькое чистое полотенце с розовой каймой и кусочек желтого туалетного мыла.
– Получил от тети Зои?
– От нее, – ответил Миша. – Давай-ка руку.
Миша, достав карманный ножичек, стал обрезать Гаврику ногти.
– Она сказала?
– Нет. Сам знаешь, что к корове нужен особый, чистый подход. Ты к ней с уважением, и она к тебе..
Это были слова тетки Зои, но Миша выдал их за свои, чтобы Гаврик отнесся к нему, как к учителю, с большим уважением.
– А теперь пошли к пруду. Шапки и полушубки можно вот сюда, а рукава засучивай повыше.
Сбросив шапки и полушубки, ребята с высоко засученными рукавами опустились на корточки и стали умываться.
Миша за делом наставлял, попрежнему выдавая чужие слова за свои:
– Руки, руки мыль на совесть и мыло смывай начисто… Всякое мыло чем-нибудь пахнет. Корове может не понравиться.
– Чего же ей – корове?.. Пахнет хорошо.
– Это тебе, а ей, корове, знаешь, что нравится?
– Миша, а я не видал и не слыхал, когда ты с коровой разговаривал. Вот интересно было! – с наивным видом заметил Гаврик, щуря намыленное лицо.
С манерой, усвоенной от Ивана Никитича в плотницкой, Миша проговорил:
– Гаврила, можно не разговаривать и знать, если на плечах голова.
– Ты брось это… Сам знаю, что корове зеленая трава лучше всего на свете.
Подражая Ивану Никитичу, Миша должен был бы похвалить Гаврика, сказав ему: «Ты у меня, Гаврик, скворец», – но не решился на это, помня о том, что в серьезном деле не всегда шутка к месту.
– Вот это возьми и немного потри руки, а после смой без мыла, одной водой.
Он подал Гаврику щепотку свежего пырея. Это была уже его собственная выдумка, и потому он с некоторой настороженностью ждал, что ему на это скажет Гаврик:
– Миша, настоящая доярка должна мыть руки пырейным мылом? – усмехнулся Гаврик.
– Точно, – спокойно ответил Миша и подвел Гаврика к корове. Тут уж ему не пришлось ничего нового придумывать в сравнении с тем, чему сам был научен теткой Дарьей. Вручив ведро Гаврику, Миша заговорил с коровой:
– Ты, красная, не тревожься. Это Гаврик. Он хлопец ничего… Он тебя подоит… Гаврик, начинай: чуть поддай кверху, легонько подтолкни и тут же потяни книзу.
Только приладился Гаврик, чтобы начать дойку, как корова, относя зад, выпучила на него глаза.
Гаврик, быстро приподнявшись, испуганно посмотрел на Мишу.
– Чего она?.. Может, лучше ты сам? – протягивая Мише ведро, спросил Гаврик, но Миша не хотел остаться посрамленным учителем. Задумчиво осмотрев Гаврика, он с досадой заметил:
– Кудлатый ты. Я тоже на месте коровы так бы сделал. Повяжи голову полотенцем.
И Миша, снова «представив» корове Гаврика, теперь похожего на белоголовую девочку, долго расхваливал его…
Спустя несколько минут Гаврик откуда-то снизу восторженно зашептал:
– Миша, пошло!
Шикнув на него, Миша уверенно проговорил:
– Так и должно быть.
… Пока ребята доили коров, к пруду на заседланной лошади подъехал мальчик-подросток, примерно таких лет, как Миша и Гаврик. Поодаль, задержав лошадь, поправляя белую овчинную шапку, он окинул ребят взглядом богатого хозяина, которому принадлежали не только пруд и ферма, но и вся окрест лежащая целинная степь с крикливо кружившимися над ней чибисами.
– А коровы ваши, случаем, не бруцеллезные? – спросил он.
Миша и Гаврик не знали, что ответить. Миша смог только сказать, кто они, откуда и куда гонят с дедом этих коров, Гаврик же молча заканчивал дойку.
– Ветхвершал або зоотехник коров бачилы?
– Не знаю. Секретарь райкома и еще двое провожали..
– Як секретарь райкому був, тоди ничого… А то бачу, коло пруда шось не нашего колхозу.
Мальчик с неторопливой легкостью кавалериста, едва коснувшись левой ногой стремени, спрыгнул с седла, опуская обмякшее тело на носки сапог, поцарапанных жесткой травой. Просторная стеганка, широкая для его сутуловатых плеч, медлительная походка, с какой он подводил к Мише немолодую, но еще красивую лошадь, делали этого мальчика старше своих лет. Но по мере того, как все больше и больше присматривался он к тому, что делал Гаврик, лицо его ярче озарялось, становясь широким, наивно-мягким, каким оно бывает у детей, рассчитывающих получить неожиданный подарок.
– Тебя как? – спросил он Мишу.
– Михаил… Самохин.
– А я – Мыкита. Полищук. У яком класси?
– Бели школа будет готова, в шестой пойду.
– А он? – Указал Никита на Гаврика.
– Это Гаврик Мамченко. Мы вместе…
– Добре.
Никита Полищук, разговаривая, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, с жадной усмешкой косясь на Гаврика. Его тяготила невысказанная мысль, соблазнительная и стыдливая. Прищурив один глаз, он, наконец, спросил Мишу:
– А мени трохи подоить можно?
– Можно. Я научу, как… Только ты, Никита, возьми вот мыло и хорошенько помой руки.
– Ты коня подержишь? Ты его не лякайся, вин от старости став задумчивый… У его шось свое на уми. Не мешай ему – хай думае, – засмеялся Никита.
Как и советовал ему Миша, он долго и старательно мыл руки, а тем временем на крыльце флигеля появился Иван Никитич и, укоризненно покачав головой, закричал:
– Молоко-то! Молоко когда-нибудь прибудет?. Это не молоко, а вчерашний день!
Никита Полищук вернулся от пруда разочарованным, с мокрыми руками. Он спросил Мишу, показывая на крыльцо:
– Ваш начальник?.. Вже затарахтел. В мэне тоже е такой. Ото как започнэ, и остановится тоди, як пружина раскрытытся. Гаврик, ты неси, а мы с Мышкой трохи побалакаем.
Гаврик понес молоко. Еще не доходя до двора, он услышал гневный молодой запальчивый голос:
– Шо вы мене голову начиняете: «Колхоз посылае, война… урожай». Вы кажить другое: Верка – жинка мэни? Я ей чоловик или тэля?
Другой голое, со старческой хриповатостью, спокойно, но громко отвечал:
– Шо Верка мэни унучка, – це дуже добрэ помню… А чоловик ты ей или тэля, спытай саму. Скоро заявытся!
Замедляя шаг, Гаврик было уже навострил уши, чтобы послушать интересный разговор. Иван Никитич, встретив его, взял ведро и догадливо заметил:
– Нечего уши развешивать. Мы с тобой холостые, а тут семейная неурядица. Иди к Михаиле, да за коровами построже доглядывайте. Затем и приставлены.
Миши и Никиты у пруда не было. Гаврик направился к пригорку, где стоял уже разнузданный, стреноженный конь. Подпруги седла были отпущены. Конь, державший голову книзу, вдруг вскинул ее, осклабившись на проходившего Гаврика.
– Тикай, Гаврык, хай думае. Шось придумае, – послышался голос Никиты, и Гаврик увидел, что Миша и Никита, сидя на бережку неглубокой суглинистой водомоины, разговаривали, разглядывая книжку, подаренную белобрысой девочкой.
– Гаврик, а Никита знает ее, ту резвую, – и Миша, усмехаясь, потряс над головой книжкой.
– Не шути, – сказал Гаврик, ища места, где бы удобней присесть.
Никита запросто потянул его за полу полушубка:
– Приземляйся коло мэне, а шутковать и не думалы. Катьку Нечепуренко знаю, як репану…
– Гаврик, ты верь: он сразу угадал ее… Потом уж мы вот это прочитали…
Миша подал Гаврику развернутую книгу, на титульном листе которой было написано: «Ольшанская школа, 5-й класс. Е. Нечепуренко».
– Здорово, – сказал Гаврик.
– Не дуже. Завтра она як почне экзаменувать мэне! Ох, и жарко будэ.
Никита поскреб в затылке и рассказал, что Катька Нечепуренко – староста класса и будет ругать его за то, что не явился в школу. Виноваты в этом были домашние обстоятельства: Никита на ферме подменял мать, а мать ушла в село собрать в дорогу сестру Верку, уезжавшую сегодня в город на курсы бригадиров.
– На первый раз як-нибудь отговорюсь, а на другой – не пройдэ.
Миша спросил Гаврика:
– К деду сходить не надо?
– Нет. Он и меня прогнал. В хате двое ругаются, а он не хочет, чтоб мы слышали.
Никита нахмурился.
– И слухать там, хлопцы, нечего. Фэдька Гнатенко, чоловик нашей Верки, не хоче, шоб вона ихала на курсы, а цему дилу не бувать: зав каже, шо Фэдька «отстала людына». Жалкую, хлопцы, шо зава немае… Бачьтэ, – Никита сердито посмотрел в сторону флигеля, где у крыльца стояла привязанная лошадь, – с утра кинь горьку думу думае, а Фэдьке не до него, Пишли, хлопцы, шось покажу.
Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.
Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:
– Уси наши. Було б бильше, так не забувайте, хлопцы, шо тридцать коней на фронт снарядыли.
Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сумел сдружиться, заговорил медленней:
– Оце, хлопцы, як доведется побачить кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами такымы, як просяны снопыкы у хаты лаборатории, це вже считайте, шо коны наши. Пишли трохи блыще.
Предложение Никиты было заманчивым. Но до табуна было итти далеко, и они оглянулись. С крыльца им грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял ребятам, что им надо быть ближе к коровам.
– Вам начальник телеграмму дае. До коров, так до коров, Он у вас, хлопцы, горячий, – сказал Никита, направляясь к коровам.
Ребята, не желая обидеть Никиту, несмело защищали деда.
– Дед ничего, – сказал Гаврик.
Миша добавил:
– Это правда, Никита, – он немного горячий, а справедливый.
Никита промолчал, но как только подошел к коровам, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:
– Правильный, а корову попутав?..
Смелой раскачивающейся походкой он сходил и распутал красно-бурую корову.
– Вам бы, хлопцы, заночувать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз заявится. Вин пидскаже, як зробыть, шоб вам далы хоть дви конематки с лошатами, бо у вас ничего немае…
Он посмотрел на ребят и, решив, что они могли обидеться, уже обратился только к Гаврику:
– Гаврык, а Мышка мэни казав про трубу. Ловка штука! До нас бы протянуть…
Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством:
– Ольшанка слухае… Вы мэне про море, я б вам про коней, як их годувать, або ще шо…
Он замолчал и нахмурился. К ребятам от флигеля ехал всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели налитый гневом плоский его затылок, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью.
Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: «Ну, шо тоби треба?»
Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:
– Мыкит!
– Шо?
– Нэ шокай!
– Ну, шо?
– И нэ нукай и нэ шокай, а ходь до мэне.
Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним, как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:
– Не ходи!
– Мыкыт, кому кажу? – послышалось с седла.
– Не можно, хлопцы… Зава нэмае, вин старшой, – и Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.
Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, накрытого шапкой, но они ясно услышали его последние наставления Никите:
– Ты мэни с кургану свыстнэшь. Во так свыстнэшь!
Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий, плоский затылок, скрылся за курганом.
– Отстала людына? – вспомнив про крикливую ругань во флигеле, спросил Гаврик подошедшего Никиту.
Никита усмехнулся:
– Ну да! А варэныкы любэ! – покачал головой Никита. – Побаче – забудэ и про коней и про собрание. Як варэныкы малэньки – двисти зразу слопае!
Эта цифра произвела на ребят впечатление. Смеясь над прожорством табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а подмышкой хлеб и эмалированную чашку.
Миша, удивляясь, говорил:
– Разорение – по военному времени есть по двести вареников!
– В трубу пролетишь, – смеялся Гаврик.
– Вин не сознае, – отмахнулся Никита.
Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:
– Обедайте тут, а я там, с приятелем! – указал он на флигель и пошел ко двору фермы.
На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.
Никиту недолго, упрашивали сесть за «обеденный стол».
– Ложки – три. Одна будэ обижаться, – пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо.
«Несознательная людына, а знае, шо при сторонних отговаривать стыдно», – заключил Никита.
Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.
– Вона передова, а вин: «Хто последний, я за вами..» Самы ж, хлопцы, подумайте… Булы б у вас, нэхай, жинки, як ото Верка. Ни, Верка стара… Ото як та русява, шо книжку подарыла. Ну, да Катька Нечепуренко!
Миша и Гаврик отложили ложки, неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.
– Никита, я сразу двести вареников не съем, – сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.
Гаврик с гордой улыбкой добавил:
– Катька – она, как птица, резвая.
Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:
– Хлопцы, шо вам подарыть?. Подарю вам лопату… Колысь Катька Нечепуренко, литом було, приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копалы… Огонь разводыли. Зробымо над бугорком ямку и квэрху прикопаемо такусэньку дырочку.
Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.
– Ну, а от той дырочки прокопаемо длыннееенький ровчак и по тому ровчаку ды гуляе, как узенька ричка… Хай лютуе витэр – огню не врэдить.
Никита встал и неожиданно весело проговорил:
– Хлопцы, вы не здорово обижайтесь. Хай и каша не обижается. Я пиду за лопатой, – и он побежал на ферму.
Миша сказал:
– Гаврик, ты не ешь… Подождем Никиту.
– Долго думал? – удивленно спросил Гаврик. – Это ж хлопец!
Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая, молодая, была покрыта цветной косынкой, одета в короткий темносиний жакет и такого же цвета юбку. Она сидела прямо, непринужденно свесив ниш, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина, ударом ноги о ногу стряхивая пыль, легко спрыгнула с дрог и, будто подчиняясь быстрой езде, откидывая локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.
Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:
– Мыкита ты, Мыкита, маты пытае, колы ж ты будешь Мыкита Иванович?.. Чуешь, маты пытае!..
Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.
Миша почему-то обрадованно заметил:
– Сестра Никиты.
Гаврик охотно согласился:
– Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, – мать.
Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось…
Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и отрывисто, как надоедливым собеседникам, рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?
Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.
Миша думал напряженно, как бы ворочал тяжелые камни. Наконец, облегченно вздохнув, он сказал:
– Никита, не свисти. Честное слово, не надо!
– Мышка, но як же?
– А так: незачем свистеть. Сестра все равно поедет… Гаврик, видал, какая она веселая?! А что будет после разговора с ним!..
– А як спытае, шо казать? – задумчиво спросил Никита.
У Миши внезапно нашелся самый подходящий ответ:
– Скажешь: Верка, мол, обещала, как приедет, сразу сварить ему двести вареников!
Неудержимый смех обуял сразу всех троих. Никита выкрикивал:
– Мышка, ты не Мышка, а брыгадир! И шо тоби ще подарыть?..
Гаврик свалился на живот, болтая руками и ногами, как утопающий, звал на помощь:
– Братцы, спасите, не могу! Его ж варениками, как бомбой, – сразу наповал! Пропала, «отстала людына»!
– Гаврик, кашу опрокинешь! – предостерегал Миша, хотя каша в эти секунды меньше всего интересовала кого-либо из ребят.
Никита первый заметил коня, осклабившегося в их сторону:
– Хлопцы, да тише! Кинь лютуе – с думки сбили!
Эти слова еще больше рассмешили Мишу, Гаврика и самого Никиту.
– Хлопцы, ратуйте, мэни каши захотелось!
Через полчаса коровы были уже в километре от пруда и от каменных конюшен фермы. Наступил момент расставания. Никита молча пожал руки товарищам, нехотя взобрался на седло.
– Хлопцы, вашей трубы до Ольшанки дотянуть не можно. Так вы, ото як казал, пышить… А мы с Катькой будем отписувать.
Миша сказал:
– Будем, Никита, писать про море, про рыбаков, про школу…
– Пышить…
Звенел впереди колокольчик. Вслед за Иваном Никитичем коровы уходили в глубь рыжих выпасов.
– Трэба вертатысь. До свиданья, хлопцы! Благополучно вам с коровами добраться до дому.
Никита повернул коня и медленно поехал к табуну. Он оглядывался. Оглядывались Миша и Гаврик.
– Гаврик, а может, мы его еще увидим?
– Миша, или увидим, или…
Гаврик напряг лицо, и глаза его сделались твердыми и большими..
– Гаврик, мы его все равно увидим. Ты скажи: что мы ему дарить будем?.. Только сразу, пожалуйста, не отвечай.
– Гей-гей! Живые там или поумирали? – спрашивал Иван Никитич.
Разве же этот неспокойный старик даст хорошо и толком продумать такой большой и такой важный вопрос?!
* * *
Черному ветру предшествовало несколько необычное раннее утро, заставшее Ивана Никитича с ребятами уже в дороге, позади хутора, в котором они провели очередную, кажется четвертую по счету, ночь. Заря долго горела над сумрачной степью, как огромный костер, охвативший пламенем весь восточный небосвод. Сама обнаженная степь покрылась сплошной лилово-красной накипью, и оттого мрак минувшей ночи, застигнутый в лощинах и суходольных балках, стал густым, как бы затвердевшим.
Но до восхода солнца стояла редкостная тишина. В лесополосе прямые молодые клены горели недвижным желтым пламенем. Стрекот сороки, перескакивающей с рогатых акаций на светлокорые кустарники ясеней, казался надоедливо громким, а полет большой стаи грачей, круживших высоко в небе, слышался с таким ясным свистом, точно грачи летали над самой головой.
– Может разгуляться астраханец… Было бы лучше поближе к железной дороге держаться… Там гуще поселения, а тут будет степью, степью, – говорил провожатый, дежурный сельсовета, человек в шинели с пустым, болтающимся по локоть, рукавом.
Руку он, наверное, потерял давно, потому что одной левой умело скручивал цыгарку на жестяном портсигаре, прижатом култышкой к груди.
Иван Никитич поводил плечами, выставлял тоненькую морщинистую руку ладонью на юго-восток. Еще с вечера он узнал от колхозников о прямой дороге, сокращающей путь до дому больше чем на сутки. За ночь он свыкся с приятной мыслью, внушил эту мысль ребятам и теперь не мог от нее отказаться.
– Но ведь не дует же? А?
Старик был возбужден, храбрился, посматривал на ребят. В ответ ему Миша хладнокровно улыбался, а Гаврик, гордо сдвинув брови, кивком головы показывал вперед, как будто разъясняя деду, что фронтовик попался не из храбрых и нечего к нему прислушиваться. И тут-то как раз Иван Никитич поймал себя на мысли, что в нем самом, несмотря на старость, временами бывает что-то от Гаврика: опрометчивость, горячность. Старику стало не по себе: шутка ли рисковать в таком большом деле?.. И он стал присматриваться к стаду.
– Коровы, дед, тебе ничего не подскажут, – раскуривая цыгарку, с усмешкой заговорил провожатый. – Осмотрительность требуется… На ноги теплое есть?
– У всех троих есть валенки.
– Дело. Это на случай, если в заброшенной кошаре переночевать придется… Ну, а харчи прозапас?
– Да у вас же разжились, – отчитывался Иван Никитич.
– Вижу, корова навьючена не хуже верблюда, – разглаживая подстриженные усы, согласился провожающий и спросил: – А спички, к примеру, есть?
Иван Никитич, сдерживая досаду, вынужден был показать провожатому, что у него есть в кармане штанов коробка спичек.
– Спички, дед, переложи в полушубок, в боковой. Ты меня слушай. Я, брат, старшина разведки – опыт имею, а ты по обличью, видать, нестроевой. Агафья Петровна! – вдруг крикнул он в сторону проселка, по которому проезжала женщина в бедарке. – Известия по радио как там?
– Было бы на озимом так хорошо, как на фронте! – прокричала Агафья Петровна.
– А про погоду что говорили?
– Будто ничего особенного, – ответила женщина и громко стала понукать лошадь.
Провожатый немного подумал и потом уже, махнув пустым рукавом шинели, напутственно сказал:
– Валяйте! В добрый час!
Уже издали, наблюдая за движением стада, он нашел нужным пояснить:
– Кошара левее того кургана! Леве-ей!
Солнце выглянуло из-под покатого перевала. Было оно красным, как раскаленный в горне диск. Ветра попрежнему не было. Возле окраинных темнолиловых кустов лесополосы, под соломенной крышей навеса, где во время молотьбы сортировалось зерно, растерянно стрекотали воробьи, точно жалуясь на свою скучную жизнь.
Ивану Никитичу, человеку большого жизненного опыта, не нравилось сегодняшнее солнце, не нравилась скучная болтовня воробьев.
Старик сейчас шел вместе с ребятами позади стада. Вожаковала сама красно-бурая корова. Ночью скотине подбрасывали сена. Хорошо подкормленная, она шла, почти не задерживаясь на кулигах свежей отавы.
Порожние арбы на быстром бегу обгоняли стадо. В передней арбе сидели две тепло закутанные женщины, одна хворостиной погоняла волов. В задней арбе позвякивали вилы, примотанные веревкой к поперечной распорке.
Одна из женщин, видать разговорчивая, поднявшись, крикнула Ивану Никитичу:
– Дед, ты хлопчат не продаешь?
– Трудодней не хватит! – огрызнулся Иван Никитич.
– Значит, хорошие, ежели цену заламываешь!
– Стоют!
– Да сядь, купчиха! У самой четверо! – дернула ее другая.
От ее шутливого разговора Иван Никитич повеселел.
– Люди вон едут за кормом, а старшина, наверное, пошел на печь отогреваться, – съязвил он, Но не во-время. Как раз вслед за этим по верхушкам оставшейся позади лесополосы пронесся свистящий шорох, а вслед за ним впереди на проселке вспыхнул и закружился высокий столб вихря. Брызнув мелкой рябью по ржаному жнивью, он осел и притих.
– Гони! – донесся с арбы простуженный женский голос.
Новая, более продолжительная вихревая волна с косого набега ударила по красно-бурой корове. Колокольчик заикнулся, а корова, чуть отвернув морду, немного отклонилась от взятого курса и пошла быстрей.
Иван Никитич сердито кашлянул, нерешительно остановился и повернул лицо к ветру. Третья волна чуть не сорвала с него треух. Над хутором, где они ночевали, поднялась мутносерая завеса клубящегося тумана, в котором угасало потускневшее, обескровленное солнце. С четвертой волной ветер потянул широкой неутихающей грядой.
