Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, – сказала она.
Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы. Он подумал: «Сбегать бы в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки».
Но прежде надо договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська может потом и зареветь, а все-таки у Гаврика на сердце будет легче.
А Нюська приставала:
– Гаврик, ты большую мельницу не умеешь сделать?
– Лесоматерьяла нету. Итти за ним не близко.
– А ты рысью сходи.
– Уйду – другое запоешь, – Гаврик делал вид, что предложение сестры его ничуть не интересует, но маленькая Нюська, должно быть, уловила в его голове слабость и смелей сказала:
– Куксить не буду…
Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:
– Если по-честному, тогда жми!
– Жму! – и Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.
Договор с Нюськой был «подписан», а Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо сдернул куртку и помчался от землянки в том направлении, куда ушли трактористы.
Заросший травой проселок вывел его на продолговатый гребень. Под тупым углом от него отходили в противоположные стороны две отножины, и потому сам гребень был похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит кормить Нюську, вернется в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.
Отсюда видна была Гаврику не только Каменная балка, но и оставшиеся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами, под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была «жизнь». Гаврик понимал, что в это слово его друг вкладывал все замечательное, о чем трудно рассказать.
– Миша, жизнь! – крикнул он и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.
* * *
В плотницкой давно уже кипела работа.
– Подушка для дрог – не колодочка для граблей. Мах тут дорого обойдется, а пробовать надо… Только с умом, чтоб голова была старшая, а не губа… Милости прошу, сантиметр и карандаш. Диаметр возьмешь шесть, а вертеть будешь на три… Потом возьмем в квадрат и долотом будем выбирать вместе… Полностью взял в толк? – спрашивал Опенкин.
Что ему, неугомонному плотнику с усохшим маленьким лицом, можно ответить? Да он и не ждет ответа.
– Михайло, ты начинай осторожно и сердито. Сказано – дело мастера боится.
– Так ведь мастера…
– Если мастера боится, то подмастерья побаивается. Михайло, да ты знаешь, подушка под руками у тебя передняя или; задняя?
– Передняя.
– Полностью отвечаешь за слова? – заглушая шорох рубанка, спросил Иван Никитич.
Миша теперь уже твердо знал, что одним словом плотнику не ответишь и что отвечать надо, не отрываясь от дела, иначе старик сердито скажет, что днем звезд никто не считает. Нанося на подушку одну окружность за другой, Миша рассказывал:
– Задняя – у вас: она выше и шире, а передняя – вот она – ниже и уже.
– Ты, брат, скворец из ранних, – одобрительно отозвался плотник. Под его узловатыми пальцами проворней забегал рубанок.
Минута-две прошли в необычном для плотницкой молчании, и, не прерывая работы, Иван Никитич спросил: знает ли он, Миша, почему подушка для дрог делается не из дуба, а, допустим, из ясеня? Дуб-то, ведь он крепче?
Сверля дыру, Миша ответил:
– Должно быть, нет подходящего дуба.
– Осмотрись – видней станет. А попусту не говори.
Миша оглянулся. В углу он заметил толстый дубовый брус. Он долго лежал где-то на солнце. Его обтесанную сторону, как паутиной, испестрили глубокие борозды трещин.
Тыкая в них ногтем, Иван Никитич поучал:
– Видишь, колюч, как еж. Вспыльчив, сердит без меры, а ненадолго. На ухабе дроги подпрыгнут – он и лопнет от гнева. Допустим, везла бы на этих дрогах, как до войны, Марийка Ивченко молоко на пункт. Разобрала бы она тогда по косточкам не только плотников, но и родню их до десятого поколения. Не знаю, как тебе, Михаиле, а мне, коммунисту, нет охоты получать от нее такую грамоту… Не советую и тебе вводить во гнев хорошего, трудолюбивого человека. Сделаем подушку из ясеня: в обработке податлив, в носке терпелив. Ты на стружку посмотри только: ровная, мягкая, хоть на метры отмеряй да вплетай девчатам в косы.
Иван Никитич рассказывал о ясене, о его характере и повадках, как о человеке. Мише было интересно слушать его, работая в плотницкой, залитой осенним солнцем, обсыпанной легкой, шуршащей стружкой и белыми, как сахар, опилками.
В окно, обращенное к сверкающему заливу, громко застучали. Гневный голос Феклы Мамченко окликнул:
– Мишка, говори, куда девался Гаврик?
«А и в самом деле, куда девался Гаврик?» – встревожился Миша.
Иван Никитич, отложив рубанок и глядя поверх очков, твердо спросил Мишу:
– Не знаешь?
– Нет.
– Говоришь, как настоящий плотник?
– Как настоящий.
– Тогда нечего Фекле Мамченко стоять каланчой перед окном, свет загораживать. Работай, а я пойду отчитаюсь.
Через минуту Миша услышал донесшийся со двора громкий разговор.
– Зачем он тебе нужен?
– Я ему расскажу, зачем нужен… Пусти…
– Не пущу. Михайло Самохин вертит дыры… Важные дыры, и, пожалуйста, не мешай ему!
В кузнице затихли молотки: Кузнецы вмешались в разговор Ивана Никитича с Феклой Мамченко и, выяснив, что Гаврик в полдень был около землянки, взяли Мишу под свою защиту.
– Тогда нечего придираться: мальчик Самохин с зарей объявился в плотницкой, – сказал вислоусый старший кузнец, обрывая разговор.
Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.
– Общими силами атака отбита, нечего вешать нос!
– Жалко Гаврика, – сознался Миша.
– Друг?
– Такой, что в огонь и в воду вместе.
– Дельный?
– Мировой!
– Такой не пропадет. Не горюй…
– Он бы тоже сумел помогать по плотницкому делу, – вздохнул Миша, – так сестренка держит на привязи… Маленькая, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.
– Ты, Михайло, стоишь на правильной точке. Вернется – может, что-нибудь придумаем.
И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»
* * *
Гаврик Мамченко был уже в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя твердыми глазами на бурьян, на голые кустарники, на кузовы машин, обсиженные сороками… Все, о чем говорили трактористы, была правда. Значит, правдой могло быть и то, что они с опасливой шуткой говорили о мине: «А если мина заругается?»
Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще громко стрекотали: цак-цак, цак-цак, цак-цак, цак-цак!
Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки спрашивали его: «Ну что, сдрейфил? Ну что, сдрейфил?»
В балке было много камней, – больших и малых, круглых и плоских, – но у камней не спросишь, как же подойти к подбитой машине и не наскочить на мину.
Сороки продолжали дразнить все настойчивей, объявляя Гаврика трусом. Это занятие, казалось, доставляло им большое удовольствие, потому что проворные птицы теперь не только скакали по голым веткам, но, взмыв вверх и перевернувшись через голову, опускались на кусты с таким веселым стрекотаньем, точно выкрикивали: «Ну и здорово-!»
Гаврик взял камешек, но сейчас же выронил его: пустая затея сражаться с болтливыми сороками. За спиной раздался шорох. Он пугливо присел, но сейчас же встал, увидев над темными бурьянами мелькающий серый комочек заячьей головы. Заяц навел на мысль, что сам Гаврик тоже не из храбрых. С обидой в голосе он дал себе слово быть храбрым, как Петя Стегачев. Но как быть и храбрым и осторожным? Об этом ему очень хотелось бы поговорить с Мишей.
Гаврик опять присел и уже не отрывал взгляда от машины. В кабине, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. Надо было только сильно захотеть, чтобы этот клок стал похожим на того, на кого ему надо быть похожим, и он станет таким. Через минуту, а то и того меньше, серый клок обшивки в горячем воображении Гаврика превратился в Мишу Самохина, одетого в шинель. Еще проще при взгляде на подбитую машину было объяснить, почему Миша очутился в кабине: во время атаки он был ранен и спрятался туда от «гитлеров».
– Миша, что же делать? – топотом, чтобы не услышали «гитлеры», спросил Гаврик и, зная, что Мише трудно отвечать, сам ответил за него на свой вопрос:
– Гаврик, прежде хорошо подумай, а потом уж того…
– А потом уже – жизнь или смерть? – нахмурился Гаврик и опять начал говорить себе то, что должен был сказать ему Миша:
– По-фронтовому, Гаврик, так. Но все равно, рисковать понапрасну не советую! – Гаврик, подумав, вспомнил слова тракториста Руденького: «Ступить ногой не опасно на то место, куда брошено тяжелое».
Он понял, что наступила пора действовать. На его плечи теперь возложена была настоящая фронтовая задача, и он знал, как ее выполнить.
Гаврик спрыгнул в глубокую котловинку, усеянную камнями. Пряча голову за ее обрывистый край, он стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет, по его мнению, был точным: если мина «заругается», то взрывная волна не сможет задеть его, находящегося в укрытии: если под ударами камней она не взорвется, то по этим же камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей – плоские, литые, они сильнее ударяют по земле и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо поняв, что время шуток прошло, перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.
* * *
Перед вечером, когда за окнами плотницкой залив моря пестрел бронзовыми и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге на секунду появился майор Захаров. Вызывая старого плотника, он мимоходом сказал Мише Самохину всего лишь три незначительных слова, которые не обнадежили, но и не разочаровали Мишу:
– Трудимся? Надо, надо!
Майор и плотник вышли на бурую лужайку, о чем-то долго разговаривали. Больше говорил майор, сопровождая свои слова короткими взмахами здоровой руки. Иван Никитич покачивал головой, иногда вскользь бросал взгляды на окна плотницкой.
«Может, решают главный вопрос?» – подумал Миша, услышав слова уходящего майора: «Вы ж не затягивайте… Пока стоит погода! На совещание приду!»
Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу и, вместо того чтобы обстругивать доску, неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук. Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи… Но он не спросил, боясь обидеть старика: Иван Никитич мог подумать, что Миша вовсе не интересуется их совместной плотницкой работой, а только по необходимости приходит сюда, старается быть послушным, чтобы заработать право на командировку за скотом. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Однако колхозный плотник так интересно и так много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что одного этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание, – помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.
И Миша, не оставляя работы, заговорил совсем о другом:
– Утром, когда шел на работу, видел пленных. Их, должно быть, в город вели. Уйма! Идут смирные. И все эсесы, гитлеры…
– Говоришь, смирные?
– Ага, как овцы.
Опенкин нахмурился:
– Глаза им не повылазили: видят, сколько нагадили. Вот и смирны, а про овец напрасно… Какие они, к чертовой бабушке, овцы, – шерсти-то с них и на валенки не настрижешь! – рассердился Иван Никитич и стал смахивать с верстака стружки. Успокоившись, старик с придирчивостью врача, осматривающего больного, обошел вокруг Миши, вздохнул и сказал:
– Михайло, пришла пора приостановить совместную работу. А когда начнем ее опять, потом скажу. Может, потом и твоего Гаврика приспособим к делу. Только еще не знаю, стоит ли? Шкодливый он у тебя. Фекла докладывала майору, что он нынче много натворил бед. Ну, да разберемся. А сейчас не стой, – валяй в свой дот! – указывая на дверь, распорядился Иван Никитич.
В дот Миша не торопился, да и не было смысла торопиться: он понял, что дорога в Сальские степи расстраивалась не только из-за плохого обмундирования, но и из-за каких-то досадных ошибок Гаврика. Больше того, из-за этого внезапно ускользала надежда и на то, что вместе с Гавриком они скоро будут работать в мастерских.
Войдя в дот, Миша спросил у матери:
– Мама, ты Гаврика не видала?
Шутливо поведя бровями, мать взглянула на него насмешливыми серыми глазами и ничего не ответила. Она сидела на полу, облокотившись, покатым плечом о низкую стенку дота, из открытого сундучка выкладывала зимнюю одежду. Видно было, что в дот она заглянула мимоходом, прямо со степи, где вся бригада убирала сорные травы. На ее шерстяной свитер и на распахнутый ватник нацеплялись и жабрей и сухие стебли бурьяна.
– Мама, чего ты молчишь?
– А ты чего такой? Тяжело больных у нас нет. Гаврик тоже живой и здоровый. Недавно нуждался в скорой помощи. Мать хотела выбить из него «военную тайну». К счастью, я и майор подвернулись и оборонили его от Феклы.
Миша только собрался услышать что-нибудь ясное о Гаврике, но мать предложила ему:
– А ну-ка, попробуй варежки, – не вырос из них? Шерстяная безрукавка под шинель годится, – с походом шила, а варежки – не знаю…
– Мама, да брось ты про зиму. Нынче тепло! – недовольно заявил Миша. – Ты мне про Гаврика толком что-нибудь расскажешь?
Как раз в это время из-за стены дота женский голос протяжно позвал:
– Тетка Ма-арья, вас с Феклой Мамченко до председателя кличут. И чтоб ско-оро!
– Соскучились?
– И председатель, и майор, и дед Опенкин помирают от нетерпения.
– Жалко людей, сейчас придем спасать. За Феклой не ходи, сама ее позову.
И вдруг мать продвинулась в угол, разгребла траву и, оголив конец трубы, нагнулась и крикнула:
– Фекла, какие новости на твоем острове? Воюешь с Гавриком? Будет тебе. Пора на мировую. Технику у них отбили, чего еще? Удобно! В любую минуту могу требовать: попросите мне Феклу Мамченко!
– Кому я так срочно нужна? – услышал Миша голос тетки Феклы.
Мать, смеясь, повернулась к Мише и спросила:
– Мы с тобой на какой земле? Как Фекле-то сказать, с какой земли мы к ней с разговорами?
Миша, все больше краснея от обиды, молча вышел из дота. За ним вышла и мать. Направляясь к правлению, она легонько толкнула его в спину:
– Заварили кашу, а матери расхлебывай…
Мише эта шутка показалась неуместной. Растерянный, он вернулся в дот. Торчащая в углу труба уже не прельщала его: ей доверялись сердечные тайны, она связывала «Большую землю» с «Островом Диксоном», а теперь по ней могли разговаривать о самых обычных вещах. Она была уже не «прямой провод», а просто ржавая, покоробленная труба. Во всем был виноват Гаврик. Он натворил каких-то дел, из-за которых в правление вызвали мать, тетку Феклу и самого Ивана Никитича.
Послышался голос Гаврика, охрипший и неуверенный:
– Миша… Миша!
Миша, сидя на сундуке, отвернулся от трубы.
– Миша, что же ты молчишь?.. Я же знаю, что ты меня слышишь.
Миша не отвечал.
– Миша, я промахнулся… С тобой тоже может случиться… Если друг, – поймешь. А не поймешь, – точка.
И Гаврик стал рассказывать все по порядку: сначала про то, как шли и о чем разговаривали Волков и Руденький, потом про свою дорогу, про сорок.
– Миша, я, значит, туда! Оборвал для валенок обшивку – и домой. А туг, на грех, твоя мамка… и майор…
И тут же Миша услышал из-за стены певучий женский голос, тот самый, который вызывал мать в правление:
– Ми-шка! Мишка! Мигом по трубе затребуй Гаврика, и оба сейчас же идите в правление. Слышишь?
– Слышу! – ответил Миша.
– СОС! Ну вот, ты же слышишь! – сейчас же ворвался в дот отчаянный голос Гаврика.
Озлобленный, Миша нагнулся к трубе и закричал:
– Вылезай из землянки! СОС нам сейчас будет в правлении!
* * *
Через полчаса Миша Самохин и Гаврик Мамченко стояли в правлении колхоза перед круглым туалетным столиком – единственным, случайно обнаруженным в обломках снесенного войной села.
За столиком, накрытым газетой с вырезанными по краям зубчиками, на новом табурете сидел седой человек с беспокойными, покрасневшими от бессонницы глазами. Это был председатель колхоза Алексей Иванович.
Рядом с ним почему-то сидела Варвара Нефедовна, строгая старуха, с черной родинкой между серых взлохмаченных бровей. Она молчаливо посматривала то на Гаврика, то на Мишу. Зачем она тут со своей неизменной палкой, натертой на верхнем конце до глянцевого блеска? Почему майор, заняв место рядом со старухой, насупленно молчал, рассматривая какой-то светлосерый скаток шерстистой плотной материи?
Миша подумал: не это ли и есть та самая войлочная материя, которая принесла столько неприятностей?.. Он посмотрел на Гаврика и понял, что не ошибся.
Четвертый табурет, предназначенный для Ивана Никитича, члена правления, оставался незанятым. А сам Иван Никитич все ходил и ходил, легкими шагами меряя комнату.
Поодаль от стола, на низкой скамейке, сидели Зинаида Васильевна, новый директор школы, и тракторист комсомолец Руденький. Зинаида Васильевна была в той одежде и обуви, в какой она впервые появилась в колхозе: в солдатских сапогах с короткими и широкими голенищами, в ватной стеганой фуфайке и в глубокой шапке-ушанке. Шапку она не сняла, видимо, из-за опасения потревожить перевязку, край которой виднелся на тонкой шее. В такой одежде, с маленьким исхудавшим лицом, с ясными карими глазами, она была похожа на подростка.
Тракторист Руденький, наверное, попал сюда прямо по дороге из тракторной бригады: он был в комбинезоне, на его узких ладонях виднелись следы неотмытого масла. Внимательно слушая Зинаиду Васильевну, он чему-то улыбался. Светлосерые глаза его смотрели куда-то далеко через голову Гаврика и Миши, потупленно стоявших около стола.
У ребят, изредка косившихся на Зинаиду Васильевну и на Руденького, сложилось мнение, что беда, в которую они попали, совсем не интересовала ни директора школы, ни Руденького. Гаврик даже тяжело вздохнул, вспомнив секретаря комсомола Вашинцева и бывшего директора Ивана Сидоровича, которые, вручая им красные галстуки, говорили, что они теперь пионеры и должны быть честными, дисциплинированными, храбрыми. Но секретарь комсомола Вашинцев погиб на Западном фронте, а Иван Сидорович продолжал воевать с фашистами где-то за Днепром.
Гаврик еще раз вздохнул и решил ждать, что будет…
– Думается, значит, время пришло начинать, – заговорил было председатель.
Старый плотник, ходивший от стены до стены, натыкаясь то на Феклу Мамченко, державшую на руках хмурую Нюську, то на Марью Захаровну Самохину, так круто остановился, что его холщевая сумка, висевшая через плечо, отлетела в сторону.
– Алексей Иванович, чего же начинать-то? Час целый говорили и опять начинать? – непривычно тихо сказал он.
– Дело требует ответственности…
– А я, видать, пустое место? Ответственность на мне, с меня и взыщите. А ребят не томите, не подсудные. – И, обращаясь к майору, Иван Никитич, попросил: – Войлочек-то, товарищ майор, давай сюда. В сумку положу. Дратву найдем, а свободное время в дороге будет…
Но майор не отдал войлока и, уставившись на Гаврика, спросил:
– Какая необходимость заставила бродить по минному полю?
Гаврик внезапно одеревенел, вытянув руки по швам. Сам собой с его уст сорвался громкий ответ:
– Фронтовая, товарищ майор!
Женщины засмеялись, а плотник Опенкин выкрикнул:
– Слышите, фронтовая!
– У фронтовых людей и причина должна быть фронтовая, – обрадованно заговорил Руденький. – Гаврик Мамченко сказал же, товарищи, что он спасал своего фронтового друга. Действовал храбро… Он ведь пионер… и должен стараться быть похожим и на чапаевца, и на буденновца, и на панфиловца… Ведь правда же?
Руденький веселыми серыми глазами обвел всех присутствующих, и майору показалось, что Руденький значительно моложе своих лет, что он сердечный, но еще молод решать такие трудные дела, как вопрос о посылке ребят в дальнюю дорогу.
Но Иван Никитич полностью поддержал Руденького.
– И Чапаева, и Буденного, и Панфилова жизнь не баловала. Вот и вышли люди! – сказал старый плотник, продолжая сердиться на то, что решение ясного, по его мнению, вопроса необычайно затягивается.
Но майора, видно, не удовлетворяли ни ответ Гаврика, ни высказывания тракториста Руденького, ни соображения Ивана Никитича. Видно, ему захотелось услышать мнение нового директора, и он, не переставая хмуриться, вопрошающе посмотрел на Зинаиду Васильевну.
– Вы, товарищ майор, лучше меня знаете о «фронтовой необходимости», – заговорила Зинаида Васильевна. – Знаю о ней немного и я… Так ведь наши поля еще от войны не остыли. Могло Мамченко и в самом деле показаться, что в подбитой машине раненый товарищ?
Миша, искоса посмотревший на Зинаиду Васильевну, заметил в ее ясных глазах хорошую улыбку и хотел ободряюще дернуть за рукав Гаврика, но не сделал этого, потому что майор заговорил еще строже:
– Мы хотели послать вас с Иваном Никитичем в дальнюю дорогу. А теперь не знаем, что делать.. – Вздернув плечами так, что заскрипели складки кожаного пальто, он замолчал.
В тишину ворвался голос председателя колхоза:
– Подскажите товарищу майору.
Гаврик не выдержал, часто заморгал, сдавил ладонями виски:
– Товарищ майор, я ж вам говорю… Мне показалось..
Но майору все это было известно, и он остановил Гаврика:
– А войлок зачем?
– Если он вам вредный, спалите его!
– Голова, а валенки из чего будем делать – из сладких слов? Не будут греть! – громко говорил плотник.
Гаврик лишь краем уха слышал своего защитника и продолжал, вздохнув:
– Виноват я. А Миша тут при чем?.. Он мне приказа не давал. За что ж его к ответу? Неправильно! Пускай он один… один едет!
И чтобы невольная слеза, которой Гаврик больше всего боялся, не сорвалась на щеку, он тряхнул головой и замолчал.
– Да будет вам! – вступилась Варвара Нефедовна. – Будет! – пристукнула она палкой об пол. – Мой сынок тоже положил голову, спасая раненого товарища. Гаврюша, пойди, пойди ко мне! Ты, чадушка моя, в сынка пошел… Троюродные, а схожие…
Гладя Гаврика своей широкой ладонью с шишковатыми утолщениями на суставах, бабка растроганно говорила ему на ухо:
– Поезжай в дорогу, а про Нюську не печалься и матери не вели. За крикухой догляжу. С ручательством догляжу.
– Товарищ майор, нельзя ли войлочек сюда, в сумку?.. Трофей наш, нам его положено отдать, – победно подмаргивал ребятам старый плотник.
– Что ж? По суду оправданы, – сказал майор и обратился к Гаврику: – Только ты ж, Мамченко, твердо запомни: фронтовики – народ дисциплинированный. Приказы командиров точно выполняют. А командиром у вас в дороге будет Иван Никитич… товарищ Опенкин.
Майор встал, передал Ивану Никитичу войлок, пожал ему руку, потом пожал руку Мише и Гаврику и, пожелав счастливого пути, ушел.
Дальше пошли обычные дорожные разговоры.
– Ты ж, Иван Никитич, следи да следи, – вздохнув и улыбнувшись, заметила Фекла Мамченко.
Мать Миши всего лишь похлопала сына по щеке, а плотник сказал Фекле:
– Раньше смерти не хорони. Жизнь еще не разонравилась. Так это ж без молока!.. А если коров пригоним?..
Но шутка, видать, и самому ему не особенно понравилась: чтобы исправить впечатление, он распорядился, обращаясь не столько к ребятам, сколько к их матерям:
– Завтра чуть свет надо быть в плотницкой при полном снаряжении.
Напутствовал ребят и председатель колхоза:
– Теперь, ребята, и старому и малому достается здорово. До войны я сторожевал на метефе, по-стариковски. А теперь, на собрании, выбрали и велели: «Крутись!»
Рассказывая, он двигался вокруг стола. На пол скатился карандаш, и он проворно поднял его и положил на прежнее место.
– Вот вредный, не дает высказаться… Ты, Иван Никитич, и вы, ребята, только приведите коров в целости и сохранности. Душевная вам будет благодарность от колхозного народа.
По дороге из правления колхоза Миша Самохин и Гаврик Мамченко говорили о многом… И откуда такое счастье – этот горячий старик Опенкин?. Они, не споря, договорились, что Варвара Нефедовна – самая ответственная и самостоятельная старуха. И председатель колхоза – трудовой человек, о колхозе сильно беспокоится.
В этот вечер они заснули с волнующей мыслью о том, что же будет завтра…
* * *
Восход солнца застал Ивана Никитича, Мишу и Гаврика на станции, в товарном поезде. Было безветреное утро. С пепельно-синего залива тянуло ровной прохладой.
Ленивый дым, выходивший из подземных очагов, обтекал пологий – суглинистый холм, спускавшийся к илистой речке, заросшей поблекшим камышом. В этом дыму домик с темнозелеными ставнями казался игрушечным островком. На крыльце его толпились женщины.
Иван Никитич, сложив багаж в углу пустого вагона, стоял вместе с ребятами около приоткрытой двери и говорил:
– Колхозницы, видите, нас провожают. А с чем встречать будут? Вот об этом, ребята, надо помнить каждую минуту и секунду.
Иван Никитич часто ощупывал боковые карманы своего короткого полушубка, взыскательно осматривал багаж, такой пустячный, что опасаться за него особенно не приходилось: мешок и две сумочки с чересплечными тесемками.
Миша за дни совместной работы с плотником ни разу не замечал за Иваном Никитичем беспричинного беспокойства и теперь старался понять, что могло угрожать их пожиткам в этом пустом вагоне.
– Миша, погляди, – поедем-то на «ФД»! – указывал Гаврик в ту сторону, где в голове длинного состава сердито паровал красноколесый, мощный, собранный для быстрого бега паровоз. – Рванет – и прощай, любимый город, – многообещающе подморгнул Гаврик, сменивший черную кепку на серый с белой овчинной оторочкой треух.
Миша усмехнулся, предвкушая минуту, когда раздастся свисток главного, потом зовущий вперед гудок паровоза, и колеса начнут отбивать: «пошли-пошли, пошли-пошли…»
Усмехнулся и старый плотник, но так сдержанно, что Миша сейчас же постарался согнать со своего лица широкую улыбку.
На откосе насыпи с фонарем в руке стоял молодой кондуктор. К нему неторопливо подошел главный – седоусый человек с одутловатым выбритым лицом и придирчивыми глазами. Он спросил молодого:
– Что за люди у тебя?
– Так это ж земляные поселенцы, пострадавшие, – махнул молодой на суглинистый холм, затянутый дымной завесой.
– Кто сажал?
– Сам начальник вокзала и какой-то майор.
Главный нашел нужным подойти к вагону и направился к нему той шаткой походкой, которой ходят моряки и железнодорожники.
– Что в мешке? – спросил он, кося взгляд в угол вагона.
– Можно, товарищ начальник, показать, – охотно ответил старик и стал показывать.
– А в сумках? – подернул сивыми усами главный.
– Можно и сумочки перетрусить.
Миша кинулся помогать развязывать сумочки с харчами, а Гаврик, изломив темные брови, неприязненно следил за строгим главным.
Когда осмотр багажа закончился, между главным и плотником состоялся короткий бессловесный разговор:
Главный кивнул на суглинистый скат в котловину.
Иван Никитич головой поддакнул.
Главный потянул сивый ус книзу.
Иван Никитич погладил свой морщинистый бритый подбородок.
Закинув толстые руки за спину черной шинели, главный, покачиваясь, пошел вдоль состава.
Иван Никитич, присматриваясь к своим маленьким, с короткими голенищами, сапогам, неслышно зашагал по вагону.
– Наговорились, как меду напились, – засмеялся Гаврик.
Старый плотник предостерегающе заметил Гаврику:
– Резвый очень… С тобой разговор будет… Главный свое знает, а ты неразборчив!..
Гаврик смущенно посмотрел на Мишу, ища поддержки, но Миша мимоходом сердито толкнул его локтем и стал помогать Ивану Никитичу приводить в порядок распотрошенный багаж.
Молодой кондуктор где-то близко прокричал:
– Василий, поторопись!
Потом раздался свисток главного, а за ним гудок паровоза.
Под стук колес Иван Никитич уменьшил просвет двери и, загородив оставшуюся щель распростертыми руками, весело разрешил смотреть через его руки. Ребята широкими глазами стали глядеть туда же, куда смотрел внезапно подобревший старый плотник.
Паровоз, усердно стуча красными колесами, быстро набирал скорость. Суглинистый скат, вздрогнув, тронулся и поплыл сначала назад, потом в нерешительности закружился на месте и, точно стремясь вдогонку за Мишей, за Гавриком, кинулся к полотну – железной дороги, но скоро вместе с маленьким домиком исчез за бурой отножиной, рассеченной каменистым оврагом.
– Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.
Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив моря, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.
– Здорово! – выдохнул Гаврик.
– Так это же дорога!.. Михайло, что может быть лучше? – спросил старик.
– Не знаю, – ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще – фашистский!. И все-таки дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей, с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал:
«– Как мало в этом году васильков, – говорили дети.
– Как бы мне совсем вывести эти васильки! – говорил отец».
Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Миша, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать – бригадир. Придет, расспроси ее про васильки».
Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взбираться по внутренней лестнице, чтобы запустить бумажный змей, окинуть синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем, и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края!..
