Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Михаил Никулин
В просторном мире
Повесть
1. Жизнь впереди
Миша Самохин, тринадцатилетний рослый и нескладный паренек, взбежал на глинистую насыпь дота и, приложив ладонь к глазам, стал смотреть вдаль. День был осенний, пасмурный. В котловине плавал дым подземных очагов. Пелена его, низко расстилаясь, была похожа на большое озеро, берега которого с каждой минутой раздвигались все шире.
Миша пронзительно свистнул раз и другой. Не слыша ответного свиста, он взял длинный шест, надел на него свою помятую кепку и поднял ее высоко над головой. В котловине сейчас же из пелены дыма вынырнул другой шест с натянутой на него кепкой, только не серой, как у Миши, а черной.
– Связь восстановлена, – улыбнулся Миша и пал спускаться в дот.
В темном углу дота стоял деревянный сундучок, вмещавший им с матерью обеденный и кухонный стол. Отодвинув его, Миша опустился на бурьянную подстилку и, приложив губы к концу узкой железной грубы, спросил:
– Гаврик, ты слушаешь?
В это время на самом дне котловины Гаврик Мамченко, перескочив через спящую Нюську, через низкую железную печку, кинулся к другому концу той же трубы. Упав на колени, он закричал:
– «Большая земля», алло! Алло! На «Острове Диксоне» слушают!
В узкой трубе слова его налетали одно на другое и сливались в бубнящую бессмыслицу: «Али, вали, дзум, бум!»
Миша отнял от трубы оглушенное ухо, и в дот ворвались отчетливо звонкие слова Гаврика:
– Давай сводку! Смело давай! Мамки нет, а Нюська спит – хоть из пушек пали!
– Гаврик, ну что орешь? Эти пушки у меня теперь в ушах..
– А ты не тяни.
– Будешь кричать – скорей не будет, – сказал Миша и стал передавать «сводку» о том, как идет первое собрание колхозников, вернувшихся из эвакуации домой.
– Опять ругают фашистов, опять вспоминают и подсчитывают, что они сожгли, что разграбили. А чего считать? Будто не видно, что ничего не осталось.
– Хорошего, значит, нет?
– Кое-что есть… Из района приехал майор – раненый, рука перевязана…
Миша внезапно отдернул от трубы ухо, потому что в дот прилетел звенящий вопрос Гаврика:
– Танкист?
– Не угадал.
– Летчик?
– Нет, артиллерист.
– Сам бог войны?.. Ты не ошибся?
– На нашивке две пушки крестом. И знаешь, зачем приехал?
Тут Мише Самохину, и без того медлительному, захотелось с толком рассказать интересную новость. Он лег поудобней на бок, привалившись плечом к стене и закинув ногу на ногу. Пока он устраивался, из трубы слышались то тяжелые вздохи, то сердитый голос Гаврика:
– И через трубу вижу, что ты. Мишка, задаешься… Тысячу трудодней, должно быть, заработал?. А мне с Нюськой возись. Чуть отвернусь, сейчас же затянет «у-гу-у».. А потом мамка начнет высказываться…
Мише стало жаль товарища.
– Гаврик, потерпи. Дорожка намечается. Боевая дорожка. Верь слову, – если поедем, то только вместе!
– Покороче рассказать можешь? – попросил Гаврик.
– Длинно рассказывать пока нечего…. Майор этот пришел на собрание, послушал, как Алексей Иванович, председатель, убытки подсчитывает, а мамки плачут… Послушал и говорит: «Поплакали, товарищи колхозницы, и довольно. Теперь вытирайте слезы насухо: слезами детей не накормим. Мне Василий Александрович, секретарь райкома, наказ дал не терять ни минуты: наряжать человек трех в Сальские степи за коровами, к шефам. Послать трех взрослых нельзя… Василий Александрович сказал, чтобы послали расторопного старика и двух старательных подростков…» Я, Гаврик, стою у дверей и вижу, майор ко мне приглядывается.
– Ух ты! – удивился Гаврик. – А дальше? Что дальше он сказал?
– «Дальше, дальше!» – недовольно передразнил Миша. – Дальше надо было послушать, а я скорей к прямому проводу. Боялся, что ты помрешь от нетерпения. Тебе с Нюськой трудно, а мне с тобой не легче. Тут бы как раз к майору подойти, старика Опенкина попросить… Старшим в Сальские степи обязательно его пошлют. Сам знаешь, тут поспешить надо – кого же, как не Опенкина.
Миша хотел сказать еще что-то, но Гаврик досадливо остановил его:
– Это и так ясно, – ведь сам Василий Александрович сказал, чтобы не теряли ни минуты!
Миша обиделся:
– Думал, ты посоветуешь, как теперь действовать, а ты и сам не знаешь. И у Нюськи опросить нельзя… она спит.
Гаврик услышал, как Миша заворочался и хлопнул дверью. Гаврика мучила досада, что он ничем не сумел помочь товарищу, тревожила мысль: сумеет ли Миша понравиться Ивану Никитичу Опенкину?.. Плотник был человеком беспокойным, горячим в работе, и Миша, с виду неповоротливый, мог ему не понравиться. Гаврик вспомнил, что два дня назад из района приехал новый директор школы – Зинаида Васильевна. Она была в партизанском отряде, ранена, еще не выздоровела. Можно было бы сходить к ней, такой боевой директор обязательно помог бы им с Мишей, – но смущало, что Зинаида Васильевна его совсем не знает.
С грустью подумал он о том, что где-то здесь, на полях родного Первомайского колхоза, от фашистской мины погиб Петя Стегачев, бывший вожатый школьного пионерского отряда. Он бы подсказал, как выйти из этого трудного положения.
И вдруг Гаврик вспомнил, – вечером мать рассказывала, что из эвакуации вернулась Ольга Петровна, завуч. Вот она сказала бы Ивану Никитичу: «Михаил Самохин – способный, дисциплинированный. Без огонька только, но если их сложить с Гавриком Мамченко – гору снесут. Они у меня всегда сидели за одной партой».
И Гаврик закричал в трубу:
– Миша, алло! Друг, лети на третьей скорости прямо к Ольге Петровне. Ты слышишь? Алло, у прямого?
Но на том конце «прямого провода» стояла обидная тишина, а здесь, в землянке, разбуженная пронзительным криком брата, пятилетняя Нюська уже затянула свою нудную песню:
– У-у-у-хым, у-у-у-хым-хым. Мамка придет… Скажу, как ты по трубе с Мишкой дружил…
Гаврик зло посмотрел на сестру, собираясь высказать ей всё, что он думает о доносчиках, но, боясь, что Нюська откроет матери «тайну трубы», смолчал.
Недавно мать Гаврика положила конец его встречам с Мишей Самохиным.
– Баклуши бьете, а Нюська – как беспризорная! Мишка, ступи только на порог землянки, – оба подзатыльников получите!
К счастью товарищей, была обнаружена эта замечательная труба, связывающая дот с землянкой. Когда здесь была линия фронта, по трубе текла в доты вода. Но сейчас у Миши и Гаврика это был «прямой провод», один конец которого назывался «Большая земля», а другой – «Остров Диксон».
Нюська продолжала тянуть:
– У-у-у-хым-хым…
Гаврик вздохнул и заговорил с принужденной лаской:
– Нюся, ты же сестренка. И я тебя люблю. Не забыл оставить тебе сухарь. Сам не съел.
Из кармана куртки он вытащил сухарь и отдал его Нюське. Она перестала плакать, но по ее надутым мокрым щекам брат догадывался, что один сухарь не поможет делу.
Он нашел за печкой тонкую сосновую дощечку и, присев около сестры, опасливо заговорил:
– Вот из этой дощечки можно сделать тебе мельницу. Так мамка, знаешь, какой шум поднимет?. Ей она на растопку нужна. Что будем делать? А мельница может получиться… ну, просто мировая мельница!
Нюське очень захотелось иметь «мировую» мельницу. Она поднялась, оглянулась на дверь и шопотом проговорила:
– Гаврик, я не скажу мамке, что ты дружил с Мишкой по трубе. Мишка – хороший, труба – хорошая. Я ее укутаю травой, чтоб не замерзла. Нарочно она боится простудиться. Правда?
Обнимая сестру, Гаврик говорил:
– Ты ж у меня вся в папу. Военной тайны никому не разболтаешь.
Он достал из посудного ящика нож, наточил его на камне и стал делать мельницу. От этой работы он оторвался лишь на несколько минут, чтобы принести в чайнике воды из родника, наломать бурьяна и бросить его в печку. Насвистывая, возвращался он от родника домой. На пути ему повстречалась высокая старуха Нефедовна. Она несла на плечах мокрое белье.
– Чего свистишь? Или хату новую отстроил? Покажи ее! – спросила Нефедовна, оглядывая пустошь глинистого косогора.
– Бабушка, дым мешает. Ветер подует – увидите, – ответил Гаврик.
– Сбыться бы твоему слову, свистун! – усмехнулась Нефедовна, долгим взором провожая Гаврика, озабоченно напевавшего:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море…
Когда четырехкрылая легкая мельница была посажена на воткнутый у порога шест, осенний ветерок, набежавший с залива, с жужжанием и треском заиграл в ее белых крыльях. Нюська захлопала в ладоши и затанцевала.
– Муки намелю много! Мамка целую гору пышек напечет, и будем есть. Мише Самохе тоже дадим. Всем дадим!
– До чего ж ты у меня умная! – засмеялся Гаврик.
Через минуту Нюська целиком погрузилась в хлопотливые дела мельника, а Гаврик, подложив в печку бурьяна, почувствовал себя свободным, как приазовский ветер. Открыв трубу, он позвал:
– Алло! На «Большой земле»!
«Большая земля» не отвечала. Но Гаврик знал, что время придет, и она непременно заговорит; оставалось терпеливо ждать этой минуты.
* * *
Миша Самохин избрал наблюдательным пунктом развалину каменной стены бывшего скотного сарая молочнотоварной фермы: отсюда хорошо был виден уцелевший от войны домик с зелеными ставнями, где шло нескончаемо длинное собрание. Невдалеке от домика стояла лошадь майора, привязанная к расщепленному стволу молодой акации.
Появись майор на пороге домика, он будет виден Мише как на ладони. Если бы даже из уважения к раненому офицеру кто-нибудь захотел подвести лошадь к самому порогу домика, этому помехой были бы камни и обломки кирпича, загромождавшие улицу. Встреча с «богом войны» неизбежно должна была состояться здесь.
В затишье за развалиной ничто не мешало Мише думать над тем, что сначала надо сказать майору и как его потом убедить, чтобы он послал в Сальские степи его и Гаврика.
«Майор может спросить: „Но почему вас? Вы, что же, лучшие?“» Сказать ему «да» было бы хвастовством.
А может, начать так: «Товарищ майор, конь у вас хороший, похож на фронтового. Вы садитесь в бедарку, а я подержу его за узду. Слыхал, что на нем поедут в Сальские степи… Вот бы и нам с Гавриком…»
Снизу, от станции, донесся свисток паровоза. И Миша легко догадался, что ответил бы ему майор: «Зачем гнать лошадь в Сальские степи, если можно уехать туда поездом?!»
Миша с досадой понял, что удачного подхода для разговора с майором ему не найти и не придумать.
Из домика по одному, по два стали выходить люди. Они забирали стоявшие у стены вилы и грабли и направлялись в степь. Доносился их отрывочный разговор:
– Марью Захаровну Самохину покличьте!
– В степи она нужней!
– Лопаты у председателя!
– Пальцами окопы не будешь загребать!
Услышав эти голоса, Миша не захотел сложа руки ждать появления майора. Он отошел от стены и стал очищать улицу от камней, складывая их в кучу.
Майор появился около бедарки так неожиданно, что Миша невольно выронил желтоватый кругляк и, вытянувшись, приложил ладонь к козырьку кепки.
– Вольно, – сказал майор и, будто споткнувшись, остановился, рассматривая свои начищенные сапоги и в то же время искоса поглядывая на Мишу сверлящими глазами.
Майор был человеком пожилым, невысоким, грузноватым. Плечи его плотно облегало черное кожаное пальто.
– Ты что делаешь? – спросил он, точно осуждая Мишу за какие-то упущения.
Миша нагнулся, поднял камень и понес его к куче.
– Понятно, – сдержанно засмеялся майор. – Зачем это делаешь и кто тебя заставил?
– Никто не заставлял, а улицу, товарищ майор, все равно расчищать надо. Сейчас тут и бедаркой не проедешь, а машиной и вовсе нельзя.
– Где ты видишь эту машину? – спросил майор, закидывая здоровую руку за спину и прищуривая глаза, стянутые сеткой лукавых морщинок.
Миша собирался говорить о серьезном, а майор шутил с ним, как шутят с детьми взрослые. Миша понимал, что и ему бы надо перейти на шутку, но он не мог этого сделать, не умея запросто разговаривать с незнакомыми и быстро находить нужные слова. Вспомнив, что именно за это школьные товарищи прозвали его «мешком с цыбулей», он, злясь на себя, заговорил:
– Машины, товарищ майор, сейчас все на фронте. Пустите, камень возьму, – и он потянулся поднять тот самый камень, на котором каблук к каблуку стояли сапоги майора.
Майор подался в сторону и минуту-другую задумчиво наблюдал, как Миша Самохин, посапывая, носил и носил камни, бросая их в кучу, на которую они падали с тяжелым звоном.
– Может, ты и хороший парень, даже наверное хороший, – заговорил майор, – но сам по себе – единоличник.
Миша взглянул на майора округлившимися от обиды глазами.
– Понимаешь, – единоличник! – настойчиво проговорил майор, и лицо его при этом насмешливо искривилось. – Голубчик мой, – не то с прискорбием, не то сожалением продолжал он, – я человек военный, люблю действовать с батареей, дивизионом, а ты – один…
Ой круто повернулся и, легко перенося грузноватое тело с камня на камень, направился к лошади.
Миша растерялся и, не успев рассказать, что он не раз с пионерским отрядом собирал колосья в поле, помогал очищать сад от личинок, строил скворечники, стоял сейчас с опущенными руками.
А майор уже развязывал вожжи, садился в бедарку. Еще минута – и он уедет.
– Товарищ майор, Иван Никитич Опенкин вас, должно быть, звал! – необычайно громко и испуганно прокричал Миша, завидев торопливого суховатого плотника в небольшой группе колхозников, вышедших из правления.
Старого плотника Опенкина интересовал совсем не майор, а бабушка Гуля, моложавая старушка, у которой он вырвал из рук короткое бревно и теперь распекал ее:
– Подумайте: до чего ни коснется, все липнет к ее рукам. А распорки для возилок из чего буду делать?!
Иван Никитич вскинул бревно на плечо и пошел круто спускавшейся стежкой к мастерским.
Миша понял, что свести майора со стариком и заставить их заговорить о поездке в Сальские степи уже не удастся.
– Забыл, – уныло, как бы винясь, проговорил Миша.
– Можно напомнить. Товарищ Опенкин, на минуту! – крикнул майор и помахал черной курпейчатой шапкой.
Но плотник Опенкин не услышал майора. Миша устало опустился на камень и сказал:
– Он, должно быть, хотел спросить у вас, кого из ребят нарядить в Сальские степи за коровами.
– Совсем непонятно! Я же, помимо тебя, никого из здешних ребят не знаю! – удивился майор.
– Обо мне говорить не надо, – скучно заметил Миша.
– Это почему?
– Я «единоличник».
Майор уже повернул чалую лошадь вполоборота, но обиженный голос, ссутулившаяся спина Миши, сидящего на камнях, остановили его:
– Ты одинокий? – настороженно спросил майор.
– С матерью.
– А отец?
– На фронте, – не поднимая головы, ответил Миша.
– Письма присылает?
– Присылает.
– У тебя беда? – нахмурился майор. – А какая – не догадаюсь. Подожди, тебя я видел на собрании?
– Не знаю.
– Кажется, тебя. Ты стоял, слушал и ушами и немного… ртом?
– Интересное всегда так слушаю, – признался Миша. – Вы ж как раз заговорили про поездку в Сальские степи.
– А дорога в Сальские степи интересная? – спросил майор.
– Лучшей, товарищ майор, не придумаешь, – вытирая вспотевшие щеки, ответил Миша.
Майор достал из кармана блокнот, спросил у Миши имя и фамилию, быстро что-то написал и, вырвав лист, распорядился:
– Эту записку отдашь товарищу Опенкину. Раньше сам можешь прочитать, а уж потом к плотнику в мастерские, – аллюр три креста… Понимаешь? Чалая, но! Счастливый путь!
С места громко застучали колеса бедарки.
Миша читал:
«Товарищ Опенкин, присмотрись к этому мальчику, Мише Самохину. Проверь его в деле. По-моему, он первый кандидат на поездку в Сальские степи. Майор Захаров».
Только два слова могли выразить радостное волнение Миши, и он выкрикнул их:
– Бог войны – и подбросил кепку высоко над головой.
Майор был уже далеко, но подброшенную Мишей кепку он увидел и, сорвав курпейчатую папаху, потряс ею над своей большой стриженой головой.
– Аллюр три креста! – скомандовал себе Миша и кинулся с крутого откоса к берегу.
Плотницкая и кузнечная мастерские помещались в каменном строении на обрыве к морскому заливу.
…Голубоватый дым застилал проходы кузницы, заваленной железным хламом, рессорами подбитых машин, щитами пулеметов, покоробленной жестью, осями, колесами пароконных подвод. Точно огромные ежи, сердито пыхтели мехи, звенели молотки по наковальням. Горны бросали снопы густого малинового света на высокий прокопченный потолок.
Широкоплечий усатый кузнец стучал молотом и хриповатым басом говорил своим помощникам:
– Кругом разор, глушь… А у нас в мастерских – жизнь… На полный ход жизнь!
«Жизнь! Вот бы Гаврика сюда!» – радостно подумал Миша, быстро проходя через кузницу к закопченной двустворчатой двери плотницкой, где работал Иван Никитич Опенкин.
* * *
– Алло, «Большая земля!» – кричал Гаврик. – Мамка скоро придет! Давай сводку!
Труба упрямо молчала. Гаврик решил использовать последнее средство, – сигнал бедствия, о котором они с Мишей узнали от капитана-моряка.
– СОС!.. СОС!
«Большая земля» попрежнему не отвечала. Гаврик зло сказал:
– А еще «Большая земля» называется!
Может быть, в это самое время, а может, минутой раньше или позже колхозный плотник Иван Никитич Опенкин тоже ругал Мишу Самохина. Миша знал, что ему надо терпеть. Глубоко дыша, опустив длинные руки, которых не закрывали кроткие рукава серой шинели, он стоял около верстаке.
– Товарищ майор вам пишет, – сбивчиво говорил он.
– Вижу, пишет. И чего особенного он пишет?.. «Иван Никитич, приглядись». А к чему приглядываться? – спросил Опенкин, не отрываясь от верстака и только слегка повернувшись бритым лицом к Мише.
Костлявый, подвижной стан старого плотника был перехвачен узким ремешком; темносиняя рубаха с засученными рукавами, как на ветру, трепыхалась на нем, когда он сердито налегал на рубанок.
– К чему приглядываться? – повторил он и одним указательным пальцем откинул очки с прямого тонкого носа на лоб. – Что шапка нахохлилась, как ворона на непогоду?
Миша поправил кепку.
– Что губу отвесил? Кандидат в дальнюю дорогу!
Миша, подобрав губу, скрепя сердце улыбнулся.
– Дедушка, а вы сразу расскажите, какой я плохой… и за дело.
– За дело? – удивился старик. – Интересно, за дело!.. А мне думалось, что ты на этой записочке собираешься ускакать в Сальские степи! На, бери сантиметр и циркуль!
«Сантиметр» плотник выкрикивал певуче, а сам нажимал на рубанок коричневыми узловатыми пальцами, и белые стружки потоком бежали на пол.
– На верстаке по правую руку лежат грабельные колодки, буравчик выберешь из тех, что на стене. Держись интервала между дырками три сантиметра, а дырку помечай на четвертом.
Впервые в жизни Миша Самохин упрашивал себя: «Мишка, пожалуйста, если можешь, не спеши».
– С краев тоже попусти по два сантиметра! – доносилось сквозь шорох рубанка. Потом этот же голос, но уже не повелительный, с незлобивой насмешкой спрашивал кого-то, стоявшего за окном мастерских.
– Акулина, выросла длинна, держаки к лопатам просишь у Алексея Ивановича, у председателя. Недавно приходил и забрал их.
Кажется, простая штука: на полированно-гладкой поверхности колодочки шириной в 56 сантиметров оставить по 2 сантиметра на концах, а остальные разделить на клетки по 4 сантиметра.
Граненый, отточенный с обеих сторон карандаш, металлическая линейка и циркуль – все в распоряжении Миши. Но линейка зыбко, как жидкий мосток, дрожит в его руках, а длинноногий циркуль вихляет, как пешеход на гладком льду.
– Не можешь – спроси! Спроси громко, а не сопи себе под нос. На людях действуй смело, нараспашку. Маху дашь – во-время подскажут, – поучал плотник, уходя от верстака и возвращаясь к нему с пилой в руке.
Миша громко заговорил:
– Размечаю справа налево тринадцать клеток… по четыре сантиметра.
Старик молчал, и Миша понял, что первый шаг сделал правильно.
– Третья, седьмая, тринадцатая. – громко считал Миша, нанося синие полосы на колодочку.
– А дальше?
– Дальше. Тоже справа в этих клетках отбить клеточки по сантиметру на дырки. Раз..
– Хороший «раз»… Теперь век кайся!
Не понимая недовольства мастера, Миша ждал указаний.
– Зачем у плотника в одном карандаше две сердцевины?
– Маху дал… Дырки бы красным пометить. Рука не догадалась.
– У тебя голова или рука старше?
– Должно быть, голова, – смущаясь, ответил Миша.
– Вижу, нетвердо знаешь.
…Приходили женщины, закутанные в шарфы, платки. Зябко вздрагивая, притопывали, шутили и ругали беспризорную жизнь. Старик Опенкин, в свою очередь, ругал их за поломанный держак лопаты, за выщербленные грабли. Миша видел, что колхозницы приходят к Ивану Никитичу не только как к плотнику, но и как к старому коммунисту – за помощью, за советом, за обнадеживающим словом.
Не отрываясь от дела, сбивая небольшую рамку, Иван Никитич раздельно говорил:
– О яровых семенах, конечно, думать и беспокоиться надо. И будем о них день и ночь трубить району, а район – области… Но и то, товарищи колхозницы, надо помнить, что о нашем положении, о наших нуждах думают и в Кремле. И нечего терять веру, – все будет, как нужно.
Размеренный, ясный разговор старого плотника нравился Мише. Прислушиваясь к нему, он иногда работал безотчетно. В одну из таких минут он по ошибке взял большой бурав, и колодочка хрупко, едва слышно треснула.
Старый плотник, уловив этот треск, вздрогнул, но не обернулся, потому что слушал маленькую черноглазую женщину, худую, одетую в стеганый ватник, перепоясанный фартуком из мешковины.
– Дядя Опенкин, ну, а коров-то тех, что майор говорил… когда ж их пригонят?
И женщина уткнулась в стену, закрутила головой так, как будто хотела спрятаться в трещине каменной стены.
– Замолчи, – слеза, что древесный червь. В плотницкой не положено реветь. День-два – и надежные люди отправятся за ними, а теперь уходи и не вводи в горячность!
Миша видел, как тряслись жилистые тонкие руки старика, когда он грубовато выводил женщину из плотницкой.
С порога маленькая женщина сказала:
– А ты, дядя Опенкин, не серчай. В бригаде пристаю к Марье Захаровне, а тут – к тебе. К кому, как не к вам, за подмогой и за советом?..
– Сержусь я, что не могу коров доставить самолетом! – ответил Иван Никитич и вслед за женщиной скрылся за дверью.
Вернувшись, он сел на верстак. Мише странно было видеть его неподвижным. Заметив, что Иван Никитич уставился на лопнувшую колодочку, он пристыженно заговорил:
– Дедушка Опенкин, я задумался и дал маху. Буду работать хоть до полночи. Вы же, должно быть, тоже не сразу…
– Глупый, а сердечный… Да за что ж тебя назвали «мешком с цыбулей»?
– За то, что неповоротливый и скоро рассказывать не умею.
– Зря так назвали! Неправильно! – отмахнулся старик. – Пойми, Михайлов что спросил тебя об этом не ради зубоскальства. Вспомнил школу. Стояла она тут же, около… Ребята стрекочут, что воробьи. Запомнилось… Обмундировка на тебе вот эта вся?.. В чем в доте, в том и в поле?..
Он неловко усмехнулся и задумался, но неожиданно сорвался с верстака:
– Работать! Работать!
И плотницкая сразу стала наполняться то шорохом стружек, то свистом пилы и шарканьем рубанка. Вислоусый кузнец, матовый от угольной пыли, открыл дверь, шутливо прищурил глаз, как бы спрашивая Мишу: плотник твой воюет?
Миша отмахнулся от кузнеца и с новым усердием принялся за дело, стараясь ни о чем не думать, но это было невозможно. Рядом с ним в мастерской работал человек, который, несмотря на свою строгость и придирчивость, сразу покорил его сердце. И Миша невольно вспомнил сейчас о недавно минувшем туманном утре, о колхозниках, понуро стоявших около маленького флигеля, единственно уцелевшего от всех построек большого поселка. Из мастерских к ним подошел Иван Никитич Опенкин. Приветливо здороваясь с колхозниками, он держал в руке сверток, обшитый куском холста.
– Я с кузнецом, с Тимофеем Павловичем, прибыл сюда немного раньше вас. Успели и погоревать, а теперь работаем… А вот нынче есть чему и порадоваться: товарищи по колхозу начинают собираться… Ну, так давайте же справлять новоселье. Заходите.
И он первым перешагнул порог.
Вскоре колхозники заполнили комнату, где, помимо голых стен, ничего не было. Кто-то внес круглый столик, накрытый вместо скатерти газетой, с вырезанными по краям зубчиками.
И тогда старый плотник распорол нитки на свертке, развернул лист, и все увидели портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.
– Да это же тот портрет, что был и до войны в правлении, – обрадованно проговорила мать Миши.
– Иван Никитич, откуда ты его достал?
– Спасибо тому, кто его сберег! – разговаривали колхозники.
А старый плотник тем временем уже укреплял портрет на самом видном месте этой слишком тесной для правления комнаты.
Миша вспомнил молчаливую минуту перед тем, как Иван Никитич начал говорить колхозникам свою речь, самую короткую из речей, которые пришлось услышать Мише:
– Товарищи колхозники, с тем, с кем мы строили колхозы, с тем и будем восстанавливать и развивать дальше.
Тесная комната наполнилась оживленными голосами.
Люди вдруг стали здороваться, поздравлять друг друга с возвращением в родной колхоз, хотя и до этого они уже встречались.
«Знаменитый старик!» – подумал Миша и уже больше не отвлекался от мыслей о порученном деле.
* * *
Миша не согласился остаться ночевать в кузнице, как предлагал ему Иван Никитич Опенкин. «Здесь, около горнов, теплей, просторней, и Гитлер не приснится, как в доте…» Но Миша, помня о Гаврике Мамченко и о «прямом проводе», заторопился домой.
– Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре… Ну-ну, счастливой дороги! – провожал его Опенкин.
На опустошенном косогоре, под низким облачным небом с редкими звездами стояла густая темнота и тишина. Только в подземелье где-то– хныкал ребенок: «Ма!.. Ма!.. Ма!..»
В единственном маленьком домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, – то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:
– Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию»…
– Алексей Иванович, а ты лучше скажи, чего не надо… – спрашивал другой голос.
– Я то же самое говорю: все надо, и, на все наряды выписывай… Хоть разорвись.
– Товарищ председатель, не обижайся, – дам совет: в первую очередь наряжай людей за скотом, а разрываться потом. Сейчас некогда.
«Это мама», – весело подумал Миша, но что еще сказала мать, он не расслышал из-за громкого смеха.
… В доте все было попрежнему, только светлее, потому что маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свечка. На сундучке, сверху клеенки, белел клочок бумаги.
«Пропащий сын, обед в духовке. Слыхала, что ты в подмастерьях у деда Опенкина. Угодить ему не просто. Наморился, небось, ешь».
– Есть буду после, а сейчас поговорим с «Островом».
Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:
– На «Острове..». Говорит «Большая земля»… На «Диксоне»!
На «Диксоне» не отвечали. Гаврика или не было в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.
– На «Острове», – затянул Миша погромче и сейчас же отдернул ухо: в дот ворвался горячий шопот Гаврика:
– СОС! Ты с ума сошел! Мамка вернулась, пропадем, замолчи!
Миша понял, что товарищу сейчас и в самом деле не до разговора о поездке в Сальские степи. Наработавшаяся за день Фекла Мамченко, если бы узнала, что ребята «дружат по трубе», могла бы всерьез рассердиться на Гаврика, и тогда не миновать бури.
Мише обидно стало, что такую интересную и важную «сводку за день» передать по «прямому проводу» не удается. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо, надеясь любыми средствами вручить его товарищу утром, по пути в мастерские.
Миша писал, что майор оказался «настоящим богом войны», с ним он по-военному быстро договорился, что теперь все зависит от Опенкина..
«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских – не в доте. Там не просто работа – жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно сшить валенки. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундировку не забраковал».
Закончив письмо, он почувствовал усталость. Помня, что с утренней зарей ему надо бежать в плотницкую, Миша тряпочкой наглухо закрыл трубу и, замаскировав ее травой, лег спать.
* * *
Утром Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы их с Мишей не подвела «обмундировка». Это злило Гаврика. Землянка казалась ему тесной, и все в ней раздражало: и заплесневевшие бревенчатые своды низкого потолка, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки, – он все время пел свой, ему лишь известный, марш, в котором единственная нота повторялась бесчисленное количество раз.
Забежавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:
– Нюся, Гаврик наш что-то забубнил: теперь, гляди да гляди: или гору своротит, или на небо влезет.
Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:
– Гаврик, ты на небо полезешь?
Подметая около порога, Гаврик сердито ответил:
– Что я там – шапку забыл? На земле не знаю, что делать…
– И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мамка заругается…
– Что вам больше: тебе реветь, а мамке ругаться…
…Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой – комсомолец Руденький, недавно присланный в колхоз из города на мысу, с завода.
Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригад, что Руденький будет секретарем колхозной комсомольской организации. Гаврику было интересно, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.
Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел:
– Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то нам до первой пороши. О другом и не мечтать…
Руденький засмеялся:
– Петр Васильевич, я еще, знаешь, о чем мечтаю?
– Не догадываюсь, – повел плечом Волков.
– О валенках и о теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.
– Могу дать совет. В Каменной балке, в тернах, фашисты подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обшивкой. От стежки – рукой подать.
– Чего же не взял? – усмехнулся Руденький.
– Побоялся, – мина заругается.
– Сороки храбрей нас. Их там уйма. Кузова перекрасили на свой манер. Досадно… А все-таки можно пробраться к этой машине, – раздумчиво продолжал Руденький. – Стежку к ней забросать из окопчика тяжелым чем-нибудь. Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.
Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Послушав их разговор о валенках и серой обшивке кузовов, Гаврик уже не бегал и не пел, а молча сидел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, изорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.
