Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Ты, – говорит ему дед Вахрамеев, – тоже нынче пьяный?
А старичишка смеется:
– Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, – говорит, – пои лошадей, ходи фертом по земле!
И так разошелся, что стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: «Ходи, хата, ходи, печь…»
Поддались мы его веселью и вздумали не только, напоить лошадей, а и покупаться. В самый разгар купанья на тройке серых из лощины выскочил сам хозяин.
Старик глубоко задумался, глядя на нагоревшие угли костра.
– Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? – вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.
Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.
– Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота поговорить, а вы ешьте на здоровье.
Даша ушла, но ребята не потянулись за ложками. Встал и агроном и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.
– Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, – указал старик на ребят. – Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики – черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел взять всю вину на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: «Нашел, чем удивить. Твою спину, – говорит, – наизусть изучил». Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.
– Спроси с меня, – говорит, – мы ж не одинаковые!.. Я – старший… Вот есть совсем парнишка, – это он про меня.
Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:
– А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое… Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас!.. Нет, – говорит, – я нынче не злой, хочу пошутить…
– Нацедите-ка, – говорит, – из каждой бочки понемногу, а я вас для первого разу только покроплю.
И кропил, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.
Перед фронтом проехал. Вахрамееву – старик стоял на правом фланге – крикнул:
– Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и брешешь! Все вы – говорит, – одной масти, – черные, как негры!
Засмеялся и ускакал. Иван Никитич замолчал.
– И ведь чудно все это! Они, ребята, не поверят… Скажут, под старость у деда в голове не все в порядке, – задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика. Туда смотрели и ребята.
– Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, – заговорил Иван Никитич. – И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу… И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял и все это в телефон: «Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им – дело государственной важности!»
Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:
– А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров, – мы их достали на этой же земле – только на колхозной!
Даша, заслышав громкий разговор Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек громко спросила агронома:
– Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?
– Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! – ответил агроном.
– Что же вышло?
– Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!
Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.
* * *
Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.
С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с ржавой железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был странный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:
– Миша, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик?.. А чужак – один…
Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.
– Я и сам так думаю, – глядя в землю, ответил Миша.
– Тут бы всем колхозом на эту гадюку… Квелые собрались, – с огорчением – в голосе заметил Гаврик.
– Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.
– А Вахрамеев? – неуверенно спросил Гаврик.
– Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!
– А косматый вовсе нетвердый. Скорей за штаны! – передернул плечом Гаврик.
Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.
– Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.
Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.
Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.
Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.
– Стало быть, вы красивое не любите? – внезапно спросил он.
– Это вы про ведро? – догадался Миша.
– А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове?.. Спрашивается, за какой проступок наказана?
– Дедушка, вы же сами велели, сами помогали привязывать, – сказал Гаврик.
– Сам, сам! Сам – тот, у кого голова, а не борода!
– У вас же нету бороды.
– Значит, по обеим статьям не вышел.
Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.
На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.
– Нет-нет, еще не дано вам понимать красоту. Не научитесь, – скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина, что море, ряды – натянутые шнуры… Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы! Теперь на тракторе – платок, на сеялке – тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, чугунные, шершавые, а ловкие какие!.. Как же можно пустить скотину на это загляденье?
Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали «гей-гей!» и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.
Замечая это, старик отрывисто поддакивал:
– Да-да! Так-так!
Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что оба они заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом скуки ради.
– Сделал хорошее дело, и на душе легче, как вон у тех людей.
Старик указал головой вдаль и в вышину.
В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом на синеве простора рисовали большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.
– Что они делают? – не отрываясь от птиц, спросил Гаврик.
– Кто его знает… Нет, знаю, – спохватился старик: – они пробуют силу.
– Они скоро полетят на юг? – спросил Миша.
– За моря… За наши, а потом за чужие.
Иван Никитич поправил Гаврика:
– Луни – птицы. Они через все моря без паспорта. Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! – с жадной заинтересованностью заволновался старик. – Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!
– Красота! – переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему не понятно, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.
– Вон и по рябым облакам видно, откуда течение. Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо, а думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать.
– Дедушка, а нога уже не болит!
– И нечего ей болеть, потому что главному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать… Вы вот подумайте, как с коровы снять наказание.
Он хлопнул Гаврика по плечу и, заметив, что красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села, пошел в голову стада.
* * *
Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение – две женщины сидели на дрогах, в которых впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.
– Куда ни глянь – все юбки да платки, – весело засмеялся Иван Никитич. – Кучер, и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник.
– Маленькая, как девчонка, – сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.
– Спиной сидит, не угадаешь, – заметил Миша.
– Можно проверить. Кони веселые, ездят налегке, – сказал старик и хотел было итти к дороге.
– Пелагея Васильевна, люди-то, должно, до вас! – раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.
– Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, – недоброжелательно отозвался старик.
Ребята сразу насторожились и, веря в безупречность мнений Ивана Никитича, уже заранее решили, что лучше будет, если они хоть немного отойдут в сторону, и они отошли. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла о дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.
– Очень важная, – заметил Гаврик.
Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым, и непонятным, Миша решил быть осторожным:
– Гаврик, а может, хворает? Под платком, вишь, сколько седых… и лицо худенькое.
К голосу, к словам Пелагеи Васильевны ребята не могли придраться: она разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой… Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:
– Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!
Матвеич в недоумении остановился.
– Добру? Не верится. Яку ж вистку? – поднимая голову, спросил он.
– Кажуть, хай у бригадира очи повылазят!
– Така вистка?
Матвеич опять опустил голову.
– Така. Заробыв?
– Мабудь заробыв.
– Ото ж получай грамоту да дывись, чтоб я из совиту вистку не прислала, бо чубуки треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.
– Мабудь так.
Матвеич заспешил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса.
– Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!
– Что-то он закружился!
– Так у него ж валенки из шерсти того, белого, круженого барана.
На картофельном поле раздался дружный смех.
– Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, – уже переходя на русскую речь, душевно смеялась Пелагея Васильевна.
Ребятам тоже было весело.
Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:
– Гаврик, всему голова – она, председатель Совета. И про картошку знает и про чубуки расскажет.
– И про барана, – засмеялся Гаврик.
И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера. Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что она сейчас не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.
Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:
– Гляди ей в глаза!
Ребята вплотную подошли к дрогам.
Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что «шефов, ребята, надо хорошо потрясти», и, сжав маленький кулачок, показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.
После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, который висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.
Пелагея Васильевна, быстро повернувшись на своих обрубках к картофельному полю, прокричала:
– Зоя! На минутку!
К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.
– Зоя, я хочу к тебе их.
Пелагея Васильевна снова повернулась лицом к старику и к ребятам, и Зое пришлось обойти дроги.
– Они со скотом. Гонят его домой. Они ж оттуда, из-под Самбека… Люди в гибельном положении от войны.
– Все бы ничего, Пелагея Васильевна, да ведь у меня подворье, как тюрьма, – сказала Зоя.
На мгновение задумавшись, Пелагея Васильевна пояснила Ивану Никитичу:
– Зоя живет в бывшем кулацком подворье. По заслугам этому кулаку и кличку люди дали – Старый Режим. Был в ссылке. При немцах откуда-то появился. К ихнему коменданту за подмогой пошел. Пошел к нему в валенках, а вернулся босой. С горя помер, – усмехнулась Пелагея Васильевна и, видя, что Зоя сочувственно посматривает на ребят, успокаивающе добавила: – Ничего, хлопцам тоже не мешает посмотреть кулацкое логово… Камни оттуда возили на фундамент клуба и на фундамент фермы, а их там не отбавляется. В сорок первом хотели ветеринарный пункт там отстроить, – война помешала.
Зоя долго смотрела на Мишу и Гаврика красивыми, много видавшими серыми глазами и вдруг улыбнулась, точно спрашивая: «Неужели вы меня не знаете?» – и ребятам действительно показалось, что они ее знают давным-давно и только почему-то сразу не могли ее угадать.
– Ребята, этот Старый Режим пришел в дряхлость и скончался. А был он – ого какой! Поглядите!
Она быстрым движением согнутого пальца, боясь запачкать нарядную косынку, показала густоседую прядь курчавых волос…
– Уразумели?.. И ничего вы не уразумели, потому что не доросли!
И она ловко, одними только локтями полусогнутых рук пригребла к сильной груди головы Миши и Гаврика и каждому отдельно громко сказала на ухо:
– Управлюсь и приду.
И тут впервые заговорил все время молчавший старик – Иван Никитич:
– Нельзя ли в другом месте обосноваться? – говорил он не то в шутку, не то всерьез. – Мы-то все трое крепко нового, режима придерживаемся.
Обе женщины засмеялись:
– Сарай там и двор самые подходящие. Стены, их отсюда видно, как крепость. Туда и гоните коров.
Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой, похожей на девочку.
– Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить – принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.
– Скажу.
– А вы, – обратилась она к старику, – как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ж ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров! Молочного на ужин у вас не будет.
Зоя, высокая и статная, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.
Иван Никитич, шагая за коровами, насмешливо говорил Мише и Гаврику:
– Эка невидаль, гнездо Старого Режима… Годы мечтали увидеть его!
– Гей-гей! – то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.
Коровы остановились около каменной стены, глухим барьером, высотой не меньше четырех метров, оцепившей широкий квадрат пустыря, прилегающего к проселку.
За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.
Иван Никитич хотел открыть ворота, но, потоптавшись на месте, сильно застучал по ним палкой. Постоял и снова застучал. Еще подождал и попробовал открыть. Ворота трескуче скрипнули «ы-а», чуть-чуть вздрогнули и замерли.
– Михайло, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.
– В дот! – засмеялся Гаврик.
Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:
– В доте есть пробоина!
– Большая?
– Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть и стежка прямо в село!
– Вали! – сказал Иван Никитич. – Вали штурмом в кулацкую берлогу!
* * *
Когда коровы были размещены и привязаны под огромным сараем с замшелой, осунувшейся камышовой крышей, кое-где прогнившей и поросшей сорными травами, а телята заперты в каменной конюшне, где уже давным-давно выветрился лошадиный живой запах, Иван Никитич ушел, а ребята остались одни, стоя среди двора, напоминающего глубокий колодец, густо затененный стенами, кое-где уже наполовину разобранными. Помимо сарая и конюшни, здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом. Он был низкий, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Стоял он по соседству с ржавыми воротами, которые не сумел открыть Иван Никитич. В сравнении с высокой стеной флигель казался маленьким, прижавшимся к земле: точно испугался, что стена вот-вот рухнет и раздавит его.
Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она растет там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.
– Интересно? – загадочно спросил Гаврик.
– Не здорово. Там веселей, – указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. – Там высоко, и солнце. Забирай сумки – и полезем.
Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая о том, что их интересовало в эту минуту.
– Гаврик, Старый Режим камни любил, а солнца боялся.
– В точности, как крот.
– Миша, ты вот что скажи: как тут тетка Зоя живет?
– Гаврик, тетка Зоя живет тут мало… По стежке приметно: придет, отготовит суп или что другое, поест и уходит… Вон, видишь, куда?
Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручеек, отделялась от двора и ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую затравевшую прогалину убегала к селу, сливаясь с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и с огородами.
На картофельном поле уже никого не было. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице в ту сторону, где хаты села, расступившись перед квадратной площадью, глядели на нее окнами, порозовевшими от тихого степного заката.
– Должно быть, Совет или правление, – высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.
– Ну и промахнулся. Посмотри вот сюда. Это ж школа!
Миша сразу сдался: в стороне от дома, выстроившись в две шеренги, стояли дети. Мимо них ходила женщина в темном пальто, в косынке. В левой руке она держала книгу или стопку тетрадей и о чем-то поучительно рассказывала, выставляя правую руку немного вперед.
– Майор не то сумеет, не то не сумеет потрясти шефов… Нам бы, Гаврик, такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они бы быстро построили нам школу.
– Какая же шкода, Миша, ноги ей отшибла? Гитлеры?
Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:
– Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, какие делали, как уходили в отступление?
– Две косые крестовины и распорки.
Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.
– Две крестовины – четыре палки, две распорки по бокам – еще четыре, – вслух подсчитывал Миша.
– Миша, а шлею из чего сделаем?
– Из налыгачей.
– Голова – два уха, а чем же на ночь коров привязывать?
Миша, скрывая ленивую усмешку, дважды подсчитал, сколько у Гаврика ушей.
– У тебя тоже два.
– Ну и что?
– А то, что на ночь корову не оставляют оседланной.
Гаврик виновато усмехнулся. Быстро стал спускаться с крыши за лесоматериалом для седла.
* * *
После ужина тетка Зоя, дав ребятам помыть голову и ноги, уложила их в постель, разостланную на полу большой, с низким потолком комнаты, освещенной яркой висячей лампой. Она сказала:
– Жуки, моя кровать – вот она, рядом. Чтоб и руки и ноги спали. Слышите?
Она шутливо погрозила пальцем и тут же рядом опустилась на игрушечно-маленький табурет, хотя стульев в комнате хватало.
Пелагея Васильевна разговаривала с женщинами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Ничего плохого они за ним не заметили. Самым интересным для них было то, что старик пришел сюда с коротким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Интересно было и то, что сидел он на самом кончике стула, будто готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же приступить к делу.
Гаврик заметил:
– Проворный.
Когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала: «…по зяби 115 процентов, по молоку 120 процентов», – ребятам стало ясно, что дед в белых валенках – хороший председатель колхоза.
– А ругаться все-таки будем, – пообещала Пелагея Васильевна.
– Ваша обязанность такая, четырнадцать годов подряд ругаете, – ответил Матвеич и снова закрутил кнутиком.
– Заслужил и за то вот подержи стул, слезу.
Старик, видать, давно знал, как надо помогать Пелагее Васильевне сходить на пол: он подержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.
Из-за стола, накрытого белой скатертью, послышался ребятам голос Пелагеи Васильевны:
– Ругать, Матвеич, буду.
– Не люблю, когда меня критикуют в этом доме… Да и вам не стоит тут заниматься делами. И чего это вы вздумали нынче тут… – пожимая плечами, заметил Матвеич.
Шурша по полу кожей обшивки на культях, Пелагея Васильевна вышла на середину комнаты, постояла и тише обычного спросила, обращаясь к Ивану Никитичу, сидевшему у двери на табурете:
– Вы знаете, почему Матвеич так говорит?.. В этом дворе он полжизни работал на Старого Режима… Старый Режим (Софрон Корытин – так его звали) и меня сделал вот такой короткой.
Она перевела взгляд на Зою и, намекнув на ребят, спросила:
– Они уже спят?
Миша и Гаврик, не зная, что лучше – спать или бодрствовать, решили, что лучше, конечно, «спать», потому что взрослые в их присутствии часто избегают откровенных разговоров. Когда тетка Зоя, все время сидевшая спиной к ним, обернулась посмотреть на постель, Гаврик, тотчас небрежно откинув угол одеяла, чтобы показать, что он крепко спит, глубоко вздохнул и даже сладко пробормотал: «Ум-мня-ам». Миша же, чтобы не повторять лукавой выходки своего быстро соображающего товарища, чуть-чуть потянулся и стал дышать ровно и спокойно.
– Намаялись в дороге, – сказала тетка Зоя.
Пелагея Васильевна, сожалея, заметила:
– Жалко.
Ребята поняли, что ошиблись в своей догадке, но исправить ошибку уже нельзя было, и они молча следили за Пелагеей Васильевной.
Она зачем-то сняла платок и стала шуршащей походкой ходить по комнате. Без платка, в одной гимнастерке, с почти побелевшими, гладко причесанными волосами она теперь была похожа на большую серовато-зеленую птицу с сивой, серебристой головой.
Остановившись поблизости от Ивана Никитича, молчаливо ждавшего от нее какого-то большого откровенного разговора, она попросила у Матвеича стул, и Матвеич помог ей сесть на него с прежней осторожностью и уменьем.
– В пору коллективизации из этого двора, – заговорила Пелагея Васильевна, – как из крепости, он с сыном подстрелили мне ноги. Пора была горячая: собрание за собранием. Людей-то надо было вести с колючей стежки на широкую дорогу, на простор. Я была батрачка, здешняя, молодая коммунистка. Знала, кого душили каменные стены, замки, межи… Думать о ногах времени не хватило… Запустила раны – и куцей осталась… Зоя – она батрачила на них. Ночью кинулась в Совет сказать об их намерении, да разминулась со мной. Бросились за ними, а их уж и дурной след выветрился. Потом их поймали. Сына расстреляли, а он, слышали, недавно помер… История короткая, а не забывается, – сказала Пелагея Васильевна и, встряхнувшись, неожиданно просто спросила Матвеича: – Ты из города утром ехал заовражной дорогой?
– Ага, – как бы очнувшись, ответил Матвеич.
– Что ж не скажешь, что на зяби «Красного маяка» трактор воробьев ловит?
– «Маяковцы» сами разговорчивы.
– Но ты спрашивал, что с ним?
– Здорово не допытывался.
Матвеич снова заиграл кнутиком.
– Через глубокий ярок переезжал? Трясет?
Матвеич поскреб в затылке:
– Здорово трясет, Пелагея Васильевна.
– Сочувствую.
– Хоть раз в жизни.
– Думаешь, тебе? Коню сочувствую. Ты на сером ездишь?
– На сером, на нем.
– Умная лошадь, а жалко, что не умеет разговаривать, а то бы она тебе характеристику дала.
В комнате засмеялись. Пелагея Васильевна попросила платок и покрылась. Она разговаривала с Иваном Никитичем, изредка поглядывая на пристыженно молчаливого Матвеича:
– Председатель он хороший. В колхозе порядок, и в степи любо. На гвоздик ржавый не наступишь… Но дальше колхоза – темная ночь… Слыхали – «не допытывался», потому что трактор заглох не в его борозде… А мостик построить через ярок в голову не приходит, потому что по этой дороге и «маяковцы» ездят… Вот и будет из-за пустяка до скончания века трясти душу и бедарке и коню. Матвеич, не спорь! – распрямилась на стуле Пелагея Васильевна. – Советскому человеку дано вмешиваться в любое дело, если видит упущения и может научить хорошему. А так-то что ж?.. И колхоз можно огородить стенами.
– Пелагея Васильевна, что-то мне муторно здесь, – заткнув кнутик за пояс и перекосив плечо, сказал Матвеич. – Может, на просторе договоримся? – и он быстро поднялся.
– Муторно? Значит, нашла больное место. Снимай с трибуны, – усмехнулась она.
Вслед за Пелагеей Васильевной из комнаты вышли Матвеич, тетка Зоя и Иван Никитич, собравшийся ночевать где-то около коров. Ребята сейчас же услышали донесшийся с крыльца разговор взрослых:
– Небо хорошее. Погодка, видать, еще постоит Учти, Матвеич, что в «Маяке» сплошь бабы: помочь надо.
– Пелагея Васильевна, в твоем сельпо на юбку достать можно? – весело спросил Матвеич.
– Тебе на юбку?
– А чего ж! Наряжусь – и снисхождение будет!
Взрослые посмеялись, простучали колеса, и все затихло.
В угрюмой комнате, под низко нависающим на маленькие окна потолком ребятам не спалось, но они молчали. Им тоже, как Матвеичу, хотелось на простор. Не сговариваясь, они пожалели об одном и том же, – что ушли Иван Никитич, Пелагея Васильевна, что тетка Зоя, к их общей досаде, все еще не возвращалась.
– Миша, – прошептал Гаврик.
– Гаврик, после… Обо всем не расскажешь. Спи!
– Я не усну. Все равно не усну.
И он вскочил было с постели, но, заслышав шаги возвращающейся тетки Зои, снова лег и накрылся с головой. И все равно тетка Зоя, прежде чем загасить лампу, по-своему долго поправляла на нем и на Мише одеяло, и было хорошо и приятно чувствовать ее сильные, ловкие руки, слышать ее голос:
– Спите, спите, жуки…
Ребята уснули поздно, уснуть им помогла красно-бурая корова. Что там, под навесом, она делала? Может быть, боднула соседку-корову, а, может, та ее?.. А может, просто стала вылизываться?.. Только вдруг нежный, веселый звон колокольчика врезался в тишину полуночи.
Миша шепнул:
– Слышишь?
– Слышу, – проговорил Гаврик, обнимая товарища.
* * *
С восходом солнца коровы были далеко в степи.
Попрежнему Иван Никитич шел впереди. Теперь уже нежному позваниванию колокольчика ничто не мешало: седло, которое смастерили ребята, получило от Ивана Никитича отличную оценку. На шлее из налыгачей оно держалось свободно, прочно, а привязанное к нему ведро не издавало ни единого звука и не портило красивой коровьей морды.
Намеченное Иваном Никитичем место для стоянки в обеденную пору было далеко впереди и вправо, так как надо было обходить широкий массив озимого поля. Отсюда это место угадывалось по желтым кронам не то тополей, не то других высоких, развесистых деревьев. Чуть в стороне от них серым потоком скользила железнодорожная насыпь. Отсюда казалось, что она хотела сделать рывок к этим деревьям, но круто минула их, чтобы не смыть своим вольным течением ни самих деревьев, ни низких станционных построек.
Слева тянулось озимое поле. Оно было спокойное, как дремотная вода в большом озере.
Так же, как вчера, кружились птицы: выше – коршуны, ниже – большие стаи грачей, а совсем низко с озабоченным карканьем пролетали вороны… Но сегодня ребят мало занимала степь с ее солнечным простором. Даже заяц, пересекавший озимое поле, не вызвал у них особого интереса.
– Миша, ты знаешь, кем бы я хотел быть?
– Да ты уже говорил.
– Думаешь, летчиком?
– Ну, а кем же?
Гаврик остановился и, округлив потвердевшие темные глаза, смотрел на Мишу.
– Доктором – вот кем!
– Вот интересно, Гаврик, – мне тоже захотелось стать доктором, но, знаешь, каким?
– Знаю… Таким, чтоб и Пелагею Васильевну вылечить. Как, думаешь, можно?
Миша шел молча, а Гаврик то и дело нетерпеливо заглядывал ему в глаза, ожидая ответа. Досадно, что именно в эту минуту Иван Никитич крикнул Мише:
– Михайло, убавь телятам молочного рациону, а то на привале самим нечем будет позабавиться.
Гаврик недовольно заметил:
– Кто про что, а дедушка опять про молоко!
Миша, отогнав телка от коровы, – снова вернулся к Гаврику и, шагая рядом, думал о том, что такого доктора, должно быть, еще нет на свете, а потому на всех врачей сейчас он был в большой обиде.
– Гаврик, если бы на такого доктора надо было учиться день и ночь, я согласился бы.
