Текст книги "В просторном мире"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Дедушка, – окликал Гаврик, – а как же зовут этого коня?
– А этого, дедушка? – спрашивал Миша.
– Понял, что нужно! На обратном пути получите ответ.
Ребята проехали, а Иван Никитич, Повозившись еще около бедарки, достал из кармана документы на лошадей и вооружился очками.
Когда ребята снова проезжали мимо, Иван Никитич, досадливо потрясая бумажкой, ответил:
– Михайло, Гаврик, нет, вы только подумайте!. Все в этих описях имеется: и особые приметы, и рост, и лета, а как их зовут – не проставлено!
– Дедушка, а, может, мы вот этого буланого с короткой шеей назовем Тигром? – спрашивал Миша.
– Смело можете назвать.
У Ивана Никитича, всю ночь работавшего на путях и побывавшего в райисполкоме и в райвоенкомате, было теперь много знакомых. Они подходили к нему, разговаривали и уходили.
– Дедушка, кто это, что в фуражке с красным верхом? – кричал с подводы Гаврик.
– Сам начальник станции!
– А чего он приходил?
– Благодарил за подмогу. Спросил, может, вагоном вас и лошадей отправим домой.
– А вы ему что? – нетерпеливо спрашивал Гаврик, любивший ездить по железной дороге.
– Премного благодарим, говорю. Время военное: не станем загружать дорогу. Да у нас и коровы есть.
В очередной раз подъезжая на порожней повозке к станции, Миша и Гаврик увидели впереди старенький «газик» и очень обрадовались. Это, бесспорно, был «газик» Василия Александровича, потому что из приоткрытого капота торчала приподнятая нога в знакомом рыжем сапоге.
– Миша, а где же сам Василий Александрович?
Минуя лесозащитную полосу, ребята увидели секретаря райкома. Он стоял около бедарки и, засунув руку за борт защитного, пошитого в талию пиджака, слушал Ивана Никитича.
Миша и Гаврик сразу догадались, что старый плотник о них что-то рассказывал Василию Александровичу, так как секретарь райкома, заметив приближающуюся повозку, более охрипшим, чем вчера, голосом весело сказал:
– А вот и они сами. Подъезжайте сюда и готовьтесь в дорогу!
…Ребята помогали Ивану Никитичу запрягать в бедарку коня, укладывать сумки. Потом они сорванными пучками бурьяна, как вениками, выметали кирпичный сор из ящика повозки, укладывали тюки сена, а уж после всего этого стали стряхивать с себя красную кирпичную пыль.
Василий Александрович своими большими, задумчиво улыбающимися глазами наблюдал, как они собираются в дорогу.
– А как же вы думали?.. Конечно, сознательным живется беспокойней, – говорил он ребятам. – Но зато интересней, красивей! Вы об этом на свободе подумайте!
Лошадь была запряжена, фураж уложен.
Подобрав вожжи, Иван Никитич сидел в бедарке, собираясь сказать Василию Александровичу: «Мы совсем уже готовы. Разрешите ехать?»
Зная, что старик торопится, Василий Александрович подумал, посмотрел на ребят, забравшихся в повозку, и, взглянув на ручные часы, сказал:
– Иван Никитич, на ферме я сейчас был: коровы целы, сыты. Признаюсь, не утерпел и машиной добежал до вашего колхоза. Ждут вас там!.. Но ведь ждут завтра… Задержимся на пустяк времени, с минуты на минуту должен показаться поезд. Первый поезд на освобожденной миусской земле.
Василий Александрович обернулся к ребятам:
– Они ж помогали очищать ему путь! Посмотрим и разъедемся по своим делам.
Пока Василий Александрович наказывал Ивану Никитичу, как лучше использовать посланных с моста шефов-мастеров, из-за покатой возвышенности показался поезд. На станции его ждали: на путях никого не осталось, и путевой профиль стал широким, как река. Военные, железнодорожники, колхозники окрестных сел густо заполнили небольшой перрон. Около третьего пути стояло несколько вооруженных бойцов, а впереди – железнодорожник с флажком в вытянутой руке.
Миша и Гаврик слышали, как Василий Александрович и Иван Никитич один за другим значительно проговорили: «Воинский». Ребята, сидевшие в повозке на тюках сена, встали и уже не отрывали глаз от поезда. Он был уже недалеко. Окрестная степь наполнялась нарастающим гулом. Было ясно, что поезд ни на секунду не остановится на этой станции.
Миша и Гаврик на платформах поезда начинали различать танки, зенитные пушки, автомашины. И вот они уже угадывали часовых, одетых в полушубки, обутых в валенки. Но чем меньше делалось расстояние между поездом и станцией, тем ясней становилось ребятам, что непосредственная встреча с ним будет очень короткой.
– Гаврик, что-то надо делать, – расстроенно прошептал Миша.
– Ура! – донеслось со станции, и ребята увидели, что над перроном стайкой грачей закружились подброшенные шапки.
– Миша, видишь, что надо делать, – разгоряченно ответил Гаврик, и они, подбросив треухи, стали кричать «ура». Оглядываясь, они видели, что овчинная шапка Василия Александровича и треух старого плотника лежали на земле, а сами они, не переставая, кричали: «Ура! ура! ура!»
Поезд уже поравнялся со станцией. Клочья пара полетели на перрон, на крыши товарных вагонов, покорно бежавших за паровозом.
Еще кружился клочок бумаги, брошенный поездом на воздух, а самого поезда уже не было.
С перрона доносились веселые голоса:
– Кричал я машинисту, чтобы передал фронтовикам привет… А слышал он или нет – за это не ручаюсь.
– А дорога прочная!
– И дорога прочна и мост крепок! Можем спокойно ехать по своим делам! – откликнулся Василий Александрович и повернулся к Ивану Никитичу.
Но Иван Никитич не спешил прощаться: он стоял около бедарки и, неловко усмехаясь, смотрел на валявшийся на земле треух.
– Ошибку маленькую я допустил, – проговорил он: – мне надо было быть машинистом, а я в плотники пошел… Придется переквалифицироваться.
Все засмеялись. Василий Александрович попрощался и пошел к «газику». Иван Никитич снова сел в бедарку.
– Михайло, Гаврик! Впереди буду ехать я. Вам нельзя, у вас есть о чем поговорить: будете колесить из стороны в сторону.
Ребята, с радостью приняли это предложение: ведь и в самом деле им было о чем поговорить! Вместе с Василием Александровичем, вместе с дедом, вместе со всеми железнодорожниками и бойцами, с которыми они работали на путях, им пришлось встретить и проводить первый, да еще воинский поезд на восстановленной дороге.
Вслед за бедаркой от станции потянулась и пароконная повозка. Гаврик правил лошадьми, а Миша, как отлично устроившийся пассажир, покачивался на тюке сена, будто на широком и мягком сиденье.
– Миша, как ты думаешь, воинский теперь от станции далеко? – спросил Гаврик.
– Да как тебе сразу ответить… Дай немного подумать.
– Думай покороче, а то поезд уйдет еще дальше. Этими словами начался обстоятельный дорожный разговор Миши и Гаврика о виденном и слышанном.
Старый плотник, нацепив на нос очки и засунув треух за пояс, держал перед глазами развернутую газету.
Бедарка тряслась, подбрасывалась на неровностях проселка, буквы прыгали и расплывались, но Иван Никитич никак не мог оторваться от газетных страниц.
Внезапно бедарка остановилась.
– В чем дело? – услышали ребята недоуменный вопрос старика.
– Дедушка, а, может, в вашей газете написано – «тпру»? – осведомился Гаврик.
– В моей газете, было б тебе, Гаврик, известно, написано «вперед». Товарищи фронтовики фашистов с кручи прямо в Днепр сковыривают!.. И поймите, какая досада: вдруг потеплело!. Какая досада! – замахал он газетой над головой.
– Дедушка, – закричал старику Миша, – эти газеты четыре дня назад печатались, а тогда было здорово холодно!
– Тогда, Михайло, все в порядке! Спасибо за разъяснение! Теперь можем смело двигаться вперед.
Иван Никитич снова погрузился в чтение газеты. Конь скоро опять остановился.
– Дедушка, а и в самом деле – чего он? – спросил Гаврик.
– Умная лошадь – жалеет стариковские глаза.
Смеясь, старый плотник слез с бедарки, привязал вожжи, пустил коня вперед, а сам шагал теперь с боку подводы, на которой ехали Миша и Гаврик. Взгорьем дорога уходила в степь. Вправо, за нагромождением округлых холмов, впадин, котловин и котловинок, показалась речка Миус. Отсюда она казалась похожей на детский рисунок, на котором синими красками нарисована не то вода, не то капризно извивающийся дым или закрученный в кольца пушистый ус.
Иван Никитич и ребята, разговаривая о своей родной речке, невольно вспомнили шутливый рассказ о том, почему она называется Миусом… Когда-то извилистым правобережьем, приречной равниной, один из запорожских атаманов вел свое войско против турецких захватчиков. В это ясное утро атаман был хмур, задумчив. Может, он устал от бесконечной походной жизни? А может, предстоящая встреча с врагом заставляла призадуматься: а не будет ли эта лихая сеча последней для атамана?. Но, присмотревшись к причудливо извивающейся речке, он добродушно рассмеялся и, крутя курчавый длинный ус, сказал: «Хлопцы, бачьте, – вьется, як мий ус!»
– Мий ус, Миус! Так и повелось, – с ласковой усмешкой говорил ребятам Иван Никитич. По его усмешке никак нельзя догадаться, верит он в рассказ или нет. Но одно ясно было для ребят, присматривающихся к старому плотнику, что этот рассказ ему нравится и за его нехитрым содержанием он видит что-то другое, что важнее и для него и для притихших ребят.
– Только в том ли дело, ребята, что наша речка похожа на кучерявый ус?.. А, может быть, атаман этот знал ее с другой стороны?
Держась за распорку возилки, Иван Никитич смотрел не то на дорогу, не то на свои легко шагающие ноги.
– Не забывайте, что гонимые помещиками и царевыми слугами, люди за Миусом находили убежище. Не широка речка, а руки у них коротки были достать то, что было на этом берегу.
Слушая Ивана Никитича, ребята смотрели на рыжую пойму, по которой между белобоких холмов извивался Миус, убегая к азовским берегам.
Миша радовался, что вот эта холмистая степная земля давала приют гонимым людям, что Миус вставал крепостью на пути царя и помещиков.
За Миусом острый глаз Гаврика видел столбы силовой линии, идущей из Донбасса. Эти столбы в его живом воображении стали всадниками, вытянувшимися в бесконечно длинную цепь. Конечно, это была запорожская конница. И, не видя артиллерии, танков, Гаврик сожалел об этом: ведь тогда можно было бы по тем, кто гнался за подневольными, ударить раз-другой из дальнобойных или пустить из засады несколько танков.
…Дорога уже поднялась на бугристую вершину водораздела между Миусом и Самбеком. Левее завиднелись высоты Самбека – место совсем недавних кровавых схваток с фашистами. Меж холмами стеной вставали темносерые, высохшие сорные травы. Все чаще попадались теперь желтые круглые рытвины, следы разорвавшихся бомб и снарядов. С боку проселка валялись простреленные и на месте прострела густо поржавевшие каски, пулеметы без колес и колеса без пулеметов. Спутанная колючая проволока лежала ворохами и под набегающим ветром извивалась, как живая. На высоченной фашистской пушке, устремленной и степное примиусское и присамбекское небо, каркала ворона…
Иван Никитич шел рядом с повозкой, не замечая сидевших в ней Мишу и Гаврика. Изредка поглядывая но сторонам, он все больше погружался в какие-то свои, серьезные размышления. Очнувшись, он велел ребятам попроворней привязать лошадей к каркасу сгоревшей грузовой машины и следовать за ним. Все трое молча пошли в сторону от дороги, к небольшому деревянному обелиску, неподалеку от высокого кургана. Обелиск стоял в нескольких шагах от большой братской могилы, отсвечивающей на фоне сухих трав желтизной комковатой глины. Он был наспех сбит из первых попавшихся жиденьких дощечек. Это была пирамидка с пятиконечной звездой на усеченной вершине. Еще свежа была надпись: «Мы не забудем наших освободителей от фашизма, героев Самбека и Миуса».
Иван Никитич, подойдя к обелиску, снял треух, и ребята поспешили сделать то же самое. Старый плотник не сразу заговорил.
– Им, что положили головы за советскую землю, этим богатырям, разве ж такой памятник по заслугам?!
Потом Иван Никитич сказал, что не мешало бы на могилу положить свежей травы, и пока он сам измерял маленький кирпичный фундамент обелиска, его граненый шпиль, что-то задумчиво высчитывая и записывая в свою поношенную книжечку, Миша и Гаврик, нарвав свежего пырея, посыпали им братскую могилу, и комковатая глинистая насыпь запестрела, как прошитая зелеными нитками.
– А теперь пойдем туда!
Иван Никитич стал торопливо подниматься на соседний с обелиском высокий курган с песчаной макушкой, усеянной мелкими голышами.
– Дедушка, вот бы где стоять памятнику! – сказал Миша, когда они поднялись на вершину кургана. Отсюда открылся вид на морской залив, испещренный темными точками рыбачьих лодок, на трубы заводской окраины города, на самый город, дома которого, тесно сгрудившись, заглядывали с мыса на синеву моря… По грейдеру, проходившему далеко внизу, по южной обочине самбекских холмов, на Ростов и обратно в город на мысу пробегали грузовые и легковые автомашины. На изгибах дороги стекла кабин, отражая холодноватый свет низкого осеннего неба, ослепительно вспыхивали и гасли.
– Согласен с тобой, Михайло, – сказал старик и, обратившись к Гаврику, спросил его: – А ты, Гаврик, как думаешь?
Гаврик, стянув к носу темные брови, был далек от того места, на котором стоял. Он даже вздрогнул, удивившись, что им кто-то заинтересовался.
– Лучшего места, дедушка, не придумать… Высоко, всем видно… Будут глядеть и вспоминать… Это же солдаты и командиры…
На склоне кургана неожиданно грянул взрыв. Черным облаком взметнулся дым, снизу и с боков разрисованный гневными изгибами желтого пламени. Вслед за взрывом и облаком дыма из травы поднялся человек в защитной стеганке, в пилотке, в наушниках, от которых тянулся шнур к длинному шесту. Этот шест заканчивался чем-то похожим не то на сачок, не то на обруч, затянутый сеткой.
– Разминер! – обрадовался Миша.
– Миша, вовсе не разминер, а минер! – поправил его Гаврик.
– Сущая правда! Один тут со смертью воюет! – отозвался внезапно повеселевший Иван Никитич. – Вот его и спросим: как там, на склоне к морю, не опасно итти с коровами? – И Иван Никитич стал спускаться с вершины кургана, а минер, заметив, что старик хочет о чем-то спросить его, поднялся по склону навстречу.
Здороваясь с минером, старый плотник снял треух и, необычно для него, низко поклонился:
– Здравствуй, дорогой товарищ! Успеха тебе в работе!
– Спасибо, папаша! Пока здравствую и охота долго здравствовать!
– Работенка твоя, сынок, упущений не любит!
– Да, упустишь – не поймаешь!
Минер был молодой, светлорусый, пилотка у него пыла немного сбита набок.
– Не будем, папаша, раньше времени помирать. Сначала надо очистить землю, вспахать ее, чтоб зазеленела..
– Обязательно, чтоб зазеленела, – одобрил Иван Никитич и тут же задал интересовавший его вопрос.
– А, так это вы из Сальских степей с коровами… И ваши коровы колхоза «Передовик»?.. Василий Александрович еще с утра предупреждал меня… Проверил, папаша! Проверил… А все-таки там, на спуске, с коровами надо построже, чтоб по сторонам не бродили.. – И, поправив пилотку, он стал спускаться по обочине кургана.
…Уже давно ребята со своим стариком тряслись в быстро катившейся повозке, уже давно остался позади курган с песчаной макушкой, а Иван Никитич, оглядываясь и на сзади привязанного коня, тащившего бедарку, и на курган, изредка повторял, точно разговаривая с собой:
– Экой парень этот минер!
– Дедушка, вы ж его мало знаете? – спросил Миша.
Иван Никитич, казалось, не услышал этого вопроса, но когда позади, за морем сорных трав, раздался очередной раскатистый гул, будто кто-то прокатил каменную скалу по огромным ступеням, старик сказал:
– Дело у этого минера – вон какое громкое. Этот человек, Михайло, ходит по краю пропасти и за тебя, и за меня, и за Гаврика… Чего ж его долго проверять-то!.. Вон, видите, там, где очистил, уже зачернело, а потом и зазеленеет!
Повозка бежала навстречу большому массиву поднятой зяби. Несмотря на то, что зябь была черней бурьянов, ее чернота радовала глаз зарождающейся жизнью, надеждой на завтрашний день.
– Гаврик, подгоняй коней повеселей! Хотя ферма недалеко, вон за тракторами, а все-таки поспешай… Ведь завтра ждут нас в колхозе! А впереди трудные километры! – построжев, заметил старик.
* * *
Последние километры дороги и в самом деле оказались самыми трудными. За ночь, проведенную на ферме, ветер снова переменил направление и дул теперь не с запада, а с северо-запада. С лиловых туч, низко повисших над присамбекскими суглинистыми холмами, иногда срывался редкий сухой снег. Узкими молочными ручейками катился он по проселку и, сбиваясь с прямого пути, исчезал в сухостойных травах.
Иван Никитич с подводами находился все время впереди быстро двигавшегося стада. Он управлял лошадьми, стоя в повозке, и часто озирался и разговаривал с ребятами так, будто Миша и Гаврик всегда были самыми непослушными помощниками.
– Сколько раз вам говорить: держите с боков! Ни шагу в сторону! На ходу спите!
Старик становился еще требовательнее, когда замечал слева от проселка остовы подорвавшихся машин, желтые пояса противотанковых рвов и траншей. Понимая, что он опасается, как бы коровы не кинулись в сторону и не наскочили случайно на мину, Миша и Гаврик сновали с боков стада, не успевая даже обмолвиться короткими словами хотя бы по поводу того, что они уже ступили на землю своего первомайского колхоза, что вон уже близок большой город на мысу, что трубы заводов, похожие на огромные зенитные пушки, бросают клочья дыма на полосатые волны залива.
Стесненное с трех сторон стадо шло спорым шагом. Стоило большого труда поспевать за ним: мешали сорняки, и ребята брели по ним, как по хрустящим сугробам. На беду, старик оказался непредусмотрительным: сославшись на холод, он распорядился обуть валенки, и они сильно затрудняли движение.
Гаврик все яснее замечал, что Мише значительно трудней, чем ему: у него телята, которые мешают быстрей поворачиваться.
– Михайло, тебе нянька нужна? За что ты можешь отвечать?
Голос старика точно подстегивает Гаврика. Он проскакивает через сутолоку стада.
– Миша, на ходу отвяжи одного телка! Прибегу за ним. С одним тебе будет легче!
Через две-три минуты запыхавшийся Гаврик, снова вынырнув из-за коровьих спин, появляется около Миши, чтобы взять телка, но Миша не успел его отвязать.
– Ну, чего ж ты? – с досадой спрашивает Гаврик Мише некогда объяснять товарищу: дед опять ругает его. А положение такое, что даже обижаться некогда.
Раскрасневшийся, потный, со сбитым на затылок треухом, через силу усмехнувшись, Миша говорит другу:
– Потерплю, Гаврик. Осталось немного.
* * *
У майора Захарова в этот день до обеда была уйма всяких неприятностей. Готовясь к встрече ребят, он поругался с шефом-плотником за то, что тот долго прилаживал к базу ворота.
– Стучите вы громко! Вон и воробьи срываются, как из пушки дым, а дела – тоже один дым!
Подслеповатый старик не обиделся на майора, потому что понимал общее беспокойство колхозников, и нашелся, что сказать, чтобы не обидеть командира:
– Товарищ командир, эти воробьи, про каких сказали, – дурная птица, а умные воробьи прибудут оттуда! – Он вытащил складной метр из-за голенища и, указав на взгорье, добавил: – с полным ручательством, – к прибытию их все будет вполне в исправности, – и громко застучал топором.
Председатель колхоза Алексей Иванович почти стоптал сапоги от беспокойной беготни в школу, где спешно очищали классы от стружек, щепок, мыли полы, и к сараям фермы, где женщины обмазывали стены.
– Что-то еще: надо сделать? Забыл, – останавливаясь, развел руками Алексей Иванович. Майор, посмотрев на его небритое лицо, дружески улыбаясь, сказал:
– Алексей Иванович, вот что еще надо: побриться!.. И вам и мне.
К обеду около правления колхоза запестрели платки, овчинные шапки стариков-колхозников. От морского берега, со школьного двора шли сюда ученики.
Из правления вышел майор. Он был уже выбрит, в начищенных сапогах. Он, наверное, чересчур затянул пояс на полушубке, – кожа, обхватив его тучноватый стан, поскрипывала громче обычного. Чуть приподнимая руку, вскидывая взгляд, майор в две шеренги выстраивал школьников. В строй становились разно одетые, разно обутые школьники. Но у всех у них были одинаково серьезные лица.
Майор отвел в сторону Зинаиду Васильевну и о чем-то ее спросил. Она утвердительно кивнула головой, и майор снова вернулся к школьникам.
– Товарищи, можно вольно… Можно и присесть.
С крыши домика, стоявшего в ряду нескольких вновь отстроенных домиков, голос майора слышал высокий кровельщик с гривастой черной бородой.
– Товарищ майор, вы их, ребят-то, особо не распускайте. Что-сь мне отсюда, сверху, видно.
Колхозницы, посмеиваясь, острили: – «Что-сь» – не в счет!
– За ошибку и с бородатого спросим!
– Товарищи женщины, помолчите! – остановил их майор, выжидательно посматривая на кровельщика.
Тот опять крикнул:
– Товарищ майор, так что, как самый высокий по положению, могу кое о чем доложить… Двигаются!
Кровельщик дернул наотмашь бороду и присел на стропила.
Майор скомандовал: «Стройся!» Рядами пошли школьники, а с боков вереницами потянулись женщины, старики. Старухи-домоседки, выходя из землянок, из дотов, тянули за собой детей или несли их на руках, спеша пристроиться к проходящим.
Слышались обеспокоенные вопросы:
– Колхозницы, да неужто молоко идет?
– И не одно молоко, а и кони идут!
– Да покажите же! Где вы этих хлопчат видите?
– И так-таки идут с коровами, с телятами и с лошадьми?
Слышались и степенные разговоры:
– Ждали – и дождалися.
– Большая подмога от шефов, иначе бы «караул» кричи по такому разорению.
Слышался шутливый голос:
– Захар Петрович, а я, по правде сказать, не вижу никакого разорения. Просто голое место.
По сторонам глубокой котловины, хорошо видимой с высокого взгорья, на которое поднимались люди, было пусто, тихо, как на нежилом месте. Глинисто-серые крыши дотов и землянок походили на огромные кучи, нарытые кротами. Только на западном склоне пять новых хат темнели проемами дверей и окон. Дальше стояли длинный, еще не совсем накрытый сарай и баз, пристроенный к нему.
Это наспех возведенное жилье как будто говорило о том, что в котловину приехали поселенцы и торопятся на новом месте успеть приготовить к зиме только самое необходимое.
И лишь школа, стоящая на отшибе, на ровной полянке, вблизи крутоярого берега залива, казалась уже обжитым домом, блестела зеленой ошелевкой, протертыми стеклами окон, красной железной крышей. Веселому виду школы резко не соответствовала разрушенная каменная ограда ее двора.
…Иван Никитич, ехавший впереди стада, своими дальнозоркими, колючими глазами первый заметил идущих навстречу людей.
– Стой! Стой! – закричал он.
Стадо остановилось. Миша и Гаврик подошли к старику.
– По-вашему, что б это значило? – растерянно спросил Иван Никитич, слезая с повозки.
На его вопрос Миша и Гаврик не ответили, хотя оба видели своих колхозников, узнавали среди учеников, шагавших в строю, товарищей по школе. Почти все они вернулись в колхоз уже после того, как Миша и Гаврик уехали в Сальские степи. Однако школьников все еще было очень немного и особенно мало старшеклассников, и, верно, поэтому так легко Миша и Гаврик заметили свою одноклассницу Наташу Копылову, шагавшую в первом ряду.
– Бог войны! – со вздохом вырвалось у Гаврика.
– Михайло, – удивленно обратился старик, – мне скоро семьдесят стукнет, а с богом не довелось повстречаться. Скажи, что это Гаврик сказал?
Краснея, как кумач, Миша ответил:
– «Бог войны» – майор… Он же артиллерист…
Угадав майора, старик сбивчиво заговорил:
– Верно… Этот… Ну да, бог… по артиллерии… Неужели встречное шествие?.. Что ж делать-то?
Тем временем вышедшие встречать, отойдя от дороги в сторону, остановились. От них отделилось пять человек: председатель колхоза, двое пожилых колхозников и две женщины. И Гаврик и Миша узнали своих матерей. Обоих ребят смущала встреча с ними на людях, при свидетелях.
Старик Опенкин хорошо понимал душевное состояние своих помощников.
Когда матери были уже близко, Иван Никитич сварливо предупредил:
– Только не вздумайте нежничать! Мы от сладкого отвыкли!
Мать Миши Самохина, Марья Захаровна, была одета обычно: в темный свитер, в ватную кофту, которая распахнуто свисала с ее округлых сильных плеч. На голове голубела праздничная косынка.
– Иван Никитич, говоришь, нежничать не надо? А я чуть-чуть… Вот так, можно? – И она лишь толкнула Мишу своей смуглой щекой не то в висок, не то в бровь и пошла ближе к коровам.
Фекла Мамченко сгребла сына в большие руки, и вдруг Гаврик стал маленьким, затерявшись в её кофте и юбке.
– Это зря, – отмахнулся старик.
– Не задерживай! – донеслось оттуда, где толпой стояли колхозники.
– Иван Никитич, идите! Люди ждут!
– А коровы и лошади останутся на нашем попечении, – весело и громко заявил Алексей Иванович, занимая место в голове стада.
– Раз люди ждут, значит, ребята, надо итти, – сказал Иван Никитич и, на ходу поправляя треух, пошел ребят вперед. Перед колхозниками старый плотник снял шапку и велел ребятам сделать то же.
– Живых вас видеть! – громко поздоровался Иван Никитич.
Колхозники заговорили, замахали руками, поздравляя с благополучным возвращением. Справа и слева от старика с обнаженными головами, запыленные, стояли Миша и Гаврик.
Майор, пожав руку Ивана Никитича, обеими руками обнял запыленных ребят и, не отпуская их от себя, подвел поближе к сурово стоящим в строю ученикам.
– Товарищи школьники, вы и все колхозники неспроста вышли встретить Мишу Самохина, Гаврика Мамченко, – заговорил майор.
Колхозники, живой оградой обтекая строй учащихся, видели, что майор с каждым словом все больше подтягивался.
– Миша и Гаврик в трудное военное время сделали для колхоза большое дело. Больше двухсот километров прошли они степями со скотом. В пути их захватил черный астраханский ветер, но они не струсили, не растерялись и поручение колхоза выполнили. За это я хочу поблагодарить ваших школьных товарищей.
Майор пожал руку Мише и Гаврику, которые были сильно стеснены присутствием радостно смотревших на них людей и потому невольно оглядывались на своего деда – на Ивана Никитича. Старый, худой, плотник стоял прямо и успокаивающе покачивал головой.
– Товарищи школьники, – снова заговорил майор, – кое-что и вы сделали… Но если говорить по совести, сделали вы куда меньше, чем могли бы.
Может быть, майор сказал бы еще несколько слов, но, заметив, что школьники стали вздыхать, он решил, что самокритики на сегодня достаточно, и закончил, обращаясь к Мише и Гаврику:
– В школе вы научите своих товарищей тому, чему научились в дороге.
– Товарищи, дозвольте мне с Михайлой и с Гавриком доставить коров и лошадей по назначению, до последней точки направления! – крикнул Иван Никитич, поднимая шапку над головой.
– В добрый час!
– У всякой песни есть конец! – заговорили колхозники.
Через минуту Иван Никитич, Миша и Гаврик были на своих местах. Зазвенел колокольчик. Кони и стадо пошли под гору, а за ними тронулись и люди.
…Кровельщик с гривастой черной бородой все время находился на крыше, а старуха Варвара Нефедовна стояла внизу, около хаты, держа в одной руке большую палку, а другой – Нюську Мамченко.
Нефедовна, оплакивая убитого сына, стала слаба на глаза и настойчиво допытывалась у кровельщика:
– А теперь что видишь?
Прикладывая ладонь к глазам, кровельщик отвечал, как рапортовал:
– Теперь имеется движение к дому!
– Ну, а теперь Гаврика примечаешь?
– Не в силах!..
– Ну что ты такой слабосильный?.. Гаврик парень-огонь и видный собой, а ты не можешь его приметить! – возмущалась Варвара Нефедовна.
То ли кровельщику надоело слушать сердитую бабку, то ли он и в самом деле увидел Гаврика, чему было трудно поверить, – скорее всего он просто понял, что надо бабке, и спросил с крыши:
– Ведь паренек Мамченко – чернявый, резвый, проворный?
– А какой же?.. Такой он, – объяснила бабка.
– Такой имеется, около коров!
– Слава богу, разглядел! А то хотела влезть на крышу и палкой сковырнуть, – засмеялась бабка.
Нюська кусала палец. Ей было обидно, что и бабка Варвара забыла про нее. Все ждали Гаврика и говорили только о нем. У нее было на уме сказать бабке, что Гаврик сливки пил и мамка, ругала его, но в это самое время бабка, поцеловав ее в голову, сказала:
– Брат-то у тебя, Нюська, хоро-оший!
И хотя Нюська осталась при своем мнении, но ласковый поцелуй бабки заставил ее утвердительно качнуть головой.
* * *
В это; раннее утро Мишу разбудил незнакомый пожилой человек, одетый в стеганую спецовку. По виду он был горожанином, рабочим или мастером: из-под низкого воротника стеганки виднелись аккуратно выглаженный воротник поношенной рубахи и темный галстук.
Наполовину просунувшись в дверь дота, он сказал:
– Ищу дачу Самохиных… Сюда ли попал?
У незнакомого человека под большим козырьком кепки от сдержанной усмешки задвигались твердые скулы.
Миша приподнялся, протер глаза и, сидя в постели, ответил шутливой усмешкой:
– Попали куда надо… Вам, должно, мама нужна?
Входя в дот, незнакомый проговорил:
– Маму я уже видал, хочу посмотреть трубу.
С трудом обойдя постель, он прошел в угол, достал из кармана складной металлический метр и, опустившись на корточки, измерил диаметр трубы.
– Сечение не совсем подходящее.
Он распрямился и, кладя метр в карман, усмехнулся Мише так, как будто вспомнил то интересное, хорошее, что знали только он да Миша.
– «Все знает», – подумал Миша и спросил:
– Вы чего?
– Из родника на МТФ хотим подать воду… Да мы уже все почти сделали. Остался пустяк – дотянуть до родничка. Так не хватает трубы этак метров на пятьдесят… Ваша «установка», «прямой провод» чуть пошире наших труб, но у нас в машине электросварка. Подгоним, если не найдем более подходящих.
Из Приморки донесся едва слышный свисток паровоза.
– Может, с поездом на завод съездить и там поискать, чтоб не снимать вашу «установку»?
Миша видел, как он посмотрел на большие ручные часы. Рука у него была крупная, с широкой жилистой кистью, запачканной желто-бурой ржавчиной.
Уже от двери, натягивая поглубже кепку, он добавил:
– Не знаю, не знаю, как быть… Знаю только, что горком и райком советуют шефам пошибче поворачиваться..
«Разговаривал, как с маленьким», – подумал Миша и, оставшись один, вспомнил вчерашнюю беседу с матерью, затянувшуюся до позднего вечера. Беседа касалась дороги в Сальские степи и обратно, встречи с колхозниками Ивана Никитича и ребят.
Потом мать присела около походного сундучка и стала писать.
– Миша, я пишу отцу… И все про тебя и про твою поездку… Будто больше писать не о чем… – Смущенно улыбаясь, она положила карандаш и снова заговорила: – Миша, колхозники много хорошего говорят о тебе, о Гаврике. Хвалят, благодарят, как больших. Я радуюсь. Хочу, чтоб и отец скорей узнал об этом. Он тебе напишет что-нибудь такое: «Михаил, заработал уважение колхоза, дорожи им и старайся потом сделать больше и лучше». – И почему-то с тревогой в голосе, но улыбаясь, мать добавила: – Мишка, ты что, – стал взрослый, большой?
