Текст книги "Стеклянные цветы"
Автор книги: Мери Каммингс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
Глава двадцать четвертая
Больше Амелия до самой больницы так и не пришла в себя.
Двое санитаров положили ее на каталку и увезли. А Филипп остался в приемном покое. Ответил на несколько вопросов медсестры, сидевшей за стойкой: полное имя, возраст, нет ли каких-то хронических заболеваний или аллергии, адрес…
– Она что – правда баронесса?! – спросил итальянец-водитель грузовика. Филипп и не заметил, что он до сих пор стоит рядом.
– Да.
– Дочь барона?!
– Нет, жена. То есть вдова, барон умер в позапрошлом году.
– Пройдите в комнату для ожидающих, – вмешалась сестра за стойкой. – По коридору прямо, потом на первом повороте налево до конца.
– Пошли! – водитель дернул его за рукав.
– Сейчас, я должен позвонить ее отцу.
– Ладно, я там пока посижу. Кстати, меня Джино зовут.
– Филипп.
По телефону Трента ответил незнакомый женский голос. Филипп удивленно переспросил:
– Кристина?! – Обычно трубку брал если не сам миллионер, то его секретарша.
– Это кабинет мистера Трента. Кто его спрашивает? – Нет, голос был определенно незнакомый.
– Филипп Берк.
– Оставьте, пожалуйста, ваш номер – с вами свяжутся.
Номер был выгравирован на стенке кабины. Филипп подумал, что хорошо бы еще у кого-нибудь спросить, в каком он городе находится, когда его собеседница вдруг словно поперхнулась и быстро сказала:
– Подождите минуточку… сейчас… – И тут же, практически без паузы, заговорил сам Трент: – Слушаю, Берк.
– Здравствуйте, мистер Трент. Вы получили мое предыдущее сообщение?
– Да, я только что прилетел с Западного побережья, и мне передали, чтобы я позвонил в Швейцарию насчет дочери. Что с Мелли, что она там опять натворила?!
– Она в больнице. Скорее всего, аппендицит.
– А, ч-черт, вот оно что! Кристы нет – я без нее, как без рук. Она бы меня уже давно разыскала, а эта, новенькая… черт… – Впервые за время их знакомства Трент позволил себе выругаться. – Как ее состояние? Оперировали уже?
– Мы недавно совсем добрались до больницы. Дорога была завалена…
Филипп коротко рассказал о происшедшем – только факты, в том числе и объяснявшие, почему, вопреки мнению Цолля, он все же решился идти к шоссе, не дожидаясь спасателей. В какой-то момент, увидев проходившую мимо женщину, бросил в трубку:
– Минутку! – и обратился к ней: – Мадам, простите, как называется это место?
– Вад-Лоссенская городская больница, – без малейшего удивления ответила она. Он повторил Тренту название.
После первой вспышки эмоций миллионер заговорил в своей обычной манере – лаконично и деловито. Сказал под конец:
– Спасибо. Держите меня в курсе и позвоните, когда закончится операция.
– Никаких новостей нет, – доложил Джино, едва Филипп вошел в комнату для ожидающих.
Он кивнул, сел рядом.
– Да не волнуйтесь, все будет хорошо, – сочувственно сказал итальянец. – Хотя представляю, что бы я чувствовал, если бы моя жена сейчас в таком положении была. Мы год как поженились. Она у меня очень хорошенькая, волосы такие же светлые, как у вас. Хотите кофе? Тут, за углом, автомат есть.
Джино было двадцать семь лет. Жил он в небольшом городке рядом с Миланом, они с женой купили там квартиру. Взяли ссуду, да и помимо этого влезли в долги, зато квартира была куплена большая – что называется, «на вырост», и с красивым видом из окна.
«Вырост» – то есть прибавление семейства должно было наступить через месяц. Поскольку Аурелия, жена Джино, плохо переносила беременность, она полгода назад ушла с работы, и теперь семья жила на зарплату Джино, пусть и неплохую, но с учетом ссуды и долгов ее хватало едва-едва. Работал он в мебельной фирме – развозил продукцию по всей Европе, даже в Швеции и Англии довелось побывать. Правда, ничего толком там увидеть не успел: приехал, сгрузился и сразу обратно.
Все это Джино поведал Филиппу, решив, очевидно, скрасить беседой бесконечно тянущееся время. Говорил он по-немецки, с сильным акцентом; рассказывал со всеми подробностями – даже изобразил в лицах разговор с директором банка, у которого сумел выпросить ссуду на выгодных условиях. Все-таки сходил и принес кофе, возмущенно замахал руками, когда Филипп полез за бумажником.
Филипп был благодарен ему и за эту болтовню, и за кофе – не потому, что ему так уж хотелось этого кофе, а потому что рядом был человек, которому тоже было не все равно, останется Амелия жива или умрет.
Он слушал, кивал, даже порой о чем-то спрашивал, поддерживая беседу, но мыслями был далеко от итальянца и от его проблем. Он думал об Амелии, которая где-то в этом же здании, совсем недалеко, сейчас лежала на операционном столе. И немецко-итальянский говорок Джино не мог заглушить сверлившую изнутри голову мысль: «А если она умрет?».
Она была веселой. И ласковой, и жизнерадостной, и жизнелюбивой.
И красивой…
И при этом в глубине души во многом все еще оставалась ребенком – одиноким и мучительно жаждущим внимания к себе; ребенком, которого при желании так просто было разглядеть под высоким ростом и ослепительной внешностью раскованной и бесшабашной баронессы фон Вальрехт.
Именно что при желании… которого у него не нашлось.
Все это время она дарила, дарила, дарила ему себя – дарила, ничего не требуя взамен. А он брал предложенное и ее же за это презирал, и обвинял в собственных грехах – что, мол, это она виновата в том, что он изменил Линнет; спал с ней – и при этом ханжески, мерзко смел разыгрывать из себя великого моралиста; нарочно был груб с ней, чтобы больше не приходила – а сам по вечерам прислушивался: не раздадутся ли шаги за дверью.
А она терпела – и радовалась, и смеялась… И приходила снова и снова, в своем любимом голубом халатике, отсвечивающем серебристыми искорками.
Почему он все время думает о ней в прошедшем времени?! Ведь она жива, жива! Жива…
А если она умрет?.. Появится сейчас медсестра, подойдет и скажет: «К сожалению…».
И не останется ничего – ни их с Амелией споров, ни ссор, ни смеха, ни ощущения раскованности и легкости, которое охватывало Филиппа, когда он обнимал ее; ничего, кроме осиротевшего пустого дома в Мюнхене, полного стеклянных цветов.
Только вчера вечером она со смехом закидывала его снежками, веселая, как щенок, возилась в снегу и, пригибаясь, убегала от ответного «залпа». Чуть больше суток прошло, а кажется – в другой жизни…
Все это время, все эти месяцы она давала ему куда больше, чем он в состоянии был понять. Бесила его – и заставляла улыбнуться, огрызалась и смешила – и, возможно, сама не понимая этого, тащила, тащила, тащила обратно в жизнь из той черной тоски, в которую он постепенно погружался.
А он злился на нее – но даже эта злость на самом деле была выходом из одиночества и тоски, потому что заставляла его почувствовать себя живым.
И никогда не интересовался тем, что творится на душе у нее самой.
«Подопечная» – так он ее про себя называл. Не человек со своими сложностями, проблемами, притаившейся в душе болью – подопечная. Как она плакала тогда, ночью в Вене, единственный раз дав этой боли выплеснуться наружу!
Несколько часов назад, на склоне, Филипп думал лишь об одном: «Дойти! Во что бы то ни стало – дойти…» – и из всего, что говорила Амелия, запомнились лишь отдельные обрывки фраз. Но теперь, задним числом, он понимал, что она рассказывала ему то, что обычно скрывала от всех; рассказывала, пытаясь оправдаться и объяснить, как бы подводя итоги собственной жизни – потому что боялась, что этого так никто никогда и не узнает.
И торопилась сказать нечто очень важное для нее: чтобы он постарался полюбить малышку Линни, которая ни в чем не виновата…
Джино поведал о каком-то совершенно особенном соусе для эскалопов, рецепт которого в семье Аурелии передается от матери к дочери, после чего сходил и вновь принес кофе и две упаковки сэндвичей с ветчиной.
Филиппу есть не хотелось совершенно, даже слегка подташнивало. Сэндвичи казались безвкусными, как мокрый картон, но он продолжал жевать – выбрасывать было неудобно.
– Может, стоит пойти спросить, – Джино взглянул на часы, – вдруг что-то новое скажут?
То, что прошло больше двух часов, Филипп знал и без него. Если бы все было в порядке, то операция бы, наверное, уже закончилась. Значит, не все в порядке, значит…
– Да нет, зачем, – покачал он головой. – Кончится операция – придут, скажут.
Итальянец пристально взглянул на него, утешающим тоном заметил:
– У Аурелии аппендицит вырезали в шестом классе, так у нее теперь даже шрама почти не видно.
«Неужели со стороны заметно, как мне страшно?» – подумал Филипп.
Ему действительно было страшно идти куда-то и что-то выяснять… Казалось, пока он сидит здесь, вся жизнь вокруг замерла, но стоит сдвинуться с места, встать – в коридоре раздадутся шаги и медсестра скажет: «К сожалению…»
«Плохо, когда человека никто не любит. Плохо, плохо…» – тонкий звенящий голос, казалось, до сих пор еле слышно звучал где-то неподалеку.
Плохо…
«Поцелуй меня», – попросила Амелия там, на дороге. И он поцеловал – может быть, в последний раз в жизни. И в первый… если бы она только знала, как ему хотелось этого порой! Но он упорно отворачивался, когда она тянулась к нему губами, словно поцеловать – значило бы признать, что в их отношениях присутствует что-то, кроме бессмысленной животной похоти.
И смел упрекать ее, что она была бы плохой матерью! Уж наверное, мать из нее получилась бы куда лучше, чем из него – отец, если даже рождественский подарок дочери он купил лишь после того как она напомнила ему об этом!
А теперь поздно – поздно что-либо говорить, поздно просить прощения…
«Ты должен ее любить… пожалуйста…» – наверное, если бы Линнет могла ему сказать что-то, сказала бы то же самое. Разве девочка виновата, что у нее зеленые глаза и материнская улыбка, и порой, когда он на нее смотрит, сжимается сердце? Ведь она действительно часть Линнет, оставленная ему как прощальный подарок!
Линнет…
Она и Амелия – полные противоположности. Лишь одно роднит их: любовь к жизни, умение видеть красоту в простом цветке, в летящей птице, в снежинках, в облаках и капельках воды на листе. Видеть – и радоваться этой красоте. И творить красоту.
Стеклянные цветы, прекрасные и хрупкие, которые могут вечно радовать глаз – а могут разбиться в одно мгновение…
Неужели это все пропадет, неужели Амелия больше никогда не придет, не скажет: «А я новую вазу сделала. Пошли, посмотришь?!»
Господи, ну не может же быть так, чтобы одна и та же болезнь отняла у него и вторую любимую женщину!
Любимую женщину?! Филипп поразился, как легко и естественно вдруг подумались эти слова, будто нечто само собой разумеющееся. Любимую женщину? Амелию?
Возможно, удивление промелькнуло и на его лице – Джино прервался на середине фразы и спросил:
– Что?
Словно в ответ, в коридоре послышались тяжелые шаги – ближе, ближе…
Из-за угла вывернулся пожилой полусонный санитар с пачкой белья в руках. Филипп перевел дыхание, только сейчас поняв, что на несколько секунд забыл, что нужно дышать.
И тут дверь, напротив которой они сидели, отворилась, и вышел мужчина средних лет в хирургическом костюме и очках. Взглянул на них с Джино, сказал полувопросительно:
– Госпожа фон Вальрехт…
Глава двадцать пятая
– Да, – будто подхваченный ветром, Филипп сорвался с места. – Да, что с ней?!
– Операция закончилась. Госпожа фон… – мужчина сделал короткую, буквально секундную паузу, но показалось, что за эту секунду прошла целая жизнь, – Вальрехт сейчас находится в палате пробуждения, чуть позже ее переведут в хирургическое отделение…
Умом Филипп понимал, что да, действительно, перед ним стоит врач и говорит, что Амелия жива, что операция прошла успешно. Понимал и не понимал; слишком долго он готовился к самому худшему и теперь не мог отрешиться от нахлынувшего ощущения нереальности происходящего. В ушах шумело, казалось, врач медленно, как при съемке рапидом, открывает рот и издает непонятные звуки: «Оо-оаее-ееиюу-уу…».
Он сморгнул и мотнул головой, стряхивая морок. Жизнь вокруг снова потекла в обычном темпе.
– Еще час-полтора, и последствия могли бы быть куда тяжелее, – продолжал врач. – Но в данном случае образовавшийся аппендикулярный абсцесс не успел прорваться в брюшную полость.
Она жива! Жива и будет жить… жива… и будет жить!
Наверное, надо было улыбаться, но почему-то хотелось плакать…
– Я могу ее увидеть?
– Приходите часов в десять утра, к тому времени госпожа фон Вальрехт уже придет в себя и, я полагаю, будет в состоянии принимать посетителей. В пяти минутах езды отсюда есть отель, можете попросить сестру в приемном покое позвонить и заказать вам комнату.
Он говорил, а Филиппу до сих пор не верилось, что все позади.
Так просто – приходите в десять, к тому времени она уже проснется. И будет жить, разговаривать, улыбаться. Наверняка поднимет шум из-за перчаток – в кармане его куртки, куда он их сунул, почему-то осталась только одна.
– Очевидно, ей придется по крайней мере неделю пробыть в больнице, – закончил медик. – Но об этом вам лучше завтра поговорить с ее лечащим врачом.
– Спасибо, – кивнул Филипп, пожал ему руку. – Спасибо. – Обернулся к Джино. – Пошли?
– Пойдем, я тебя до отеля подброшу.
– Ты что – не останешься ночевать?!
– Да… мне ехать надо, – на секунду замялся итальянец, с улыбкой махнул рукой. – Ничего.
Филипп сразу догадался, в чем дело: если бы не история с Амелией, Джино к рассвету был бы уже в Милане. Внеплановая же ночевка в отеле – это еще одна дыра в их с Аурелией семейном бюджете.
– Да ты что, куда ты не выспавшись поедешь?! Я так и так комнату буду брать, поехали, у меня переночуешь, – предложил он. – И, если честно, мне сейчас одному оставаться не хочется. Выпьем по стаканчику, наверняка там и поесть что-нибудь найдется… ты есть хочешь?
– Не отказался бы, – усмехнулся Джино. – У меня, кстати, в машине тоже найдется кое-что.
В машине у итальянца нашлась большая булка и фунта полтора ветчины. К этому добавился так называемый «холодный ужин на двоих» – целый поднос закусок в расписных керамических плошечках, единственное, чем отель мог порадовать своих постояльцев в столь поздний час. Точнее, в столь ранний – к тому времени, как они с Джино прибыли туда, было уже почти пять утра.
Гостиница оказалась неплохая, в уютном старомодно-фольклорном стиле – с вышитыми покрывалами на кроватях, пейзажами на стенах и целым набором разнокалиберных керамических колокольчиков на полке над телевизором. Объявление рядом гласило, что постоялец может забрать с собой, оплатив у портье, любой из этих колокольчиков.
Но Филиппу было сейчас не до колокольчиков. То ли оттого, что он почти сутки не ел, то ли на нервной почве – но на него накатил вдруг жуткий аппетит.
Он даже вкуса почти не чувствовал – просто жевал и глотал, стремясь заполнить сосущую пустоту внутри. В мини-баре нашлось несколько бутылочек спиртного и пара банок пива, они тоже пошли в ход.
Джино явно был голоден не меньше, не чинился и не отставал.
Они ели и ели: прикончили булку, затем принялись за крекеры из мини-бара. То и дело перезаряжали кофеварку, наливая кофе не в маленькие чашечки, стоявшие рядом с ней, а в стаканы из ванной.
Порой в памяти Филиппа всплывали странные, вроде бы даже не им произнесенные, а подслушанные где-то слова «любимую женщину» – и каждый раз вместе с ними приходило удивление. Но он упорно повторял самому себе: «Потом! Не сейчас – потом!» А сейчас – очередная бутылочка из минк-бара, ломоть ростбифа с крекером, и можно наконец ни о чем не думать, просто ни о чем…
Сытость наступила внезапно; еще секунду назад он прикидывал, что съесть прежде – остатки картофельного салата или крекер с сыром – и вдруг почувствовал, что не в состоянии больше проглотить и крошки. Взглянул на Джино – тот сидел, откинувшись в кресле, смотрел полусонными глазами.
– Вот теперь, пожалуй, и поспать можно! – усмехнулся Филипп.
– Аурелия меня убьет, – лениво пожаловался итальянец. – Я ей обещал утром приехать, а получается, едва ли к обеду домой попаду.
– А ты позвони, чтобы она тебя не ждала с утра.
– Тоже верно.
Разговаривал Джино долго – объяснял что-то, смеялся. Потом вдруг, ухмыльнувшись, протянул Филиппу трубку:
– Скажи ей, что ты мужчина.
– Здравствуйте, Аурелия. Я совершенно точно мужчина, – подтвердил Филипп, вернул трубку и ушел в спальню.
Сел на постель, начал раздеваться. Подумал, что надо бы в душ пойти, но сил не было. Сил не было даже на то, чтобы залезть под одеяло.
Он растянулся поверх покрывала, закрыл глаза. Услышал шаги, голос Джино:
– Ревнует, дурочка! Считает, что раз она…
Что именно считает Аурелия, Филипп так и не узнал – внезапно, окончательно и бесповоротно провалился в сон.
Уехал Джино утром.
Проснувшись, Филипп обнаружил, что соседняя кровать пуста, осталась лишь записка, в которой итальянец благодарил его за ночлег и желал Амелии скорейшего выздоровления.
На часах было почти десять.
Но ведь в десять он, по идее, должен уже быть у Амелии! Вместе с этой мыслью снова накатил страх: вот он придет сейчас в больницу, и ему скажут… скажут, например, что возникло осложнение или еще что-то в этом роде…
Попытка вскочить не удалась – казалось, в теле не осталось ни одной мышцы, которая бы не ныла. Особенно болели бедра, давал о себе знать вчерашний «кросс» по склону. Медленно, покряхтывая и держась за спинку кровати, Филипп встал, попытался взять себя в руки: хватит паниковать, ведь сказали же ясно, что операция прошла успешно. Все в порядке, через полчаса он уже будет в больнице, позавтракать можно и потом. Разве что кофе сейчас глотнуть.
Подойдя к кофеварке, он обнаружил, что в стоявшей рядом с ней корзинке не осталось ни одной «подушечки» с кофе. Ладно, кофе тоже можно попить потом…
В вестибюль больницы он чуть ли не вбежал, но поймав на себе чей-то удивленный взгляд, притормозил и к окошечку с надписью «Справочная» подошел уже нормальным шагом. Сидевшая за стеклянной перегородкой девушка вопросительно взглянула на него.
– Слушаю вас.
– Амелия фон Вальрехт, – сказал Филипп. – Ночью привезли, с аппендицитом.
Несколько секунд, пока она смотрела список – несколько ударов сердца…
– Состояние средней тяжести. Хирургия, второй этаж, двадцать шестая палата, – оттараторила девушка.
Значит, все в порядке… он перевел дыхание, улыбнулся.
– Спасибо.
Наверное, она прочла на его лице гложущее беспокойство, от которого он никак не мог избавиться, и улыбнулась в ответ.
– Пожалуйста. Удачи вам!
Лестница, коридор… Филипп заставлял себя идти нормально, не торопиться. Таблички на дверях: 22… 24… 26!
Дверь была приоткрыта, и он вошел.
Кровать стояла почему-то не у стенки, а посреди палаты; Амелия лежала на спине – бледная, с закрытыми глазами.
«Как в гробу», – подумал Филипп и постарался быстрее отогнать эту мысль; подошел ближе.
Что теперь – разбудить? А может, нельзя?
Но в этот момент она открыла глаза и хриплым еле слышным голосом сказала:
– Приветик!
– Здравствуй.
В горле почему-то возник комок – ни проглотить, ни слова сказать.
– Ну, как ты… как себя чувствуешь?
– Пить очень хочется…
– Сейчас! – он выскочил из палаты, быстро, оглядываясь, пошел по коридору.
За углом обнаружилась стойка, за ней – женщина в белом халате.
– Двадцать шестая палата, Амелия фон Вальрехт просит попить, – подойдя, на одном дыхании выпалил Филипп.
– Ей нельзя пока ни есть, ни пить, – едва взглянув на него, равнодушно объяснила медсестра. – Можно только лед сосать понемногу. Подождите. – Встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась с пластиковым стаканчиком, протянула его Филиппу – там лежала круглая плоская ледышка размером с конфету. – Вот, следующую только через час.
– Ну куда ты так надолго исчез?! – Наверное, Амелия хотела сказать это сердито, но получилось жалобное нытье.
– Пить тебе нельзя – вот, можешь пососать ледышку.
– Дай! – Она приоткрыла рот, и Филипп осторожно положил туда льдинку.
– Не глотай все сразу. Следующую только через час дадут.
Слышно было, как ледышка постукивает по зубам, пока Амелия сосредоточенно сосет ее. Филипп тем временем подтащил к кровати стул и сел.
– Ну, как ты все-таки? Болит сильно?
– Да нет, не очень. Не как вчера, – скривилась она. – Вчера я думала, что вообще сдохну. Чего ты так долго не шел? Я с утра здесь лежу, жду, жду, не понимаю, куда ты делся… даже не знаю, сколько сейчас времени.
– Одиннадцать. – Он снял часы, положил на тумбочку. – Вот, пусть у тебя пока побудут. Потом я твои принесу.
Взял Амелию за руку, она вздохнула и закрыла глаза.
Любимая женщина… Любимая женщина – это взбалмошное капризное создание? Филипп снова мысленно произнес эти слова и не почувствовал ни отторжения, ни даже удивления.
– У тебя в стакане больше ничего нет? – Амелия открыла глаза.
Он влил ей в рот оставшиеся в стаканчике полчайной ложки жидкости. Она снова успокоенно зажмурилась, но стоило отпустить ее руку, как тут же встрепенулась.
– Ты что, уже уходишь?!
– Да не ухожу, не ухожу я! Просто хочу сходить поговорить с твоим врачом, узнать у него, что и как. Потом, после обеда, собираюсь взять напрокат машину и съездить за нашими вещами – может, дорогу уже расчистили.
– Тогда привези мне мою розовую пижаму! – Амелия слегка оживилась. – И китайский халат, мне сказали, что завтра уже вставать разрешат.
– Привезу.
– И еще косметичку… и ночной крем с тумбочки! И щетку! У меня волосы жутко спутались, я, наверное, выгляжу, как Чу-чундра!
Раз она уже об этом думает – значит, дело пошло на поправку, про себя усмехался Филипп.
