Текст книги "Стеклянные цветы"
Автор книги: Мери Каммингс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Но Бруни не оставляло ощущение, что стоит им добраться до Мюнхена – и он снова станет нелюдимым и отстраненным. Поэтому она не торопилась домой, вместо этого останавливалась в небольших городках и гуляла по улице, заходя в каждую лавчонку; пила кофе в придорожных кафе – а стоило стемнеть, заявляла: «Вон, смотри, там мотель подходящий!»
Дорога заняла почти три дня. Три дня и две ночи…
После месяца отсутствия дом показался Бруни каким-то гулким и пустым.
Первым делом она спустилась в мастерскую, положила на полку журналы. Огляделась и сказала вслух, то ли самой себе – то ли всему, что окружало ее:
– Ну вот я и дома!
Поднялась к себе в спальню и начала заново обживаться: с наслаждением полежала в горячей ванне, потом натянула халат, плюхнулась на кровать и стала просматривать накопившуюся за месяц почту.
Реклама – к черту, в корзину. Счета, распечатки из банка – завтра, на свежую голову, разбираться. Приглашения… Борис Ланг женится! Неужели на той самой стервочке, которая на вечеринке смотрела на нее волком?
Все, теперь – автоответчик…
Сообщений было немного, в основном поздравления с днем рождения. По делу позвонил только Рей – сказал, что начал делать каркас для лозы, и хорошо бы она заехала посмотреть, что получается.
Бруни подумала, не перезвонить ли ему, но решила, что не стоит. Завтра, все завтра. А сейчас лучше пойти на кухню и посмотреть, что там с ужином.
Фрау Зоннтаг расстаралась – прикрытые фольгой пышки на столе были еще теплыми! Бруни ухватила одну, откусила чуть ли не половину и полезла в холодильник за чем-нибудь посущественнее.
Из «посущественнее» обнаружились два салата, ризотто с грибами и шницель из сома. Она вытащила все на стол, чуть подумала и позвонила Филиппу: пусть тоже приходит.
К ее удивлению, телефон был занят. Сунув ризотто в микроволновку, она позвонила снова – опять занято. Да что там, трубка плохо повешена, что ли?! Вздохнула и – делать нечего – пошла сама.
Первое, что она заметила, войдя в комнату, это то, что трубка действительно плохо повешена. Точнее, вообще не повешена лежит на столе. Филипп сидел в кресле спиной к двери, наклонившись вперед и опустив голову. При ее появлении он даже не шевельнулся.
– Эй, ты чего трубку не кладешь?! – спросила Бруни, подходя и пристраивая трубку на место. – Я тебе звоню-звоню…
Обернулась и увидела, что он поднял голову и смотрит на нее – странно смотрит, будто силится понять, кто она такая. И лицо странное – застывшее, без выражения, как у манекена.
– Ты чего? – неуверенно спросила она. – Пошли есть!
– Линнет… умерла… – с расстановкой произнес Филипп два слова – каждое вроде бы само по себе, а не вместе.
– Что? – не поняла Бруни. – Какая Линнет?
Он сдвинул брови, сказал, так же разделяя слова:
– Моя… жена… Линнет…
Бруни подумала, совсем некстати: «Я никогда не замечала, какого цвета у него глаза. А они серые… – И только потом: – Он женат? То есть – был женат, раз она умерла?!»
Внезапно в лице Филиппа что-то изменилось, будто он пришел в себя. Встал, сказал деловым тоном:
– Мне нужно лететь в Штаты. Сегодня же.
Повернулся и пошел в спальню.
Бруни поплелась за ним, сама не зная зачем. Филипп достал из шкафа чемодан, положил на кровать и раскрыл. Только тут она сообразила, что нужно сказать что-то приличествующее случаю – подошла, дотронулась до его спины.
Он отскочил, как ужаленный, и обернулся. Бруни непроизвольно отшатнулась – так жутко исказилось его лицо.
– Что тебе от меня нужно?
– Я… ничего, я хотела… – растерянно начала она.
– Что ты хотела? Опять трахнуться? Это тебе сейчас надо? Тебя боль чужая возбуждает, да? – он уже не говорил – кричал, задыхаясь от ненависти. – Убирайся… стервятница!
Не дожидаясь, пока Бруни сдвинется с места, схватил ее за плечо, протащил к двери и вытолкнул наружу.
Уехал Филипп через два часа. Попрощаться не зашел – Бруни услышала его шаги в коридоре и через минуту увидела, как он идет к калитке.
Глава двадцать первая
Папаша пребывал в Вашингтоне, на каком-то заседании, но к вечеру должен был прилететь. Встретившая Бруни экономка сказала удивленно:
– Меня не предупреждали о вашем приезде!
На это Бруни пожала плечами (поймала себя на том, что собезьянничала жест Филиппа) и попросила, чтобы кто-нибудь отнес ее багаж в комнату.
Предупредить экономку никто не мог – о своем приезде Бруни отцу не сообщила и теперь надеялась, что он не очень обозлится на нее за это. Хотя, конечно, он не любил сюрпризов, но не выкинет же он за дверь родную дочь?!
Дело в том, что звонить и предупреждать значило бы объяснять ему причину приезда, а что сказать, она и сама не знала. Ну не говорить же правду: что после отъезда Филиппа ей стало невыносимо пусто и тоскливо и что, проворочавшись полночи в постели, она встала, заказала билет на ближайший рейс до Бостона и начала собираться в дорогу.
Теперь, для отца, нужно придумать какой-то благовидный предлог. Только какой?..
Оказавшись в комнате, первым делом Бруни позвонила на кухню и попросила принести ей кофе с булочками. В самолете кофе был жуткий, до сих пор на языке противный вкус остался, хотя она и перебила его порцией джина. Больше пить не рискнула – папаша мог учуять запах и обозлиться окончательно.
Потом легла на кровать и принялась придумывать «повод для визита»…
Проснулась она, когда за окном уже смеркалось. Вскочила, приоткрыла дверь и прислушалась. Судя по царившей в доме тишине, отец еще не приехал.
Рядом с кроватью, на тумбочке, стоял поднос с остывшим кофе. Бруни выпила его одним глотком и побежала приводить себя в порядок: папаша не терпел никакой небрежности, в том числе и в одежде.
Успела она как раз вовремя: приняла душ, причесалась, надела голубую блузку и джинсовую юбку с запахом, застегивающуюся на декоративную медную булавку – и, увидев подъезжающую к дому машину, побежала вниз, чтобы встретить его в холле.
Удивился он здорово – это было видно сразу. Когда она подлетела к нему и с радостным «Здравствуй, папа!» поцеловала в щеку, замер на месте и быстро спросил:
– Что ты здесь делаешь? Что-нибудь случилось?
– Нет, папа, я просто… – вдохновенно начала Бруни, еще не зная, что сказать.
Он оборвал ее, махнув рукой:
– Ладно, после ужина поговорим. Как ты долетела? Проводи меня до комнаты.
Широким шагом направился к лестнице. Бруни послушной собачонкой затрусила рядом, докладывая:
– Долетела я нормально… Здесь уже, в Бостоне, таксист начал требовать двойную оплату – без этого отказывался везти так далеко. А я хотела быстрее домой попасть…
В слове «домой» был тонкий политический расчет: напомнить отцу, что он сам не раз заявлял: это поместье – ее дом. Тогда вопрос, зачем она приехала, вообще неуместен: человек домой вернулся, что в этом особенного?!
– Ладно, – добравшись до второго этажа, отец жестом отпустил ее и добавил вслед: – Ужин через двадцать минут, не опаздывай!
За ужином, кроме них с отцом, присутствовала Кристина и еще парочка «людей свиты»: Стив и какой-то незнакомый бойкий парень лет тридцати. При других обстоятельствах она непременно пококетничала бы с ним, но сейчас выходить из образа «папиной пай-девочки» не хотелось.
Разговор велся на самые общие темы: о погоде, о футболе; Бруни внесла свою лепту, рассказав об антикварном столике, который купила на провинциальном аукционе. Отец категорически запрещал за столом деловые разговоры, считая, что они вредят пищеварению.
Доев десерт, он сделал знак горничной:
– Кофе я попью в библиотеке, а Мелли за мной поухаживает. – Встал, положил салфетку. – Пошли!
Последнее было адресовано ей. Бруни вскочила и устремилась за ним.
Отлично, отец решил разговаривать с ней в библиотеке! Значит, настроен мирно – ругаться он всегда предпочитал в кабинете.
– Ну, так чему я обязан этим визитом? – поинтересовался он, усаживаясь в кресло.
– Понимаешь, папа, я вчера как раз вернулась из круиза – кстати, спасибо тебе огромное, все прошло очень хорошо… и я потом еще в Ницце побывала… – Бруни ждала какой-то ответной реплики, чтобы подхватить ее и увести разговор в сторону, но отец лишь кивал, издавая неопределенное хмыканье, похожее на «Угу». – И вот я решила – дай, думаю, приеду…
Папаша в очередной раз хмыкнул и вздохнул.
– Слушай, Мелли, сколько лет я тебя уже знаю?
– Двадцать пять, – честно сказала Бруни.
– Ну так, может, хватит? Зачем ты приехала?
Она тоже вздохнула, набирая воздух.
– Ты знаешь, что у Филиппа умерла жена?
– Да, я уже послал венок. Не повезло парню.
– А от чего она умерла? Автомобильная катастрофа?
Отец как-то странно посмотрел на нее.
– Сомневаюсь.
– Ну вот, я подумала, что он со мной все-таки работает… может, мне тоже стоит на похороны пойти, а то неудобно… я с ним общаюсь много… и…
Бруни понимала, что пора кончать нести чепуху – все равно отец не верит ни единому ее слову – и испытала даже какое-то облегчение, когда он, вклинившись в ее мямленье, спокойно спросил:
– Он что – твой любовник, что ты за ним так бегаешь?
Сначала она хотела возмутиться, начать все отрицать, но потом подумала – зачем? Он все равно не поверит. Лучше сказать правду…
– Нет… не любовник, я бы это так не назвала. Но он… не выставляет меня за дверь, если я прихожу к нему ночью. А днем ведет себя так, будто ничего и не было. Прихожу – прихожу, а нет, так и не надо… – Она замотала головой, сморгнула слезу и удивилась – чего вдруг слезы выступили?
Отец поморщился – то ли заметил слезы, то ли ему просто не по душе была подобная откровенность. Но сам же спросил!
– Ты знала, что он женат?
«А если бы и знала – ну и что, в конце концов?!» – мысленно огрызнулась Бруни, а вслух ответила:
– Нет. Он вообще почти ничего о себе не говорил. – Тут же добавила, чтобы восстановить справедливость: – Но я и не спрашивала… А кто была его жена?
– Художница.
– Художница?!
В первый момент она подумала, что ослышалась – настолько это слово не вязалось с Филиппом… хотя в свое время для нее было неожиданностью и то, что он закончил Сорбонну.
– Да, художница. Линнет Дейн. Говорят, талантливая – во всяком случае, картины ее пользовались успехом, было даже несколько выставок. Но после этого несчастья ни о каких картинах и выставках, конечно, речи уже не шло.
– Какого несчастья?!
– У нее было кровоизлияние в мозг. И она… в общем, никого с тех пор не узнавала, говорить не могла. Последние два года она в психиатрической клинике лежала.
– Господи… Господи, он мне никогда ничего об этом не говорил!
– Да, он парень не из болтливых.
– У него и дети есть?
– Дочка. Маленькая совсем, года два. У жены его это как раз во время родов произошло.
– Господи… – Больше Бруни ничего выдавить из себя не смогла.
– Тебя, наверное, беспокоит, вернется он после похорон в Мюнхен или нет? – продолжал между тем отец. – Я пока не могу тебе на этот вопрос ответить. Дай ему придти в себя, потом можно будет об этом разговаривать.
До сих пор эта мысль как-то не приходила ей в голову. Казалось само собой разумеющимся, что Филипп побудет здесь немного, а потом они вместе полетят обратно в Мюнхен. Но сейчас она поняла: он действительно может не вернуться…
Внутри все оборвалось. Как же так?!
Ведь она так привыкла к нему! К тому, что он всегда где-то рядом, и можно в любой момент пойти и спросить у него что-то, посоветоваться – да и просто поговорить! И кто теперь будет водить машину? И…
Возможно, отец что-то прочитал на ее лице, потому что сказал:
– Слушай, держись от него подальше сейчас. И не ходи ни на какие похороны – ты у нас никогда особым тактом не отличалась, а ему и без того плохо.
– Да я… (Он что, считает, что она вообще идиотка ненормальная и пойдет на кладбище, чтобы сцены там Филиппу закатывать?!) Да, папа.
Отец кивнул, словно подводя итог, и заговорил о другом:
– Видел журнал. Поздравляю. Действительно рад. Вот уж не думал, что из твоих этих штучек что-нибудь дельное получится. Но могу только поздравить!
В другое время Бруни, наверное, обрадовалась бы (и тут же разозлилась бы на подобный «комплимент»), но теперь лишь вяло улыбнулась и кивнула:
– Спасибо, папа.
Она была уже у двери, когда услышала сказанное вслед:
– Мелли, я тебя прошу… Не лезь сейчас к нему и не трогай его.
Бруни знала, что отец не поймет. Он никогда ее не понимал.
Звуки траурного марша она услышала еще от входа на кладбище. Сначала дрожью в воздухе, слабым отзвуком, до нее донеслись мерные удары барабана, и лишь потом она уловила доносящуюся откуда-то издалека музыку.
Узнать, где и когда будут хоронить художницу Линнет Дейн, оказалось нетрудно – на следующее утро, проглядев раздел траурных объявлений «Бостон глоб», Бруни сразу наткнулась на нужное ей объявление.
Что бы там ни говорил отец, она не хотела, чтобы Филипп заметил ее – поэтому надела черное платье, черную шляпку с закрывающей лицо вуалью и туфли на низком каблуке; собрала волосы в пучок и спрятала под шляпку. Подъехала к боковому входу на кладбище, отпустила такси и пошла на звуки духового оркестра, надеясь, что они приведут ее туда, куда надо.
Вскоре оркестр замолчал, но к этому времени Бруни уже заметила вдалеке небольшую толпу – человек, наверное, пятьдесят; пошла медленнее и, приблизившись, увидела блестящий гроб темно-вишневого цвета и застывшего перед ним священника.
Священник что-то монотонно говорил, но слов было не разобрать.
Она подошла еще ближе, обошла массивное, заслонившее от нее на пару секунд всю сцену надгробие – и внезапно увидела Филиппа. Он стоял у самого гроба, вполоборота к ней, и Бруни поспешно отступила назад.
Рядом с ним стаяли пожилые мужчина и женщина – наверное, родители Линнет Женщина машинальным повторяющимся жестом то и дело подносила к глазам платок, мужчина придерживал ее за локоть и что-то ей говорил.
А Филипп стоял один. Именно такое было ощущение, несмотря на собравшуюся вокруг толпу. Они все вместе, а он – один. Словно на другой грани, в другой плоскости происходящего. И Бруни могла вообще не маскироваться и не прятаться – он бы все равно ее сейчас не заметил. Он не смотрел по сторонам, только на гроб, и шептал что-то беззвучно.
Это был ее любовник, человек, которого она, как ей казалось, знала едва ли не лучше, чем саму себя. Человек, которого она, выходит, вовсе и не знала. Неподвижный, как тяжелая каменная глыба. И странным образом – беспомощный… Почему-то пришло в голову именно это слово, и она подумала вдруг: «Это несправедливо. Нельзя, чтобы кого-то хоронили в такой ясный солнечный день, когда хочется только радоваться!»
Внезапно в монотонный бубнеж священника вклинился другой звук – высокий и жалобный. С каждой секундой звук становился все громче, заглушая слова проповеди, и Бруни не сразу поняла, что это плачет ребенок.
Филипп повернул голову и нетерпеливо махнул рукой – к нему, отделившись от толпы, подошла невысокая женщина в черном. За руку она вела девочку.
Едва увидев эту кроху, такую маленькую и трогательную, в черном траурном платьице, с черными бантиками в коротеньких косичках, Бруни больше не могла оторвать от нее глаз. Ей захотелось броситься к ней, обнять, взять на руки, успокоить, чтобы малышка перестала так отчаянно плакать и не закрывала больше ладошкой заплаканное личико…
Филипп нагнулся и поднял дочь. Девочка замолчала, обхватила его за шею и уткнулась ему в щеку, но он уже не обращал на нее внимания, снова глядя перед собой, на гроб.
Наконец священник смолк. Вновь заиграл оркестр, и гроб медленно начал опускаться в могилу, пока полностью не скрылся с глаз.
Люди один за другим стали приближаться к могиле – бросали туда цветы, говорили что-то сначала Филиппу, потом родителям Линнет и уходили в сторону аллеи, ведущей к выходу с кладбища.
Наконец у могилы остались стоять только Филипп, по-прежнему с девочкой на руках, родители Линнет и женщина в черном, которая привела ему ребенка – наверное, та самая Эдна. Затем и они двинулись к выходу.
Но пройдя шагов десять, Филипп повернулся к сестре, передал ей девочку, а сам вновь вернулся к могиле. Остановился, губы его снова зашевелились. Потом сунул руку в карман и протянул ее над ямой. Оттуда упало вниз что-то легкое, зеленовато-пестрое. Платок? Просто кусочек легкой ткани?
Он уже шел к выходу, а Бруни все не могла сдвинуться с места. Ее трясло от слез, слезы заливали глаза, и бесполезно было их вытирать – они тут же появлялись снова.
Она и сама не знала, по кому плачет – по женщине, которую только что похоронили на ее глазах, или по крохотной девочке в траурном платьице. Или по тому человеку, ради которого пришла сюда, и который так и не заметил, что она здесь; и хорошо, что не заметил, но все равно – не заметил…
Или по себе самой…
Часть вторая
Глава первая
Открыл Филипп не сразу. Бруни пришлось провести на площадке несколько неприятных минут, представляя себе всякие ужасы вроде свежеповесившегося трупа (иначе почему он не открывает?!) – только после этого она услышала за дверью тяжелые шаги.
Казалось, он постарел лет на десять. И похудел.
И совсем не удивился, увидев ее. Сказал безразлично:
– А-а, это ты… Чего надо?
– Я могу войти?
– Входи, – он отступил от двери, повел, чуть пошатнувшись, рукой.
Лишь теперь Бруни поняла, что он пьян – еле на ногах держится. Когда он успел?! Два часа назад, на кладбище, он выглядел совершенно трезвым…
Филипп смерил ее взглядом, заметил черное платье.
– Что, сочувствие выразить пришла?
– Да… я…
– Выразила – и убирайся. Ты ее не знала, ни к чему тебе тут быть сейчас.
– А какой она была, Филипп? – спросила Бруни первое, что пришло в голову.
– Была? – Он улыбнулся странной – растерянной и какой-то полудетской улыбкой, на его лице показавшейся жуткой. – Да, она была… Это самое страшное, что она – была. Что ее нет и больше не будет. Я даже проститься не успел. – Похоже было, что он говорит уже не с ней, а сам с собой. – Не успел… – повторил Филипп, вздохнул и побрел прочь тяжелой походкой. Выходя из холла, обернулся:
– Пойдем!
Бруни чуть ли не бегом бросилась за ним.
Далеко идти не пришлось. Вдоль стены гостиной тянулась вверх неширокая лестница с резными перилами – туда и свернул Филипп.
Наверное, когда-то в этом помещении со стеклянной крышей находился зимний сад. Но теперь здесь была мастерская – на стенах были прикреплены наброски, стол завален инструментами и тюбиками с краской, сбоку, у стены, стояли готовые холсты, а посреди комнаты возвышался мольберт с картиной.
Вот к этому мольберту и направился Филипп. Кивнул на картину:
– Вот… подожди, сейчас… – отошел в сторону, включил свет.
На картине была изображена женщина с темными волосами, облачком вьющимися вокруг лица, и веселыми зелеными глазами. Одетая в светлый балахон, кое-где заляпанный краской; в одной руке – кисть, в другой – бокал с вином, она смотрела на Бруни и улыбалась радостной открытой улыбкой, словно говорила: «Я счастлива и хочу, чтобы все вокруг тоже не грустили!»
Филипп подошел, стал рядом. Бруни успела заметить скользнувшую по его губам улыбку – тень улыбки, словно отражение той, с картины.
– Вот такой она была.
Бруни понимала, что сейчас положено сказать что-то, но слова не шли с языка. Ощущение было такое, будто в этой комнате их трое. Точнее, двое: Филипп и женщина на картине; они – вместе, связаны между собой какой-то незримой нитью и отлично друг друга понимают. А она, Бруни, тут лишняя…
Молчание длилось довольно долго. Она даже успела украдкой оглядеться, попыталась рассмотреть наброски на стенах – в основном, пейзажи, но были и портреты, и изображения каких-то мифических животных.
Наконец, ни слова не сказав, Филипп повернулся и пошел к лестнице. Бруни не удержалась: ей очень хотелось разглядеть картину, висевшую в углу; подошла, посмотрела – оказался городской пейзаж: деревья, дорожка, вдалеке крыши домов, чугунная решетка сбоку… Почему-то сразу, без слов, стало ясно, что это Париж.
Когда она спустилась вниз, Филипп сидел на диване, откинувшись на спинку. Перед ним на журнальном столике стояли стакан и бутылка.
– Зачем ты приехала? – даже не взглянув на нее, спросил он. – Случилось что-то?
– Может, мне тоже выпить предложишь?
– Тут уже пусто. Хочешь – там, – он мотнул головой влево.
Она пошла в ту сторону и обнаружила бар. Засмотрелась на висящую над ним картину – на ней были изображены танцующие в воздухе драконы с развевающимися гривами, настолько реальные, что, казалось, художница сама их видела.
Вермута в баре не оказалось, только бренди, джин и несколько бутылок вина. Бруни выбрала джин, взяла стакан и вернулась к дивану.
– Я даже не знаю, мучалась ли она, – сказал неожиданно Филипп. – Может быть, ей было больно, плохо…
– А отчего она умерла? – спросила Бруни.
– От аппендицита… Представляешь, глупость какая?! В наше время… Говорят, сердце, во время операции…
Он налил себе полный стакан и залпом выпил. Бруни смотрела на него во все глаза – от выпивки она и сама обычно не отказывалась, но не представляла себе, что кто-то может вот так, не поморщившись, сглотнуть одним махом стакан джина. Кто-то – а тем более Филипп.
– Ты видела, какая она была… Красивая, талантливая! И так глупо!..
Он налил еще, поднес к губам – но не выпил, а поставил обратно на стол; наклонился вперед, обхватил руками голову. Сказал – глухо, в пол:
– Я изменял ей. Понимаешь? Она была здесь, живая – а я изменял ей! Когда она была здоровой, у меня даже и в мыслях этого не было! – Все-таки выпил – жадно, словно это была вода, а он никак не мог напиться. Поморщился, замотал головой. – Но я не должен был, все равно не должен! Я любил… если бы ты знала, как я любил ее! Она… она была как… как солнышко.
Откинулся обратно на спинку, добавил безнадежно:
– А теперь все…
– У тебя дочка есть, – сказала Бруни. Она сидела перед наполненным стаканом, до сих пор не отпив ни капли. Хорошо было бы этот джин чем-то разбавить или хоть льда туда кинуть, но просить сейчас у Филиппа лед было неудобно.
– Ты можешь меня кем угодно считать – но я ее видеть сейчас не могу!
– Потому что она… похожа, да?
– И это… да, тоже… – Он закрыл глаза, кивнул несколько раз, как китайский болванчик. И вдруг, на середине кивка, отключился, свесив голову на грудь и приоткрыв рот.
Громко тикали часы, и от этого обстановка казалась еще более гнетущей.
Ну и что теперь?
Она ехала за ним от самого кладбища – прыгнула в подвернувшееся такси и сказала: «Следуйте вон за той машиной». А потом больше часа просидела в сквере напротив подъезда, не решаясь войти. Было не по себе от мысли, что Филипп может снова начать ругаться, и в то же время, вопреки всякой логике, казалось, что стоит им только встретиться – и все снова станет так же просто и легко, как было еще несколько дней назад.
Но они встретились, и проще не стало. Он был осунувшимся, чужим и непонятным, и при этом жалко было его до слез.
Она вспомнила про лед и, чуть поколебавшись, встала. Кресло скрипнуло. Бруни испуганно взглянула на Филиппа – он всхрапнул и запрокинул голову, но не проснулся – и, сняв туфли, на цыпочках проследовала на кухню.
Лед нашелся сразу. Собственно, в холодильнике, кроме него, ничего и не было. То есть совсем ничего – внутренность сияла белизной, словно он был только что из магазина.
Так что же, выходит, Филипп очнется, и ему поесть даже нечего будет? Нет, это не дело – по собственному опыту Бруни знала, что после выпивки есть хочется зверски! Все так же на цыпочках она прошла в холл и, найдя в справочнике телефон ближайшего итальянского ресторана, набрала номер.
Следующие полчаса она провела в холле, прислушиваясь к шагам на лестнице. Она, конечно, строго-настрого наказала посыльному не звонить, а тихонько поскрестись – но кто их знает!
Наконец посыльный появился. Встретив его на пороге, Бруни забрала сумки с едой и, закрыв за ним дверь, снова двинулась на кухню.
Выставила на стол пластиковые коробочки с едой, попутно снимая крышки и проверяя содержимое. Не удержалась – утащила эскалоп, съела и облизала пальцы, такой соус вкусный оказался; поставила в холодильник бутылку с молоком и сама себя похвалила: умница, вовремя вспомнила, что Филипп им все запивать любит!
Натюрморт получился весьма живописный, самой даже есть захотелось. Бруни сунула в рот кусок хлеба и вышла в гостиную.
Филипп по-прежнему спал.
Ну и что дальше? Конечно, проснуться он может не скоро, а отец рассердится, если она к ужину не явится… Ну да ладно, врать ей не привыкать – скажет, что ходила в кино, а потом такси в пробку попало… И вообще, нельзя же оставлять спящего человека одного в незапертой квартире!
Повеселев от принятого решения, Бруни направилась к лестнице, ведущей в мастерскую: пока он спит, можно с удовольствием, не торопясь, посмотреть картины!
Не зря отец говорил, что Линнет Дейн была очень талантлива. Никакого сравнения с мрачной пачкотней Иви (она, конечно, подруга – но истина дороже)!
Среди прикрепленных на стене набросков Бруни обнаружила несколько портретов Филиппа и не сразу узнала его, настолько он был не похож здесь на человека, которого она привыкла видеть изо дня в день. Ни полупрезрительной усмешки, ни застывшего бесстрастного лица – веселый, улыбающийся, он казался даже красивым.
Затем очередь дошла до больших картин, стоявших у стены. Их лучше было смотреть издали, поэтому Бруни поставила одну на свободный мольберт, повернула так, чтобы картина была как следует освещена, и отошла в угол. И в этот момент услышала топот на лестнице.
«Ага, проснулся!» – подумала она и обернулась.
Филипп выскочил снизу, замер и мгновение смотрел на нее широко открытыми ошеломленными глазами. Внезапно лицо его исказилось бешеной яростью.
– Ты что здесь делаешь?
Прежде чем Бруни сообразила, что ответить, он подскочил к ней, схватил за плечо и встряхнул.
– Ты что здесь делаешь, черт тебя подери?!
– Я… ну…
– Не смей тут ничего трогать! – рявкнул он и толкнул ее к лестнице. – Убирайся!
Она испуганно отступила, запнулась за что-то каблуком, и в этот момент Филипп снова толкнул ее, грубо и сильно – так, что отлетев к самой лестнице, она беспомощно взмахнула руками и, не удержавшись на ногах, грохнулась на пол.
Филипп шагнул к ней. Бруни показалось, что сейчас он ударит ее, она попыталась заслонить лицо локтем – но он, похоже, уже пришел в себя.
– Вставай, – нагнулся, протянул руку.
Поднялась она с трудом, чуть не охнув – так болело бедро, на которое пришелся основной удар при падении. И локоть тоже болел, и плечо…
– Прости, – сказал он тускло. – Я услышал наверху шаги и подумал… – Похлопал ее по плечу – то ли в качестве примирительного жеста, то ли просто стряхивая пыль. – Извини.
– Я тебе еду заказала, – некстати вспомнила она.
Ей хотелось, чтобы он обнял ее, прижал к себе и немножко поутешал и пожалел: бедро действительно очень болело. Но Филипп только повторил:
– Извини… пойдем вниз.
Не дожидаясь ответа, двинулся к лестнице. Бруни поплелась следом, внизу сказала снова:
– Тебе поесть надо. Я еду заказала. И молока купила – ты ведь любишь…
Странный звук, вырвавшийся у Филиппа, был похож скорее на рыдание, чем на безрадостный смех.
– Амелия, не нужно этого всего, ладно? Ты… Я хочу тебе сразу сказать – я больше не вернусь в Мюнхен.
Внутри у Бруни все оборвалось.
– Почему? – жалобно спросила она.
– Потому что я никак не могу перестать думать о том, что я спал там с тобой – а она здесь в это время… умирала.
Он прошел к дивану, снова сел, оперся локтями о колени и уставился в пол.
– Но никто ведь не знал, что так получится! – тихо и нерешительно сказала Бруни, подходя. – И ты все равно ничего не смог бы сделать…
– Но был бы рядом, – так же тихо ответил Филипп.
– Ты же не виноват…
– Я?! – Он вскинул голову. – Да я еще в первый раз после того, как с тобой переспал, должен был уехать обратно! Так, собственно, и хотел… потом уговорил себя, что это не помешает мне выполнять мою работу. Мне очень нужны были деньги – для нее, – на губах у него снова появилась болезненная улыбка. – И в результате я получал от твоего отца зарплату – и при этом спал с тобой… когда тебе этого хотелось… Будто какой-то поганый жиголо!
– Но ты вроде не возражал, – сказала Бруни растерянно.
– Да, в самом деле… Если бы ты знала, какой сволочью я себя чувствовал, просыпаясь утром рядом с тобой!
– Ты потому по утрам всегда был такой злой?
– Да? – то ли подтвердил, то ли спросил он.
И в этот момент, будто подводя черту под их разговором, зазвонил телефон.
– Да, – схватив трубку, бросил Филипп. – Да, она здесь. – Протянул трубку Бруни: – Это твой отец.
– Я тебе сказал – не лезть сейчас к нему?! – без долгих предисловий начал любящий папочка. – Немедленно марш домой!
– Но па-апа! – попыталась заспорить Бруни, но тут же вспомнила, что ссориться с отцом сейчас нельзя – если кто-то и может уговорить Филиппа вернуться в Мюнхен, так это только он. Сникла и торопливо ответила:
– Хорошо, я сейчас приеду.
Отец молча повесил трубку.
– Вот, – подняла она глаза на Филиппа, – мне пора ехать.
– Ну, счастливо. Удачи тебе и… – он пожал плечами, не найдя нужных слов, – удачи…
