Текст книги "Я буду любить тебя..."
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Глава XXXVI
В которой я узнаю дурные вести
Когда я пробудился ото сна или ступора, в который я, должно быть, погрузился после обморока, то обнаружил, что лежу на кровати в незнакомой комнате, залитой солнечным светом. Я был один. Несколько мгновений я лежал неподвижно, глядя на голубое небо за окном и гадая, где я нахожусь и как сюда попал. С улицы послышалась барабанная дробь, лай собак и мужской голос, отрывисто отдающий приказ. Эти звуки тотчас же заставили меня вспомнить все, я вскочил с постели и быстро подошел к окну. Голос все еще отдавал команды.
Это был Уэст – он стоял под моим окном, показывая шпагой то в сторону форта, то в сторону палисада, и отдавая распоряжения вооруженным мужчинам, которые стояли вокруг него. На улице было много народу. Бледные испуганные женщины спешили в форт, неся в руках домашний скарб, рядом с ними бежали дети, тоже неся домашнюю утварь и стараясь держаться поближе к юбкам своих матерей; мужчины направлялись кто к форту, кто к воротам палисада, большинство из них были мрачны и шли молча, но некоторые громко переговаривались. Не все лица в толпе принадлежали жителям Джеймстауна: здесь были Кигсмелл с женой, живущие не на полуострове, а на материке, и Джон Эллисон из Арчерз Хоупа, и итальянцы Винченцо и Бернардо со стекольной мануфактуры. Стало быть, людей с ближайших плантаций успели предупредить, и они смогли укрыться в городе. Мимо прошел негр, но в это утро, впервые за много дней, ни один индеец не щеголял на улицах поселения бледнолицых в так хорошо знакомых нам раскраске и перьях.
Из моего окна я не мог видеть ту часть палисада, что пересекала перешеек, но я знал, что сражение – если оно состоится – произойдет именно там. Если индейцы возьмут палисад, то оставались еще дома горожан, а если возьмут и их, то останется форт – наша последняя линия обороны. Я не верил, что им удастся взять палисад на перешейке. Мы давно уже изучили их методы ведения войны: они использовали засады, неожиданное нападение и резню; когда же им противостояли значительные силы, и противостояли решительно, они тотчас отступали и удалялись в свои владения – бескрайний лес – и выжидали там момента, когда во мраке ночи они смогут опять атаковать спящих врагов.
Снова раздалась барабанная дробь, и по улице со стороны палисада на перешейке пробежал гонец.
– Они засели в лесу напротив нас, и их тьма-тьмущая, больше, чем муравьев в муравейнике! – крикнул он Уэсту, пробегая мимо. – К берегу только что прибило лодку, а в ней двое мужчин, убитых и оскальпированных!
Я повернулся, чтобы выйти из комнаты, и едва не столкнулся с идущим на цыпочках мастером Пори. Его красная физиономия была непривычно серьезна. Увидев меня, он вздрогнул.
– Стало быть, барабанная дробь подняла вас на ноги! – воскликнул он. – Вы всю ночь пролежали, как мертвец. Я пришел, чтобы посмотреть, дышите вы или нет.
– Чтобы окончательно прийти в себя, мне надо поесть, – сказал я. – Они еще не напали?
– Нет, – ответил он. – Должно быть, они знают, что мы готовы к обороне. Но они разожгли свои костры вдоль берега реки, и до нас доносятся их вопли. Посмотрим, достаточно ли они безрассудны, чтобы напасть на город.
– Жителей ближайших поселений предупредили?
– Да. Губернатор предложил тысячу фунтов табака и вечную благодарность Компании тому или тем, кто передаст им весть о нападении индейцев. Сделать это вызвались шестеро; они отправились на лодках: трое – вверх по реке и трое – вниз. Скольких они предупредили и сохранили ли при этом свои скальпы, мы не знаем. А несколько часов назад, как раз перед рассветом, в Джеймстаун в отчаянной спешке прибыл Ричард Пэйс – приплыл на веслах из Пэйсиз Пэйнза, чтобы сообщить ту новость, которую нам уже принесли вы. Чанко-христианин рассказал ему, что замыслили индейцы, и он предупредил Пауэлла с домочадцами и еще нескольких, пока греб вверх по реке.
Он замолчал, но только я собрался заговорить, начал снова:
– Надо же, все это время, покуда мы вас искали, вы были на Паманки! Выходит, что паспахеги отправили нас по ложному пути, сказав чистую правду, ибо они так истово клялись, что их вождь и лучшие воины ушли на охоту в сторону Паманки, что нам не оставалось иного, как увериться, что они отправились как раз в противоположную сторону. И в каждом племени, которое мы расспрашивали, все как один клялись, что Опечанканоу находится сейчас в Орапаксе. И вот мастер Ролф отправляется вверх по Джеймсу, чтобы найти если не вас, то хотя бы индейского императора и заставить его выдать нам тех, кто вас убил; а губернатор посылает поисковую партию на побережье залива, а Уэст – еще одну, вверх по Чикахомини. И подумать только, все это время вас прятали в той деревне у болот! А Нантокуас, после того как спас наши жизни, словно он такой же англичанин, как и мы, снова вернулся к обычаям индейцев! И ваш слуга убит! Увы, увы! На свете нет ничего, кроме невзгод и напастей! Воистину, «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх» [138]138
Библия. Книга Иова, 5:7.
[Закрыть]. Но человек мужественный терпит все стиснув зубы.
Во всем его поведении, в том, как быстро он говорил, в беспокойных взглядах, которые он то и дело бросал на дверь, мне почудилось что-то вымученное и странное.
– Я думал, Ролф идет за мною, – сказал он, – но его, должно быть, что-то остановило. Внизу, в зале, где совещаются губернатор и те члены Совета, которые не обороняют перешеек, на столе есть мясо и вино. Давайте спустимся; вам надо поесть, а добрый херес придаст вам сил.
– Да, конечно, – отвечал я, – но по дороге в залу расскажите мне новости. Меня не было здесь десять дней, но, клянусь честью, мне кажется, что прошло не десять дней, а десять лет! Скажите, мастер Пори, никакие корабли не отплывали? «Джордж» все еще здесь?
Я посмотрел ему прямо в глаза, ибо внезапная догадка о возможной причине его смущения словно ножом пронзила мне сердце.
– Да, «Джордж» еще здесь, – ответил он с готовностью, в которой не было ни капли притворства. – Он должен был отплыть на этой неделе, поскольку губернатор опасался держать его здесь дольше. Но прибывшая вчера в гавань «Надежда» привезла вести, которые успокоили совесть нашего губернатора. Теперь «Джордж» останется здесь до тех пор, покуда нынешняя партия не будет доиграна, с тем чтобы сообщить в Англию имена выживших. Если эти краснокожие дьяволы все-таки нападут на город, в них полетят двенадцатифунтовые ядра из его пушек, а ведь еще есть пушки форта…
Он продолжал говорить, но я его более не слушал. Стало быть, «Джордж» так и не отплыл. Мысленным взором я снова увидел освещенную пламенем очага хижину и человека, упавшего наземь вместе с вцепившейся в него пумой. Ее когти вонзились глубоко; тот, чье лицо они изорвали, останется в своих апартаментах и гостинице, пока его раны хоть немного не заживут.
«Джордж» будет ждать его, корабль не посмеют отправить в Англию без королевского фаворита, а значит, леди, которую «Джордж» должен был увезти в Англию, все еще находится в Виргинии. Именно на это я рассчитывал, на это полагался, это было для меня крупицей утешения, страстной надеждой и опорой духа в те долгие дни, которые я провел в индейской деревне на берегах Паманки.
Душа моя скорбела по Дикону, но я мог рассказать об этом горе ей, и она будет горевать вместе со мною. Страшно и мучительно было сознавать, что как раз сейчас, в это ясное весеннее утро, кровь, пролитая в сотне домов, стекает в блистающую равнодушную реку, но была весна, и Джослин ждала меня. Я так торопился к лестнице, что когда я задал вопрос шедшему рядом со мною мастеру Пори, тот слишком запыхался, чтобы ответить на него. Наполовину спустившись, я задал свой вопрос опять и опять не получил на него ответа, кроме: «Ох, вы идете слишком быстро для моего возраста и комплекции. Идите помедленнее, Рэйф Перси: времени у нас предостаточно… Предостаточно!»
Мне не понравился тон, которым он сказал эти слова, потому что в нем мне послышалось что-то похожее на жалость. Я было посмотрел на него, сдвинув брови, но мы уже спустились в приемную, и через открытую дверь залы я мельком увидел женскую юбку. В приемной было людно, но все, кто там был – слуги и гонцы, – расступились перед нами. При этом они глазели на меня и шушукались. Я знал, что одежда моя изорвана и испачкана грязью и кровью; и когда мы на мгновение остановились перед растворенной дверью, мне вдруг явственно припомнился тот день на лугу, где поселенцы сговаривались с девушками, когда я попытался кинжалом соскрести болотную грязь с моих сапог. Я посмеялся тому, что мне не безразлично, как я сейчас выгляжу, а еще тому, что я подумал было, будто и ей не безразлично, что я неподобающе одет для визита в жилище благородной дамы. В следующий миг мы уже были в зале.
Ее там не было. Шелковая юбка, которую я вскользь увидал и – поскольку на целом свете для меня не было других женщин – принял за часть ее одежды, принадлежала леди Уайетт; бледная и испуганная, она сидела, сцепив руки, молча следуя взглядом за движениями своего мужа, который ходил взад и вперед по зале. Уэст только что вошел с улицы и о чем-то докладывал. Вокруг стола сидели двое или трое членов Совета колонии; у окна стоял мастер Сэндис, а подле стула леди Уайетт – Ролф.
Комната была полна солнечного света, и птичка в клетке все пела, пела. Это пение было единственным звуком в зале, когда они увидели, что я вошел и нахожусь среди них.
После того как я поклонился леди Уайетт и губернатору и пожал руку Ролфу, мне начало казаться, что в этом молчании, как и в давешней говорливости мастера Пори, есть нечто странное. Они смотрели на меня со смущением и тревогой; я заметил, как казначей колонии бросил быстрый вопрошающий взгляд на мастера Пори, и тот отрицательно покачал головой. Ролф был бледен как мел, губы его были плотно сжаты; Уэст дергал себя за ус, уставясь в пол.
– Мы всем сердцем приветствуем ваше возвращение к жизни и к службе Виргинии, капитан Перси, – проговорил губернатор, когда молчание сделалось неловким.
По зале пронесся ропот одобрения.
Я поклонился.
– Я сердечно благодарю вас, сэр, и всех этих джентльменов. Теперь вам остается только отдать мне приказ. Сегодня мне как никогда хочется драться. Полагаю, ваша честь не считает необходимым отправить меня обратно в тюрьму?
– У Виргинии нет тюрьмы для капитана Перси, – важно сказал губернатор. – Есть только горячая благодарность и глубочайшее сочувствие.
Я вопросительно взглянул на него.
– Тогда, сэр, я буду в полном вашем распоряжении, после того как повидаюсь с женой и поговорю с ней.
Он посмотрел себе под ноги, и все они как один замолчали.
– Сударыня, – обратился я к леди Уайетт. – Я сейчас наблюдал за выражением вашего лица. Скажите мне, почему оно так полно жалости и отчего в глазах у вас слезы?
Она с тихим вскриком вжалась в спинку своего стула. Ролф сделал было шаг в мою сторону, но тут же остановился и отвернулся.
– Я не могу! – вскричал он. – Ведь я знаю…
Я выпрямился, чтобы достойно встретить удар, каким бы он ни был.
– Я требую, чтобы вы отвели меня к моей жене, сэр Фрэнсис Уайетт, – сказал я. – Если у вас для меня дурные вести, будьте добры сообщить их не мешкая. Если она больна, или ее отправили в Англию…
Губернатор хотел было что-то сказать мне, потом резко повернулся и протянул руки к своей жене.
– Это женское дело, Маргарет! – воскликнул он. – Скажи ему!
Более милосердная, чем присутствующие в зале мужчины, она сразу же встала, быстро подошла ко мне и положила дрожащую руку мне на рукав; по щекам ее текли слезы.
– Она была смелой женщиной, капитан Перси, – проговорила леди Уайетт. – Претерпите это с твердостью, как хотела бы она.
– Я уже терплю, сударыня, – ответил я после недолгого молчания. – «Она была смелой женщиной». Не соблаговолите ли вы продолжить?
– Я все расскажу вам, капитан Перси, все без утайки… Она так и не поверила, что вы погибли. Она на коленях просила сэра Фрэнсиса разрешить ей отправиться на поиски вместе с мастером Ролфом. Но это было невозможно: у моего мужа есть долг перед Компанией, и он не мог ее отпустить. Мастер Ролф ушел, а она села ждать вот у этого окна. И сидела так день за днем, глядя на улицу в надежде увидеть его вместе с вами. Когда отправлялись другие поисковые партии, она подходила к мужчинам, которые в них участвовали, и просила во имя их жен, которых они любят, искать так, как если бы в плену и опасности были их любимые, а когда они устанут и упадут духом, представить себе ее лицо в окне… День проходил за днем, а она все сидела, ожидая их возвращения. Когда они вернулись без вас, она стала смотреть на реку, надеясь увидеть лодки мастера Ролфа. Потом до нас дошла весть о том, что он так ничего о вас и не узнал, что вы исчезли без следа, что он возвращается в Джеймстаун и тоже считает вас погибшим… После этого мы стали за ней следить день и ночь, опасаясь сами не зная чего, потому что в ее глазах горел такой огонь, такая решимость… Но две ночи назад женщина, которая неотлучно находилась в ее комнате, заснула. Когда перед рассветом она проснулась, то увидела, что Джослин больше с нами нет.
– Больше с нами нет? – переспросил я в отупении. – Она была мертва?
Леди Уайетт с силой переплела пальцы, и слезы еще быстрее заструились по ее щекам.
– О, если бы так, капитан Перси, если бы так! Тогда она лежала бы здесь, чтоб вы могли с нею проститься, спокойная, белая, не тронутая злыми людьми, красивая… Мы убрали бы ее гроб весенними цветами… Она не верила, что вы погибли; она обезумела от горя и напрасного ожидания; и она подумала, что там, где потерпела неудачу дружба, может преуспеть любовь. Она отправилась в лес, чтобы искать вас. Те, кого мы послали для ее розыска и возвращения, так и не пришли назад.
– В лес! – вскричал я. – Джослин, Джослин, Джослин, вернись!
Кто-то усадил меня на стул, и я почувствовал на губах терпкий вкус вина. Едва комната перед моими глаза перестала ходить ходуном, я вскочил и двинулся к двери, но путь мне преградил Ролф.
– Ты не пойдешь в лес, Рэйф, – вскричал он. – Я тебя не пущу. Да посмотри же сам!
Он подвел меня к окну. Мастер Сэндз молча уступил нам место. Из окна был виден перешеек и за ним – стена леса, и из этого леса и вверх и вниз по реке насколько хватало глаз, там и сям подымались тонкие струйки дыма. Пока мы смотрели, над лесом внезапно, словно гигантские цветы, распустились клубы порохового дыма, три или четыре, и раздался треск мушкетных выстрелов.
Хозяева мушкетов палили из них из чистой бравады, а едва стрельба стихла, как раздался боевой клич дикарей. Вопль был долгим и мощным, ибо их было великое множество.
Я смотрел, слушал и понимал, что не смогу пойти, во всяком случае, не сейчас.
– Она была не одна, Рэйф, – промолвил Ролф, обнимая меня за плечи. – В то утро, когда она исчезла, из города пропал и Джереми Спэрроу. Их следы ясно отпечатались на песке до самого леса, но там след потерялся. Должно быть, пастор тоже наблюдал за ней и, увидев, что она вышла из дома, пошел следом. Никто не знает, как они миновали ворота. Мы в последнее время стали так беспечны, так самоуверенны – да простит нас за это Бог! – что ворота могли оставаться открытыми всю ночь. Но он был с нею, Рэйф, так что ей не пришлось смотреть в лицо смерти одной…
Его голос прервался.
В эту минуту я был рад, что пастор оказался с нею рядом, хотя и знал: пройдет немного времени, и я стану горевать также и о нем.
При звуках выстрелов и воплей Уэст ринулся прочь из залы, за ним последовали и остальные члены Совета колонии. Губернатор тотчас нахлобучил на голову свой шлем и велел слугам принести его кирасу. Жена бросилась ему на шею, и он попрощался с ней с глубокой нежностью. Я оцепенело смотрел на это расставание. Я тоже уходил на бой. Однажды мне тоже довелось познать подобное прощание: его боль, страсть и невыразимую сладость, но больше никогда, никогда…
Губернатор ушел, а вслед за ним, сказав несколько слов утешения леди Уайетт, вышел и мастер Сэндз, наш казначей. Оба они проявили милосердие и ничего мне не сказали, а только поклонились и отвернулись, не требуя в ответ ни слова, ни жеста.
Когда они ушли и в зале не осталось ни одного звуки, кроме пения птички в клетке и тихих рыданий леди Уайетт, я попросил Ролфа оставить меня, сказав, что он нужен там, где готовится нападение, и что я немного постою у окна, а потом присоединюсь к нему близ палисада. Он не хотел уходить, но он тоже любил и тоже потерял, и потому знал, что слова тут не помогут и мне лучше всего побыть одному. Он ушел, и в залитой солнечным светом комнате с птичкой, поющей в клетке, остались только я да леди Уайетт.
Я встал у окна и посмотрел на улицу, которая сейчас была пустынна, потому что мужчины разошлись по своим постам, потом взглянул на нежно-зеленый лес и на дымы бесчисленных костров, подымающиеся из него к небу – из мира ненависти, боли и горя к горным селениям, где теперь жила она. Потом я повернулся к столу, на котором стояли хлеб, мясо и вино.
Услышав мои шаги, леди Уайетт отняла руки от лица.
– Я могу что-либо для вас сделать, сэр? – робко спросила она.
– Я ничего не ел уже много часов, сударыня, – отвечал я. – Мне надо поесть и попить, чтобы у меня хватило сил сражаться. У меня еще осталось одно незавершенное дело.
Поднявшись со своего стула, она смахнула с лица слезы, подошла к столу и с трогательным рвением образцовой хозяйки не позволила мне обслужить себя самому, а собственноручно нарезала хлеб и мясо и налила в кубок вина, а потом села за стол напротив и прикрыла глаза рукой.
– Вряд ли губернатору грозит сейчас опасность, сударыня, – заметил я. – Не думаю, что индейцы возьмут палисад. Возможно даже, зная, что мы готовы к атаке, они не нападут вовсе. Право, по-моему, вам незачем о нем беспокоиться.
Она с улыбкой поблагодарила меня.
– Здесь все такое чужое и так пугает меня, сэр, – сказала она. – У меня дома, в Англии, как будто круглый год стояло воскресное – все было так мирно, покойно, никаких страхов, никаких тревог. Боюсь, я еще не стала хорошей виргинкой.
Поев и выпив вина, которое она налила мне, я встал и спросил ее, не желает ли она, чтобы я проводил ее в форт, прежде чем я присоединюсь к ее мужу у палисада. Она покачала головой и сказала, что с нею остаются преданные слуги, и если дикари все-таки ворвутся в город, ее предупредят, чтобы она успела укрыться в форте, поскольку до него рукой подать. Когда я попросил у нее позволения удалиться, она сделала мне реверанс, а потом опять со слезами на глазах приблизилась ко мне и взяла мою руку в свои.
– Мне более нечего вам сказать… Ваша жена любила вас всем сердцем, сэр. – Она извлекла что-то из-за корсажа. – Хотите взять это? Это бант из ленты, которую она носила. Он зацепился за куст на опушке леса.
Я взял у нее бант и поднес его к губам, потом развязал его и повязал ленту на руку. И так, с цветами моей жены на рукаве, я тихо вышел на улицу и направился в сторону гостиницы к человеку, которого намеревался убить.
Глава XXXVII
В которой мы с милордом Карнэлом расстаемся
Дверь гостиницы была распахнута настежь, и в нижней зале не было ни пьющих, ни наливающих. И хозяин, и подавальщики, и гости – все оставили свои трубки и кружки эля ради шпаг и мушкетов, все ушли либо в форт, либо к палисаду на перешейке, либо на берег реки.
Я прошел через обезлюдевшую общую залу и ступил на скрипучую лестницу. Никто не встретил меня, никто не преградил мне путь – только голубь на карнизе выходящего на солнечную сторону окна громко ворковал под синим небом. Я выглянул в окно и увидел серебристую реку и «Джорджа» и «Надежду» с канонирами, стоящими возле их пушек, высматривая индейские каноэ, а также дым, подымающийся из леса на южном берегу. Там стояли три дома: дом Джона Уэста, дом Минифая и жилище Крэншо. Я подумал: горит ли и мой дом в Уэйноке, но мне было все равно.
Дверь верхних апартаментов была закрыта. Когда я поднял внутреннюю щеколду и навалился на дверь, она подалась сверху и в середине, но внизу ее подпирало что-то тяжелое. Я навалился на нее еще сильнее, и она медленно отворилась, отодвинув в сторону то, что загораживало мне путь. Еще мгновение – и я очутился в комнате и закрыл за собою дверь на щеколду.
Помеха, которая преграждала мне дорогу, оказалась телом итальянского лекаря – он лежал ничком на полу. Лицо его было багрового цвета и страшно искажено, зубы оскалены в ужасной усмешке. В комнате стоял слабый необычный аромат – пожалуй, его нельзя было назвать неприятным. Я не нашел ничего странного в том, что змея, притаившаяся на моем пути, ушла в мир иной и никогда более не укусит. В последнее время у смерти было много работы: если она скосила цветок, который я любил, то с чего бы ей щадить существо, которое я сейчас отодвигал ногой, чтобы освободить путь?
Футах в десяти от двери располагалась большая ширма, скрывающая от посторонних взоров все, что находилось за ней. В комнате было очень тихо, только солнце светило в растворенное окно и дул пахнущий морем ветер. Я не позаботился о том, чтобы идти неслышно или закрыть за собою дверь, не лязгнув щеколдой, но ничей голос не упрекнул меня за вторжение. На минуту я испугался, что кроме мертвого итальянца в комнате никого нет, но потом зашел за ширму и увидел своего врага.
Он сидел, положив вытянутые руки на стол и опустив на них голову. Мои шаги не заставили его пошевелиться; освещенный солнцем, он был так же неподвижен, как и тело итальянца, лежащее на пороге. Чувствуя тупую ярость, я было подумал, что он, быть может, уже мертв, и торопливо подошел к столу. Он был жив: его пальцы медленно постукивали но листку бумаги, на котором лежала его рука. Он не осознавал, что я стою рядом: он прислушивался к иным шагам.
Листок бумаги был письмом, развернутым и сплошь исписанным крупными черными буквами. Мне бросились в глаза несколько не скрытых постукивающими белыми пальцами строк:
«Я же Вам говорил, что Вам лучше перерезать себе горло, чем отправиться в это безрассудное путешествие к берегам Виргинии. Теперь все пропало: и богатство, и почести, и королевская милость. Бэкингем сияет как солнце, а мы, поклонявшиеся иному светилу, пребываем в холодной тени. Уже выписан ордер на арест Черной Смерти. Смотрите, как бы не выписали ордер и на Вас, когда Вы наконец соизволите вернуться. И все же возвращайтесь ради всех демонов ада и разыграйте Вашу последнюю карту. Используйте Вашу проклятую красоту. Возвращайтесь, и пусть король снова увидит Ваше лицо…»
Остальная часть письма была скрыта под его ладонью.
Я протянул руку и коснулся его плеча. Он поднял голову и посмотрел на меня, как на мертвеца, вставшего из могилы.
Одна часть его лица была от виска до подбородка затянута черной тряпицей; щека, не поврежденная когтями пумы, впала и побледнела, губы скривились. Только его глаза, темные, красивые и злые, не изменились ничуть.
– Видно, мои могилы недостаточно глубоки, – промолвил он. – А она тоже стоит за вами, скрытая тенью?
На соседний стул был наброшен плащ из алого сукна. Я схватил его и расстелил на полу, затем вынул из ножен кинжал, который взял из арсенала в приемной губернатора.
– Бери свой кинжал, убийца, – крикнул я, – и становись рядом со мною на этот плащ.
– Ты жив или мертв? – проговорил он. – Я не стану биться с мертвецом.
Он так и не сдвинулся со своего кресла, и в голосе его была апатия, а в глазах – безучастие.
– У нас много времени, – вымолвил он. – Я тоже скоро присоединюсь к миру мертвых, к твоему миру, ты, изможденный, окровавленный призрак. Подожди меня, и я сражусь с тобой – одна тень против другой.
– Я не умер, – сказал я, – но она умерла. Вставай же, негодяй и убийца, не то я убью тебя, пока ты сидишь здесь с руками, обагренными ее кровью.
После этих слов он встал и вынул свой трехгранный кинжал из ножен. Я сбросил камзол, он последовал моему примеру, но руки его двигались медленно и вяло и с трудом расстегнули пуговицы. Я смотрел на него в изумлении, ибо не в его правилах было медлить, когда речь шла о дуэли.
Наконец он медленно и неуверенно встал в позицию на алом плаще. Я поднял левую руку, и он тоже, и мы сцепили наши пальцы в замок. В его пожатии не было силы; рука его была холодной и вялой.
– Ты готов? – вопросил я.
– Да, – отвечал он, и голос его был странен. – Но как мне сражаться, когда она стоит, прильнув к твоей груди… Я тоже любил тебя, Джослин… Джослин, убитая в лесу!
Я ударил его кинжалом, который держал в правой руке, и ранил в бок, но неглубоко. Он ответил ударом на удар, но его короткий трехгранный кинжал только оцарапал меня – настолько бессильной была державшая его рука. Я еще раз ударил, а он только разрезал воздух, потом его рука повисла, как будто отделанная драгоценными камнями рукоять была слишком тяжела для него.
Отпустив его левую руку, я отступил, сойдя с узкого алого поля нашего боя.
– Неужто у тебя не осталось сил? – вскричал я. – Я не могу убить тебя так!
Оп стоял, глядя мимо меня, как будто видел что-то очень далекое. Из его ран сочилась кровь, но я так и не смог нанести смертельного удара.
– Делайте, что хотите, – пробормотал он. – Я словно связан по рукам и ногам, ибо смертельно болен.
Повернувшись, он, качаясь, возвратился к своему креслу и, упав в него, посидел так с минуту, полузакрыв глаза; потом вскинул голову и взглянул на меня с тенью своей прежней надменности, гордыни и презрения на изуродованном шрамами лице.
– Что же вы меня не убили, капитан? Давайте же, прямо в сердце! Так, как заколол бы вас я, если б вы сидели на моем месте, а я бы был на вашем.
– Я знаю, что так бы оно и было, – сказал я и, подойдя к окну, выкинул кинжал на безлюдную улицу; а потом посмотрел на дым за рекой и подумал: как странно, что еще светит солнце и в лесу поют птицы.
Когда я снова поворотился к комнате, он все еще сидел в своем в кресле, великолепный и трагический со своим изуродованным лицом и глазами, полными тяжкого горя.
– Я поклялся убить вас, – сказал я. – Несправедливо оставить вас в живых.
Он взглянул на меня, и его бескровные губы тронуло нечто отдаленно похожее на улыбку.
– Не беспокойтесь, Рэйф Перси, – вымолвил он. – Не пройдет и недели, как я буду мертв. Вы видели труп моего слуги, моего итальянского лекаря, лежащий на полу там, за ширмой? У него, у Никколо, которого люди прозвали Черной Смертью, было в запасе множество ядов – ядов сильных и быстрых, либо тайных и медленных. И день, и ночь, и земля, и солнечный свет – все стало мне ненавистно. Теперь мне предстоит адское пламя – посмотрим, заставит ли оно меня забыть… забыть лицо женщины. – Он говорил наполовину со мною, наполовину с самим собой. – Глаза у нее темные и большие, – продолжал он, – а под ними тени и следы слез. Она стоит здесь день и ночь и глядит на меня. Губы ее полуоткрыты, но она никогда не говорит со мною… Помню, она, бывало, сжимала одной рукой другую – вот так…
Я крикнул, чтобы он замолчал, и без сил прислонился к столу.
– Будь ты проклят! – крикнул я. – Ты ее убийца! Убийца!
Он поднял поникшую голову и посмотрел куда-то мимо меня с той же странной, едва заметной улыбкой.
– Я знаю, – проговорил он с достоинством, которое по временам проглядывало в его манере. – Если хотите, вы можете сыграть роль палача и казнить меня. Но вряд ли в этом будет хоть какой-нибудь смысл. Я уже принял яд.
Комнату заполнял солнечный свет, и ветер с реки, и трубные крики лебедей, улетающих на север.
– «Джордж» уже готов к отплытию, – продолжил он, помолчав. – Завтра или послезавтра он отправите и в Англию с вестями об этой резне [139]139
В 1622 г. в результате нападения индейцев погибли 347 поселенцев.
[Закрыть]. Я поплыву на нем, и не пройдет и семи дней, как меня похоронят в море. Существует тайный, медленно действующий яд… Я не хочу умереть в краю, где я проиграл все, и не желаю умирать в Англии, где Бэкингем сможет увидеть мое лицо, вот почему я принял этот яд. Что до итальянца, который лежит там, на полу, в Англии его ждали арест и казнь. Он предпочел более быстрый уход из жизни.
Он замолчал, и голова его склонилась на грудь.
– Если вы согласны с естественным ходом вещей, – продолжил он наконец, – то не могли бы вы сейчас уйти? Из меня нынче плохой собеседник.
Его рука продолжала медленно постукивать по письму, а взгляд был направлен куда-то за мою спину.
– Я все проиграл, – пробормотал он. – Не знаю, почему я так плохо провел эту партию. Ставка была высока – и у меня нет средств, чтобы отыграться.
Его голова опустилась на лежащую поперек стола руку. Что до меня, то я простоял рядом с минуту, стиснув зубы и сжав кулаки, а потом повернулся, вышел из комнаты, спустился по лестнице и вновь оказался на улице. Под окном в пыли лежал мой кинжал. Я подобрал его, вложил в ножны и пошел прочь.
На улице было очень тихо. Все окна и двери были закрыты и заперты на засовы; ни единая живая душа не побеспокоила меня ни словом, ни любопытствующим взглядом. Вопли дикарей, доносившиеся из леса, прекратились, и только пронизывающий ветер не стихал, принося со стоящей на реке «Надежды» звуки песни. Для матросов на ее палубах домом было море, а не наша гавань; и они могли с легкой душою петь, в то время как над домами поселенцев подымался дым, а на их порогах лежали тела убитых.
По тихой, освещенной ярким весенним солнцем улице я прошел к дому пастора. Деревья в саду стояли голые, цветы давно пожухли. Дверь не была заперта. Я зашел в дом, прошел в залу и широко растворил тяжелые ставни, потом остановился и огляделся вокруг. Ничто здесь не изменилось; все осталось, как в ту бурную ноябрьскую ночь, когда мы ушли отсюда. Возможно, мастер Бак редко бывал дома, или же он был слаб и ему не хватало сил что-либо поменять. Все выглядело так, словно мы покинули эту комнату всего час назад, разве что теперь в камине не горел огонь.
Я подошел к столу и увидел, что на нем лежат книги Джереми Спэрроу: стало быть, дом пастора опять какое-то время был его жилищем. Рядом с книгами лежал пакет, обвязанный шелковой лентой, запечатанный и адресованный мне. Быть может, губернатор вчера отдал его на хранение мастеру Баку – так ли это было, я не знаю до сих пор; во всяком случае, теперь пакет лежал передо мной. Я посмотрел на надпись «Отправлено с “Надеждой”» на обертке и вяло спросил себя: кому в Англии вздумалось писать мне; потом сломал печать и развязал шелковую ленту. Внутри обертки находилось письмо, начинающееся словами: «Джентльмену, оказавшему мне услугу».
Я прочитал письмо до самой подписи – то была подпись милорда Бэкингема, а потом засмеялся, хотя думал, что уже никогда не засмеюсь, и небрежно бросил листок на стол. Теперь мне не было дела до того, что Джордж Вильерс мне благодарен или что Иаков Стюарт не может отказать своему фавориту ни в чем.
