Текст книги "Я буду любить тебя..."
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Глава XXIX
В которой я прихожу на зов
Кроваво-красное солнце упало за лес, окрасив воды реки таким же карминным цветом. В небе не было видно ни тучки, только яркий багрянец, заливающий его до самого зенита; на этом фоне лес выглядел чернильно-черным, как краска, которой индейцы расписывают себя, перед тем как вступить на тропу войны. Потом алое сияние померкло, и настала ночь, звездная и безветренная. В камине горел огонь. Я оторвался от окна, подошел к камину, сел и, вглядываясь во впадинки между вишневыми угольками, начал рисовать себе в них всякие чудесные картинки, как, бывало, делал это когда-то в детстве.
Я просидел так допоздна. Все городские шумы затихли, и лишь по временам до моего слуха долетал отдаленный крик стражника из ночного дозора: «Все спокойно!» Дикона содержали вместе со мною; он лежал, не раздеваясь, на соломенной подстилке в дальнем углу камеры, и я не поинтересовался у него, спит он или нет. Мы с ним никогда не тратили слов понапрасну, и с тех пор, как случай опять свел нас вместе, разговаривали лишь тогда, когда в том являлась нужда.
Часов около десяти, когда огонь в камине почти погас, в замке заскрежетал ключ, но не так, как обычно, а тише и осторожнее. Дверь отворилась, и вошедший тюремщик беззвучно закрыл ее за собой. У него не было причины беспокоить меня в столь поздний час, и поначалу я взглянул на него хмуро, но вскоре раздражение уступило место любопытству.
Он принялся слоняться по камере, делая вид, что проверяет, есть ли вода в кувшине, свежа ли солома под одеялом, крепки ли прутья оконной решетки, а под конец подошел к камину и подбросил туда сосновых дров. Пламя тотчас же вспыхнуло, и в его ярком красноватом свете мой сторож наполовину разжал кулак и показал мне его содержимое: две золотые монеты и лежащую под ними сложенную записку. Я посмотрел в его вороватые глазки, вгляделся в грубое, тупое лицо, но выражение его осталось непроницаемым, как кирпичная стена. Затем он опять скрючил пальцы, упрятал сокровище от моих взоров, и поворотился к двери, словно бы собираясь уходить. Я извлек из кармана одну из тех немногих золотых монет, что передал мне Ролф, нагнулся и закрутил ее волчком в полукруге рдяного света перед очагом. Тюремщик глянул на нее искоса и сделал еще один шажок к двери. Я вытащил вторую монету, закрутил ее рядом с первой и, выпрямившись, прислонился к столу.
– Эти красотки ходят только парой, – заметил я. Третья к ним не примкнет.
Не дожидаясь, пока монеты перестанут вращаться, он прихлопнул их ногой. В следующее мгновенье они уже присоединились к тем двум, что были у него в кулаке, а затем вся четверка живо перекочевала в его карман. Я протянул руку за запиской, и он отдал ее мне с нарочитой медлительностью и неохотой. Он явно остался бы стоять рядом со мною, пока я читал послание, но я твердо велел ему отойти подальше, а сам встал на колени перед огнем, где было всего светлее, развернул. Листок, исписанный изящным женским почерком, и прочел:
«Если я тебе дорога, поспеши ко мне тотчас. Приходи, не мешкая, в заброшенную хижину на перешейке, на опушке леса. Если ты любишь меня, если ты мой рыцарь, приди на мой зов. Я в беде и опасности. Твоя жена».
Вместе с этой запиской была сложена еще одна бумага, собственноручно написанная и подписанная комендантом Уэстом. Она гласила: «Подателю сего дозволяется выходить за пределы палисада в любое время дня и ночи».
Я еще раз прочел первый листок, сложил его и встал.
– Кто принес тебе все это, бездельник? – спросил я.
Ответ не заставил себя ждать:
– Кто-то из слуг губернатора. Он сказал, что от письмеца вреда не будет, а золото еще никому не мешало.
– И когда же он приходил?
– Да только что. Но имени его я не знаю.
У меня не было способа узнать, лжет он или говорит правду. Достав из кармана еще один золотой, я положил его на стол. Он впился в него алчным взглядом и придвинулся ближе.
– За то, чтобы ты не запирал эту дверь, – сказал я.
Он хищно прищурился и облизнул губы, молча переминаясь с ноги на ногу.
Я выложил на стол второй золотой:
– За то, чтобы ты отпер наружную дверь тюрьмы.
Он опять облизнулся, издал какой-то нечленораздельный горловой звук и наконец выпалил:
– За такие дела комендант велит отрезать мне уши и прибить их к позорному столбу.
– Ты можешь запереть за мною обе двери, а утром мое исчезновение станет для тебя полной неожиданностью. Кто не рискует, тот не выигрывает.
– Это точно, – согласился он и потянулся за деньгами.
Но я сгреб монеты обратно.
– Сначала заработай их, – молвил я сухо. – Пошарь через час у подножия позорного столба, и ты их найдешь. Платить тебе по эту сторону дверей я не намерен.
Он закусил губу и уставился в пол.
– Что ж, вы как-никак джентльмен, – проворчал он наконец. – Думаю, я могу вам верить.
– Думаю, можешь.
Подобрав с пола свой фонарь, тюремщик вновь направился к двери.
– Поздновато уже, – изрек он, тщась изобразить сонливость. – Как запру все, что надо, так сразу и пойду на боковую. Доброй вам ночи, капитан.
Он удалился, оставив дверь незапертой. Теперь я мог выйти из тюрьмы так же легко, как из своего дома в Уэйноке. Я был свободен, но следовало ли мне воспользоваться этой свободой? Возвратившись к свету очага, я снова развернул записку и еще раз вгляделся в строчки, обдумывая, как же мне поступить. Почерк… но ведь я лишь однажды видел, как она выводила буквы, да к тому же в тот раз она писала ракушкой на песке. Я не мог определить, ее ли рука написала это письмо. Действительно ли оно послано ею? Если оно и вправду пришло от моей жены, то что же могло стрястись за те несколько часов, что минули после того, как мы расстались? Если же это послание – подделка, то какая западня уготована мне и как будут расставлены силки? Я мерил шагами камеру и думал. Странность всей этой истории, дальняя уединенная хижина, выбранная для встречи, пропуск, столь услужливо выписанный комендантом, некоторые вещи, что рассказал мне нынче Нантокуас… Скорее всего, это ловушка, и меня хотят в нее заманить… «Если ты любишь меня, если ты мой рыцарь, приди на мой зов. Я в беде и опасности…»Что бы меня ни ожидало, я не мог не пойти.
Я не мог ни вооружиться, ни сделать каких бы то ни было приготовлений. Взяв со стола золото, предназначенное для тюремщика, я подошел к двери, отворил ее, вышел и собрался было тихонько закрыть ее за собой, но мне помешала обутая в сапог нога, просунутая между дверью и косяком.
– Я иду с вами, – буркнул Дикон. – А если попробуете мне помешать, подыму на ноги всю тюрьму.
Он вздернул подбородок в своей прежней манере, и на его лице я увидел бесшабашное выражение, хорошо мне знакомое.
– Не знаю, куда вы собрались, – сказал он с вызовом, – но уверен, что там будет опасно.
– Насколько я могу судить, я направляюсь прямиком в западню, – заметил я.
– Ну что ж, тогда вместо одного в нее угодят двое, – ответил Дикон.
К этому времени он уже вышел из камеры, и на его решительном загорелом лице не было видно ни тени сомнения. Я знал его много лет и не стал тратить слова на пустые уговоры. Для нас обоих давно уже было в порядке вещей, что в час опасности мы оказываемся вместе.
Когда дверь в освещенную камином камеру была отворена, нас окутала непроглядная тьма. Было очень тихо: немногочисленные узники крепко спали, а тюремщик убрался с глаз подальше и грезил о близкой поживе. Мы ощупью прошли по коридору, добрались до лестницы, бесшумно спустились на первый этаж и увидели, что наружная дверь не заперта ни на замок, ни на засовы, ни на цепь и даже слегка приоткрыта.
После того как я положил золото к подножию позорного столба, мы торопливо пересекли площадь, опасаясь встречи с ночным дозором, и свернули в первый же переулок, который вел к палисаду. Пустынный город недвижно спал под звездами. В прозрачном морозном воздухе эти и далекие огни сияли так ярко, что царящий под ними мрак не был беспросветным. Мы различали приземистые дома, неясные очертания сосен; нагие дубы, мерцающую песчаную дорогу, сбегающую к реке, которую блестки звезд усеивали так же густо, как и небо. Было холодно, но необыкновенно ясно и безветренно. Время от времени тишину нарушал собачий лай или вой волков из леса на том берегу. Мы с Диконом держались в тени домов и деревьев и двигались так же быстро, беззвучно и осторожно, как индейцы.
Последний дом перед городским палисадом принадлежал Ролфу; он жил там, когда дела приводили его в Джеймстаун. Сейчас и дом, и надворные постройки были темны, как стоящие вокруг них кедры, безгласны, как могила. Ролф и его индейский шурин сейчас спят там, внутри, пока я стою снаружи. Или не спят? А может, их там и вовсе нет? Может быть, это Ролф подкупил тюремщика и добыл пропуск у Уэста? Может быть, я увижу его в той заброшенной хижине? Может быть, несмотря ни на что, все закончится хорошо? Я испытывал сильное искушение разбудить обитателей безмолвного дома и спросить, здесь ли хозяин. Но я этого не сделал. Меня увидят слуги, подымется шум, к тому же время, быть может бесценное, быстро уходило. Я продолжил путь, Дикон последовал за мною.
Возле самого палисада стояла будка, где по ночам несли службу двое караульных. Им полагалось сторожить ворота по очереди: пока один караулил, второй спал. Однако сегодня спали оба. Я растолкал того, что был помоложе, и разбранил его за нерадение. Он выслушал меня с бестолковым видом, затем так же ошалело прочел при свете фонаря пропуск, который я сунул ему под нос. С трудом встав на ноги, он поплелся к воротам и, очумелый от своего беззаконного сна, минуты три возился с запорами. Наконец тяжелые створки распахнулись, и перед нами открылась дорога на перешеек.
– Все в порядке, – заплетающимся языком пробормотал караульный. – Пропуск выдан комендантом. Доброй вам ночи – всем троим!
– Ты что, пьян или принял какое-то зелье? – воскликнул я. – Ведь нас только двое. И дело здесь не в том, что ты еще не продрал глаза. Говори: что с тобой?
Он не отвечал, а только стоял, придерживая открытые ворота, и тупо смотрел на нас невидящими, полузакрытыми глазами. Да, дело здесь было не в одной лишь дремоте: его явно чем-то опоили. Когда мы отошли от ворот на несколько ярдов, он снова пробормотал, так же невнятно, как и в первый раз:
– Доброй вам ночи – всем троим!
Потом ворота заскрипели, и до нас донесся грохот задвигаемых засовов.
За палисадом простиралась пустошь, частью заболоченная, частью покрытая зарослями; постепенно суживаясь, она превращалась в неширокую полоску песка и кустарников, соединяющую полуостров с лесом на берегу. Кое-где на пустоши стояли убогие домики, в которых жили поселенцы победнее. Сейчас их окна – все до единого – были темны. Миновав их, мы ступили на перешеек. По обе стороны от нас слышалось тоскливое журчание реки, впереди чернела сплошная стена леса. Внезапно Дикон встал как вкопанный и обернулся.
– Значит, я тогда не ослышался, – пробормотал он. – Смотрите, сэр!
Свет звезд смутно освещал песчаную дорогу, утоптанную множеством ног. По дороге что-то двигалось: какое-то существо, приземистое и темное подходило к нам все ближе и ближе. Его поступь нельзя было назвать ни быстрой, ни медленной, она была размеренной и целеустремленной.
– Пума! – прошептал Дикон.
Мы смотрели на нее больше с любопытством, нежели с тревогой. Эти крупные кошки, если только они не загнаны в безвыходное место, не голодны, ничем не разорены, большей частью довольно трусливы. Навряд ли пума решится напасть на нас двоих. Она приближалась к нам, не выказывая ни ярости, ни страха и не обращая ни малейшего внимания на сухую ветку, которой Дикон пытался ее отпугнуть. Подойдя совсем близко, так что стала видна ее белая грудь, она остановилась, спокойно глядя на нас своими большими немигающими глазами и слегка виляя хвостом.
– Ей-богу, она ручная! – воскликнул Дикон. – Должно быть, это та самая пума, сэр, которую приручил Нантокуас. Наверное, он держал ее во дворе дома мастера Ролфа.
– И она услыхала наши шаги и увязалась за нами, – подхватил я. – Так вот кто был тот третий, о котором толковал стражник!
Мы пошли дальше, и пума, приноровясь к нашему шагу, двинулась вслед за нами. Время от времени мы оглядывались на нее, однако она не внушала нам страха.
Что до меня, то мне подумалось, что встреча с пумой, пожалуй, самая безопасная из тех, которые предстояли мне нынче ночью. К этому времени я уже почти перестал надеяться – или бояться, – что в конце пути меня ждет свидание с женой. Уединенная тропа, ведущая в ночной лес, глубокая темная река с ее жалобным плеском, жесткий, безжалостный блеск звезд, холод, безлюдье, удаленность от города – возможно ли, чтобы Джослин оказалась здесь в такую пору? А если не она, то кто?
Хижина, в которой мне была назначена встреча, стояла в том месте, где перешеек соединялся с берегом реки. По одну сторону от нее текла река, по другую начинался безбрежный лес. Об этой хижине шла дурная слава, и никто не жил в ней с тех самых пор, как плантатор, который построил ее для себя, повесился на ее пороге. Заброшенный дом разрушался; летом вокруг него вырастали гигантские сорняки, а под сгнившим, проломившимся полом селились ядовитые змеи; зимой его заметало снегом; и во всякое время года птицы беспрепятственно влетали и вылетали в его распахнутую дверь и не забитые досками окна. Сегодня дверь была затворе на и окна чем-то прикрыты, но через щели между брел нами сквозил красный свет; в хижине горел огонь, стало быть, кто-то пришел на свидание.
Кругом стояла давящая тишина, нарушаемая лишь журчанием реки в сухих тростниках, да доносящимися из глубин леса воплями какого-то ночного зверя. Дверь, покоробившаяся и просевшая, была только закрыта, но не заперта изнутри на засов, о чем свидетельствовала непрерывная полоса красного света, проходящая вдоль косяка. Я бесшумно приоткрыл ее и заглянул внутрь хижины.
Я ожидал найти ее либо пустой, либо заполненной людьми, однако я ошибся. Она была освещена одиноким факелом и тем огнем, что горел в очаге. Перед очагом стоял грубый самодельный стул, на нем застыла маленькая тонкая фигурка, с головы до ног закутанная в черный плащ. Голова ее была опущена, лицо закрыто плащом, вся поза выражала усталое безучастие и удрученность. Внезапно до меня донесся долгий трепетный вздох, и голова под плащом стала склоняться все ниже и ниже, словно под гнетом нарастающего отчаяния.
В душе моей все перевернулось. Несколько мгновений я стоял, словно пораженный громом. Пока я добирался сюда от тюрьмы, у меня было достаточно времени для всяческих догадок о подвохах и западнях, ожидающих меня в этом уединенном доме. И вот передо мною была тоненькая фигурка у очага, я видел ее изящную, полную печали позу, поникшую голову, догадывался, что она плачет, – и все мысли оставили меня, кроме одной – утешить ее как можно скорей. Дикон попытался было удержать меня, но я стряхнул его руку, распахнув дверь, бросился к очагу, торопливо шагая по неровному скрипучему полу, и склонился над сидящей возле него одинокой фигурой.
– Джослин, – сказал я, – я пришел на твой зов.
Говоря, я положил руку на склоненную, окутанную плащом голову. Голова поднялась, плащ сдвинулся – и в глаза мне взглянул итальянский доктор.
Я окаменел, точно под взглядом Медузы Горгоны [130]130
Медуза Горгона – в греческой мифологии самая страшная из трех сестер-горгон. На голове у нее росли змеи, а прямой взгляд на нее обращал человека в камень. Обезглавлена Персеем.
[Закрыть]. Будто подернутые пленкой глаза, усмешка, которую можно было бы назвать издевательской, если бы она не была столь трудно уловимой, бледное лицо, источающее злорадство, я смотрел и смотрел, и сердце мое объял томительный холод.
Но все это длилось лишь мгновение: крик Дикона привел меня в чувство. Я отскочил к дальней стороне очага и очутился лицом к лицу с последним из королевских фаворитов. За его спиной виднелась открытая дверь, а за ней – тесная, тускло освещенная прихожая. Он стоял и глядел на меня с таким наглым неприкрытым торжеством, что стерпеть это было выше человеческих сил. В руке он держал обнаженную шпагу, драгоценные камни на ее эфесе сверкали в отблесках пламени, а на его смуглом, идеально красивом лице сияла насмешливая улыбка.
Я улыбнулся ему с не меньшей дерзостью, но не произнес ни слова. Еще в каюте «Джорджа» я дал себе клятву, что отныне с ним будет говорить только моя шпага.
Я окинул взглядом хижину в поисках какого-нибудь оружия. Не увидев ничего подходящего, кроме толстого, наполовину прогоревшего факела, я бросился к нему и выдернул его из гнезда в стене. Дикон схватил из очага ржавую кочергу, и мы вместе приготовились дать отпор шпаге Карнэла и короткому трехгранному кинжалу, который выхватил из бархатных ножен итальянец.
Лорд Карнэл рассмеялся, прочитав мои мысли.
– Вы ошибаетесь, – невозмутимо проронил он. – С меня довольно и того, что капитан Перси знает: я не боюсь сразиться с ним. Но на этот раз я играю наверняка.
Повернувшись к наружной двери, он повелительно поднял руку – и тотчас же комната заполнилась людьми. Красно-коричневые тела, обнаженные, если не считать набедренных повязок и головных уборов, бесстрастные, размалеванные черной краской лица, не ведающие жалости глаза, – теперь я знал, зачем мастер Эдвард Шарплес ходил в лес, и за какую услугу было заплачено тем серебряным кубком. Мы с паспахегами были давними врагами, и их часть сделки наверняка доставит им немалое удовольствие.
– Мои собственные слуги, к сожалению, не смогли участвовать в этом предприятии, поскольку я отослал их домой на «Санта-Тересе», – пояснил милорд, не переставая улыбаться. – Но я еще не настолько обеднел, чтобы быть не в состоянии нанять других. Само собой, Никколо мог бы прикончить вас еще минуту назад, когда вы склонились над ним с такой любовью и с такими нежными словами. Однако в этом случае река могла бы выбросить ваш труп на берег, и начались бы ненужные толки. Мне говорили, что в делах подобного рода индейцы куда более искусны и не оставляют никаких следов.
Не успели эти слова слететь с его уст, как я отшвырнул факел и ринулся на него, стиснул запястье руки, в которой он держал шпагу, и впился пальцами в его горло. Он изо всех сил вырывался, и, борясь друг с другом, мы то шарахались вперед, то пятились назад, и мне чудилось, будто в глаза мне бьет яркий свет, а в ушах отдает мощный гул прибоя. Краснокожие руки хватали меня за одежду, острые ножи жаждали выпить мою кровь, но мы с Карнэлом так стремительно вертелись и изгибались, что индейцы не решались пустить в ход ни руки, ни ножи, опасаясь поразить не того человека. Сквозь шум в ушах я слышал, как сражается Дикон и подумал, что завтра женщины паспахегов будут выть и стенать по убитым воинам. Между тем милорд напряг все силы, почти высвободил запястье из моей хватки, и лезвие его шпаги порезало мне руку так, что потекла кровь. На деревянном полу образовалась лужица, в которой я поскользнулся и чуть не упал.
Двое паспахегов умолкли навеки. Теперь Дикон держал нож того из них, что пал первым, и с его лезвия капала кровь. Итальянец, проворный и юркий как змея, сновал возле нас с Карнэлом, стараясь пустить в дело кинжал, чтобы помочь своему господину. Мы оба тяжело дышали, глаза наши застилала кровавая пелена, в ушах гремело море. Внезапно шум схватки рядом с нами затих; это могло означать только одно: Дикон либо убит, либо пленен. Я не мог обернуться, чтобы взглянуть, что с ним сталось. В неистовой ярости я загнал своего противника в угол хижины – тот самый, в котором, как оказалось, расположилась пума. Он пнул ее каблуком, чтобы не путалась под ногами, и предпринял последнее отчаянное усилие, чтобы отбросить меня прочь. Я сделал вид, что слабею, и тотчас, собрав все силы, с грохотом припечатал его к полу. Шпага теперь была у меня, и, ухватив ее за клинок, чтобы укоротить, я нацелил острие прямо ему в горло, но тут мою руку резко дернули назад. Мгновение – и полдюжины крепких рук оттащили меня от поверженного мною врага, и один из дикарей ловко накинул ремень из оленьей кожи мне на локти и туго привязал их к бокам. Игра завершилась, и теперь мне оставалось только одно – расплатиться, не поморщившись.
Дикон был жив; связанный, как и я, он угрюмо стоял, прислонясь к стене и тяжело дыша; убитые им воины лежали у его ног. Милорд поднялся с пола хижины и встал передо мною. Его роскошный камзол был порван, ворот висел клочьями, кисть его руки и рукав пятнала моя кровь. Лицо его озаряла улыбка, сделавшая его господином над владыкой целого королевства.
– Игра продолжалась долго, – сказал он, – но в конечном итоге победу одержал я. Желаю вам долгого прощания с жизнью, капитан Перси, и сна без сновидений.
Индейцы вдруг разом подались назад, и я услышал громкий крик Дикона:
– Берегитесь, сэр! Тут пума!
Я обернулся. Рассвирепевшая от шума, света факелов, стремительного мелькания человеческих тел, закрытых индейцами дверей, вида и запаха крови и полученного удара, пума прижалась к земле, изготовившись к прыжку. Ее коричневато-рыжая шерсть встала дыбом, глаза пылали бешеным огнем. Я стоял перед нею, но этот горящий взгляд был обращен не на меня. Она пронеслась мимо меня как каменное ядро из катапульты и приземлилась на того, кто стоял прямо на ее пути и чей каблук нанес ей удар. Одна ее передняя лапа впилась в бархат его камзола, когти же второй глубоко вонзились ему в щеку чуть ниже виска и разодрали ее до подбородка.
С криком, таким же ужасным, как рев пумы, итальянец бросился на зверя и всадил свой трехгранный кинжал ему в шею. Пума и человек, на которого она напала, рухнули наземь одновременно.
Когда индейцы разомкнули их страшные объятия и отбросили тело пумы в сторону, из темноты соседней комнаты, серый от ужаса, дрожа всем телом, вышел мастер Эдвард Шарплесс, чтобы взять бразды правления, выпавшие из рук милорда. Фаворит короля лежал в луже собственной крови, обезображенный до неузнаваемости. Сейчас он был без сознания, но смерть ему не грозила. Ему предстояла жизнь, на всем протяжении которой на него будут смотреть как на чудовищное видение из ночного кошмара. Лицо, отражавшее его мрачный, гордый, порочный дух, было необычайно красиво; оно принесло ему огромное богатство и безграничную власть; король глядел на него и не мог наглядеться – и вот этой красоте пришел такой жуткий конец. Ему было суждено жить, а мне – умереть, но я не променял бы свою смерть на его жизнь.
В каждом человеческом сердце есть темные глубины, из которых временами на свет Божий выползает что-то непотребное. Но я, по крайней мере, смог подавить недостойное мужчины торжество и твердо велел ему больше никогда меня не беспокоить. Я с радостью убил бы милорда Карнэла, но я не обрек бы его на подобную участь.
Итальянец стоял на коленях подле своего господина – даже такое существо способно любить. Из его тощего горла вырывался долгий, низкий, каркающий звук, а костлявые пальцы тщились вытереть кровь. Между тем круг паспахегов вокруг нас с Диконом все сжимался, и их вождь схватил меня за плечо. Я стряхнул его руку.
– Скажи им, Шарплесс, – приказал я, – или хотя бы кивни, если от страха ты утратил дар речи. Преднамеренное убийство – слишком серьезное дело, чтобы в нем участвовал такой презренный червь, как ты.
Бледный, трясущийся, он не осмелился взглянуть мне в глаза, но знаком подозвал к себе вождя и принялся с жаром нашептывать ему что-то на ухо. Индеец выслушал его, кивнул и бесшумно присоединился к своим соплеменникам.
– Много белых людей живет на реке Паухатан, – проговорил он на своем наречии, – но они не строят своих вигвамов на берегах Паманки [131]131
В настоящее время – река Йорк. (Примеч. автора.)
[Закрыть]. Певчие птицы с Паманки никому ничего не расскажут. Сосновые щепки будут гореть там так же жарко, как и на Паухатане, но бледнолицые не учуют их запаха. Мы разведем костер в Уттамуссаке, меж красных холмов перед святилищем и могилами наших верховных вождей.
Толпа воинов ответила одобрительным ропотом.
Уттамуссак! Пожалуй, мы с индейцами доберемся туда за два дня пути. Значит, вот сколько нам осталось жить…
Вскоре все мы: и пленные, и те, кто захватил нас в плен, уже покидали хижину. На пороге я обернулся и, не обращая внимания на труса, которого я столкнул в воды реки когда-то давным-давно, в середине лета, взглянул на распростертое, окровавленное тело королевского фаворита. Пока я смотрел, он застонал и пошевелился. Индейцы, шедшие за мною, толкнули меня в спину; мгновение – и мы очутились снаружи, под небом, густо усыпанным звездами. Они сверкали так ярко, и была среди них одна – большая, горящая ровным золотым светом, она сияла прямо над темным городом, что остался позади нас, точно над домом губернатора. Спала она или бодрствовала? Я горячо помолился Богу, чтобы он хранил ее и послал ей утешение. Теперь звезды мерцали уже сквозь скрещение голых ветвей, со всех сторон нас обступали черные стволы деревьев, а под ногами жалобно шуршали мертвые листья. Потом обнаженные лиственные деревья уступили место соснам и кедрам, и их душистый, густо сплетенный полог скрыл от нас просторы неба и погрузил окружающий мир во мрак.
