Текст книги "Роковая женщина"

Автор книги: Майкл Корда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

– Ты никогда не согласишься с этим, когда придет твоя очередь.

Роберт мрачно усмехнулся.

– А ведь верно, черт возьми. – Он подошел к большому старинному столу и нажал кнопку вызова. – Я собираюсь выпить, сколько бы сейчас ни было времени. Все, что я могу сказать – надеюсь, что бабушка права.

– В чем?

– В том, что девушка измыслила историю о браке. В худшем случае, мы можем от нее откупиться. Возможно, этого она и добивается.

– Честно говоря, она не показалась мне девушкой подобного типа.

– Опомнись! Других типов вообще не бывает. Просто одна берет цену выше, чем другие, вот к все.

Патнэм не был согласен, но спорить не стал. В конце концов, не он был женат на Ванессе и не ему пришлось торговаться с ней по поводу соглашения о разводе. Подобный опыт бросил бы тень на чье угодно отношение к женщинам.

– Мне было бы любопытно с ней встретиться, – осторожно произнес он.

– Встретиться с ней? Ради Бога, даже не думай об этом. Все должно быть исключительно в руках юристов. Последнее, что нам надо – встречаться с этой сукой. Вероятно, она только этого и ждет. Элинор совершенно ясно заявила де Витту – ни при каких обстоятельствах она не должна появляться на похоронах. Но я не могу себе даже представить, чтоб она посмела бы там показаться, а ты?

– Ни в коем случае, – подтвердил Патнэм. Но, вспоминая те телевизионные кадры, где Александра Уолден смотрела на репортеров, он не был так уверен. От чего-то в ее глазах ему делалось не по себе. И внезапно его осенило, что точно такая же решимость видна была в глазах Элинор Баннермэн.

Он спросил себя – а что, если Роберт снова недооценивает противника.

Глава вторая

– Все, что я могу сказать – я не думаю, что это был умный ход.

– Я никогда не отличалась умением делать умные ходы, Саймон. Тебе это известно.

– Правда? Но для особы, не умеющей делать умных ходов, ты чертовски ловко выбрала место, куда поставить свою маленькую ножку. Ты не забыла, что умудрилась выйти замуж за одного из самых богатых людей в стране? И, боюсь, Баннермэны окажутся не единственными людьми, которые сочтут, что это был очень умный ход.

– Я ни перед кем не обязана оправдываться. Артур просил меня выйти за него, и я согласилась. Это криминал?

– По мне, так нет. Его родные, правда, могут считать по-другому.

– Что бы они ни считали, они не могут относиться ко мне так, будто меня не существует.

– Если ты так говоришь.

– Саймон, я имею право присутствовать на похоронах Артура. Более того, это мой долг. Артур бы этого хотел. Конечно, именно Баннермэны должны понять это!

– Возможно. Не уверен, что даже я понимаю, если угодно. Оки чертовски ясно дали понять, как нежелательно твое появление. Когда ты появишься, они обвинят тебя в том, что ты ищешь скандальной известности – тебе нужна подобная реклама?

– Это смешно. Они даже никогда со мной не встречались.

– Встречаться с тобой? – Он рассмеялся. – Если ты мечтаешь о доверительной встрече с Элинор Баннермэн на похоронах, забудь об этом. Повтори мне снова, что сказал де Витт.

Она ответила не сразу. Два дня после смерти Артура Баннермэна были пыткой, и де Витт, казалось, сделал все от него зависящее, чтоб ей стало еще хуже. Она допускала, что это, возможно, было не намеренно – тон де Витта был холоден, враждебен и высокомерен, однако у нее не было причин полагать, что здесь скрывалось нечто большее, чем простое сочетание его обычных манер и разницы в их возрасте. Он не делал тайны ни из того, что находит связь между ней и Артуром Баннермэном почти столь же отвратительной, как обстоятельства смерти Артура, ни из того, что он винит ее в случившемся. Его обращение было отчасти покровительственным, отчасти исполнено наглых попыток посмотреть, как далеко он может зайти, и всегда злобно снисходительным. Может, это и глупо, но она платила ему тем, что выводила его из себя, и теперь ей было нелегко вспомнить, что именно они говорили друг другу, потому что ими обоими руководили эмоции.

– О чем? – спросила она.

– Ради Бога! Проснись! О похоронах!

– Он сказал, что семья предпочла бы, чтоб я не приходила. Что нет необходимости расстраивать мать Артура.

– И это все? Просто воззвал к твоим лучшим чувствам? Звучит не слишком похоже на де Витта.

– Ну… он более или менее ясно дал понять, что я должна держаться в стороне, если не ищу себе неприятностей. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в некоторой сумме, чтобы «справиться с затруднениями».

– Интересно, с какими? Полагаю, ты не спросила, сколько готовы выложить Баннермэны, чтобы ты не высовывалась?

– Конечно, нет! То есть все было настолько ужасно и мерзко, что я в точности не прислушивалась, что он говорил после. Я почти вышвырнула его.

– Де Витт просто выполняет свою работу. Сначала он угрожает тебе, потом пытается купить. Классический дебют. Это в порядке вещей.

Алексе казалось, и не впервые за последние два дня – что манеры Саймона еще более оскорбительны, но потом она, как всегда, смирилась с его всеохватывающим цинизмом, который она научилась воспринимать «с крупицей соли», и потому он не слишком ранил ее чувства. У нее никогда не было таланта заводить дружбу с женщинами, поэтому вокруг не было никого, к кому можно было бы обратиться в беде. В любом случае, в течение года, что она была близко знакома с Артуром Баннермэном, все друзья, которые у нее были, просто отпали. Когда она не работала, то была с Артуром, а, поскольку он желал сохранить их связь в тайне так долго, сколько это возможно – более из боязни показаться смешным, чем по другим причинам, она потеряла связь с большинством знакомых. В Нью-Йорке слишком легко терять друзей, люди здесь ведут бурную общественную жизнь, в течение месяца, возможно, двух, они еще будут гадать, что с вами сталось, но вскоре утратят интерес и заведут новых друзей. В конце концов, не осталось никого, к кому бы она могла обратиться, за исключением Саймона, который, относясь к своим друзьям как к личной собственности, никогда не позволял им затеряться, если это зависело от него.

Она сдвинула на лоб темные очки и сквозь ветровое стекло взглянула на осенние листья, яркие, как на детских рисунках. В течение всех лет, что она жила в Нью-Йорке, ей всегда хотелось посмотреть, как опадают листья – это была одна из многих примет, отличавших Северо-Восток от ее родных краев. В Нью-Йорке это был ежегодный ритуал – с приходом сентября все говорили: – «Давайте съездим куда-нибудь посмотреть на краски осеки», но она не знала никого, кто когда-либо сделал это. Рутина захватывала, и внезапно оказывалось слишком поздно – деревья стояли голые, и все строили планы, что поедут покататься на лыжах, чего тоже никогда не случалось.

Когда Артур узнал, что она никогда не была «за городом» к не видела осенних красок, то пообещал, что она посмотрит на них в Кайаве, где они, конечно, наиболее роскошны, и вот она здесь, смотрит на них, как он сказал, однако при обстоятельствах, каковых он вряд ли мог пожелать…

– Красиво, правда? – сказала она.

У Саймона было много интересов, но любование природой в них не входило. Он пожал плечами.

– Если тебе нравятся такие вещи.

Презрительный изгиб его рта выдавал, что ему они не нравятся, и само его присутствие здесь казалось неуместным, словно он не принадлежал к тому же самому миру, что и деревья в осеннем убранстве или даже туристы в громоздких автомобилях, которые медленно катили по шоссе в Таконик и постоянно преграждали ему путь.

Саймон вел машину точно также, как он делал все – быстро, с большей лихостью, чем это необходимо, и в то же время расчетливо. Те, кто не знал его близко, могли поражаться и даже пугаться его постоянного стремления идти на риск, но Алекса лучше, чем кто-либо знала, что у него все всегда под контролем, даже если он и делает вид, что это не так. Он любил создать впечатление, что ему все дается легко – в одной из дорогих закрытых школ, где он учился в детстве, ему внушили, что джентльмен никогда не должен выказывать усилий. Мораль его была сомнительна, но вера, что прежде всего он джентльмен, была крепка как скала.

Саймон был блестящим водителем и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и даже кричащим – от винно-красного «мазаратти-куатропорте», в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал «шевроле», придерживая руль одной рукой, пока другой прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

– Я слышал, чтобы срывали приемы, – сказал он, не отводя глаз от шоссе, – но ни разу, черт побери, чтобы срывали похороны!

Он произнес это с резким британским выговором – верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно он говорил со слабым среднеатлантическим акцентом. В зависимости от ситуации он или изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или «отвязанного» шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всем, но только не самим собой.

– В любом случае, на чьей ты стороне? – спросила она, более нетерпеливо, чем намеревалась.

– Не будь дурой! Кому ты позвонила, когда Баннермэн умер – и при таких щекотливых обстоятельствах? Кто помогал тебе одеть его и перенести в гостиную. Хоть я и считал, что это плохая идея, и оказался абсолютно прав. Я даже сейчас считаю, что это была очень плохая идея.

Она не могла отрицать: Саймон доказал свою дружбу – и сразу после звонка, и потом – что при его осторожности было высшим проявлением этого чувства. Она ему обязана, и хотя она понимала, что он, безусловно, найдет способ это возместить рано или поздно, причем многократно, все равно она у него в долгу.

– Извини, – тихо сказала она. – Последние два дня были омерзительны.

– Тебе не нужно вступать со мной в споры. Я просто не убежден, что ты чего-либо добьешься, отправившись в Кайаву, чтобы разыграть вдову перед Баннермэнами.

Он расстегнул одну из лайковых шоферских перчаток и похлопал Алексу по бедру – слегка фамильярный знак, намек на примирение и напоминание, что они были любовниками.

– К тому же, – добавил он, возвращаясь к теме, – еще не слишком поздно повернуть назад. Это была прекрасная поездка на природу. В ней нет ничего дурного.

– Я собираюсь туда, Саймон. Нравится тебе это или нет. Если не хочешь ехать дальше, высади меня здесь. Мне не составит большого труда поймать попутную машину.

Она повернула зеркало наружного обзора, чтобы взглянуть на себя, словно хотела убедиться, что ей не придется долго голосовать на обочине. Два дня после смерти Артура оставили свою печать, подумала она. Ее лицо было бледнее обычного, а высокие скулы более подчеркнуты, под глазами темные круги.

Она не была особенно тщеславна, но к своей внешности относилась с пристрастием. Алекса знала, что мужчины находят ее красавицей, и это доставляло ей удовольствие, но в действительности собственное лицо никогда не удовлетворяло ее. Нос слишком прямой, думала она, губы слишком полны, рот слишком широк. В школе было не меньше десятка девочек, чьим курносым носам и белокурым локонам она завидовала, причем до сих пор. Она приехала в Нью-Йорк четыре года назад, мечтая стать манекенщицей, только для того, чтобы узнать, что дамы из журналов «Блеск» и «Мадемуазель», а также модельных агентств считают ее «слишком экзотичной». Им нужны были девочки со свежим румянцем и белокурыми волосами, типа Шерил Тайгс. Ее бледная кожа и удивительный контраст между светло-серыми глазами и черными волосами были для них слишком необычны. «У тебя лицо в стиле «Вог», золотце, – сказал симпатизирующий ей фотограф, – но для «Вог» у тебя слишком крепкая фигура».

Но как раз то, что изгнало ее из мира моды, привлекло к ней внимание Артура Баннермэна. Его жена была высокой, худой до истощения, с теми аристократическими чертами, свойственными истым WASP[4]4
  WASP – аббревиатура, обозначающая «белый, англо-сакс, протестант». В США применяется к представителям правящих кругов, которые, как правило, должны отвечать этим требованиям.


[Закрыть], которые после тридцати пяти лет часто становятся жесткими.

Почти на всех фотографиях, виденных Алексой, покойная миссис Баннермэн была изображена на лошади, и казалась худой как хлыст и раздраженной из-за того, что перед фотографом нужно сидеть неподвижно. Во время «президентского» периода она относилась к прессе и избирателям с таким очевидным пренебрежением, что Артур постоянно проводил кампании без нее. Даже перед последней болезнью она морила себя голодом, и Артур, получавший огромное удовольствие от еды, был ли это обед в «Лютеции» или простой сэндвич, сжеванный перед камином, был рад обнаружить, что Алекса не только любит есть, но и ест столько, сколько может себе позволить, не набирая веса. «Единственное слово, которое я никогда не хочу слышать из твоих уст, это «диета», – сказал он вскоре после первой ночи, которую они провели вместе.

Больно было, что никто – ни Саймон, ни де Витт, ни пресса – не допускали даже возможности, что она любила Артура или что она могла испытывать после его смерти какую-либо скорбь. Даже мать, когда Алекса наконец собралась с силами и позвонила ей, казалось, думала, что все происшедшее – ошибка, точнее, доказательство, что ее дочь совершенно не способна подцепить нормального мужчину. Она предполагала, что Артур Баннермэн, будучи богатым и старым, хотел получить от Алексы какую-то выгоду. Все то немногое, что она знала о нем, она почерпнула из телепередач во время его политических кампаний, тогда как даже его сторонники были согласны с тем, что он не обладал талантом выступать в средствах массовой информации, и выглядел там как надменный WASP-аристократ.

Газеты придерживались той же точки зрения. Если читать между строк, некрологи описывали холодного, надменного, амбициозного человека, «рожденного с золотой ложкой во рту», который считал, что Белый дом должен быть преподнесен ему по первому же его требованию. То, что он был либералом и интернационалистом как раз в то время, когда республиканская партия повернула вправо, игнорировалось, его филантропия, так же как огромные вложения в искусство подавались как искупление вины того, кто был слишком богат, гораздо больше, чем это было прилично.

Это был не тот человек, которого она знала, и ее удивляло, что представления газетчиков о нем так отличались от ее собственных. Он достаточно рассказывал о своих родных, что становилось ясно – они также относятся к нему по-другому. Она знала – или думала, что знала – о них столько же, сколько о собственных братьях, а может, и больше, ибо в последние полгода она была в той же мере его собеседницей, как и любовницей, словно ему было необходимо с кем-то поговорить, с кем-то, не принадлежащим к его семье или же семейным служащим – небольшой армии юристов, финансовых советников и прочих, защищавших Баннермэнов и их богатство от внешнего мира.

– Ты слушаешь, или я говорю для себя?

Что бы Саймон ни сказал, она это пропустила, поглощенная собственными мыслями, от которых, поняла она, толку было мало.

– Извини. Я задумалась.

– Это хорошо. Что тебе следовало бы делать, так это думать. И если подумаешь как следует, поймешь, что я прав. Причина, по которой ты совершаешь глупость, извини, ошибку, – бодро продолжал Саймон, – в том, что Баннермэны располагают тяжелой артиллерией. Зачем их дразнить? Пусть они придут к тебе. Они это сделают, рано или поздно.

– Это очень похоже на то, что сказал де Витт.

– Ну, он же не полный идиот, Алекса. Допустим, здесь он изгадил все, что мог, но ведь ведение подобных дел – не основная его специальность. То, что он допустил промах в обращении с прессой, не значит, что он не умеет обращаться с семьей Баннермэнов. Правда, учитывая, какую рекламу он им создал, возможно, де Витт сейчас любим семейством не более, чем ты.

У Алексы едва не сорвалось с языка, что у нее больше причин жаловаться на прессу, чем у Баннермэнов, но это была не та тема, которую ей хотелось обсуждать, даже с Саймоном.

За последние сорок восемь часов в стране вряд ли осталась газета, не напечатавшая ее фотографию на первой полосе, вместе с измышлениями по поводу смерти Артура.

Саймон предупреждал ее с самого начала, что избежать скандала практически нет возможности, и был прав. Идея одеть Артура и перенести его в гостиную произвела, как он и предсказывал, прямо противоположный эффект. А то, что она скрылась из виду, только разожгло аппетиты прессы.

Де Витт настаивал, чтобы она «пригнула голову», и она так и поступила, прячась на квартире Саймона, в то время, как газетчики раскапывали то малое, что могли о ней выведать. Ее описывали как «блистательную супермодель», люди, которые ее едва знали, выдавали небрежные и лживые домыслы об ее отношениях с Артуром Баннермэном. Ее мать, пойманная прибывшим на ферму в Иллинойсе корреспондентом «Нью-Йорк пост», категорически отказалась отвечать на вопросы.

Элемент тайны, конечно, лишь обострил любопытство, чего не мог предвидеть де Витт. «Если они не сумеют найти вас, то постепенно утратят интерес, – сказал он тогда. – Когда все устоится, возможно, вы сумеете переговорить с Семьей». Де Витт всегда упоминал семейство Баннермэнов так, словно оно писалось с заглавной буквы, и не иначе. «В конце концов, никто не заинтересован, чтобы все это превратилось в цирк».

Его аргументы показались Алексе разумными – «цирк» было последнее, чего она хотела. И она в точности знала, что случится, если репортеры найдут ее теперь, когда она представляет главную приманку. Она была готова, хотя бы из уважения к Артуру, молчать о браке, пока не возникнет возможность объявить о нем достойным образом и не созывать пресс-конференцию, дабы сообщить эту новость самой, – чего, как она догадывалась, боялся и де Витт.

В результате, поскольку свою версию она так и не заявила, все считали, что она была любовницей Артура Баннермэна или содержанкой, своего рода «девушкой по вызову». От этого она начинала приходить в ярость, не только из-за де Витта, но и из-за того, что сама была столь наивной.

Саймон откашлялся.

– Де Витт из ботинок выпрыгнет, когда тебя увидит.

– Меня не волнует де Витт.

– Знаешь, в чем твоя проблема?

Алекса не знала и не хотела знать, но покорно согласилась просветить себя в этом отношении.

Она выглянула в окно, пытаясь понять, скоро ли они приедут. Промелькнул указатель с надписью «Шульцвилль». Она увидела ферму на холме, однако она ничем не напоминала фермы ее детства, тянувшиеся вдоль равнины. Она успела заметить огромный белый дом с зелеными ставнями, стоящий среди деревьев, красный амбар, плетеную изгородь, небольшой яблоневый сад, лошадей и коров – короче, это была ферма из ее детской книжки с картинками. У нее же самой не было романтического представления о фермах.

– Твоя проблема, – продолжал Саймон, не дождавшись ответа, – в том, что ты романтик. В глубине души ты веришь, что Баннермэны готовы тебя встретить с распростертыми объятиями. Так ты ошибаешься. Богачи – как ты понимаешь, я говорю о настоящих богачах, – эгоистичны и жестоки. Я учился с ними в школе, поэтому знаю. Никогда не забывай об этом.

– Артур таким не был.

Саймон выпустил руль, чтобы раздраженно взмахнуть руками, прежде чем начать обгон очередной машины.

– Может, с тобой и не был. Но бедняга был безнадежно очарован тобой. Я всего лишь пытаюсь сказать, чтоб ты не судила о других Баннермэнах по своим отношениям с Артуром.

– Я их ее боюсь, Саймон, если ты это имеешь в виду.

– Ну и зря. Старая леди, говорят, это огнедышащий дракон. А что до Роберта, я немного с ним знаком. У него порядком обоснованная репутация настоящего мерзавца.

– Я знаю о Роберте, – сказала она, сознавая, что это звучит слегка самодовольно – но Артур часто говорил о своих детях – слишком часто, порой казалось ей.

– Но ты с ним не знакома.

– У меня такое чувство, что знакома. Нельзя было провести много времени с Артуром, не затронув эту тему.

– Он, должно быть, по-настоящему ненавидел своих детей, в особенности Роберта.

Эта мысль ее удивила. За последние два дня Саймон был так занят, защищая ее – и себя – от газетчиков, что им почти не выпадало случая поговорить. И теперь, когда они разговорились, она чувствовала, что обижена его вопросами.

– Ненавидел? С чего ты взял?

– Да ладно, Алекса. Про это все знают. Баннермэн и трое его отпрысков! Пару лет назад о них была длинная статья в «Нью-Йорк таймс». Кажется, называлась «Война в раю». Роберт за нее угрожал судебным преследованием, но, помнится, из этого ничего не вышло. Отношение Артура Баннермэна с детьми – такой же непременный атрибут великосветских сплетен, как брак фон Бюлова[5]5
  Клаус фон Бюлов – миллионер, обвиненный в попытке убийства своей жены Александры (Санни), после чего она пожизненно впала в кому. После громкого процесса был оправдан.


[Закрыть] или история о том, как Сьюард Джонсон женился на горничной-польке и завещал ей миллиард долларов в обход своих детей… Я слышал, что Артур никогда не разговаривал с Робертом, после того как тот развелся.

– Я знаю, что это неправда. – Неожиданно она устала от этой темы. Понадобится вечность, чтобы убедить Саймона, что он не прав, и потому не стоит тратить усилий.

– Он ничего не сделал, чтобы помочь сыну в предвыборных кампаниях. Он даже не появлялся на конвенциях вместе с собственным сыном!

– Саймон, все не так просто. Артур считал, что он исполнил свой долг. Он не хотел, чтобы Роберт баллотировался, но раз Роберт так решил, Артур достаточно потрудился, чтобы расчистить ему сцену. Он рассказывал, что обзвонил каждого проклятого республиканца в штате, а потом звонил им повторно – чтобы взять с них обещание не рассказывать Роберту о звонке отца!

– Правда? – оскорбленно спросил Саймон. Он ненавидел признавать свои ошибки. – Никогда об этом не слышал. А как насчет развода Роберта? Как быть с историей, что Артур согласился дать показания против сына в пользу Ванессы?

– Ради Бога! Адвокаты Ванессы вызвали Артура повесткой! У него не было выбора. Он рассказывал, что, когда он пришел в Метрополитен-клуб на ленч и ему вручили повестку, это был один из самых постыдных моментов в его жизни! А под присягой он сказал, что хотя, конечно, не встречался с сыном – это всем известно, но может заявить официально, что у его невестки мораль уличной девки. Поэтому, думаю, его в конце концов решили не вызывать в качестве свидетеля.

– Не похоже, чтобы они были счастливой семьей.

– Да, я не думаю, чтоб они были счастливы. Так же, как моя семья, или твоя, из того, что ты мне рассказывал. В любом случае, настоящая проблема с Робертом не связана ни с его разводом, ни с сенатской кампанией. Это было раньше. Жена Артура умирала от рака, знаешь ли, когда он проводил свою президентскую кампанию. Думаю, она, вероятно, скрывала от него до конца, насколько все серьезно. А может, он не получил сообщения вовремя… но, в общем, она умерла до того, как он вернулся. Дети так и не простили его за это. И вдобавок они обвиняли его в смерти Джона.

– Джон? Кто это? Я думал, у него было только трое детей.

– Четверо. Джон, Роберт, Сесилия, Патнэм. Джон погиб в автомобильной катастрофе.

Она взглянула в окно, сознавая, что не должна рассказывать Саймону историю целиком, да и не хочет этого. Не было возможности ввести его в курс семейной драмы Баннермэнов, она и сама не многое сумела понять. Сначала она думала, что Артур был жертвой своих детей, потом – что они были его жертвой, и, наконец, пришло сознание, что, возможно, все они были жертвами друг друга, а может, просто фамильного имени и состояния.

Конечно, Артур Баннермэн, которого она знала, был совсем другим человеком, чем тот, с которым его дети сражались последние двадцать лет.

Кроме того, как в любой семье, отношения были более сложными, чем это казалось со стороны и чем признал бы любой из членов семьи. Артур видел в Роберте, – теперь – старшем сыне и прежнем любимце, соперника, который мог преуспеть в политике там, где он сам проиграл. Сесилия, винившая отца в длиннейшем списке провалов, любила его больше, чем любого мужчину в своей жизни, но ссорилась с ним каждый раз, как они встречались. Патнэм любил отца, однако, как и Сесилия, казалось, не способен был жить с ним на одном континенте…

Алексе хотелось бы сбросить туфли, влезть с ногами на сиденье, обхватив колени руками, открыть окно и включить Брюса Спрингстина на полную мощность, но вряд ли она могла себе это позволить в костюме, шляпе и туфлях на высоких каблуках. Войдя в жизнь Артура Баннермэна, она кое-чего лишилась – тех маленьких послаблений, которые гарантированы всем прочим ее ровесникам. Она совершила эту сделку сознательно и постоянно соблюдала все условия, хотя и не без труда, однако она считала, что это дает особую возможность понять проблемы детей Артура, какими бы взрослыми они теперь ни были, ибо они, связанные с рождения с обособленным миром Баннермэнов, в отличие от нее, выбора не имели.

– Он много рассказывал тебе о семье? – спросил Саймон.

– Ну, конечно. Я не давила на него – ничего подобного. Ему нравилось мне рассказывать. Я знаю, что никто мне не поверит, но значительную часть времени мы просто сидели у камина и разговаривали. Думаю, для него это было совершенно новым ощущением.

– Он когда-нибудь говорил о деньгах?

– Саймон, он не нуждался в моей помощи, чтобы следить за своими инвестициями.

– Я не это имел в виду.

Она читала по глазам Саймона, как по книге, и прекрасно знала, что он имел в виду. Ей хотелось избежать этой темы.

– Ты должен понять, – принялась растолковывать она. – Артур не интересовался деньгами. Он не говорил о них, потому что они всегда были. Ты открываешь кран, и течет вода. Зачем о ней думать? Я не хочу сказать, что он не обращал внимания на деньги – на нефтяного шейха он не был похож. Ты же знал его, Саймон. Он не разъезжал на «роллс-ройсе». Добавлял чаевых к ресторанному счету как любой другой и всегда проверял, достаточно ли у него с собой денег, когда что-нибудь покупал. В конце концов, Баннермэны – шотландского происхождения[6]6
  Шотландцы славятся скупостью и практичностью.


[Закрыть].

– Знаю. Все про это знают. Я говорю не о его ресторанных счетах, Господи помилуй! Я ему продал пару картин, и он заключил чертовски выгодную сделку… Но неужели во время всех этих треклятых бесед у камина он никогда не упоминал, как собирается поступить с тобой? Он должен был оставить тебе хоть какую-то сумму?

– Он говорил, что если с ним что-нибудь случится, я буду обеспечена… Что все очень сложно, но пока я просто должна ему верить.

– И ты поверила?

– Да. Поверила. А почему, нет? В любом случае, я не ожидала, что он в любой момент мог умереть, уверена, что и он тоже.

– Исходя из этого, ты – богатая женщина.

– Исходя из этого – нет. Я хочу прийти на похороны, и я хочу, чтобы люди перестали относиться ко мне будто я какой-то выродок или femme fatale[7]7
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть]. – Алекса ждала, что Саймон поправит ее произношение. Она была не сильна во французском. Однако он пропустил эту возможность – его внимание было чем-то отвлечено. – После этого я побеспокоюсь обо всем остальном.

– Господи Иисусе! – воскликнул Саймон. Он выехал на обочину и остановил машину. – Ты только погляди на это!

Впервые за все годы, что они были знакомы, она услышала нотку благоговения в его голосе, как будто хоть что-то наконец сумело потрясти его до глубины души.

Она взглянула туда, куда он указывал. Слева от них ухоженные поля тянулись на мили к округлым, лесистым холмам, а возвышаясь над Гудзоном – на самом горизонте, наподобие серебристой ленты, стояло огромное здание, самое большое из всех, которые она когда-либо видела в своей жизни. Каменные плиты отливали золотом в осеннем свете, а в сотнях окон отражалось солнце. Она прикрыла глаза рукой. Так она могла лучше разглядеть обширные, изукрашенные теплицы, мраморные террасы, размером с несколько городских кварталов, декоративные сады, каменные лестницы, наверное, с милю длиной, фонтаны со скульптурами, извергающими струи воды, лужайки, столь зеленые, словно были только что покрашены, и казавшиеся бесконечными аллеи.

В отдалении виднелось еще одно здание – что-то вроде средневекового замка, с башенками, рвом и подвесным мостом, а за ними, полускрытая деревьями, островерхая церковь – к ней тянулась длинная череда черных лимузинов, поблескивающих на солнце.

Ничего подобного она прежде не видела. Некоторое время она сидела, открыв окно, вдыхая знакомый загородный воздух. Впервые она ощутила прикосновение страха, потрясенная невероятными размерами Кайавы и состояния, воплощенного в ней, как будто богатство Баннермэнов наконец стало для Алексы реальным. На миг она была почти готова согласиться с советом Саймона и повернуть назад. Затем собралась с силами и напомнила себе, что она – вдова Артура Баннермэна, нравится это кому-то или нет.

Она взглянула в зеркальце, убедилась, что шляпа сидит правильно, и опустила короткую вуаль. Нечто подобное она раньше видела только в телесериалах с Джоан Коллинз, которая, казалось, была рождена в шляпке с вуалью. Правда, Алекса уже не застала вуалей, даже коротких, и было нелегко отыскать такую за рекордный срок, но она понимала, что на похороны Баннермэна она не может появиться иначе.

Она положила ладонь на руку Саймона и крепко сжала.

– Едем дальше, – сказала она с большей отвагой, чем испытывала.

Роберт Баннермэн стоял на каменных ступенях церкви, выстроенной его дедом. Его красивые черты красноречиво выражали величественную скорбь.

Рядом с ним находились его кузен, преподобный Эммет де Витт, и ректор церкви, и с того места, где они стояли, им было хорошо видно, как на церковном дворе мельтешат их дальние родичи, приветствуя друг друга с сердечностью, которая могла бы показаться сторонним наблюдателям мало подходящей к ситуации.

Похороны были редкой возможностью для наследников Кира Баннермэна продемонстрировать себе и другим, что они принадлежат к одной из самых знаменитых семей Америки и что Кайава и все ее окружающее – часть их наследия. Некоторые из них занимали важные посты в бизнесе, но большинство были просто богатыми бездельниками того сорта, что проводят зиму на Палм-Бич, а лето – в Мэйне. Никто из них не был беден по общепринятым стандартам – почти все родственники обладали какой-нибудь долей по крайней мере в одном из трастовых фондов, – но только дети и внуки Кира Баннермэна были напрямую связаны с Кайавой и семейным состоянием.

– «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное», – произнес Эммет де Витт своим пронзительным голосом. – Думаю, это могла бы быть подходящая тема для проповеди.

– Это очень опасные слова, Эм. Тебя линчуют. А я собственноручно затяну петлю на твоей шее. Так что подумай.

– Не беспокойся, Роберт. Я отверг ее. Подумал о том, что бы сказала Элинор.

– Делай так каждый раз, старина.

Преподобный Эммет де Витт обычно не увиливал от своего христианского долга, даже в ущерб интересам семьи. Когда Сеймур Херш заявил в «Таймс», что Фонд Баннермэна владеет акциями Южно-Африканских золотых приисков, Эммет де Витт без колебаний организовал против Фонда пикет, и демонстративно его возглавил – что при его шести с лишним футах роста было не трудно. Он возглавил и марш протеста безработных женщин с окрестностей Гудзона, у которых были маленькие дети, до самых ворот Кайавы после закрытия местного абортария и участвовал в сидячей демонстрации престарелых бедняков на Пятой авеню, когда «Пост» раскопала, что Артур Баннермэн намеревается снести ряд старых, гнилых многоквартирных домов в Вест-Сайде, чтобы возвести на их месте музей.