Текст книги "Роковая женщина"

Автор книги: Майкл Корда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

– Со мной все в порядке, – простонал он. – Прекрати меня бить.

– Я только старалась помочь. Ты уверен, что все в порядке?

– Я так сказал, разве нет? – он все еще дышал тяжело, со стоном и покашливанием, но естественный цвет лица уже понемногу восстанавливался. Он был вне себя. Он ненавидел подобные мелкие унижения жизни, и как-то признался ей, что на банкетах во время своей президентской кампании не ел ничего, кроме овощей и хлеба, потому что боялся подавиться цыплячьей косточкой или куском мяса перед сотнями людей и телевизионными камерами. – Стакан воды, пожалуйста, – слабым голосом попросил он.

Она встала и принесла ему воду.

– Ты ляжешь в постель, – твердо заявила она. – Немедленно!

– Ничего подобного.

– Немедленно, Артур. Я так сказала.

– Ну, ладно, – согласился он. – Только ради мира и спокойствия. – Он сделал вид, что просто подчиняется ее капризу, но она поняла, что на самом деле он испытывает облегчение. Он хотел лечь в постель и отдохнуть, но при условии, что все будет выглядеть так, будто он просто успокаивает ее, а не подчиняется собственной слабости. Он встал, неуверенной походкой прошел в спальню и со вздохом облегчения опустился в кровать.

– Может, тебе лучше раздеться? – спросила она, следуя за ним.

– Не обязательно. Я просто полежу несколько минут, переведу дыхание. Нам нужно пойти пообедать. Ты, должно быть, умираешь с голоду.

– Не умираю. Я даже не хочу есть. А ты останешься в постели. Раздевайся, или я сама буду раздевать тебя.

– Не будь смешна. Я не ребенок. Могу раздеться сам.

– Так сделай это. – Она никогда не говорила с ним так раньше, и, к ее удивлению, он ничуть не рассердился.

Он с усилием сел и стянул ботинок, не потрудившись даже расшнуровать его. Казалось, это заняло у него целую вечность. Она села рядом на постели и расшнуровала другой ботинок, не услышав в ответ никаких протестов, затем сняла с него пиджак. Его дыхание все еще было хриплым, и порой он даже сдерживал его, словно пытаясь предотвратить новый приступ кашля. Теперь он прекратил всякое сопротивление, но и не слишком помогал.

Она редко раздевала мужчин – обычно мужчины хотели раздевать ее, – и премудрости мужской одежды были ей незнакомы. Одно дело – помочь мужчине стянуть джинсы и свитер, и совсем другое – сражаться с туго завязанным галстуком, запонками, жилетом и подтяжками. Ее удивило количество пуговиц. Она-то всегда считала, что мужская одежда устроена разумнее женской, но борьба с застежками на рубашке Артура и жилете заставила ее изменить мнение на сей счет. Он со стоном поднял руки, чтобы она могла стянуть с него рубашку и майку, затем улегся, пока она стаскивала брюки. Она отвернула одеяло, помогла ему подвинуться, потом укрыла его.

– Сколько суеты из-за несчастной простуды, – сказал он, но явно неискренне. Он был вполне счастлив очутиться наконец в постели, смирившись тем самым с неизбежным.

– Это не просто простуда. Это может быть и грипп.

– К черту грипп. Стоит только как следует выспаться, и я буду свеж как огурчик. – Он попытался бодро улыбнуться ей, но ничего не получилось. На его лице промелькнул слабый намек на улыбку, но он, казалось, был слишком слаб, чтоб придать ей хоть какую-то убедительность.

– Нужно измерить тебе температуру.

– У меня никогда не бывает температуры. Все это чепуха. Прекрати разыгрывать сестру милосердия, лучше просто побудь со мной.

– Я сделаю лучше, – сказала она, и, легко выскользнув из платья и одним быстрым движением стянув колготки, оказалась рядом с ним в постели. Все-таки есть преимущества в том, чтобы быть женщиной!

Она почти ожидала, что он будет гореть в лихорадке, но, однако, он был таким холодным, что она инстинктивно обняла его, чтобы согреть. Ему, казалось, было это приятно, и через несколько минут ей показалось, что он задремал. Едва она решила, что он спит, на него снова накатил приступ кашля, на сей раз менее сильный. Она помогла ему сесть и подсунула под спину подушки, пока он пил воду.

– Я чувствую себя как чертов инвалид, – пожаловался он.

– Ну, ты не инвалид, но пользуйся его привилегиями, пока можешь.

Он усмехнулся.

– Хотел бы я думать так же. – Он повернулся к ней. – Ты считаешь, я преувеличиваю все, связанное с Робертом?

Именно так она и считала – и еще хотела, чтоб он побольше думал о ней и поменьше о Роберте. Но она покачала головой.

– Нет-нет, уверяю тебя… но это нелегко понять. Родители всегда преувеличивают в ту или иную сторону. Их дети вечно либо дьяволы, либо ангелы. Из твоего рассказа следует, что твой отец считал тебя ангелом, а когда же он обнаружил, что ты совершенно нормальная юная девушка, то был разгневан и разочарован.

– Ну, это не совсем верно. – Не настал ли момент рассказать ему правду, – спросила она себя, но не была еще вполне уверена. Может быть, сейчас, пока он плохо себя чувствует и она лежит с ним в одной кровати, и представляется подходящий случай, чтобы раз и навсегда покончить с недоговоренностью… Но прежде, чем она смогла собраться с мыслями, Баннермэн вернулся к теме, которая, казалось, интересовала его больше.

– Это все моя вина – к несчастью, я отдавал Роберту предпочтение перед остальными детьми. В нем всегда было заложено больше – не больше от меня, я не это имел в виду, – но больше силы, больше энергии, остроты ума. Когда Роберт был ребенком, он идолизировал меня – он ожидал от меня большего, чем я сам. Когда я находился рядом с Робертом, то не мог позволить себе даже малейшего проявления страха или неуверенности, потому что знал – мальчик будет разочарован. Вспоминаю, как однажды на охоте я перепрыгнул на коне через чертовски высокую каменную стену, не имея никакого представления, что с другой стороны, только потому что Роберт смотрел на меня и мог расстроиться, если бы я объехал стену, как все остальные – вполне разумно, между прочим. Помню, как подумал: «Мой Бог, я собираюсь убиться только ради того, чтобы Роберт мог мной гордиться!» – Он перевел дыхание. – Мне было ужасно стыдно за подобные мысли, но когда я увидел его верхом на пони, вижу это как сейчас – его ярко-синие глаза смотрят прямо на меня, полные гордости и возбуждения, но есть в них что-то еще, нечто мрачное…

– Сколько ему было лет, Артур?

– Ну, не помню. Десять, возможно двенадцать. Прелестный ребенок, превосходно сидящий на маленьком пони, сером в яблоках, с пышной белой гривой и хвостом. Кличка пони была Мефисто, потому что он был настоящим дьяволенком и знал это. Купил я его, помнится, у Корнелиуса Арбогаста из Клинтон Корнерс, когда его дочь подросла, заплатив тысячу долларов в те дни… В любом случае, дело в Роберте – в бриджах и бархатном охотничьем кепи у него был до смерти серьезный вид, как всегда, рядом на всякий случай ехал конюх. И я подумал: «Мальчик хочет, чтоб я умер».

– Он, может быть, не думал ничего подобного.

– Да? Знаешь, я всегда чувствовал: он никогда не простит меня за то, что он не старший, что Джон родился раньше его… А потом, Роберт – романтик, и всегда им был. Он любит опасность, любит риск, и полагаю, когда он был ребенком, я внушил ему мысль, что я – тоже, потому что это был легчайший путь завоевать его привязанность. Но в действительности, я этого всего не люблю, во всяком случае, по стандартам Роберта.

Он откинулся назад и на минуту закрыл глаза. Она надеялась, что он уснул, но он заговорил снова, словно испытывал необходимость объяснить ей свои чувства к сыну.

– Когда я решил выставляться в президенты, – продолжал он, понизив голос, – Роберт хотел моей победы гораздо больше, чем я. И я не уверен, что не принял решение больше для удовольствия Роберта, чем своего. Это был, сама понимаешь, величайший рывок из всех возможных, и именно Роберт настаивал на нем, ссылаясь на политических экспертов и рейтинги, доказывающие математически, что я способен победить. Что ж, я не мог выказать слабости перед сыном и бросился в эту гонку, точно так же, как когда-то прыгнул через ту каменную стену в охотничьем поле, и, конечно, потерпел поражение.

– Вспоминаю, как пришли представители Секретной службы, чтобы обсудить мою безопасность. Я отнюдь не испытывал к ним уважения – в Рузвельта все равно стреляли, равно как и в Трумэна, Форда и Рейгана, не говоря уж, конечно, об убийстве Джона Кеннеди, поэтому я вовсе не заинтересован был слушать, как они собираются меня защищать, потому что не верил, что они на это способны – но я заметил, как заинтересован Роберт. Конечно, разговоры подобного рода его вдохновляют. Он – из тех, кого ты можешь назвать энергичным слушателем, – воспринимает все сказанное с таким концентрированным вниманием, что заставляет собеседников нервничать, но если они могли не обращать внимания на то, как Роберт ловит каждое их слово, то я почувствовал, что у меня по спине бегут мурашки, как тогда, когда я прыгал через эту проклятую стену, и я подумал: «Что же, если кто-то здесь и хочет узнать все возможное о покушениях на кандидатов в президенты, так это Роберт». Несправедливо, скажешь ты.

– Не знаю. Вероятно, я бы сказала – да, это вполне возможно.

– То же чувствовал и я. И однако не мог думать, что в случае моей гибели от руки какого-нибудь маньяка Роберт будет обсуждать ее с агентами спецслужб с таким же хладнокровием. Они были категорически против того, чтоб я заходил в толпу пожимать руки, и, честно говоря, меня самого не слишком радовала подобная перспектива – после убийства Роберта Кеннеди и покушения на Джорджа Уоллеса. Но Роберт оглядел их с полным презрением и заявил: «Мой отец не собирается быть избранным, выказывая страх перед избирателями – потому что он, черт побери, не боится ничего!» – Артур засмеялся, но вновь закашлялся, потом сделал глубокий вздох. – Показательно, правда? Роберт решил продемонстрировать мою отвагу, даже не спросив, что об этом думаю я сам. Его отец ничего не боится – не может бояться – и все тут.

– А это правда?

– Не совсем. О, я достаточно горд, чтоб быть упрямым, и отношусь к смерти как фаталист – я не трус, – но нельзя быть кандидатом в президенты ни тогда, ни сейчас, не думая иногда, что может с тобой случиться. Роберт всегда больше гордился мной, чем я сам. И не простил меня за то, что я проиграл первичные выборы.

– Я думала, ты проиграл из-за него… из-за истории с проститутками?

– Я мог проиграть в любом случае. Это был год Никсона, а не мой, и не Нельсона Рокфеллера. Но деятельность Роберта, конечно, способствовала моему поражению. Он этого не понимает. С его точки зрения, я проявил недостаточно твердости. Он счел, что, решив отступить, я не выдержал характер. Я стал его павшим идолом.

– Это нечестно. Ты не заставлял его идолизировать себя.

– Так ли? Кто может устоять перед обожанием своих детей? Ты права. Я не заставлял Роберта идолизировать себя, но не сделал ничего, чтоб этому воспрепятствовать. Я расскажу тебе кое-что еще. Когда он был юношей и учился в колледже, он занялся поло и стал чертовски хорошим игроком. А это очень опасный вид спорта. Я занимался им сам и был весьма неплох – одним из лучших игроков в Америке, честно говоря. Однажды в Палм Бич Эдуардо Тексейра пригласил Роберта выступить в его команде, так что мы с Робертом должны были играть друг против друга. Я сказал ему, чтоб он не расслаблялся, только потому что я – его отец, в шутку, сама понимаешь, но стоило мне лишь заглянуть ему в глаза, я понял, что мне грозят неприятности. Он должен был победить. Для него это была не игра, а дуэль… Я никогда не играл более жестко, более расчетливо, но, что бы я ни делал, Роберт всегда блокировал меня, вытеснял… Поло – жестокий спорт, ты знаешь. А может, и не знаешь. Представь себе хоккей верхом на лошадях, все скачут полным галопом, колено к колену. Счет был равный, и оценив обстановку, я решил, что смогу сделать очень хороший, четкий бросок, но тут меня обогнал Роберт и развернулся, чтобы принять удар. Мой сын был так близко, что я мог разглядеть выражение его глаз и, когда он поднял свою клюшку, я внезапно подумал: «Господи, он же хочет меня убить!» Очевидно, у него мелькнула та же мысль. Я смотрел в его глаза и знал, без тени сомнения, что через несколько секунд буду мертв. Но затем что-то в Роберте сломалось, воля, может быть, он опустил клюшку и сник. Не взял мяч, который ни один игрок его класса не пропустил бы, и мы победили. После этого я больше никогда не играл в поло. Я часто думаю, что Роберт может быть, ничего иного и не желал. Ему просто нужно было побить меня в чем-то, что я умел делать хорошо, и возможно, заодно вывести из игры – и он преуспел в этом. А возможно также, что он действительно хотел убить меня, но когда ему представилась реальная возможность, то не хватило смелости.

Она придвинулась ближе, пораженная его спокойствием, словно возможность того, что сын пытался убить его, была чем-то понятным и допустимым.

– Тебе не кажется, что это слегка мелодраматично?

– Нисколько. Дети часто хотят убить своих родителей. Фрейд просто указал на очевидное. Ты никогда не желала убить своего отца? Хотя, возможно, с девочками все по-иному…

По ее телу прошла дрожь, такая отчетливая, что он это заметил.

– Надеюсь, ты не подхватила ту же простуду, что и я.

– Нет, – сказала она. – Со мной все в порядке.

Но последнее было неправдой. Услышанные истории о Роберте устрашали, и даже не только из-за того, что он сделал или хотел сделать, но и потому что сам Артур, казалось, по этому поводу нисколько не переживал. Правда была в том, что он по-прежнему любил Роберта больше, чем других детей, и похоже было на то, что и Роберт по-прежнему любит отца.

Совершенно неожиданно она испытала желание не столько секса, сколько утешения. Она выскользнула из трусиков и потянулась к Баннермэну, который, казалось, был слегка удивлен.

– Не уверен, что я к этому готов, – с сожалением сказал он.

– Думаю, я смогу об этом позаботиться, – прошептала она.

Он усмехнулся и со стоном повернулся на бок, когда она крепко прижалась к нему.

– Боюсь, ничего хорошего не выйдет. Я болен.

– Не так уж болен. Подожди и увидишь.

– Придется долго ждать.

Но он ошибся. Честно говоря, она испытывала двойственное чувство – с одной стороны ей было несколько стыдно, что она вовлекает в секс больного человека, с другой – она не вполне даже понимала, зачем ей самой это нужно. Чтобы доставить ему удовольствие? Возможно. Она думала, что, похоже, он не так уж и серьезно болен. Что его просто расстроила простуда, а мысли о пороках Роберта, конечно, усугубили это состояние. Ничто не способно лучше взбодрить мужчину, чем секс. Ради собственного удовольствия? Было нечто возбуждающее в уходе за ним, вынуждена была она признать, – ее власть и его уязвимость, но утешения она жаждала все-таки больше, чем сексуального наслаждения, нуждалась в уюте и близости, которые можно было найти в конце концов только одним путем.

Каковы бы ни были ее мотивы, Артур ответил ей, после определенных усилий с ее стороны. Хотя, если быть абсолютно честной, не больших, чем потребовалось бы для многих мужчин вдвое его моложе. Она прижималась к нему, приноравливаясь к его телу подобно фрагменту сложной головоломки. Двигаясь достаточно быстро, она довела его наконец до финала, а затем вытянулась неподвижно, надеясь, что он уснет. Она чувствовала сейчас покой и безопасность, но, конечно, это была ложная защищенность, она знала это – и утром ей придет конец. Быть в постели с мужчиной – это только перемирие, а не мирный договор, но лучше это, чем ничего. Она была благодарна и за перемирие.

Но он все еще не спал.

– Не забудь мне напомнить, – хрипло прошептал он.

– О чем?

– Первое, что нужно сделать утром – проследить, чтобы Лео Голдлюсту предложили работу, которой он хочет.

– Ты сделаешь его директором своего музея?

Она услышала, как он тихо засмеялся, потом перевел дыхание.

– Нет, но намека будет достаточно.

– Что ты ему скажешь?

– Я? – Он, казалось, удивился. – Я ни слова не скажу, любимая. Дела так не делаются, ты должна научиться этому. – Он взял ее за руку и крепко сжал. – Артур Баннермэн, – произнес он, называя себя в третьем лице, как бывало, когда он объяснял, что он может и что не может сделать, – никогда не говорит ни с кем напрямую о подобных вещах. Кто-нибудь позвонит сэру Лео, и даст понять, что я бы хотел повидать его по возвращении из Каракаса. Будет при этом брошен намек на весьма значительный пост в будущем. Голдлюст сообразит. Если он позднее будет выказывать какие-то признаки нетерпения, без сомнения, мы подыщем ему теплое местечко в Фонде, скажем, поручим поиск достойных европейских художников. Приличный гонорар, дорожные расходы, временами небольшие премиальные, только чтобы подогреть его аппетит… Зачем покупать человека, когда его можно нанять? – У него вырвался смешок, снова перешедший в кашель.

Эта сторона характера Артура редко проявлялась в ее присутствии. Она всегда считала его прямодушным «белым англо-саксом, протестантом», до мозга костей пропитанным достоинством и высокой моралью, каким он и любил себя выказывать. Но он мог, когда хотел, быть хитрым и коварным, тем более что, как бы он ни поступал, он был твердо убежден, что действует в соответствии со своими принципами. Она проштудировала все книги о Баннермэнах, какие могла, и с удивлением обнаружила, что будучи в среднем возрасте, в эпоху «холодной войны», Артур был связан с ЦРУ, хотя он никогда не упоминал об этом. Он осуществлял тайную связь между миром шпионажа и миром большого бизнеса, академическими кругами, фондами и старой аристократией Северо-Востока, являвшейся денежным мешком, был одним их тех «умных людей», с которыми считал нужным советоваться каждый президент. Имя Баннермэна использовалось для прикрытия интриг и заговоров, поддержки «дружественных» латино-американских диктаторов и свержения «недружественных», а также, когда надо было убедиться, что «правильные» политики в Европе (антикоммунисты) получают для своих кампаний теневые доходы. Исследовательские гранты Баннермэна выделялись таким многообещающим молодым выпускникам университетов, как Генри Киссинджер, Герман Кан и Збигнев Бзежинский. Баннермэн также финансировал консервативные учебные заведения, правые газеты и журналы по всему миру, бесчисленные гражданские комитеты в поддержку мировой демократии, как например в случаях с шахом Ирана, президентом Маркосом на Филиппинах и генералом Хименесом в Венесуэле.

Артур Баннермэн всей душой любил грязные политические трюки, при условии, что они совпадают с государственными интересами, а также, в чем не сомневалась Алекса, с интересами семьи. Стал бы он осуждать интриги Роберта на конвенции в Майами, при том же злосчастном итоге, если бы они, например, были направлены против левых, поддерживающих Фиделя Кастро, или тех, кто строил планы против делегатов-республиканцев? Нет, твердо решила она.

– Звучит так, будто ты собираешься заставить беднягу есть у тебя из рук.

Он зевнул. Голос его уже стал сонным.

– Да. Действуй за сценой, как Кир. Бери то, что ты хочешь, раньше, чем другие даже узнают о том, что ты хочешь. – Он коротко всхрапнул, потому что его дыхание было затруднено. Его глаза были закрыты, и она с трудом разбирала, что он говорит. – Тебе нужно учиться… – она отчетливо расслышала ноту настойчивости в его голосе. – Тебе нужно научиться защищать себя… лучше, чем я… надеюсь, что ты поймешь… надеюсь, что ты простишь…

Его голос упал, смешиваясь с дыханием, и наконец он погрузился в сон, предоставив ей самой решать проблему, как уснуть теперь и ей – было вряд ли позже восьми или девяти часов вечера, встать или даже двинуться она не могла, не разбудив его. Лежа в темноте, она размышляла, с кем он разговаривал. С Робертом? С самим собой? С кем-то из других детей? И за что он просил прощения?

Он заворочался, и она нежно погладила его. Лучше всего для него сейчас выспаться. Затем, совершенно отчетливо, словно во сне, он сказал:

– Прости, Александра, но это единственный выход.

Она не спала полночи, думая об этих словах, но утром здоровье его, казалось, поправилось и он совсем не помнил ни то, что ему снилось, ни то, что он говорил.

– Жара, сказал он, вытирая лоб. – Всегда ненавидел проклятое нью-йоркское лето.

– Удивлена, что это тебя беспокоит. Ты же почти не выходишь.

– Я это и имею в виду. Ведь кондиционеры – это лишь искусственный способ поддержания жизни. Когда я был ребенком, мы открывали окна и включали вентиляторы. В те дни джентльмен надевал соломенную шляпу и белый костюм в День Поминовения и носил их до Дня Труда. Кого в наше время увидишь в канотье – такой плоской соломенной шляпе с черной лентой? Наверное, теперь нигде даже приличной панамы не купишь. Помню, у моего дяди Джона была одна такая, прекрасная, легкая как бумажный самолетик. Тогда все шло своим порядком. Летом было жарко, и тело этим пользовалось. А в наши дни нужно одевать сорочку с манишкой, чтобы пойти в ресторан. – Он подошел к окну, взглянул на улицу и вздохнул. – Правда в том, что летом нужно просто уезжать из города. Последние несколько лет я зарылся здесь как барсук в своей норе, и зимой и летом. А ты? Ты проводишь лето, как и я. Уверен, это не то, что тебе нужно.

Он махнул рукой в сторону старинного стола, заваленного папками, распечатками и документами, картин музейной ценности, мебели, сработанной как произведение искусства, а вовсе не ради какого-либо удобства. На противоположной от окна стене висел гобелен работы Шагала. Много ли квартир в Нью-Йорке, подумала она, располагают достаточно большой гостиной, чтобы вместить его? В камине пылал огонь, несмотря на жару на улице. Артур любил огонь, и слуги имели строгое указание поддерживать его, при этом включая кондиционеры.

– Не могла же ты все последние годы проводить каждое лето в городе? Удивительно, сколько я о тебе еще не знаю, если вдуматься. Ты любишь плавать? Кататься на горных лыжах? Ты ходишь летом на пляж?

– Не уверена, что я люблю, – осторожно сказала она. – У меня не было времени это выяснить. Когда Саймон и я были… – она с трудом подыскала подходящее слово, – вместе, он каждое лето снимал дом в Ист-Хэмптоне, но, думаю, в основном потому, что так принято. Мы не часто там бывали – только, когда ему было необходимо устроить прием. Я люблю солнце, мне приятно полежать на песке, однако к морю меня не тянет. Может, это из-за того, что я приехала со Среднего Запада, но море действует мне на нервы. Пловчиха из меня никудышная.

– А я всегда любил море. До сих пор люблю. У меня есть коттедж в Мэйне, называется Грейрок. Чудесное место. Проснешься утром – а на скалах тюлени. Скажи мне, могла бы поехать туда со мной на неделю? Если работа позволит, конечно.

Она кивнула.

– Конечно, могла бы. Саймон не будет возражать. – Мысль о том, чтобы уехать с ним была чрезвычайно заманчивой, кроме того, он определенно нуждался в отдыхе. О Грейроке она знала – теперь ей были известны все владения Баннермэнов – от дома в Палм Бич до охотничьей хижины в Адирондакских горах – бесконечный список жилищ, которыми никогда не пользовались, но тем не менее и не выставляли на продажу.

Артур уже давно посвятил ее во все подробности своего финансового состояния. Он так и не оправился полностью от простуды, и зачастую по вечерам, когда слишком утомлялся, чтобы выходить из дома, проводил время в объяснениях ей тонкостей семейного бизнеса и своих планах по его поводу. Он по-прежнему отказывался показаться врачу, столь более упрямо, сколь она на этом настаивала. Он знает десятки людей, заявлял он, подхвативших тот же вирус, распространившийся, оказывается, по всему городу. Элиот Дервентер, например, уже не один месяц прикован к постели, а Чейнинг де Витт, брат Корди, паршивая овца в их семье, из-за него впервые за тридцать лет он пропустил Кентуккское дерби, не говоря уже о том, что старая миссис Дуглас Фэйрчайлд заперлась в собственном доме, устроив добровольный карантин из страха заразить своих собак.

Довольно странно, но Алекса за всю свою жизнь не встретила никого, кто жаловался бы на этот вирус – казалось, он поражает людей только исключительно богатых и пожилых. Как бы то ни было, это не слишком мешало Артуру в делах, которые его действительно интересовали. Он работал с документацией, приводя ее в порядок с бешеной энергией, восполняя пробелы по памяти, поглощая списки, карты и диаграммы, прокладывая путь сквозь ежегодные отчеты, набрасывая нетерпеливые указания банкирам, брокерам, вкладчикам, сотрудникам семейного офиса, при этом подробно объясняя Алексе, что и зачем он делает, пока у него не садился голос.

– Меня потрясает, – заметил Саймон, – сколько времени вы проводите вместе… Я хочу сказать – если бы вы были юными новобрачными, все выглядело бы нормально – месяц или два – ко Баннермэн же старый человек Христа ради! Ты что, пытаешься убить его?

Алексе не хотелось говорить Саймону правду – да он бы, вероятно, все равно ей не поверил.

К Рождеству она уже ознакомилась с законами Треста – душой и сердцем состояния, оставленного на рубеже веков самим Киром Баннермэном, не говоря о бесчисленных мелких трестах, выросших на нем как плоды на некоем золотом дереве. Она не имела юридического образования, но не могла не восхищаться интеллектом человека, который мастерски сплел всю эту сеть взаимосвязанных документов, пытаясь предусмотреть любую возможную опасность, способную когда-либо объявиться перед его наследниками, или угрозу раздела состояния.

Она никогда особенно не задумывалась о самом состоянии. Зачем? Там было много денег, и нужно ли знать что-либо сверх того? Но, слушая откровения Баннермэна, она начала осознавать его правоту. Сердцевину состояния составляли не деньги в банках, а акции тех крупнейших американских корпораций, которые только становились на ноги, когда Кир Баннермэн вложил в них деньги. Эти инвестиции не всегда приветствовались самими владельцами, ибо если в шатер просунулся нос верблюда, за ним неминуемо покажется и весь верблюд, – инвестиции Кира часто вели к быстрому, безжалостному захвату, безо всяких тонкостей, принятых в последние десятилетия. Тедди Рузвельт и последующие за ним президенты заставили их семью отказаться от монополии на добывающую промышленность в те самые времена, когда люди острили, что Кир Баннермэн владеет всем, что находится под землей, кроме мертвецов и нефти, ибо первых он согласился оставить Богу, а вторую – Джону Д. Рокфеллеру, но, лишившись шахт, он использовал активы, чтобы приобрести огромное количество акций американской индустрии.

Он предоставил финансовую поддержку Уолтеру Дюрану в создании «Дженерал Моторс», назло Генри Форду, которого ненавидел; он владел значительными долями у Дюпона, в «Корнинг Гласс», «Дженерал Электрик», «Ай-би-эм», «Юнайтед Стейт Стил», «Болдуин Локомотив», «Дженерал Фудз», «М-3». Его проницательность была столь остра, что ни одна новая отрасль не избежала его внимания – от производства электроламп до радио. Но тут, конечно, и крылась проблема. Эти отрасли, с точки зрения инвестора или предпринимателя, тогда были только в зачатке, а сам Кир – в расцвете лет, и два эти обстоятельства сделали его семью богатой сверх всякой меры, и это сохранилось и продолжалось на протяжении второй мировой войны и вплоть до шестидесятых годов, но в семидесятых все стало приходить в упадок.

Кир продумал все, но даже он не мог представить себе Америку, закупающую автомобили в Японии, Корее и Германии, потому что в собственной стране сталелитейная, железнодорожная, кораблестроительная индустрии станут умирающими отраслями промышленности и цены на товары подкосит дешевый импорт из стран «третьего мира».

Что еще хуже, годами никто в семье не желал признать, что Кир в отдаленной перспективе мог и ошибаться или что шестидесяти лет правоты достаточно для любого человека. Лишь с огромной неохотой отец Артура внес некоторые изменения в семейные инвестиции, поскольку к распоряжениям Кира относился как к Священному Писанию, да и сам Артур пошел немногим дальше отца. Кроме того, объяснял он Алексе, склоняясь над распечатками, еще больше затрудняло подобные изменения даже само имя Баннермэнов. Конечно, они могли бы продать акции «Дженерал Моторз», но разве это не было бы равносильно тому, чтобы объявить миру, будто Баннермэны больше не испытывают доверия к способности Америки производить и продавать автомобили? Они ушли из Большой Стали, когда было уже почти слишком поздно, но продажа семейных сталелитейных акций рассматривалась бы всеми как последний удар по умирающей индустрии – coup de grace[31]31
  Удар милосердия (фр.).


[Закрыть]. У Баннермэнов есть социальные обязанности и как раз это Роберт отказывался понять.

– Он крепок исключительно задним умом, – фыркал Артур, но она не могла избавиться от мысли, что здесь заложено больше, чем упрямство, что Роберт прав, а отец его ошибается: большая часть состояния Баннермэнов по-прежнему была вложена в Ржавый Пояс, когда его давно следовало перевести в Силиконовую Долину, где существовали более высокие технологии производства.

Больше всего ее удивляло собственное открытие, что она способна думать о таких вещах и они ей интересны. Деньги, как нечто, что можно просто тратить – по обывательским масштабам, так сказать, вряд ли заинтересовали бы ее, но деньги по масштабам Баннермэнов были для нее чем-то вроде игры в гигантскую «монополию», за тем исключением, что их владения не только существовали в действительности, но зачастую она проходила мимо них каждый день. Вскоре она разбиралась в активах состояния почти так же хорошо, как Артур, и даже начала проникаться его планами на будущее.

Алекса с тревогой наблюдала, как Артур в очередной раз промокает лицо носовым платком. Кондиционер был включен на полную мощность, так что она постоянно мерзла и даже держала в квартире несколько шалей, чтобы иметь возможность набрасывать их на плечи, однако Артур, казалось, большую часть времени страдал от жары, словно кондиционер не работал вообще. Он постоянно жаловался то на сырость, из-за которой ему трудно дышать, то на слишком сухой воздух. Когда же он выходил из дома, то сетовал на смог, на жару, на удушающие испарения, и ему было трудно пройти больше нескольких кварталов. Ночью сон его был беспокоен, ему было то слишком холодно, то слишком жарко, и он часто просыпался из-за приступов кашля, от которых у него перехватывало дыхание. Днем он работал за письменным столом до изнеможения, но был слишком упрям, чтобы передохнуть – из-за этого даже Дэвид Рот однажды отвел ее в сторонку и со свойственной ему резкостью дал понять, что она должна заставить его утихомириться.