Текст книги "Роковая женщина"

Автор книги: Майкл Корда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

– Без сомнения, доля истины в этом есть.

– Ну, конечно. Возьмем, к примеру, моих братьев. Все они тайком читали «Плейбой», и единственное, что их волновало, кроме девушек и автомобилей, это как удрать с фермы и найти работу, которая бы начиналась в девять утра. Все, что я пытаюсь сказать – мой отец не так уж и был набожен, но он свято верил в подчинение определенным требованиям. Он держал мальчиков на коротких поводках, если ты понимаешь, что я имею в виду – он думал, что их полезно воспитывать в небольшом аду, в определенных границах – в жесткой узде. Но к девочкам это не относилось. А я была его единственной дочерью.

Баннермэн улыбнулся.

– Мне нравится твоя метафора – я сам езжу верхом. Следовательно, тебя растили в свободных поводьях и с мягким недоуздком?

– Узда и цепь были все равно.

Он усмехнулся.

– Я так же относился к Сесилии, и это, возможно, объясняет, почему она разыгрывает Флоренс Найтингел[23]23
  Флоренс Найтингел – прославленная сестра милосердия XIX века.


[Закрыть] на берегах озера Рудольф – без всякого, с моей точки зрения, к этому призвания. Ты его любила?

– Когда я была маленькой, я любила его больше всех на свете. Странно – чем он был суровее, тем больше я его любила. И он любил меня. Он старался не выказывать этого – он был не из тех, кто часто обнимает и целует своих детей, знаешь ли. Он всегда был отстранен, словно мысли его были заняты фермой, а не нами. Но он любил, чтобы я была с ним, просто сидела рядом в пикапе, когда он куда-нибудь ездил. Он позволял мне влезать к нему на колени, когда вел трактор. Он всегда заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня перед сном, а я никогда не видела, чтобы он целовал мою мать, никогда. Потом, когда мне было около четырнадцати, он перестал это делать, и сердце мое было разбито. Я думала, что сделала что-то плохое.

– Что же, он был совершенно прав. Это опасный возраст для отцов и дочерей. Видено тысячу раз. Не нужно быть Фрейдом, чтобы объяснить это.

– Я не понимала. Он был таким… таким любящим. И вдруг стал сухим, почти враждебным. Вначале я обвиняла себя. Потом решила, что он меня ненавидит. Я ловила его взгляды в свою сторону – с такой яростью в глазах. Поэтому я отомстила единственным доступным мне способом.

– Каким?

– Я влюбилась в одного мальчика в школе, и мы сбежали, чтобы пожениться.

Баннермэн кивнул. Без сомнения, его дети, будучи богатыми, находили более драматичные формы мятежа.

– И далеко вы добрались?

– Мы собирались в Лос-Анджелес, но нас поймали в Седар Рапидс, в Айове, в придорожном мотеле. До этого мы пробирались проселочными дорогами. Кстати, мы поженились в Цвингли. Перед мировым судьей. Родители добились, чтобы брак был аннулирован, и увезли нас домой. Честно говоря, у Билли сердце не лежало ко всему этому. Думаю, он вздохнул с облегчением, когда полиция засекла его машину на стоянке. Я просила его не оставлять машину там, где его могут заметить, но он не послушал. Нарочно, наверное. Он был настроен вполне лихо, пока мы не добрались до Цвингли и не скрепили узы брака.

– А ты?

– Я была до смерти испугана. Но я бы все равно уехала в Калифорнию, если бы полиция нас не нашла. Странно. Дома никто не винил Билли в том, что случилось – все утверждали, что это моя вина. Конечно, он был школьной футбольной звездой, а это многое значит в таком городишке как Ла Гранж. Поэтому люди предпочли считать, что это я его завлекла.

– Полагаю, твой отец был недоволен?

Она отпила молока. Эту часть истории она все еще не могла вспоминать хладнокровно – она была причиной ее кошмаров.

– Он приехал в управление полиции штата, чтобы забрать меня. Всю дорогу до дома он не говорил ни слова. Костяшки пальцев на руле побелели. Когда мы приехали, он сказал: «Не хочу даже слышать от тебя, что ты сделала, или почему ты это сделала, и вообще ничего». Он даже не повернулся ко мне. Просто смотрел сквозь ветровое стекло – вдаль, словно все еще вел машину. Потом вылез и пошел в коровник.

Алекса вздрогнула. Она не могла описать выражение лица отца. Ярость словно выпила у него кровь, и он был бледен как призрак. Единственным проявлением чувств было легкое безотчетное подрагивание угла рта – как будто он жевал резинку, чего он никогда не делал и не позволял в своем присутствии.

Она не сказала, что следующие несколько недель отец вел себя так, словно она стала невидимой. Что за столом он разговаривал – если вообще разговаривал, – как будто ее вообще здесь не было. Что мать считала, будто он делает из мухи слона и мучает себя, накашивая гнев.

Но таков уж был характер отца. Его ярость выражалась в молчании, и когда Алекса, напуганная тем, что это молчание с ним делает, и тем, что ему стоит его сохранять, наконец попросила у него прощения, он повернулся к ней в бешенстве, лицо казалось незнакомым, на висках пульсировали вены. «Я позволил бы тебе убраться в Калифорнию, если бы твоя мать не приставала, чтоб я привез тебя назад», – сказал он, и голос его был напряжен, как туго натянутый провод. В нем безошибочно различалась горечь, и годы спустя, когда она стала взрослой, то поняла, что это был голос скорее обманутого любовника, чем разгневанного отца. Ей следовало бы догадаться, что это ревность, но она не догадывалась, пока не стало слишком поздно.

– А потом? – спросил Баннермэн, взяв ее за руку.

Она закрыла глаза и снова открыла их, словно ей не понравилось то, что она увидела мысленным взором.

– Через месяц он умер.

– Понятно.

Но, конечно, он не понимал, не мог понять. Представить не мог, как это выглядело – зрелище лежащего на надраенном деревянном полу отца в конторе фермы, где никогда не бывало даже пятнышка грязи, даже если в коровнике стояла сотня коров, глаза его – широко открытые и неожиданно мирные, грудь, ставшая кровавым месивом, словно пробитая гигантским кулаком. Не было возможности описать зловещую тишину, установившуюся после разрывающего уши грохота выстрела. Шальная дробина ударила в старые часы на стене, и они прекратили громко тикать, даже коровы за стеной молчали, все еще напуганные неожиданно громким шумом.

– Отчего он умер? – мягко спросил Баннермэн.

– От пули… из винтовки. – Это была чистая правда, но много оставалось недосказанным.

– А… – он глубоко вздохнул. – Но это не твоя вина, – сказал он тоном судьи, выносящего приговор. – Люди отвечают за собственные поступки. Когда будешь в моем возрасте, то поймешь, что напрасно винить себя. Когда погиб мой старший сын, я ужасно страдал, но это, конечно, не вернуло его. И сделало меня худшим отцом для других, как раз тогда, когда они больше всего во мне нуждались. – Он обнял ее. – Но одно я знаю, – тихо продолжал он. – Раз человек решил убить себя, никто не может его остановить.

Она чувствовала его тепло.

– Я не хочу больше об этом говорить. Не знаю, зачем вообще начала.

– Возможно, потому, что ты мне доверяешь. И потому, что я в подходящем возрасте, чтобы быть хорошим слушателем. Это одно из редких преимуществ старости. Бог свидетель, я не могу назвать никаких иных.

Она улыбнулась, успокоившись. Более мелкий человек стал бы задавать вопросы, и она уже жалела, что затронула эту тему. Баннермэн не требовал от нее подробностей.

– По-моему, с тобой все в порядке, – сказала она. – Кажется, возраст не сделал тебя медлительным.

– Я воспринимаю это как комплимент – хотя, по правде, он делает меня медлительным. Однако я никогда не считал, что секс требует спешки, поэтому все не так плохо.

Она вытянулась рядом с ним. Он не выказывал нетерпеливости, свойственной молодым людям, это правда – и прекрасно. Его, казалось, совершенно устраивало просто лежать с ней рядом, а как раз это ей и нравилось. Большинство мужчин, которых она знала, уже встали бы и принялись рыскать в поисках телефона, или были бы готовы снова заняться любовью, хотела она того или нет.

– Ты никогда не должна бояться говорить со мной. – Его голос неожиданно стал серьезен. – Я прожил достаточно долго, чтобы никого не судить. Когда-нибудь ты расскажешь мне больше. Или не расскажешь. Это не имеет значения.

– Ты можешь не простить меня, если я расскажу тебе все.

– Возможно. Но мое прощение тоже не имеет значения. Я не Бог, в конце концов. Единственно, что важно, чтобы ты простила себя сама. И чтоб я был способен помочь тебе в этом.

– Ты уже помог.

– Я польщен. Возможно, мне следовало сделать карьеру психиатра.

– Это мне не нужно. – Она положила голову ему на плечо и расслабилась. В темноте ничто в прикосновении к его телу не выдавало его возраст. Прочный – вот он какой, во всех отношениях. Он напомнил ей могучее дерево, из тех, что способны простоять века, как в реликтовых лесах Калифорнии. В нем была надежность и сила, как в этих деревьях. На него можно опереться, и никогда не упасть.

За всю свою жизнь она ни с кем не чувствовала себя такой защищенной – ни разу с тех дней, когда отец все еще заходил к ней в комнату, чтобы поцеловать ее на ночь.

Она уснула быстро и кошмары ее больше не мучили.

Глава пятая

Саймон почти никогда не заходил в офис, и когда он там вдруг появился, как всегда одетый с иголочки, по выражению его лица сразу стало ясно, что он настроен на серьезный разговор.

– Мне казалось, что я уже никогда не смогу дозвониться до тебя по телефону. Прошлой ночью я дважды набирал твой номер – нет ответа. Черт, звучит как строка из «Битлз». Тебе, знаешь ли, стоит иногда включать автоответчик.

– Я себя не очень хорошо чувствовала, поэтому отключила телефон и рано легла спать. – Артур не просил сохранять их отношения в тайне, но ее и саму не очень привлекала мысль рассказать кому-либо об этом, даже Саймону.

– Шутишь? Для девушки, рано ложащейся спать, у тебя не слишком цветущий вид. – Он пристально посмотрел на нее и вздохнул. – Послушай, даже если у тебя кто-то и есть, это не такое уж большое дело. Мы ведь не давали друг другу никаких таких обещаний, верно?

По большому счету это была неправда. Она давала Саймону такое обещание, впрочем, так же, как и он ей, хотя обставил его столькими оговорками и околичностями, что, казалось, оно уже не имело смысла. Уже тогда она подозревала, что Саймон говорит ей это только потому, что ей хотелось это слышать, но все-таки решилась поверить ему.

Она промолчала.

– Это кто-то, кого я знаю?

– Я не хочу говорить об этом, Саймон. Честно.

– Послушай. Мы все равно давно уже не были вместе. Может быть, все к лучшему, правда?

– Правда, – автоматически ответила она. Саймон имел склонность говорить как самоучитель по психологической поддержке, особенно, когда пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

– Ты ведь не собираешься увольняться?

– Конечно, нет. Я даже не сказала, что у меня кто-то есть. Ты преувеличиваешь, Саймон.

– У меня же есть глаза, Господи помилуй. Я просто не хочу, чтобы ты уходила, потому что влюбилась в кого-то еще. Ты мне нужна.

Она подняла брови Саймону несвойственно было признавать, что он нуждается в ней, чтобы справиться с делами. У него что, какие-то неприятности?

– Кажется, ты произвела сильное впечатление на старого Баннермэна, – пояснил Саймон. – Мне звонил его представитель. Похоже, старик хочет, чтобы мы – Саймон выделил слово «мы», – продолжали подбирать, я цитирую: «работы первоклассных современных художников». Баннермэн ищет мастеров «ведущего уровня» – это снова цитата. Иными словами, коллекция крайнего риска.

– Мы?

– Это было подчеркнуто. Ты и я. Ты, часом, не дала как-нибудь старику понять, что ты эксперт в области искусства?

– Нет. Хотя, возможно… не намеренно.

– Не намеренно? Просто случайно вырвалось? Тебе, должно быть, стыдно лгать человеку в таком возрасте! Так вот – отныне ты эксперт по искусству. Почему нет? Бог свидетель, настоящие знают отнюдь не больше. Я спросил, правда ли, что Баннермэн хочет построить музей, но он не знал – или не сказал. При тебе Баннермэн ни о чем подобном не упоминал?

– Ни словом.

Саймон посмотрел скептически.

– Но должны же вы были о чем-нибудь говорить, когда обедали.

Саймон, напомнила она себе, еще не в курсе ее быстро развивающихся отношений с Артуром Баннермэном. Он был слишком занят, демонстрируя, что не нуждается в ней, и просто-напросто исчезая из виду. Его излюбленный способ наказывать ее являл собой комбинацию отсутствия и молчания – он мог уехать по делам в Калифорнию или в Лондон на несколько дней, не сказав ей, так что она обнаруживала, что он в отъезде, только когда он звонил или когда об этом упоминал кто-то другой. Прежде ее это ранило, теперь не имело значения.

– Мы говорили о молочном хозяйстве.

Саймон снял темные очки и уставился на нее. Он ненавидел, когда над ним смеялись. Несколько мгновений он смотрел на нее, потом решил, что она не шутит.

– Как бы то ни было, это сработало, – фыркнул он. – Когда увидишься с ним снова, продолжай говорить о коровах. Он говорит, что выделяет пятьсот тысяч долларов, для начала! Слушай, мне нужна твоя помощь. Он, кажется, доверяет тебе. Как ты думаешь, он знает, чего хочет?

Она взглянула в окно на исхлестанную ветром и дождем улицу. Тротуары были полны конторскими работниками, спешившими по домам.

Богатство Баннермэна снова сработало, подумала она. Артур использует свое положение, нажав, ради нее, на какие-то невидимые рычаги. В перспективе это даже ничего не будет ему стоить. Саймон, с его связями, конечно же, найдет те произведения искусства, которые ищет Баннермэн, и пятьсот тысяч долларов Артура удвоятся и утроятся. Прикосновение Мидаса – ничто в сравнении с прикосновением Баннермэна.

– Думаю, он знает, чего хочет, Саймон. Он точно знает, чего хочет.

– Ты скоро снова с ним встретишься?

– Не знаю, – осторожно ответила она. – А что?

– Если встретишься, скажи, что я бы тоже хотел с ним увидеться. Мне бы не хотелось действовать через какого-нибудь посредника из семейной юридической конторы Баннермэнов.

Артур в любом случае захотел бы действовать через какого-нибудь посредника, подумала она, но вслух не сказала.

– Не думаю, что он меня позовет. Наверное, я просто попалась ему на глаза, когда продала ему Бальдура. И я бы не стала излишне переоценивать его внимание.

– Я тоже. Вот почему я хочу ковать железо, пока горячо. Кроме того, никогда не знаешь, что у них на уме, у этих богатых стариков. Взгляни на Тимми де Гартунга! Он попался на глаза Полу Гетти, когда Клаус фон Бюлов позволил старику вывернуться у него из рук, и кончилось тем, что Тимми покупает большинство картин для музея Гетти. Миллионы и миллионы долларов. Десяти процентов, которые получает Тимми, достаточно, чтобы сделать его богатым. Не считая того, что ему удалось прикарманить…

– Я буду это помнить.

Саймон взял ее за руку.

– Как бы там ни было, мы останемся друзьями? Хорошо?

– Да. – Это была правда. При всех своих недостатках Саймон был ее другом. С дружбой с Саймоном она вполне могла справиться, это любовь к нему делала ее несчастной.

– Я никогда не был ревнив, – сказал Саймон, как всегда, хвастаясь достоинствами, которыми не обладал. – Я рад видеть тебя счастливой, действительно рад. Все, что я хочу сказать – мы не должны становиться чужими, просто потому, что ты кого-то встретила. Может, приведешь его как-нибудь пообедать?

– Ну, пока еще нет.

– Это что, большая тайна? Это не один из моих друзей? Не то, чтоб я был против… – поспешно добавил он.

– Ничего подобного.

– Уж не женат ли он? Ты меня знаешь, я не болтлив.

– Он не женат, Саймон.

– Завтра я обедаю с несколькими друзьями – Ферди и Морганой, знаешь, они снова вместе, Жан-Клодом и его новой девушкой, короче, ты всех знаешь. Возможно, потом мы отправимся в новую дискотеку Карима Палеви. Почему бы тебе не привести его?

Она попыталась представить себе Артура Баннермэна за обедом в обществе Ферди де Брассе, однокашника Саймона, который был занят тем, что проматывал одно из крупнейших состояний Бельгии, и столько раз бывал задержан в аэропортах за провоз кокаина («только для собственного употребления, дорогуша»), что родственники, в конце концов, были вынуждены купить ему ватиканский дипломатический паспорт, или Карима Палеви, который надевал пиджаки от Армани поверх черной футболки, и в качестве парадного костюма предпочитал черный кожаный смокинг.

– Не думаю, что это сработает, Саймон, – осторожно заметила она.

Он одарил ее взглядом человека, считающего, что вправе оскорбиться, но не уверен в этом, как если бы она намекнула, что он и его друзья не соответствуют стандартам ее любовника, какими бы они ни были – предположение, которое ему было бы очень трудно оспорить, потому что это было правдой.

– Он богат?

– Да, у него много денег.

– Ну, это хоть что-то.

Если бы он знал, подумала она, глядя, как он драпирует шарф поверх пальто на европейский манер и тщательно натягивает перчатки, чтобы они не морщили.

– Надеюсь, с ним хоть весело?

– Ну, он предпочитает спокойный образ жизни.

– Если это то, чего ты хочешь…

И этого никогда не хотел Саймон, подумала она, когда он выходил.

Но, по правде, у нее все еще не было ни малейшего представления, какая жизнь ее ждет с Артуром Баннермэном. Он, казалось, жил в неком далеком, отгороженном собственном мире, и она не понимала, как туда впишется.

Я знакома с ним неделю, сказала она себе, дважды с ним переспала, и уже обижаюсь.

Ей следовало научиться терпению.

Неделю спустя после той ночи, что он провел у нее, она уже пользовалась ключом от квартиры над Фондом Баннермэна, как если бы никогда не отказывалась от него.

Иногда они проводили вместе ночи, иногда нет. В этом аспекте Артур Баннермэн был не очень требователен – общение, беседа, просто ее присутствие, были также важны для него, как секс.

Не было никаких стрессов, обычно сопровождающих любовные связи. Во многих отношениях именно так она представляла себе жизнь после нескольких лет брака. Счастливого брака, уточнила она.

Правда, для человека своего состояния Артур Баннермэн, казалось, очень мало отдыхал. У него не было яхты, он не играл в гольф, не интересовался путешествиями. Фешенебельные курорты тоже совсем его не привлекали – он никогда не катался на лыжах в Сент-Морице, не проводил лето на Лазурном берегу, у него не было ни виллы в Куэрнаваке, ни пляжного бунгало на Ямайке. Как ни трудно было угадать, чем он занят каждый день, он был всегда занят, и не производил впечатления представителя праздного класса.

Он испытывал определенное пренебрежение к тому, что называл «игрушками богачей», пренебрежение, в котором, думала Апекса, она порой улавливала оттенок зависти. Одно время он развлекался в традициях своего класса – охотился с гончими, выращивал скаковых лошадей, рыбачил на Мэйне, но даже тогда он сохранял фикцию «выезда на каникулы», будто он как все вел обычную трудовую жизнь, и для отдыха у него были только выходные и три недели летнего отпуска. Теперь он вел себя так, будто вышел в отставку, хотя от чего именно – сказать было трудно.

Однако все ее страхи, что ее связь с ним сведется к сидению на квартире в полном уединении, оказались беспочвенны. Баннермэн точно знал, где его узнают, а где нет, и не повторял ошибки с совместным появлением на попечительском балу. Они ходили в театр, в оперу, в балет, всегда занимая места, как только выключали свет, и уходя, пока публика еще аплодирует. Они избегали посещений таких ресторанов, как «21», «Лютеция», «Времена года», или «У Мортимера», где бы его сразу заметили – но для него эта уловка была не слишком великой потерей, так как он предпочитал заведения, специализирующиеся по жаркому, вроде «Крайстелла», или рыбные рестораны, такие, как «Глостер Хауз», полные солидных, основательных пожилых мужчин, среди которых он не выделялся. Многих из них тоже, отметила она, сопровождали женщины, достаточно молодые, чтобы быть их дочерьми, но, ясное дело, таковыми не являлись. Он всегда заказывал столик на чужое имя, и если даже персонал ресторана знал правду, никто ничего не говорил. В художественные галереи и на выставки они приходили раздельно и вели себя так, будто встретились случайно. Проблема, что делать на коктейлях, вообще не возникала, так как он никогда их не посещал. Медленно, неуклонно, с каждой неделей круг их активности расширялся, без малейшего признака, что они привлекли внимание прессы либо чье-то еще.

Он не предпринимал попыток вмешаться в ее личную жизнь, хотя иногда, в небольших дозах она чувствовала его внимание. Швейцарский коллекционер, широко известный своей недоступностью, спрашивал, не подберет ли она несколько работ многообещающих молодых художников для его собрания, и снабжал письмо таким детальным списком требований, что она вряд ли могла ошибиться. Французский директор музея интересовался, не займутся ли они с месье Вольфом приобретением определенных произведений современного искусства за комиссионные. Почти каждый конверт сообщал о новом деле, хотя бы малом и пустячном, и все они были адресованы ей.

– Ты растешь, – сказал Саймон. – Наконец-то ты стала обращать внимание на то, что я твердил годами.

Это была правда. Сколько они были знакомы, он настаивал, что нужно завязывать контакты и искать новые сделки, но она всегда считала, что это его задача в бизнесе, в то время как она должна заниматься разработкой деталей. Теперь, когда она поступала, как он говорил, Саймон, естественно, предположил, что она просто применила его совет на практике с неожиданным успехом.

Баннермэн молчал об этом предмете. Он ясно дал понять, что его внимание должно оставаться анонимным и не желал выражений благодарности. Он был не из тех миллионеров, что могли бы привести ее к Картье или Гарри Уинстону и увешать бриллиантами – и не этого она хотела. Взамен он предоставил ей интересные возможности и дал решить, воспользуется она ими или нет.

Между прочим, это было замечательное зрелище – смотреть, как он платит в ресторане. Он всегда тщательно проверял счет, слишком часто находя несоответствия, на что никогда не замедлял указать. Чаевых он добавлял в точности 15 процентов, округляя сумму в нижнюю сторону и каждый раз ворча, что везде, кроме Нью-Йорка, хватило бы и 10 процентов.

Для человека, который тратил миллионы на произведения искусства и жил по масштабам, которым бы позавидовали многие короли, нежелание Баннермэна тратить деньги на мелочи было весьма примечательным, так же, как пристальное внимание к деталям. Даже его одеждой управляло какое-то таинственное расписание. Она быстро усвоила, что если в понедельник на нем был темно-синий костюм, в том же костюме он появится и в следующий понедельник, и так далее, пока этот костюм не сменится новым, точно таким же. Все его костюмы были темные, солидные и слегка старомодные, он не позволял себе никакой эксцентричности и твердо придерживался традиций, от белого носового платка в нагрудном кармане до начищенных ботинок.

Постепенно, не придавая этому особого значения, ей удалось заставить его слегка отступить от стандарта. Она догадывалась, что он может двигаться только небольшими шагами, и в любом случае, она не собиралась так уж сильно его изменять. Она подарила ему консервативную полосатую рубашку, которую он вряд ли бы отказался надеть, затем ярко-красные подтяжки, пару галстуков с едва заметным намеком на цвет – достаточно темных для любого банкира, но не таких похоронных, как его собственные. «Я годами не открывал упаковки с подарками! – воскликнул он как-то однажды вечером, снимая ленточку с пакета из магазина Херцфилда, где она тщательно выбрала рубашку, находившуюся на самой узкой грани между консервативной и модной. – Я буду выглядеть как Малькольм Форбс[24]24
  Известный издатель.


[Закрыть], – сказал он. – Но это неважно. Спасибо». Сам он, казалось, никогда не делал покупок. Он любил посылать ей подарки, но это были солидные, основательные вещи, очень дорогие. Хотя с той первой ночи он не посещал ее квартиру, у него была зрительная память, которая заставила бы устыдиться Сестрицу Чантри и ей подобных. И вскоре квартира заполнилась его подарками – китайский лакированный столик восемнадцатого века, превосходно гармонирующий по цвету со стенами ее гостиной, часы работы Фаберже, бронзовая статуэтка Дега, маленький пейзаж Сера… Когда она потеряла часы, он прислал ей в простом конверте, доставленном Джеком, золотые дамские часы от Картье такие изысканные, что она с трудом решилась надеть их, опасаясь потерять. «Мать подарила их Присцилле, – сказал он, когда она благодарила его. – Их изготовил сам старый Картье в Париже, перед первой мировой войной. Нет нужды оставлять их Сесилии – она все равно их не оценит».

В ее знаниях об Артуре зияли странные пробелы, когда дело касалось его родных. Что бы там у них ни случилось, это было подобно взрыву, сила которого разметала по всему свету обломки семьи. Ведь было же время, даже после смерти его жены, когда Кайава все еще оставалась настоящим семейным домом, где дети собирались на Рождество и День Благодарения, когда подарки все еще лежали под елкой – а потом все это внезапно прекратилось. Дети выросли, уехали из дома – все это Алекса понимала, она сама поступила так же, – но Артур Баннермэн и его дети, казалось, вращались по разным орбитам, не оставив никого в центре, кроме старой миссис Баннермэн, живущей в роскошной изоляции в огромном пустом имении.

Что такого он сделал, – гадала она, – или что они сделали, поскольку не знала, кто виноват, – чтобы разрушить семью, которая, судя по фотографиям на столе Артура, не так уж отличалась от любой другой? Каким бы ни был этот поступок, жизнь Артура, казалось, протекала в его тени.

Иногда у нее возникала мысль, что лучше ей этого не знать.

Она обнаружила, что день его рождения – меньше, чем через неделю. Задумалась, будет ли семья отмечать его, но он не упоминал об этой дате, словно собственный день рождения был атрибутом забытого прошлого, не имевшим больше значения ни для него, ни для кого другого. Отправится ли он в Кайаву отметить его с матерью? Или кто-то из его детей – младший, Патнэм, насколько ей было известно, жил в Нью-Йорке, – пригласит его или сам приедет к нему в гости?

Он ни о чем таком не сказал, поэтому накануне она послала ему букет цветов и открытку, где написала «Поздравляю с днем рождения. Приглашаю тебя на обед». После мгновенного колебания она добавила «С любовью» и подписала «А». Это было легче написать, чем сказать, но, поскольку, она никогда не говорила этого, записка казалась фальшивой. Опыт научил ее пользоваться словом «любовь» с осторожностью, даже со страхом, но открытка без него не могла обойтись.

Он ждал ее, весело улыбаясь, когда вечером, после работы, она вошла в зал «Ла Домэйн». Он сам указал ей этот ресторан, где клиентура была исключительно богатой и патрицианской, из тех, кто зимует на Палм Бич, лето проводит в Мэйне, и себя считает «Старым Нью-Йорком». «Ла Домэйн» был дорогим, сумрачным, основательным, элегантным без шика заведением того рода, где кинозвездам, владельцам нефтяных скважин и модным издателям всегда скажут, что все места заняты, даже если ресторан будет пуст. Здесь не было склонности к nouvell cuisine[25]25
  Nouvell cuisine — новая кухня (фр.).


[Закрыть] – это была vieille cuisine[26]26
  Vieille cuisine – старая кухня (фр.).


[Закрыть] – во всем – богатство, солидность, основательность для тех, кто не беспокоится больше о своей фигуре.

– С днем рождения, – сказала она, быстро целуя его перед тем, как сесть.

– Я почти забыл, что это мой день рождения, честно говоря. Шестьдесят четыре – не великий возраст в нашей семье.

Она заказала «Перье» и вложила ему в руку маленькую, аккуратно запакованную коробочку. Он открыл ее с удовольствием ребенка – хотя прежде потрудился развязать ленточку, аккуратно сложив ее и убрав в карман – Баннермэны не выбрасывали таких вещей. Намерен ли он использовать ленточку снова? – спросила она себя. Он вынул из коробочки маленький серебряный перочинный нож, нагнулся и поцеловал ее.

– Я буду пользоваться им, чтобы разрезать заградительные ленты, – сказал он. – Чем больше времени я провожу с юристами, тем меньше начинаю уважать законы. Большинство из них чертовски глупы.

– Ты не намекаешь на своего деверя – как его зовут? Де Витта?

– Кортланд де Витт. Я могу порассказать о нем истории, от которых у тебя волосы встанут дыбом. Нет, Кортланд – семейный юрист. Конечно, он серьезно исполняет свою роль – женился на моей бедной сестре так давно, что теперь думает, что родился Баннермэном. Как это говорят французы? «Больший роялист, чем король». Он считает, что он – больше Баннермэн, чем я.

– Мне показалось, что он меня невзлюбил.

– Добро пожаловать в клуб нелюбимых им. Ко мне он относится так же. Тридцать пять лет назад я предупреждал Элизабет, чтоб она не выходила за него замуж, и был совершенно прав. Он – плохой муж, и, хотя я не в том положении, чтобы критиковать, еще худший отец. Я относился к его сыну Эммету как к одному из собственных детей и Кортланд никогда не простил мне этого. Обвиняет меня в том, что мальчик сбился с пути.

– Он ведь священник, правда? Разве это значит – сбиться с пути?

– Эммет – радикальный священник. Настоящий возмутитель спокойствия, – сказал он с некоторой гордостью. Был ли он рад, что в семье имеется «возмутитель спокойствия» или просто испытывал удовольствие от того, что это, безусловно, служит для де Витта главным источником ярости и разочарования?

– Ты имеешь в виду, он как эти… как же их звали… ну те священники в шестидесятых годах, Берриганы[27]27
  Братья Берриган – священники-иезуиты, борцы за гражданские права.


[Закрыть]?

– Вовсе не такой, Александра, Господи помилуй! Эммет не католик – даже он не заходит так далеко. Он вполне безвреден. С моей точки зрения, большинство священников – пустозвоны. Эммет – просто пустозвон с левыми взглядами.

– Ты часто с ним видишься?

– Видеться с Эмметом? Нет, Боже избави. Я не нуждаюсь в духовном совете, и меньше всего от Эммета. А почему ты спросила?

– Ну, это не мое дело, но ты, кажется, не видишься ни с кем из родных. То есть ты мог бы ждать, что они соберутся на твой день рождения…

Он пожал плечами.

– Мы не близки между собой, можно сказать. Теперь уж нет.

– Я тоже больше не живу дома, но это не значит, что я забыла о дне рождения матери. Я всегда ей звоню.

– Я в этом уверен. Но возьми Сесилию. Я не думаю, что из своего лагеря для угандийских беженцев она могла бы поздравить меня с днем рождения. Там нет телефона. Патнэм? Один Бог знает, где он и что делает. И вряд ли мальчик помнит свой собственный день рождения, не говоря уже о моем. Роберт, конечно, прекрасно помнит дату моего дня рождения – он бы, вероятно, молился, чтобы он стал для меня последним, если бы был достаточно религиозен, чтобы молиться.

Она не собиралась начинать беседу о его семье, но теперь, когда это случилось, она уже не могла отвлечься.

– Ты действительно веришь, что Роберт хочет твоей смерти? – с ужасом спросила она.