Текст книги "Роковая женщина"

Автор книги: Майкл Корда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Ей следовало бы обидеться за то, что ее использовали в качестве манекена, но вместо этого она испытала невольное восхищение хитроумием Артура. И спросила себя, так ли умен Роберт.

– Артур, – спросила она, – что случилось между тобой и Робертом? Ведь здесь есть нечто большее, чем его желание завладеть состоянием, правда?

– Джек, – сказал он. – Останови машину. Мы немного пройдем пешком.

Они вышли на углу Шестой авеню и 53-й улицы. Он взял ее под руку, словно они были обычной парой на прогулке. Он всегда казался счастливей, когда был в движении, и, предоставленный себе, мог бы гулять часами, даже в самую отвратительную погоду.

– Я доверяю Джеку, но не стоит перегружать его секретами. – Он немного замедлил шаг, примеряясь к ее походке. – Я не могу сказать тебе, что сделал Роберт – это тайна, которую я обещал хранить до могилы. Двадцать лет я пытался простить его – и себя тоже, потому что разделяю его вину, но безуспешно. Однако я твердо уверен: Роберт уничтожит все, что бы я ни сделал, если только я не устрою так, чтобы это было невозможно.

– И это причина сделки с Ротом?

– Конечно.

– Музей действительно столько значит для тебя?

– Он многое значит, но, конечно, в перспективе, и дело не только в нем. Я ни перед кем не имею никаких моральных обязательств строить новый музей и по большому счету мне наплевать, пойдет ли туда народ, не говоря уж о том, понравятся ли ему картины. Просто я всегда хотел это сделать, и собираюсь сделать, вот и все. Это не так серьезно в итоге, как контроль над состоянием, или сохранение независимости Фонда Баннермэна. Главное – гарантировать, чтоб Роберту не было позволено превратить в руины то, что построили мои отец и дед.

Она сжала его руку. Его пальцы закоченели – несомненно, он относился к перчаткам так же, как к шляпам. Становилось холоднее, туман превращался в настоящий дождь, но он, казалось, этого не замечал.

– Мне не нравится, когда ты говоришь об этом, Артур. Так, словно ты готовишься умереть.

– Мне давно пора было сделать некоторые вещи, и я довольно их откладывал, вот и все. Я не собираюсь умирать раньше, чем закончу с ними. Благодаря тебе.

– Я рада, – сказала она, слегка поспешно. – Послушай, я знаю, что семья и состояние никоим образом меня не касаются. Но мне не по себе, когда я вижу, что ты тратишь так много времени, думая о том, что случится после твоей смерти. Я не дура, но мне кажется, что это несколько… опасно.

– Опасно? – его голос был ледяным.

– Ну, вредно. Не думаю, что это для тебя хорошо.

– Что дает тебе право читать мне лекции о том, что для меня хорошо?

– Может быть то, что я о тебе забочусь. Ведь не заметно, чтоб о тебе беспокоился кто-то еще? Честно говоря, создается впечатление, что на твое здоровье всем наплевать, включая твою семью. Иногда мне кажется, что и тебе тоже. Ты ходишь без шляпы под проливным дождем, ты изводишь себя мыслями о деньгах, которые оставишь своим детям, тогда как они даже не потрудились прислать тебе открытку на день рождения, ты двигаешь тяжелые предметы, пока у тебя кровь не приливает к голове… Когда ты в последний раз показывался врачу?

– Врачи – идиоты, – фыркнул он, выпятив подбородок.

– Так ли? Или тебе просто не хочется услышать то, что они могут сказать?

– Я не желаю обсуждать вопрос о своем здоровье ни с врачами, ни с тобой!

Она с трудом сдержала гнев. Если бы он был ее ровесником, она дала бы волю своему характеру, или просто ушла.

– Артур, – сказала она с большим терпением, чем ощущала. – Я беспокоюсь, только и всего. Расслабься и получай удовольствие. Почему бы нет? Не каждому так везет, чтобы о нем беспокоились.

Он посмотрел куда-то вдаль, потом вздохнул.

– Верно подмечено. Прости меня. Я к этому не привык. Однако позволь мне тебя успокоить. Как ни презираю я докторов, мое здоровье превосходно. Что касается отдыха, я искуплю свою вину – при более подходящих обстоятельствах. Возможно, и впрямь небезопасно перегружаться мыслями о том, что случится после моей смерти, но у меня нет выбора. Если бы я доверял Роберту, то посмел бы убедить себя сказать – ну и черт с ним, пусть он разбирается с делами после моих похорон, почему бы нет? Но я ему не доверяю, вот в чем вопрос.

Он остановился у витрины магазина, струи дождя стекали по его лицу.

– Моя проклятая семья, – вздохнул он. – Конечно, мне не следует говорить так, поскольку ты теперь практически к ней принадлежишь.

– Вовсе нет.

– Ну, не совсем. Проблема в том, что ты наполовину внутри и наполовину снаружи.

– Я наполовину внутри?

– Так я считаю, – твердо сказал он. – Если только ты не собираешься упаковать чемоданы и уйти.

– Я еще даже не вошла.

– Можно считать, что вошла. Или почти.

– Артур, если ты собираешься представить меня своим родным, то я еще не готова.

– Они, вероятно, тоже не готовы. Но в конце концов – ладно, посмотрим. Мне следовало бы показать тебе Кайаву. Прошло много времени с тех пор, как я сам там был последний раз.

– Мне бы хотелось посмотреть на нее, но, Артур, я не могу себе представить, чтоб твоя мать стала расстилать передо мной ковровую дорожку.

Он рассмеялся.

– Ты чертовски права. Проклятье! Знаешь, хотел бы я иметь такую семью, как у тебя. Держу пари, что твой отец не стал бы разбираться с подобной ситуацией больше одной минуты.

– Да, это трудно представить.

– Конечно, – сердито сказал он. – Невозможно представить. Уверен, его дети ходили по струнке. Я знаю фермерские семьи, несколько их еще живет возле Кайавы, слава Богу. «Жалеешь розгу – испортишь младенца». Бьюсь об заклад, ты всегда слушалась в детстве своего отца.

– Да, тускло ответила она. Кстати, это была правда. Она потянулась и коснулась его руки, что заставило его дернуться, как от легкого удара электричеством. Он все еще нервничал из-за небольших проявлений интимности на публике, хотя теперь и меньше. – Да, – продолжала она. – Я всегда делала то, что он велел, пока не выросла.

Его рука была холодной и мокрой. Ей хотелось увести его в машину. На миг у нее мелькнула мысль, что сейчас – самое время рассказать ему правду о своей семье и о том, какие бывают последствия, когда ты делаешь все, что тебе велено. Но у нее не хватило храбрости – не здесь, а может, и нигде.

Иногда по ночам, когда они вместе лежали в постели, она чувствовала, что соскальзывает на грань откровенности, но он тогда, как правило, уже начинал засыпать, а она вовсе не жаждала разбивать создавшийся настрой.

Не было ни подходящего времени, ни подходящего места, и возможно, никогда не будет. Она решила – пусть все остается как есть. Пусть он завидует ее семье. Он хочет увидеть то, что от нее осталось не больше, чем она – быть представленной его родным. И лучше им обоим придерживаться этого пути.

– О, даже Роберт в детстве был вполне послушным, – сказал он, покачивая головой. – Это не в счет. – Затем он улыбнулся. – Опять я за свое. Обещаю до конца дня больше не говорить о своей семье.

Дождь уже хлестал вовсю. День был мрачный, гнетущий. Даже Артур был сыт им по горло. Они сели в машину, хотя до офиса Саймона оставалось всего несколько кварталов. Она заставила себя сосредоточиться на мыслях о работе, и с удивлением обнаружила, что в нетерпении смотрит вперед, желая скорее вернуться. В некоторых отношениях Артур был наименее требовательным из мужчин, но когда она была с ним, то замечала, что ведет себя в точности как покорная своему долгу дочь. И хотя она не то чтобы обижалась на это – в конце концов, это была ее вина, не его, – ей это вовсе не нравилось.

– Встретимся вечером, – сказал он. Это не был вопрос. У нее колыхнулось желание ответить «нет», просто чтобы посмотреть, что воспоследует, но, по правде говоря, у нее не было на вечер никаких планов, и какой смысл сидеть дома с банкой плавленного сыра и стопкой журналов только для того, чтобы преподать ему урок? За последние несколько месяцев его планы стали ее планами – она привыкла строить их в соответствии с его расписанием. Наверное, подумала она, это и означает – быть любовницей, как ни раздражало ее это определение Саймона.

Она поцеловала его и выскочила на мокрый тротуар, прежде чем Джек успел выйти и открыть перед ней дверь. Хоть раз, говорила она себе, она обязана сказать «нет», но когда она обернулась у подъезда, чтобы помахать на прощанье, и увидела, как он смотрит на нее, одиноко сгорбившись на переднем сиденье машины, выглядя внезапно усталым и сильно постаревшим, она поняла, что не решится. Он нуждался в ней и доверял ей. Немногие были способны на это, кроме отца.

Она старалась не думать, куда это ее завело.

– Вон он идет, – прошептал Саймон. – Барышников от ресторанных застолий.

В его голосе слышался оттенок зависти, пока он наблюдал за сэром Лео Голдлюстом, движущемся по гриль-залу «Времен года» подобно кораблю на всех парусах. Сэр Лео пересек зал, дабы выразить уважение Филипу Джонсону, остановился у стола Крэнстона Хорнблауэра, склонив шею в знак глубочайшего почтения перед великим коллекционером и покровителем искусства, прошел, нагнувшись, вдоль ряда банкеток, целуя руки дамам и пожимая мужчинам, словно выставлялся в президенты какой-нибудь центрально-европейской страны, затем прошествовал по центральному проходу, рассыпая пригоршни свежайших лондонских сплетен будто раздавая детям на Хэллоуин конфеты, сделал пируэт и наконец причалил к столику Саймона, хотя на мгновение казалось, что он собирается пройти мимо, или просто задержался, чтобы бросить несколько слов, перед тем, как продолжать шествие. Вместо этого он набрал полную грудь воздуха и плюхнулся на банкетку рядом с Алексой, отчего сиденье сразу прогнулось на несколько дюймов.

– Как прекрасно видеть стольких друзей, – заявил он, промокая лицо шелковым носовым платком.

– Я не знал, что Филип Джонсон – ваш друг, – сказал Саймон.

– Он не близкий друг, – вывернулся сэр Лео, – но вполне естественно выразить ему уважение.

Алекса догадалась, что Голдлюст, возможно, даже не знаком с Филипом Джонсоном. Он просто узнал знаменитого архитектора, и нахально прервал его ленч.

Ей никогда не надоедало наблюдать Лео Голдлюста за работой. Он был похож на директора круиза, поставившего целью превратить в сенсацию даже самое мелкое происшествие, а самого себя поставить в центр внимания. Годами Голдлюст был проводником Саймона по извилистому лабиринту европейского искусства – за приличную ежегодную оплату, конечно, плюс проценты с каждой заключенной сделки – условия, которые, сильно подозревала Алекса, Голдлюст заключил с большинством конкурентов Саймона. Знания его были бесценны, поэтому Саймон, как правило, избегавший ленчей, поскольку редко выбирался из постели раньше двенадцати как минимум, настоял на том, чтобы пригласить Голдлюста в ресторан. Алексу он привел с собой потому, что Голдлюст любил привлекательных женщин, или, во всяком случае, любил, чтоб его видели в их обществе. Возможно, тот предпочел бы знаменитость или жену какого-нибудь богача, но он принадлежал к поколению, которое привыкло брать то, что дают, и от этого исходить.

Он поцеловал ей руку, похвалил ее наряд, сделал краткий обзор последних парижских коллекций, с обязательным отступлением по части финансовой выгоды и направления идей ведущих кутюрье, которые все, естественно, были его «дражайшими, близкими друзьями», галопом изложил пару историй, сколько миссис Аньелли потратила на Баленсиагу, и что виконтесса де Рибье («милая Франсуаза») говорила Иву Сен-Лорану, и, сказав несколько комплиментов Алексе, перешел сразу к делу. Нужно отдать ему должное – попади он за соседний стол, где сидел кардинал О’Коннор, и он бы, возможно, точно так же свободно болтал о коллегии кардиналов. Когда доходило до разговоров, он был как бродячий торговец, у которого для каждого ребенка есть своя игрушка.

– В последнее время вы много покупаете. – Он произносил «бного».

Саймон пожал плечами.

– Спрос растет.

– Кто-то поднимает спрос.

– Арабы. Нью-Йоркская арбитражная группа. Да мало ли кто. Новые деньги всегда означают новых коллекционеров.

– Арабы, мой мальчик, покупают картины импрессионистов и прячут их, потому что их религия запрещает изобразительное искусство. Если поедешь в Эр-Рияд, тебя как-нибудь отзовут в сторонку и покажут своего тайного Гогена, точно также, как викторианский хозяин показал бы в своей библиотеке тайный кабинет с порнографией. Не представляю, чтоб они стали коллекционировать современную живопись. Большие «ню» – вот что им нравится.

Он улыбнулся и замахал рукой высокому человеку, который прошел мимо без малейших признаков узнавания.

– Мой старый друг Джон Фейрчайлд, – заявил Голдлюст. – Я должен подойти к нему, пока я здесь, иначе он никогда меня не простит.

Он перенес внимание на меню и приступил к заказу. Голдлюст был посвящен в рыцари королевой, для которой определял подделки в королевских собраниях картин, но титул не избавил его от привычки стремиться пообедать за чужой счет.

– И, поскольку мы коснулись этого предмета, мой мальчик, – пробормотал он, изучив список вин через монокль в золотой оправе и заказав на неправильном французском дорогостоящий кларет, – я все же думаю, что существует акула, которая заглатывает мелкую рыбешку, – продолжал он. – Кто-то заплатил четверть миллиона фунтов – не долларов, заметьте себе! – за триптих Венэйбла Форда. Три огромных панели, друзья мои, просто заляпанные краской, и все.

– Музейная вещь, – веско обронил Саймон с задумчивым выражением лица. Алекса не сомневалась, что он никогда не слышал ни о картине, ни, само собой, о художнике. Обычно она готовила для него информацию, так что он всегда мог проявить достаточно знаний, но в данном случае он был захвачен врасплох.

Голдлюст впился в булочку как человек, сорвавшийся с голодной диеты, и цапнул своими толстыми пальцами другую.

– Интересно, что ты это сказал. Мне следовало догадаться самому. Конечно, из-за размеров, а не качества, если это слово применимо к такой мазне. Где еще можно повесить такую вещь, кроме музея?

– У множества людей большие дома, – сказала Алекса. Она прекрасно знала, кто купил картину – ее цветная фотография лежала на столе Артура Баннермэна, и Алекса не преминула прокомментировать, какой нелепой ее считает, к его раздражению.

– Анонимный покупатель, – произнес Голдлюст. – Множество вещей приобретается сейчас «анонимным покупателем», и все они, в конце концов, похоже, находят пристанище где-то в Нью-Йорке. Думаю, вы двое способны дать ключ к его личности. – Темные глаза не отрывались от Алексы.

– Ходят разные слухи, – не моргнув, сказала она, с трудом удержавшись, чтобы не покраснеть. Тайны хранить она умела хорошо, а вот лгать – плохо. Молчание казалось наилучшим выходом, поэтому она покачала головой.

– Слухам – грош цена, – вмешался Саймон.

– Только не в мире искусства – там они стоят миллионы. Вот возьми, к примеру, человека, который хочет построить новый музей. Что ему нужно в первую очередь?

– Много денег, – предположила Алекса.

Голдлюст осклабился, дабы показать, что у него тоже есть чувство юмора.

– Ему нужен советчик. Кто-то, прекрасно знакомый с миром искусства. Кто-то, скажем так, не только способный заложить основы уникальной коллекции, но, в конце концов, управлять ею. Конечно, такие люди на улице не валяются. – Он подозвал официанта. – Побольше хлеба и масла. Я не могу есть устриц без хлеба с маслом… Такой человек также должен быть космополитом. – Он дал Алексе как следует оценить его самоуничижительную улыбку. – Знакомым со многими культурами. Гражданином мира.

– Человека с такими качествами найти не просто.

Голдлюст тщательно вытер губы, затем салфеткой промокнул лоб.

– Совсем не просто, – согласился он. – С подобной задачей мог бы справиться я сам, но в моем возрасте, с моей загруженностью… – Он скромно вздохнул. – Эта должность должна очень хорошо оплачиваться, чтобы удовлетворить меня. Но, конечно, в конце концов возможность сделать вклад в культуру – это главное. Искусство ведь не просто коммерция, правда? Конечно, при определенных обстоятельствах я мог бы принести себя в жертву, если б на меня достаточно жестко надавили.

– С чего вы взяли, что мы можем помочь? – спросил Саймон. – Мы-то не строим музей, в конце концов.

Голдлюст изучал поставленную перед ним тарелку с пристальностью истинно голодного человека: утка, картофельные оладьи, артишоки по-иерусалимски. Он сделал глоток вина и прикрыл глаза, словно в молитвенном экстазе. Когда его посвятили в рыцари, в артистическом мире некоторые острили, что девизом на щите сэра Лео должно быть «Лучше поздно, чем никогда», но его подлинный талант заключался не в том, чтобы делать деньги, а чтобы жить за счет других. Ел он быстро, словно опасался, что тарелку у него в любой момент могут отобрать.

– Новый музей, – сказал он с набитым ртом. – Если вдуматься, это исключительно амбициозное предприятие. Сколько всего их было? Я имею в виду – серьезных, имеющих шанс выстоять как ведущие культурные институты? Центр Помпиду, конечно, но это было осуществлено французским правительством – попытка сделать неофициальную культуру официальной. Музей Гуггенхейма? Но это было почти тридцать лет назад. Музей Нортона Саймона? – Он пожал плечами. – Очень мило, но не вполне серьезно, и в любом случае – он на Западном побережье, туристический аттракцион, Диснейленд искусств. Серьезный музей должен иметь цель, он не может быть просто супермаркетом с картинами, с парком скульптур вместо парковочной стоянки, иначе стоит ли утруждаться. И он должен находиться в огромном метрополисе, ибо это стимулирует творчество. Требуется человек с необычайной проницательностью, дабы создать нечто, способное выстоять десятилетия, возможно, века, и дать ему способность расти и изменяться.

Он вычистил тарелку корочкой хлеба и нервно оглянулся на десертный поднос в дальнем конце зала, чтобы убедиться, что он еще там.

– Не многие богачи обладают таким качеством. Возьмем, скажем, Артура Баннермэна. Обладает ли он таким даром? Иные говорят, что да. А вы как думаете?

– Представления не имею, – сказал Саймон.

Сэр Лео наградил его иронической улыбкой, намекающей, что представления Саймона, даже если бы они у него и были, его не интересуют.

– Я спрашиваю вас, милая девушка, – сказал он, похлопав Алексу по руке.

– Меня? А мне откуда знать? Я встречалась с ним всего пару раз.

– Вот как? А, шоколадные пирожные, да, mit Shlag, natürlich[29]29
  Порцию, конечно (нем.).


[Закрыть], и кофе эспрессо, спасибо. Возможно, бренди. Хенесси Пять Звездочек вполне подойдет, я думаю. Возвращаюсь к Артуру Баннермэну. Ходят слухи, что его видели в городе с очень красивой молодой женщиной. И он, как я слышал, танцевал с вами на балу в Метрополитен-музее.

– Это никого, кроме меня, не касается, сэр Лео, – твердо сказала она. – Я едва его знаю.

– Конечно, дорогая. И я отнюдь не собираюсь на вас давить. Уверяю вас. Возможно, эти слухи неверны. Возможно, его видели с другой девушкой, или даже несколькими девушками… Действительно, с чего бы такому богатому человеку, как Баннермэн, знаться только с одной девушкой? Однако, если бы вы вдруг достаточно хорошо его знали, вы могли бы замолвить за меня словечко, вот и все. Позвольте мне быть откровенным до конца – не вижу смысла в ложной скромности – я – самый подходящий человек для этой работы.

– А я буду последней, кого он спросит, – сказала она.

– Что ж, кто не рискует, тот не выигрывает, верно? – Голдлюст откинулся и радостно обозрел зал. – На следующей неделе я уезжаю, – сообщил он.

– Обратно в Лондон? – спросил Саймон с нотой облегчения в голосе.

– Увы, не в Лондон. Боюсь, что в Каракас. Именно.

– А что там в Каракасе? – спросила Алекса, пытаясь припомнить, столицей какой страны он является.

– Ну, во-первых, деньги. Венесуэла – член ОПЕК, не забывайте. Где нефть, там новые деньги, а где новые деньги, там люди, которые хотят приобрести картины, – Голдлюст заказал сигару и устроил небольшую церемонию, тщательно выбирая и зажигая ее. Он с удовольствием затянулся, его толстые пальцы с наманикюренными ногтями сжимали сигару с удивительным изяществом, но взгляд темных глаз был осторожен, словно у него все еще что-то было на уме. – Любопытная страна – Венесуэла, – сказал он, выпуская колечко дыма.

– Да? – заметила она. – Я мало о ней знаю.

– По странному совпадению, семья Баннермэнов имеет там много интересов, в основном, агрикультурных. К тому же сын Артура Баннермэна служит там послом.

Алекса кивнула, изображая вежливый интерес. Она гадала, к чему он клонит.

– Полагаю, я буду часто с ним видеться, – продолжал Голдлюст с многозначительной улыбкой. – Пан-Американский институт устраивает там выставку современного американского искусства. Государственный департамент этим озабочен, с тех пор как русские в прошлом году послали туда балет. Конечно, лучше балеты, чем ракеты, но это похоже на объявление культурной холодной войны. Посол Соединенных Штатов, естественно, будет почетным директором выставки, поэтому мне придется с ним обедать. Разумеется, мы с ним старые друзья. Я очень хорошо знаю его бывшую жену, прелестную Ванессу, не могу себе представить поездку в Париж, не повидавшись с ней…

– А какой он? – спросила Алекса, выказав значительно больше любопытства, чем намеревалась.

– Роберт? Обаятельный. Красивый. Волевой. По правде говоря, во многом похож на Ванессу – поэтому, полагаю, их брак и был обречен. Конечно, Роберт – жертва своей семьи… Это очень печально. Отец всегда ненавидел его, знаете ли, и сейчас ненавидит. Когда он запил после поражения на выборах и смерти жены – а Роберт может порассказать такие истории о поведении своего отца, что кровь леденеет в жилах, – Роберт пытался помочь старику и за все свои старания едва не лишился наследства. Ванесса всегда говорит, что это было все равно, что замужество в греческих традициях, поэтому она и связалась с Бэзилом Гуландрисом – ну, вы должны знать. Она считает, что когда дело касается Роберта, старик становится безумен как шляпник.

– А Роберт интересуется искусством, как его отец?

– Ни в коей мере. В случае с выставкой это просто «nobless oblige[30]30
  Светская обязанность (фр.).


[Закрыть]». По иронии судьбы, это как раз тот жанр искусства, который Роберт ненавидит, потому что отец его коллекционирует. Именно намерение Артура Баннермэна построить музей послужило предлогом для шумной ссоры между ними несколько лет назад. Старику удалось победить, но симпатии публики были на стороне Роберта, да и большинства родственников тоже. Если Роберт узнает, что отец собирается предпринять новую попытку, представляю, как он рванется домой, чтоб это прекратить. Конечно, я не думаю, чтоб эти слухи уже достигли Каракаса, если только какая-нибудь «добрая» душа не потрудилась их передать…

Сэр Лео стряхнул полдюйма пепла с кончика сигары и пристально на нее уставился.

– Как глупо, что американцы запрещают у себя кубинские сигары. Вы же не препятствуете колумбийцам ввозить кокаин или японцам затоплять все дешевыми автомобилями? О венесуэльцах можно определенно сказать одно – они убежденные антикоммунисты, однако они не считают, что курение плохих сигар ослабляет Кастро. Что ж, это был прекрасный ленч, но я должен идти… – Сэр Лео встал с определенным трудом и помахал рукой с сигарой, как бы благословляя. – Я остановился в отеле «Карлайл», – понизив голос, сказал он, ухватив Алексу за руку и целуя ее. – Это на случай, если вам будет, что сообщить мне.

Затем он удалился, ринувшись, как на стометровке, в зал с бассейном, без сомнения, чтобы там исполнить свой ритуальный танец между столами – оставив им аромат сигары и мужского одеколона.

Саймон мрачно приказал подать счет.

– Думаю, тебе необходимо переговорить со своим другом Артуром Баннермэном тет-а-тет, – сказал он. – И чем скорее, тем лучше.

– Надеюсь, он не станет надо мной смеяться. – Ей было трудно воспринимать сэра Лео как серьезную угрозу.

Саймон посмотрел на стопку долларов на столе, вздохнул и добавил еще двадцать. Он отнюдь не мелочился, когда дело касалось его собственных удовольствий, но не любил платить за других.

– Не думаю, что он сочтет это забавным, – сказал он. – Вот увидишь.

– Проклятье! – сказал Артур Баннермэн. – Я думал, что мы были так осторожны! Повтори мне, что в точности сказал этот сукин сын Голдлюст.

Баннермэн нервно ходил взад-вперед перед камином, заложив руки за спину и нахмурив брови. Время от времени останавливался, чтобы высморкаться. С той самой их прогулки под дождем его мучила простуда, и он никак не мог ее преодолеть. Он выглядел усталым и выжатым как лимон, и сон, казалось, уже не помогал восстановить свойственной ему высокой энергии. Утомление было ему вообще мало присуще, но называть кого-то «сукиным сыном»! Она не могла не заметить, как он бледен, и уже подумывала о том, не сердится ли он на нее.

– Как, черт побери, получилось, что нас раскрыли? – спросил он.

– Артур, перестань ходить. Сядь, успокойся.

– Не указывай мне, что делать! А ты не думаешь, что это может быть Вольф? Я всегда считал, что было ошибкой все ему рассказывать. Не понимаю, почему ты на этом настояла…

– Если Саймон и умеет что-то делать хорошо, так это хранить тайны. Пожалуйста, Артур, сядь и постарайся расслабиться.

– Вечно ты заступаешься за своего друга Вольфа!

Она была удивлена его выпадом, и еще больше скрытым за ним раздражением, словно он внезапно ощутил себя стариком, подозрительным, неразумным, быстро выходящим из себя и обвиняющим других во всех своих напастях.

– Артур, – сказала она самым примирительным тоном, хоть это и далось ей нелегко, – Саймон именно друг, и ничего больше.

Его челюсть выпятилась.

– Но ведь не так давно он был больше, чем друг, так?

– Не думаю, что мое прошлое тебя касается, Артур. Мы не женаты. А если бы мы и были женаты, это было бы все равно не твое дело.

Баннермэн вздохнул.

– Да, мы не женаты, – медленно произнес он. – Ты совершенно права. – Он рухнул рядом с ней на софу и, устало опустив плечи, на миг прикрыл глаза. – Не знаю, что сегодня на меня нашло. Я вдруг ощутил свой возраст и то, что ему сопутствует – усталость, занудство, брюзгливость… Извини.

– Ты был у врача?

– Еще нет. Но пойду, уверяю тебя. Это все проклятая простуда, и больше ничего. Врач загонит меня в постель на день или два, и заставит выпить множество микстур. Мне не нужно тратить сотню долларов, чтобы это узнать.

– Иначе это может обойтись много дороже.

– У меня нет времени. И я не верю, что есть польза от того, чтобы позволить тебе с собой нянчиться. Никогда не верил. – Он положил руку ей на бедро, и даже сквозь ткань юбки она ощутила, что его ладонь неестественно горяча. – Правда в том, что твой рассказ о Голдлюсте несколько выбил меня из колеи. Рано или поздно кто-то должен был заметить нас и сложить два и два.

– Что случится, если он расскажет Роберту?

– Куча неприятностей.

– Почему бы просто не сказать Роберту, чтоб не лез не в свои дела, и посмотреть, что из этого выйдет?

– Ты его недооцениваешь. Никогда так не делай. Роберт хитер, коварен и безжалостен. Когда я выставлялся в президенты, то предоставил ему руководство центральными районами моей кампании. Он нанял банду кубинцев, бывших агентов ЦРУ и настоящих головорезов. А те, если угодно, работали вместе с целой компанией проституток с целью подставить делегатов Никсона и Рокфеллера.

Она хихикнула.

– Не вижу здесь ничего забавного, – с некоторой чопорностью сказал Баннермэн.

– Мне это показалось забавным. Конечно, я понимаю, что это была ошибка.

– Ошибка? Это было беззаконие. И рано или поздно вышло бы наружу. Что, разумеется, и случилось. Было бы совсем другое дело, если бы это сделал какой-нибудь зарвавшийся руководитель кампании вроде Холдемана или Эрлихмана. Но ответственность нес мой собственный сын. И чем больше я заявлял, что ничего об этом не знал, тем больше выглядел лжецом или идиотом. Я мог бы это пережить, такое случается с политиками, но как и во всех других интригах Роберта дело кончилось трагедией.

– Трагедией?

– Один из делегатов покончил с собой, когда узнал, что они записали его… хм… свидание. Бросившись с балкона своего номера, он утонул в бассейне.

Она почувствовала холодную дрожь.

– Это ужасно. Но Роберт не мог знать, что это произойдет.

– Но он мог бы и догадаться. Дело не в том, что он не представлял себе последствий – он слишком умен. Но его это не волновало. Уверен, что человеческая жизнь для него ничего не значит.

– А что ты сделал?

– Я прикрывал его участие, как мог. Мне стыдно признаться, но я всегда так поступал. Кубинцы всплыли снова, по иронии судьбы, работая уже на Никсона – их поймали на Уотергейтском деле. Мне следовало бы умыть руки, но я не мог вынести мысли, что мой сын будет опозорен в глазах всего мира.

Она обняла его. Если она что-то и узнала о нем, – так то, что он испытывал глубокую потребность в физических выражениях привязанности, но при том болезненно на них реагировал. Сначала она решила, что он не любит, чтобы до него дотрагивались, но потом поняла, что он просто не привык к этому, укрывшись в раковине своего достоинства. Как обычно, сначала он напрягся в ее объятиях, а потом расслабился.

– О черт, – пробормотал он. – Мне следовало понять, что все складывается слишком хорошо.

– Пожалуйста, не говори так.

– Это относится не к тебе. Я уверял себя, что обстоятельства изменились. И ошибся.

– Нет, они изменились. Для меня.

– И для меня, дорогая. Я имею в виду, что Роберт не изменился.

– Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы хоть одно из этих известий могло бы потрясти Роберта.

– Ты не знаешь этого парня, – мрачно сказал Артур. – Я наконец изведал немного счастья, благодаря тебе, и не позволю Роберту помешать нам.

– Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдлюстом?

– Собираюсь.

Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей воплощением прямоты, человеком, не способным ни на какие нравственные компромиссы, другими совершаемые каждый день.

Он закашлялся, хватил ртом воздух, и закашлялся снова, на сей раз, казалось, он был уже не в силах остановиться. На миг она подумала, что он может подавиться, и начала судорожно колотить его по спине, пока он слабо не махнул ей рукой – хотя пытался ли он велеть ей перестать или бить сильнее, она не могла понять. Его лицо побагровело, став почти пурпурным, блуждающий взгляд глаз пугал, но затем, к счастью, дыхание стало медленно, с болезненными усилиями восстанавливаться. Хотела бы она теперь уметь оказывать первую помощь. Почему такие вещи всегда понимаешь слишком поздно? Баннермэн вытер лицо носовым платком из нагрудного кармана.