Текст книги "Отряд под землей и под облаками"

Автор книги: Мато Ловрак

Соавторы: Драгутин Малович,Франце Бевк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Франце Бевк
Черные братья

1

Соборные часы пробили четыре, когда Ерко и Па?влек вышли на улицу. Колокольный звон разбудил полицейского комиссара Паппага?лло, который вот уже два часа храпел, развалившись на диване. В страхе он открыл глаза, оторопело поморгал, глядя в потолок, и перевел взгляд на открытое окно. Сел, вытащил из кармана платок и вытер шею, лицо и лоб. У него было два подбородка, и он был круглый, как бочонок. Проснулся он весь мокрый от пота. Осеннее солнце, переместившееся, пока он спал, к западу, било прямо в лицо.

Паппагалло посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что проспал целых два часа. Вот так-так… Ему уже пора быть на посту.

Он подошел к умывальнику, сполоснул лицо, чтоб окончательно прогнать сон и взбодриться. Вытираясь, он вспомнил о том, что давно не давало ему спокойно жить; лицо его сразу вытянулось. Два месяца… какое там два – уже три месяца, если не больше, он безуспешно выслеживает преступников. А ведь вначале он был готов поклясться, что через две недели они будут у него в руках. И остался с носом! Его неудача вызывала насмешки сослуживцев, портившие ему жизнь. А преступления тем временем множились. Только сегодня утром он натолкнулся на новые случаи и нашел новые улики.

И, словно желая убедиться, что все это ему не приснилось, он вытащил из кармана листок бумаги. Одна сторона его была пустая, на другой стояли призывы: «Долой фашизм!», «Долой Италию!», «Свободу народу!», «Да здравствуют словенцы!». Листовки такого содержания появились вчера вечером на улицах, в кинотеатрах, школах.

Началось это весной. Сперва листовки появлялись изредка, потом все чаще и чаще. Их становилось все больше. Паппагалло понимал, что это дело рук какой-то подпольной организации. «Если так и дальше пойдет, – подумал он, – в один прекрасный день начнут стрелять и бросать гранаты. Это необходимо пресечь, пока не поздно. Зло надо вырвать с корнем».

Полиция произвела в нескольких подозрительных домах обыски, но ничего не обнаружила. Все удары шли мимо цели. Инспектор Паппагалло вбил себе в голову, что преступников следует искать среди уличных мальчишек. Конечно, без взрослых дело тоже не обошлось, это он понимал. Но взрослые держатся в тени, затаились как мыши и печатают листовки, а мальчишки разносят их по городу и лепят на оконные стекла. Сколько сопляков шатается день-деньской по городу! Никто на них и внимания не обращает! Поймать бы хоть одного с поличным, он бы уж вытряс из него признание, как орехи из мешка.

Вот почему, шагая по городу, он выглядывал только мальчишек и слышал только детские голоса. Нюх подсказывал ему, что под особым подозрением надо держать словенских школьников. Как только его слух улавливал словенскую речь, он делал стойку, как легавая, учуявшая дичь. Однажды он увидел трех сорванцов: сблизив головы, они о чем-то шептались. Он счел своим долгом узнать, в чем дело, остановился посреди улицы, посмотрел налево, направо, а когда обернулся, обнаружил на стекле витрины листовку. Мальчишки прилепили ее за его спиной…

Брр! От одного воспоминания об этом эпизоде его передернуло. Инспектор надел котелок и вышел на улицу. В ближайшем киоске он купил газету, пробежал заголовки и, сложив, сунул ее под мышку. За первым же углом играли трое мальчишек и две девочки. Они с визгом прыгали на одной ноге по квадратам, мелом нарисованным на мостовой. Обычные классики, излюбленная детская забава – ничего подозрительного! Пошел дальше.

Внезапно его взгляд остановился на двух мальчишках. Руки они держали в карманах, а носы прижали к витрине с охотничьими ружьями и патронами. Мальчишки все, как один, вызывали у него подозрение, а эти два сопляка – особенно. Почему они так зачарованно разглядывают оружие? Это было вдвойне подозрительным.

Он прошел вперед, потом вернулся, как будто его тоже заинтересовала витрина. Притворился, что рассматривает двустволки, а сам искоса следил за ребятами. Школьники. Он понял это с первого взгляда. Тот, что повыше, был длинный, вихрастый, с круглыми румяными щеками. Товарищ его был помельче, с птичьим лицом и острым носом, на котором сидели очки; русые волосы аккуратно причесаны на пробор.

– У папы есть такое ружье. – Высокий показал на двустволку. – Правда, не такое новое. А у нашего работника – револьвер с барабаном…

Так и есть, словенцы. Паппагалло еще больше укрепился в своих подозрениях. Он мало что понимал из их разговора, но был уверен, что они говорят о вещах, не предназначенных для его ушей. Заметив его, высокий вздрогнул и поднял на инспектора свои голубые глаза. И тут же легонько тронул коленом товарища. Мальчики отошли от витрины, ни разу не оглянувшись.

Паппагалло несколько мгновений смотрел им вслед. Где он видел этого вихрастого сопляка?.. Но так и не смог вспомнить. Впрочем, не в этом дело. Он готов дать голову на отсечение, что мальчишки замышляют неладное. И решил идти за ними.

Он пошел так быстро, как только позволяли его короткие ноги и толстое брюхо. Но те уже отошли на порядочное расстояние и, как ему показалось, ускорили шаг. Дойдя до первого перекрестка, мальчишки свернули влево.

Инспектор почти побежал. На перекрестке он посмотрел налево и оцепенел: среди прохожих не было видно ни одного мальчишки. Сорванцы исчезли, как сквозь землю провалились. То ли они промчались как ветер по длинной улице и скрылись за углом, то ли спрятались в одном из домов, стоявших по обеим сторонам улицы. Кто знает? Ребят не было. Сомнения его усилились еще больше. Но что толку в сомнениях, если он потерял след!

Инспектор выругался сквозь зубы и стукнул себя по лбу: болван! Спугнул пташек. Надо было тут же хватать их и вести в полицию. Дурак!

И Паппагалло платком вытер вспотевший лоб.

2

Тем временем Павлек и Ерко – это были они – шли уже совсем по другой улице. Как только Павлек узнал в «бочонке», следившем за ними, комиссара Паппагалло, они бросились наутек, словно земля горела у них под ногами. Мальчики забежали в какой-то дом, выскочили во двор, перепрыгнули через ограду в другой двор, прошли через черный ход еще одного дома и снова оказались на улице. За это время они ни разу не оглянулись, не сказали друг другу ни слова. Они чувствовали себя птицами, вырвавшимися из когтей ястреба.

– Откуда ты его знаешь? – спросил Ерко недоверчиво.

– Он бывает у нас на По?логе. Охотится. Моего отца знает.

Павлеку нелегко было в этом признаться. Как раз сегодня его должны были принять в тайное общество «черные братья». С Ерко они жили на одной квартире и сейчас торопились на собрание общества, на котором его приведут к торжественной присяге. Товарищи долго не хотели его принимать, утверждая, что его отец фашист. Но ведь отец не был фашистом! Не ходил в черной рубашке, дома любил говорить, что он настоящий словенец… Правда, он подобострастно раскланивался с итальянцами, не желая рисковать благополучием семьи. Павлек боялся, что знакомство с полицейским комиссаром еще больше скомпрометирует его в глазах товарищей.

Он вопросительно посмотрел на Ерко – тот какое-то время смотрел себе под ноги, а потом громко рассмеялся.

– Ты чего?

– Вынюхивал, вынюхивал – и все впустую. А если бы и поймал нас, какой прок? Никакого.

Они вышли на длинную пыльную улицу на окраине города. Дальше до самой Сочи[3]3
  Река в Словении.


[Закрыть] тянулись лишь сады да клочки полей. В низком, одноэтажном доме, тесно примыкавшем к соседнему, жил То?нин, одноклассник Павлека. К нему они сейчас и направлялись. В подвале дома находилась слесарная мастерская; над дверью вместо вывески висел огромный ключ. В ней отец Тонина, по фамилии Фаганель, вместе с подмастерьем и учеником с утра до вечера бил по железу и со скрежетом, пробиравшим до костей, орудовал напильником.

Тонин уже ждал товарищей на усыпанном пестрым щебнем дворе. Невысокий, коренастый, с крупным ртом и курносым носом, он походил на медвежонка, на которого надели штаны. Черные глаза из-под длинного черного чуба смотрели ласково и доброжелательно.

На деревянной лестнице, ведущей на балкон и в комнаты, сидела сестра Тонина Жу?тка и вязала. Она покачивала правой ногой, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Это была худенькая девочка с продолговатым лицом и такими же черными глазами и волосами, как у брата. Склонив голову набок, Жутка кокетливо поглядывала на гостей. Глаза ее говорили: «Я все про вас знаю, но не бойтесь, слова никому не скажу; я тут стою на посту и сразу дам знак, как только появится опасность…»

Мальчики по каменным ступенькам спустились в темный подвал. Сквозь зарешеченное оконце, за которым рос раскидистый олеандр, едва-едва проникал слабый рассеянный свет. Вдоль стен лежали груды ржавого железа, тут же валялось деревянное корыто для стирки белья. Только под самым окном было свободно. Там был поставлен старый, отслуживший свое колченогий стол, а возле него скамья, которую Тонин притащил из садовой беседки. Два пустых ящика заменяли стулья. На столе, накрытом старыми газетами, стоял огарок свечи. К стене был прикреплен словенский флаг.

Мальчиков встретили Филипп и Не?йче, одноклассники Ерко. Они учились в третьем классе гимназии, а Павлек и Тонин ходили в реальное училище. Филипп был высокий и сухой, как жердь, глаза на худом костистом лице сверкали решительным блеском. Нейче был одного роста с Ерко, только не такой щуплый; нервный и робкий, он постоянно ворошил свои темно-русые всклокоченные волосы.

Павлек видел их впервые. Он пожал им руки и остановился в нерешительности. На него произвела большое впечатление торжественно-мрачная обстановка подвала. Он не знал, что сказать, что делать с руками и ногами, куда смотреть.

Тонин вопросительно взглянул на Ерко, тот кивнул головой, и Тонин зажег огарок. Тусклый свет бросал на стены бледные дрожащие тени. Тонин вытащил из кармана брюк старинный револьвер с барабаном, который они называли «бульдогом», и положил его на стол. Револьвер он нашел среди старого отцовского хлама, вычистил его и взял себе. Патронов у мальчиков не было, но все же это было грозное оружие. У Павлека от страха мурашки побежали по спине.

Ерко откашлялся, подошел к Павлеку поближе и произнес, глядя ему прямо в глаза, торжественным, дрожащим от волнения голосом:

– Павлек Го?ля, знаешь ли ты цель и задачи общества «Черные братья», в которое мы тебя сегодня принимаем?

– Знаю.

– Готов ли ты без колебаний и до конца выполнять все задания, какие тебе будут даны?

– Готов.

– Знаешь ли ты, что тебя ждет, если ты изменишь или выдашь малейшую тайну?

– Знаю.

– Что тебя ждет?

– Смерть!

При слове «смерть» глаза Павлека впились в старинный револьвер; голова пылала, в груди теснило.

– Клянись! – сказал Ерко. – Прижми правую руку к сердцу и смотри на флаг!

Павлек приложил руку к бьющемуся сердцу и устремил взгляд на флаг.

– Повторяй за мной! «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью…»

– «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью, – повторил Павлек еле слышно: от волнения у него пропал голос, – что буду неустанно и беспощадно бороться с фашистами, роющими могилу нашему народу… что буду честно и беспрекословно выполнять все задания… что я не предам и не изменю, а если выдам хоть малейшую тайну, пусть наказанием мне будет смерть».

С каждым словом у Павлека все сильнее жгло в глазах. Еще немного, и слезы покатились бы по его щекам.

Прием нового члена закончен. Тонин задул свечу и спрятал револьвер в карман. Ерко с чувством пожал руку Павлеку.

– Отныне ты наш черный брат, – сказал он.

Все по очереди пожали Павлеку руку и сели на лавку и ящики.

Напряжение спало. Они снова были просто товарищами. Однако Павлек чувствовал, что теперь все по-другому. Он был связан с «черными братьями» не на жизнь, а на смерть. Ему казалось, что он вошел в совершенно новый, прежде недоступный ему мир.

– Где новые листовки? – Ерко вопросительно посмотрел на Филиппа и Тонина.

– Здесь. – Тонин сунул руку в ящик, на котором сидел, и вытащил толстую кипу листовок.

Мальчики взяли по листовке и прочли про себя.

 
Чего вы расшумелись?
Словенцев испугались?
Мы поднимаемся! Настал последний час!
Нас не сломить врагам!
Фашистам смерть!
 

Кроме Ерко, никто не знал, что строки принадлежат Ашкерцу[4]4
  Антон Ашкерц (1856–1912) – словенский поэт, автор многих известных патриотических стихотворений.


[Закрыть]. Востроносенький гимназист, втайне сам писавший стихи, нашел их и дополнил, приспособив к нуждам своего времени. Если бы поэт узнал об этом, он, наверное, не перевернулся бы в гробу, а тихо и одобрительно улыбнулся себе в бороду.

Стихи были отпечатаны на игрушечном печатном станке на листке бумаги величиной с ладонь, обратная сторона была пустая. Печатный станок принадлежал Филиппу. Ему подарила его тетка в день рождения, и он великодушно пожертвовал его обществу. Листовки он печатал вместе с Тонином.

«Черные братья» остались довольны. Это звучало иначе, чем «Долой Италию!», «Долой Муссолини!», «Да здравствует Югославия!», но отражало те же чувства.

– Мало только, – сказал Ерко.

– Больше сотни, – отозвался Тонин. – Денег нет ни на бумагу, ни на чернила.

Мальчики безмолвно переглянулись. Деньги! В них часто все упиралось. Они не решались кому-либо довериться и попросить о помощи. А сами были бедны как церковная мышь. Отдай они все, что когда-либо попадало в их руки, и того оказалось бы мало.

Рука Павлека невольно потянулась к карману. Он был из них самый богатый. Отец, правда, отличался крайней скупостью, хотя денег у него «куры не клевали», как злословили соседи, но мать была доброй и щедрой. Когда он приезжал домой – а бывало это почти каждую неделю, – мать всегда совала ему несколько лир на всякий случай… Он вытащил все, что у него было в кармане, и положил на стол.

– Вот, – сказал он, залившись краской.

Товарищи застыли от изумления. Такой щедрости они не ожидали. Глаза их с удивлением уставились на Павлека.

– В долг? – спросил Тонин, чтоб исключить возможное недоразумение.

– Нет. Насовсем.

Тонин взял деньги и пересчитал их.

– Напечатаем еще две сотни листовок, – сказал Ерко. – Это уже что-то… Ну, а теперь поделим!

Тонин кивнул и тут же разложил листовки на три стопки. Самую большую подвинул к Павлеку, одну дал Ерко, а третью оставил для Жутки.

– Ты, Павлек, сегодня вечером облепишь витрины в центре. Нейче, ты пойдешь с ним! Покажешь ему, как это делается. Смотрите не попадитесь.

Павлек взял листовки и положил их в карман. Руки у него дрожали. Ему стало страшно.

– А Филиппу что? – спросил Ерко.

– Филипп повесит флаг, – ответил Тонин. – Больше чем этот. – И он кивнул на флаг, прикрепленный к стене. – Я буду ему помогать.

Ребята радостно оживились. Где он достал флаг? Этого никто не знал. Тонин таинственно улыбался. Где его повесить? Этот вопрос волновал ребят больше всего. На крепости или на платане в аллее? С крепости флаг виден был бы лучше и дальше, но трудно было бы различить его цвет. Размер не тот. На платане флаг увидят все, пока его не снимут полицейские.

– Значит, повесим на платане, – заключил Тонин.

«Черные братья» встали. Тонин снял флажок и сунул его за пазуху, а свечу положил в карман. Тихо, один за другим они вышли во двор. И каждый невольно втянул голову в плечи: на дворе стоял отец Тонина, теребя свои пушистые усы и оглядывая ребят проницательным взглядом. Но он не произнес ни слова, даже сыну ничего не сказал, и тот быстро скрылся на балконе.

3

«Черные братья», не похожие друг на друга ни внешне, ни по характерам, разные, как камни в ущелье, но крепко-накрепко спаянные любовью к своему народу и родному языку, разошлись в разные стороны. Ерко в одиночестве побрел домой, обдумывая текст новой листовки.

Если для иных его товарищей тайное общество было волнующей игрой, для него это было делом жизни. Он очень рано забросил детские забавы. За что бы Ерко ни брался, он отдавался этому занятию целиком, всей душой. Думая о своих родителях, которым стоило больших усилий содержать его в городе, он прилежно учился. Его неудержимо тянуло к чтению. Книги он проглатывал с такой страстью и жадностью, с какой барсук расправляется с медовыми грушами. Мечтами он любил уходить в то время, когда «черные братья» под словенским флагом, распевая словенские песни, будут шагать по улицам Горицы.

– Тебе письмо, – сказала госпожа Нина, открывая ему дверь.

Госпожа Нина, его квартирная хозяйка, пожилая, седовласая вдова, жила на маленькую пенсию, которую она получала после смерти мужа. Чтобы как-то свести концы с концами, она сдавала комнату с пансионом двум гимназистам. Причесывалась она так же старомодно, как одевалась и как вела все свое хозяйство. Добрые серые глаза на широком бледном лице смотрели спокойно. Жила она уединенно и так всего боялась, что двери в ее квартире всегда были крепко-накрепко заперты.

Ерко кинул взгляд на письмо, и глаза его загорелись радостью. По почерку он узнал руку отца. Тот был сельским учителем. Два года назад, когда словенские школы стали превращать в итальянские, отца перевели в глубь Италии. Там он и жил в ожидании пенсии, которая позволила бы ему вернуться к своей семье, оставшейся в бришской деревушке.

Ерко быстро пробежал глазами аккуратно и густо исписанные страницы. В письме он не нашел ни одного слова жалобы на жизнь в чужом краю, среди чужих людей. Но в каждой строчке сквозила острая тоска по родине, по чистому синему небу над залитыми солнцем родными холмами и горами, по цветущим и зреющим полям, по словенской песне и речи. Он наказывал Ерко прилежно учиться, чтоб «не огорчать мать». Но еще настоятельнее просил его помнить о том, о чем он говорил ему при прощании. Отец всякий раз писал об этом. Слов этих он никогда не повторял – они были не для всех ушей и не для всех глаз. Но Ерко и так прекрасно их помнил. Они говорили о верности родному народу и языку, любви к родине…

Задумался Ерко. Отец ведь и не подозревал, как он выполняет его наказ. Знай он об этом, он, возможно, отругал бы его, назвав это глупой детской забавой. Обидно! Но, может быть, отец молча положил бы ему руку на плечо, и его глаза засветились бы теплым блеском… Впрочем, окажись сейчас отец здесь, все равно Ерко не решился бы ему признаться, что он член подпольной организации гимназистов, о которой уже говорит весь город и вся округа.

«Черные братья» добровольно и беспрекословно признали его своим вожаком. Собственно, руководили организацией они вместе с Тонином. Когда речь шла о том, что делать, глаза всех обращались к Ерко. Когда же речь заходила о том, кому, когда и как выполнить поставленную задачу, головы поворачивались к Тонину. Изобретательность его не знала границ. Он быстро находил решение, и все снова переводили взгляд на Ерко. Предложения Тонина отвергались очень редко. И все же «черные братья» скорее могли бы обойтись без Тонина, чем без Ерко. Без Ерко подпольной организации просто бы не существовало, мысль о ней зародилась в его голове.

Любая несправедливость больно ранила его сердце. События в Кобариде[5]5
  В 1922 г. фашистские молодчики из Чедана и Видма организовали в Кобарид карательную экспедицию, срубили на площади липы, под которыми по традиции устраивались сходки, разрушили памятник композитору Храброславу Воларичу, всячески терроризировали население. Почему? Потому что в соседнем Крну молнией был поврежден итальянский памятник, а они обвинили в этом местное население. (Прим. автора.)


[Закрыть] были для него не меньшим горем, чем смерть старшего брата. Ерко тогда пошел только седьмой год, и понимал он далеко не все из того, что говорили об этом дома, но в душе с тех пор осталась незарастающая рана. Когда он уже ходил в школу, однажды в класс вошел незнакомый учитель и заговорил на непонятном языке. На Ерко словно навалилась тяжелая мгла. В городе, куда его послали учиться дальше, было еще хуже. По-словенски можно было говорить лишь украдкой. Все здесь было чужим и враждебным. Обида не раз выжимала слезы из его глаз, оставляла горький осадок в душе.

Сильнее всего его потряс поджог словенского театра[6]6
  В 1927 г. фашисты разгромили «Торговый дом» в Горице, где давал спектакли словенский театр, выбросили кулисы, костюмы и все декорации во двор и на улицу и подожгли их. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Воспоминание об этом мучило его с такой силой, будто все произошло только что. Случилось это воскресным днем. Стояла тихая солнечная погода. Перед театром собралась толпа зевак. Со двора столбом валил черный дым. Горели кулисы, костюмы… Из окон под оглушительные крики летели книги, тетради, полки, стулья, столы и шкафы. На улице разожгли настоящий костер, вокруг которого плясали и бесновались чернорубашечники. Вонючий дым поднимался под кроны платанов и каштанов.

Ерко – ему тогда было одиннадцать лет – стоял и смотрел, бледный, прерывисто дыша, словно ему кто-то сжимал горло. В душе у него бушевала буря. Все обиды, которые он когда-либо пережил сам или о которых слышал от других, ожили с удесятеренной силой. Ерко с трудом удержался, чтоб не зарыдать во весь голос, не застонать, не броситься с кулаками на веселящуюся и беснующуюся толпу… У него не было сил остановить эту оргию. Он был одинок, ужасающе одинок! Подбородок у него дрожал в бессильной ярости, слезы текли по щекам.

Ерко убежал. Не потому, что испугался, а потому, что не мог больше на это смотреть. Сердце его разрывалось от боли и горя. Прочь отсюда! Прибежав домой, он бросился ничком на постель и громко зарыдал. Госпожа Нина положила ему руку на голову и участливо стала расспрашивать, что с ним. Обругал ли его кто? Избил? Всхлипывая и запинаясь, он рассказал ей, в чем дело. О своих чувствах он не смог рассказать… Госпожа Нина несколько минут молчала, потрясенная и обескураженная. Потом она долго утешала его, и Ерко чувствовал на своем лице ее горячие слезы…

В то время он был совсем еще ребенком, но случай этот на всю жизнь запечатлелся в его сознании. И, как всякий ребенок, переживший горькую обиду, он мечтал стать богатырем и, вроде Петера Клепеца[7]7
  Петер Клепец – герой словенских народных сказок, богатырь.


[Закрыть], вырывать из земли деревья и крушить ими врагов. Но это были мечты, несбыточные мечты… Он уже понял, что слаб и один ничего не сможет сделать. Но однажды в руки ему попала книга с интригующим названием «Черные братья». За новые книги он всегда хватался сразу, эту он проглотил буквально залпом. Дойдя до конца, он вернулся к началу. Писательница с большим сочувствием изображала борьбу карбонариев[8]8
  Карбонарий – член тайного общества, организованного в Италии в начале XIX в. для борьбы против чужеземного ига, за объединение Италии.


[Закрыть] против австрийцев, угнетавших Италию. Тайная организация, называвшая себя «Черными братьями», устраивала заговоры, разбрасывала листовки, вывешивала флаги, подкладывала бомбы… В конце концов поднялся весь народ и выгнал из страны чужеземцев… Персонажи волнующей истории в глазах Ерко были настоящими героями. Вот это люди! Вслед за ним книгу прочел Филипп.

Книгу Ерко давно вернул в библиотеку, но по-прежнему постоянно думал о ней. Бесчисленные тяготы, описываемые в ней, были хорошо ему знакомы. Книга словно в зеркале представила ему тяжелую жизнь его земляков. И все же на родине дела обстояли не так, как в книге. Где храбрые борцы и герои? Нет их…

Однажды он зашел к Филиппу. Полицейские как раз в это время пришли за рабочим, жившим по соседству. Жена и трое детей, заливаясь слезами, повисли на нем. У мальчиков, издали наблюдавших за этой сценой, сердце сжималось от боли. Рабочий был не вор и не разбойник, люди говорили, что у него нашли какие-то бумаги. Друзья долго смотрели друг другу в глаза, затуманенные слезами.

– Вот бы нам так… как в той книге, помнишь? – произнес наконец Филипп и стиснул руку Ерко.

Много дней мысли Ерко были заняты только этим. Слова Филиппа заронили первые семена, из которых выросла подпольная организация «Черные братья». Поначалу в ней было только два члена, присягнувших друг другу хранить верность и тайну. Затем к ним присоединился Тонин; его приходилось все время сдерживать, он был слишком нетерпелив. Потом к ним пришел Нейче, его влекло к себе все новое, и общество он воспринял как веселую игру… Ребята не были настолько наивны, чтобы надеяться своими силами прогнать фашистов. Они хотели стать искрой, из которой разгорится пламя пожара. Точно так, как произошло в книге «Черные братья»…

Ерко открыл сундучок и положил письмо отца в пеструю коробку. Из-под белья вытащил «Стихи» Грегорчича[9]9
  Симон Грегорчич (1844–1906) – словенский поэт, известный своей патриотической лирикой.


[Закрыть], подарок матери, и стал перелистывать страницу за страницей в поисках слов, высекающих искру.