Текст книги "Отряд под землей и под облаками"
Автор книги: Мато Ловрак
Соавторы: Драгутин Малович,Франце Бевк
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Когда я встречаюсь со своими братьями и сестрами, разговор у нас как-то сам собой переходит на детство. Недавно я был у Виты. Мы сидели на веранде, любуясь Дунаем и чернеющим на той стороне лесом.
– А помнишь нашего соседа Игнатия Аполлоновича Борисова? – спросил вдруг Вита.
– Словно вижу его перед собой! – живо ответил я. – Высокий, костистый, с курчавыми волосами, всегда блестящими от разных масел и помад. Вся улица благоухала, когда он шел. И одевался он как-то необычно. Часто ходил в черном сюртуке, широких полосатых брюках и узеньких лакированных ботинках. «Настоящий светский человек, – говорила про него мама. – Посмотрите, какой он элегантный, подтянутый, как следит за собой. Позавидовать можно». Еще у него была черная трость с серебряным набалдашником, которой он размахивал, как фокусник, прежде чем вытащить из шляпы зайца или голубя. Держался он чересчур надменно, с соседями знакомства не водил, а если кто-нибудь с ним здоровался или старался заговорить, он презрительно отворачивался или делал вид, что разглядывает бегущие по небу облака.
– Точный портрет! – засмеялся Вита. – Мы все считали его русским. Помнишь, отец называл его «этим противным белым», что приводило меня в крайнее недоумение. Как-то я спросил отца, что это значит. Разве мы не такие же белые, как Игнатий Аполлонович Борисов?
– Отец иногда рассказывал нам о борьбе красных и белых в России, – продолжал Вита. – Я очень любил эти его рассказы. В то время я запоем читал книги про индейцев и был уверен, что в России тоже шла война между краснокожими и белыми. Признаюсь, всем сердцем и душой я был на стороне белых. Отец же, как ни странно, был на стороне красных.
– Почему тебе хочется, чтоб побеждали индейцы? – спросил я его однажды.
– Какие индейцы? – удивился он.
– Да красные, про которых ты всегда рассказываешь!
– Ты еще слишком мал, – сказал отец. – И глуп вдобавок. Красные вовсе никакие не индейцы!
– Ну и сказанул! – надулся я. – Не собираешься же ты утверждать, что красные – это белые.
Отец ласково посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
– Красные – белые. Но есть среди них и желтые, и черные, и даже красные!
Я решил, что он просто пьян. Но тут же уверился в обратном. Я был в полной растерянности.
– Ну и тупица же ты! – сказал отец в ответ на мой вопросительный взгляд.
– Не обижай мальчонку! – строго одернула его мать.
– Ладно. Приказано не обижать, не буду. Но в таком случае прикажи ему не задавать мне глупых вопросов.
Я вновь занялся упражнением по сербскому языку, которое мне задал отец, чтоб я не слонялся из угла в угол.
«День был чудесный», – прочел я первое предложение. Мне было невыносимо скучно. Вы с Лазарем гостили тогда у тетки Вилинки, и я просто умирал от зависти, представляя себе, как вы сейчас играете, лакомитесь шоколадом и яблочным пирогом, а я вот сиди за каким-то глупым упражнением. Я долго зевал и потягивался, прежде чем взяться за дело, но все же сделал упражнение и стал читать его вслух. «День был чудесный». Вдруг кто-то постучал в дверь. Отец вздрогнул. Мать пошла открывать. «День был чудесный». Я глянул в окно. На улице лил дождь!
– Кто там? – крикнул отец.
– Милутин, скорей иди сюда! – испуганно позвала мать. – Тебя спрашивает господин Игнатий. Говорит, у него срочное дело.
Отец так скривился, будто съел полкило соли.
– Мне как раз не хватает этой белой крысы! – проворчал он нарочно громко, чтоб господин Игнатий мог его слышать. – Вот уж незваный гость!
Он вышел в сени, а я на цыпочках подкрался к двери.
Господин Игнатий протянул отцу руку. Отец взял ее кончиками пальцев, как дети берут лягушку или противного жучка.
Господин Игнатий приблизился вплотную к отцу и что-то доверительно зашептал ему.
Мать, заметно взволнованная, стояла в сторонке, в нескольких шагах от них.
Я не слышал, что говорил господин Игнатий, видел только, что слова его буквально ошеломили отца. Он одобрительно кивал головой, то и дело восклицая: «Черт возьми!» или «Ах, вот как! Вот как!» Но больше всего меня удивило, что с господина Игнатия начисто соскочило то надменное выражение, за которое его не любили.
– Что?! – изумился отец. – И Тибор Рожа с вами?
– Да, – ответил господин Борисов. – Надо спешить!
Отец быстро обернулся и, показывая на меня пальцем, сказал матери:
– Запри на ключ эту полицейскую ищейку. Задвинь задвижку и на всякий случай вбей в дверь два-три гвоздя! Идемте, господин Игнатий!
Они ушли, а мать вернулась в комнату и плотно притворила за собой дверь.
– Куда они пошли? – спросил я.
– Прогуляться.
– Ну и выбрали денек!
– Иные любят гулять в дождь, – сказала мать, подходя к окну.
– Что-то я раньше не замечал этого за папой! – съязвил я. – И господина Игнатия он всегда зовет «этим противным белым»! И вдруг…
– Молчи! – сердито перебила меня мать, приникая лицом к запотевшему стеклу.
Скрипнула входная дверь, из сеней донеслись шаги и какой-то шум. Мать все еще смотрела в окно, и я благополучно выскользнул в сени.
Отец, господин Игнатий и еще один человек, которого я никогда раньше не видел, несли два больших ящика и части какого-то странного станка. С их одежды, сплошь перепачканной машинным маслом, ручьями стекала вода.
– Наш пострел везде поспел! – воскликнул отец, увидев меня. И обратился к господину Игнатию и незнакомцу: – До свидания! Не беспокойтесь. Приходите, когда все уляжется. Все будет в целости и сохранности. А тебе, товарищ Рожа, я еще должен яблочный пирог!
Господин Игнатий и незнакомец, забыв затворить за собой дверь, быстро сбежали по ступенькам.
– Куда они так торопятся? – поинтересовался я.
– В театр! – ответил отец и глубоко вздохнул. – Иди сюда, мы тоже посмотрим спектакль!
Мы подошли к матери и тоже стали смотреть в окно. Я видел, как живший напротив нас господин Игнатий вошел в дом, а незнакомец, шлепая по лужам, заспешил вниз по улице. Вот он завернул за угол, и улица опустела. Я слышал только шум дождя да свист ветра, напоминавший протяжные звуки волынки.
Мы все еще стояли у окна.
– Чего мы ждем? – с досадой спросил я отца.
– Имей терпение! – ответил он и взглянул на часы. – Еще рано.
– А я боялась, что вы не успеете! – вздохнула с облегчением мать. – Тебе, Милутин, пришлось бы плохо. Ведь ты и так уже значишься во всех черных списках!
– Беспричинный страх! – с каким-то насмешливым озорством сказал отец. – Хорошенько открой глаза, господин шпик! Вон идут твои коллеги!
Я прилип носом к стеклу. На улице появились двое в черном.
На некотором расстоянии от них бодро шагал отряд жандармов.
– Как ты думаешь, кого они хотят проведать? – обратился ко мне отец.
– Господина Игнатия Аполлоновича Борисова! – выпалил я как из пулемета.
Отец с удивлением посмотрел на меня.
– А ты не так глуп, как я погляжу! Может, ты знаешь, зачем они пришли?
Я пожал плечами.
– Ладно, – сказал он, прячась за занавеску. – Потом объясню. А сейчас наслаждайся приятным зрелищем! Шекспир в сравнении с ним ничто!
Жандармы вошли в дом господина Игнатия. Вскоре я увидел, как в окошке замелькали их тени. Двое влезли на крышу. Поддерживая друг друга, они ползком добрались до дымовой трубы, встали во весь рост и, скривив лицо в брезгливой гримасе, заглянули внутрь. Не знаю, что там было интересного, только они долго смотрели в трубу и так смешно вертели головами, что я расхохотался. Родители тоже весело смеялись. Потом один жандарм вышел на улицу и стал прикладом простукивать стену. Очевидно, что-то показалось ему подозрительным, он приложил к стене ухо, и потоки дождя заструились по его лицу и шее. Когда он отошел от стены, я увидел, что лицо его посинело. Отец указал на него пальцем, и все мы залились веселым, лукавым, совершенно беззаботным смехом.
Жандармы долго пробыли у господина Игнатия. Наконец они удалились. Господин Игнатий с любезной улыбкой проводил их до ворот. Раздосадованные и посрамленные, жандармы тяжелым широким шагом направились в казарму, чтоб высушить свои мундиры, висевшие на них, точно ветошь на огородных пугалах.
Улица снова опустела. Опять слышался шум дождя и глухой, протяжный вой ветряных волынок. Отец отошел от окна и растянулся на кровати.
– Поди сюда, сынок, – позвал он меня, когда немного отдохнул. – Я хочу кое-что растолковать тебе. Господин Игнатий печатал прокламации Коммунистической партии. Он вовсе не белый, а красный. А кроме того, он такой же эмигрант, как ты, я, твоя мама или тетя Вилинка! Знаешь, откуда родом этот досточтимый Игнатий Аполлонович Борисов? Из Никшича! Ясно?
– Да, – сказал я.
Но это была неправда. Я ничего не понял.
Несколько месяцев я размышлял об этом событии. Конечно, многое оставалось для меня неясным, но я научился думать и по-другому смотреть на вещи. И этим я обязан «господину Игнатию Аполлоновичу Борисову», настоящее имя которого я так никогда и не узнал. Но разве дело в имени? Важно, что он был мужественным, благородным и честным человеком, важно, что он был красным!
Наши родственникиА теперь, сынок, я познакомлю тебя с нашей родней. Я всегда считал, что у нас нет никого, кроме тети Вилинки и дяди Милентие Бибера. Правда, отец иногда рассказывал о нашей бабушке, которая жила в Черногории, в Пи?ве. И как жила! Как царица! У нее был большой замок, пятьдесят, а может, и больше слуг, целая конюшня арабских скакунов, да еще поля, луга и сады.
– И все это принадлежит ей? – удивлялся я.
– А то кому же? Бабушка живет как сказочная царица! Каждый день ей доставляют рыбу из Скадарского озера и реки Црно?евича, бананы из Ба?ра, инжир и апельсины из Улциня.
– Как это у нее не испортился желудок? – ехидно спросила мать.
– Привыкла, – небрежно ответил отец. – А кроме того, она любит финики, кокосовые орехи, ананасы – словом, южные фрукты. И знаете, что она делает? Посылает самолет в Ирак. «Привезите мне двести граммов фиников к обеду и половину кокосового ореха к ужину». Она может себе это позволить!
– Вздор! – сказала мать. – Вот Вилинка и в самом деле живет припеваючи. Дети убедились в этом. А ты все выдумываешь.
После этого разговора мы долго не вспоминали ни бабушку, ни тетю с дядей.
Но в один прекрасный день отец сказал:
– Дети, сегодня к нам в гости придет один родственник.
– Бабушка? – обрадовался я.
– Тетя Вилинка? – прощебетала Милена.
– Дядя Перец? – подал голос Лазарь.
– У нас и кроме них есть родственники! – с достоинством произнес отец. – Много родственников! И с каждым днем их будет все больше. Сегодня к нам придет дядя Ро?куш.
Мы растерянно переглянулись. Ни о каком дяде Рокуше мы и слыхом не слыхали.
– А кто он нам? – спросила Даша.
– Дядя.
– Он твой брат? – удивился Вита (нам было известно, что у отца нет ни братьев, ни сестер).
– Мне он не брат, – отец начал сердиться, – но вам дядя! Поняли?
Дядя Рокуш всем нам очень поправился. Он долго играл с нами во дворе и вдруг запел. Сначала он спел одну сербскую песню, потом мадьярскую и, наконец, русскую. Мы и не заметили, как пролетело время.
– Как вам нравится дядя Рокуш? – спросил отец и, не дожидаясь ответа, прибавил: – Вечером к нам придут еще два дядюшки.
– А откуда они приехали? – полюбопытствовал Лазарь. – Как их зовут?
– Так я тебе и сказал! – Отец дернул его за ухо. – Будешь много знать – скоро состаришься. Судья Фаркаши и тот так не любопытничает.
Я вгляделся в отца и с изумлением заметил, что за то время, пока мы с Лазарем гостили у тети Вилинки, он очень изменился. От его всегдашней веселости не осталось и следа, на лицо легли мрачные тени, не слышно было его беззаботного смеха и шуток. А по вечерам, с первыми сумерками, он незаметно исчезал из дому и возвращался лишь под утро, чтоб немного поспать перед работой. Однажды он то и дело забегал домой с какими-то пакетами, которые складывал в сарае в дальнем углу двора. Мне давно уже бросилось в глаза, что сарай теперь всегда на запоре, тогда как раньше двери его никогда не закрывались. Все это казалось мне весьма загадочным, и я решил напрямик поговорить с отцом.
– Папа, я хочу знать, чем ты занимаешься, – сказал я, когда мы остались одни. – Что в этих пакетах, которые ты так заботливо хранишь в сарае?
– Ты умеешь молчать? – таинственно спросил он.
– Смешной вопрос!
– Я жду ответа!
– Умею молчать, как рыба, как немой, как утопленник. Хватит с тебя?
– Тогда слушай: в этих пакетах фальшивые деньги! – прошептал он. – Надоело жить в нужде, хочу разом разбогатеть. По-моему, это самый быстрый, верный и самый легкий способ. Теперь ты все знаешь, ступай-ка умойся!
– Я уже не маленький, – в голосе моем звучала обида, – и хочу знать про твои дела!
Отец посмотрел на меня долгим внимательным взглядом.
– Как летит время! – вздохнул он. – Я и не заметил, как ты вырос. Что поделаешь, с родителями такое случается. А почему тебя интересуют мои дела?
– Я мог бы помогать тебе, – проговорил я, растягивая слова. – Я могу быть хорошим помощником…
Заявились оба дядюшки, и разговор наш оборвался. Родственники подарили нам кулек конфет и плитку шоколада. Мы поделили все поровну, но моя доля тут же перекочевала к Лазарю – этот маленький обжора с ревом заявил, что умрет на месте, если ему не дадут добавки.
– Значит, это дядя Андра и дядя Тибор, – представил нам их отец. – Дядя Андра и дядя Тибор…
Я с улыбкой посмотрел на дядю Тибора – ведь это был Тибор Рожа, сын дядюшки Михаля. С тех пор как мы поселились в Суботице, я частенько относил ему письма и книги в депо, где он работал, или домой, в рабочий поселок. Он весело подмигнул мне.
Вита пристально смотрел на дядю Тибора.
– Что глаза вылупил? – накинулся на него отец. – Никогда не видел людей, или, как это по-научному говорится, homo sapiens?[17]17
Разумное существо (лат.).
[Закрыть]
Вита пропустил мимо ушей вопрос отца и обратился к дяде Тибору:
– А я вас видел! Когда вы с господином Игнатием принесли ящики. У вас все пальто было в масле…
– Тебе померещилось, – поспешил ответить отец. – Он здесь первый раз. Пошли в дом. Играйте, дети. Раз, два, три, кто остался, тот води!
С тех пор родственники наведывались к нам чуть ли не каждый день. Мы вконец запутались в том, кто нам дядя по отцу, кто по матери, кто племянник, кто двоюродный брат. Отец именовал их нашими родственниками. Я привык уже весь мир считать своей семьей, но, признаюсь, два новых родственника окончательно сбили меня с толку.
– Послушай, сынок, – сказал мне как-то отец. – Сегодня мы устроим небольшую вечеринку. Карнавал, маскарад, фейерверк! Я только что был у нашего хозяина. Ты знаешь, он вечно в разъездах и поймать его труднее, чем жар-птицу. Увидел я, что он вернулся, и сразу к нему. «Вот, говорю, газда Фра?не, плата за пять месяцев – одни золотые дукаты и серебряные гроши!» А он в ответ: «Сядь, Милутин». Разговорились мы с ним, и выяснилось – нет, ты просто не поверишь! – что он тоже доводится нам родней. Разве это не чудесно?
– И он наш родственник? – изумился я.
– Один из самых близких! Что-то вроде двоюродного брата. Прекрасный человек!
– Значит, мы не будем платить за квартиру?
– Ты угадал! – весело воскликнул отец. – На эти деньги мы малость кутнем. Дуйте с Пиштой к Турину за вином, потом к мяснику Ленджелу за колбаской. Какой сегодня день? Пятница? Прекрасно! Только смотри, чтоб мать не увидела, как будешь возвращаться. Ах, порой чертовски хочется жить на свете! «Музыканты, подайте мне шотландскую волынку!»
Второй родственник озадачил меня еще больше. Он был огромного роста, голову его покрывала короткая черная щетина, а на улыбчивом лице, точно рассыпанные черешни, темнели большие веснушки. Мне показалось, что он тоже смущен этим неожиданным знакомством.
– Наш родственник! – лаконично сказал отец. – Доктор Моисей Сем.
Я улыбнулся и протянул доктору Моисею руку. Он спросил, как меня зовут. Я ответил.
– Так, так, – сказал он рассеянно, расплылся в улыбке и ушел.
– Ведь он еврей? – спросил я.
– Разумеется, – засмеялся отец. – Он мог бы быть раввином в синагоге.
– Какой же он нам родственник? – вмешался Вита. – Мы же сербы.
– Ваша мать хорватка! – значительно проговорил отец.
– Допустим. А кто у нас еврей?
Отец опять засмеялся:
– Доктор Моисей Сем! Вот кто!
Так я познакомился и подружился со многими нашими родственниками. А вскоре мне представился случай увидеть их всех вместе. Была пасха, и отец пригласил их в гости. Когда все собрались, мать подала им кофе с бутербродами, а потом повела детей во двор, где был большой стол, уставленный разными яствами, раскрашенными яйцами и пирожными.
– А ты чего ждешь? – спросил отец, задумчиво поглядев на меня. – Почему не идешь есть? Или ты не голоден?
– Я хочу остаться! – сказал я, сам удивляясь тому, как серьезно и настойчиво прозвучал мой голос. – На меня ты вполне можешь положиться!
– Гм… – Отец немного подумал. – Оставайся…
В комнате воцарилась тишина. Тогда встал один наш родственник, кажется его звали Антал, и возгласил:
– Товарищи, заседание окружного комитета Коммунистической партии считаю открытым…
Я неподвижно сидел в углу и смотрел на дядю Андру, дядю Тибора, доктора Сема, счастливый и гордый тем, что я тоже член этой большой и славной семьи.
ВыборыКогда мама делает уборку, мы все ей мешаем. Сядем на кровать, она кричит: «Что вы уселись на кровати?»; переберемся на кушетку: «Другого места не нашли?»; уйдем на кухню: «Только вас здесь не хватает! Ох уж эти мужчины, и какой от вас прок!» Где бы мы ни сели, где бы ни встали – всюду мы ей помеха.
– Сегодня у меня уборка, – сказала мать. – Надеюсь, я выразилась достаточно ясно?
– Еще бы! – воскликнул отец. – Исчезаем до обеда.
– И Пишту возьмем? – спросил я.
– Конечно. Без него мы просто умрем со скуки!
– А куда это вы направляетесь? – поинтересовалась мама.
– На факультет, – ответил отец. – Мы же ученые мужи!
– В добрый час, только смотри, Милутин, много не пей!
Не удивляйся, сынок, мама знала, что говорила. Водился за отцом такой грешок, любил он выпить, а выпивши, шумел и распевал бесконечную песню:
Гей, грянул выстрел в Видине,
Слышно было в Чустендиле…
В народе эту песню поют по-другому, отец переделал ее на свой лад. Так она ему больше нравится, да и легче запомнить слова собственного сочинения.
За смехом и разговорами дошли мы до факультета. Навстречу нам то и дело попадались орущие толпы с флагами и транспарантами. В одной толпе мы заметили преподобного Амврозия, вернее, его большую черную шляпу, румяное лицо и белоснежный воротник. И лицо, и шляпа, и воротник были такие застывшие и неподвижные, точно их высекли из камня.
Пишта нахально показал ему язык, а я, не придумав в ту минуту ничего лучшего, крикнул: «Амврозий – осел!» К сожалению, святой отец был слеп и глух, и вообще вид у него был такой, словно он парил под небесами.
Возле факультета мы остановились. Наказав нам ждать его у входа, отец торопливо вошел внутрь. Я знал, что он отправился к доктору Моисею Сему, читавшему здесь римское право. Доктор Моисей Сем отличался большим умом и редкой образованностью, но, как и мой отец, имел одну низменную страстишку – любил выпить.
«А почему бы не выпить? – говаривал он. – Бог создал вино не для одних дураков. Оно прополаскивает мозги».
Доктор Моисей Сем часто захаживал к отцу. Они подолгу беседовали, сначала тихо, сдержанно, вполголоса, но постепенно воодушевляясь и буквально захлебываясь словами. Мне казалось, что слова с разлету ударялись друг о друга и ломались со звоном, точно копья. В такие минуты собеседники забывали обо всем на свете. Я не прислушивался к их разговорам – все равно непонятно, но отдельные слова возбуждали во мне особый интерес. Стараясь проникнуть в их тайный смысл, я снова и снова повторял про себя: социализм, Ленин, Маркс, диалектика, исторический материализм, Плеханов, Анти-Дюринг…
Как-то доктор Сем с удивлением спросил отца:
«Откуда вы все это знаете?»
И мой отец, менявшийся, как весеннее небо, умевший быть то серьезным, то ребячливым, ответил с улыбкой:
«Сорока на хвосте принесла!»
Доктор Сем смеялся как исступленный. Думаю, что этот случай и положил начало их дружбе. Теперь они встречались гораздо чаще – то у доктора Сема, то у нас, а время от времени в кафе у Ту?рина.
Кафе это находилось как раз напротив факультета. Хозяин его, Турин, был маленький круглый человечек с кривыми ногами и непомерно большой головой. К тому же он был глуп как пробка. Стоило только перекинуться с ним несколькими словами, и вы тотчас же убеждались в его необычайном тупоумии.
– Господин Малович, профессор Сем! – кричал он, едва завидев их. – Милости прошу! Всегда рад хорошему человеку! Ха-ха-ха…
Друзья здоровались с хозяином и садились за столик, а Турин тут же приносил им литр белого вина и две рюмки.
– Не угодно ли чего-нибудь для детишек? – спросил Турин.
– Три малиновой, – ответил отец.
– Три малиновой? – переспросил Турин, явно возмущенный тем, что отец заказывал воду и для Пишты – ведь в его глазах он был «жуликом, про которого всему городу известно, что он украл церковные деньги у отца Амврозия».
– Три порции малиновой, черт побери! – сердито крикнул отец. – Egy, ket?, h?rom!..[18]18
Egy, ket?, h?rom!.. (венг.) – Один, два, три!..
[Закрыть]
– Хорошо, господин Малович. – Турин изобразил на лице угодливую улыбку и, бросив на Пишту презрительный взгляд, пошел выполнять заказ.
В будние дни в кафе бывало мало посетителей, но на этот раз все столики были заняты, даже у стойки толпился народ.
– Через несколько дней будут выборы, – сказал Пишта, как бы прочитав мои мысли.
– Он всегда в курсе событий, – заметил доктор Сем, когда мы выпили малиновую воду. – Ступайте, дети, на улицу, а ты, Пишта, объясни им все, что нужно.
– Ну, начинай! – язвительно потребовал Вита, только мы вышли из кафе.
– На выборах я наедаюсь от пуза, – похвалился Пишта. – А в прошлый раз, когда выбрали господина Каначки, я даже забил деньгу.
– Ты? – удивился Вита. – Врешь.
– Клянусь родной матерью, не вру!
– Вольно ж тебе клясться матерью, когда ее нет! – пробурчал Вита.
Мы знали, что Пишта круглый сирота и с малых лет живет на улице. Такая жизнь не прошла для него бесследно: он вырос крепким и выносливым парнишкой, чуточку недоверчивым к людям, большим насмешником и острословом, но при этом он не был ни озлоблен, ни ожесточен. Напротив, с какой-то удивительной бодростью переносил он жизненные бури и невзгоды. Я никогда не слышал от него ни слова жалобы и просто остолбенел от удивления, когда он вдруг разразился горькими, безутешными слезами. Голова его свесилась на грудь, а худые, опущенные плечи тряслись как в лихорадке. Грубые слова Виты задели нечто такое, что он прятал глубоко в своем сердце, и вся его печаль вдруг прорвалась и хлынула наружу бурным потоком.
– Ты гиппопотам! – обругал я брата. – Не плачь, Пишта. Смотри, что я тебе дам!
Я протянул ему чудесный красный карандаш, недавно подаренный мне отцом. Пишта безучастно поднял голову, но, увидев красный карандаш, сразу оживился. Он уже не раз просил у меня карандаш хотя бы на денек – просто поносить в кармане, но я не давал, боялся, что потеряет. Говоря по правде, слова эти вырвались как-то помимо моей воли, и мне стало жаль карандаша, лишь только я его предложил.
– Ты отдаешь мне карандаш? – спросил Пишта, протягивая руку.
– Да.
– Насовсем?
– Да, да! – прокричал я, злясь на самого себя за свою поспешность.
– Зачем ты ему отдал карандаш? – спросил Вита.
– А тебе лучше помолчать! А то я за себя не ручаюсь.
В эту минуту в конце улицы появилась большая толпа. Над ней плыли флаги, транспаранты и два огромных портрета, с которых смотрела на нас препротивная хмурая рожа, намалеванная так грубо, что мне стало жутко.
– Да здравствует господин Дакич! – крикнул кто-то из толпы. Голос его, как мячик, покатился по улице.
Видимо, кричавший был очень доволен собой – не успели замереть последние звуки, как он заорал еще истошнее:
– Да здравствует господин Дакич! Да здравствует народный депутат!
Пьяная толпа ответила ему каким-то невнятным бормотанием.
Крикун остановился и вперил взгляд в золотые буквы вывески над входом в кафе Турина. Он бессмысленно вращал своими мутными глазами, стараясь, вероятно, понять смысл написанного. Вдруг он громко откашлялся, сплюнул и завопил:
– Вперед – к Турину!
И вся орава стремительно хлынула в кафе, увлекая за собой и нас. Человек с флагом вскочил на стол и разразился громовой речью. Во всей толпе он один не был пьян.
– Всякий, – кричал он, – у кого в голове не солома, а мозги, должен голосовать за Дакича. Почему именно за него? Потому что господин Дакич честный, добрый, искренний, трудолюбивый человек, пламенный патриот и примерный гражданин, больше всего пекущийся о благе народа. И если вы желаете добра своей стране, народу и самим себе, то отдавайте свои голоса за господина Дакича. Долой вора и негодяя Каначки!
Я равнодушно слушал все эти тирады во славу господина Дакича, но при последних словах меня словно прорвало.
– Правильно! Долой Каначки! Да здравствует Дакич! – вдохновенно прокричал я и изо всех сил захлопал в ладоши.
Пишта с Витой последовали моему примеру.
– Мальчик, иди сюда! – позвал меня оратор. Толпа утихла. – А ну-ка скажи этим людям, кто такой Каначки!
Я взобрался на стол и крикнул что было мочи:
– Каначки вор и негодяй!
– Повтори еще раз!
Я был вне себя от счастья: кто бы мог подумать, что мне представится случай публично высказать свое мнение о человеке, по милости которого меня выбросили из школы и которого я ненавидел всеми силами своей души?
– Каначки вор, мошенник, мерзавец и негодяй!
– Вот тебе десять динаров, – сказал оратор. – Ты их заслужил. Смотрите, он еще ребенок, но уже знает, за кого надо голосовать. Откуда он это знает? Сердцем чувствует, господа хорошие, одним своим чистым детским сердцем, которое всегда безошибочно отличает добро от зла. Да здравствует Дакич! Турин, ставь вино! Пейте сколько хотите! И помните, вас угощает господин Дакич!
– Спасибо, но мы выпили уже целый литр, – попытался отказаться доктор Сем. – Больше не можем.
– Значит, вы против народа? – загремел оратор, а толпа мигом окружила друзей, готовая в случае отказа растерзать их на части.
– Я полагаю, что мы с народом! – сказал отец. – Турин, литр белого!
– Послушай, мальчик, – обратился ко мне оратор, – хочешь заработать?
– Хочу!
– Писать умеешь?
– Как угодно – и славянскими и латинскими буквами. А доктор Сем выучил меня даже греческим.
– Да, да, альфа, бета, гамма, дельта… Вот тебе мел. Будешь ходить по улицам, и всюду, где тебе понравится, пиши: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!». Я заплачу тебе пятьдесят динаров. – И обратился к Вите с Пиштой: – Может, вы тоже займетесь делом?
– Конечно, – ответил я за них. – Папа, ты разрешаешь?
– Пожалуйста… По крайней мере, поупражняетесь в чистописании! – сказал он и громко запел:
Гей, грянул выстрел в Видине,
Слышно было в Чустендиле…
А доктор Моисей Сем замурлыкал старую песенку.
– Вперед! – скомандовал я своей гвардии.
Мы расписали двери Турина и двинулись дальше. Соседняя улица вывела нас к школе. Мы в растерянности остановились.
– Пишите! – распорядился я после недолгого раздумья. – Нечего ее щадить! Она нас не жалела.
Мы исписали уже всю стенку лозунгами: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!» – как вдруг я сообразил, что мы тратим мел на одного Дакича.
– Стой! – я крикнул ребятам. – Мы совсем забыли про Каначки.
– Правильно, – весело сказал Пишта и тут же огромными буквами вывел: «Долой вора и негодяя Каначки!» А Вита нарисовал под лозунгом осла и приписал: «Это Каначки! Хотите, чтоб вашим депутатом был осел?»
Мы обходили улицу за улицей, оставляя за собой сотни дакичей и каначки. Наконец запасы мела, который нам дал оратор, иссякли, и я предложил подкупить еще мела на свои деньги.
– Ты что, сдурел? – накинулся на меня Вита. – Зачем нам это надо?
– Затем, чтоб вор и негодяй провалился на выборах! Из-за его милого сыночка нас вышибли из школы. Ну и короткая у тебя память.
– Подлиннее, чем ты думаешь, только я все равно не дам ни динара!
– Я дам! – сказал Пишта. – Каначки плохой человек.
Вита пристыженно понурил голову.
– Чего лезешь не в свое дело? – глухо проворчал он. – Ну ладно, сколько с меня?
Мы купили три коробки мела и трудились в поте лица до самых сумерек. Оставшиеся до выборов пять дней были самыми длинными в моей жизни. Я испытывал нетерпение человека, ожидающего на вокзале поезда. Я просыпался чуть свет, работал в огороде, подметал двор, читал, писал, старался днем поспать, бродил по городу, удил рыбу на Паличе… Я просто не находил себе места. Не думай, сынок, что я так переживал за господина Дакича. В конце концов мне было совершенно безразлично, кто займет депутатское кресло – богатый помещик или еще более богатый фабрикант. Но в глубине души мне все же хотелось, чтоб господин Каначки с треском провалился. Тогда я был бы отомщен. К тому же я чувствовал, что провал Каначки внесет в мою жизнь что-то светлое и прекрасное. Несмотря на все наши злоключения, во мне жила надежда на что-то хорошее, что ожидает меня впереди.
Наступил день выборов. Все мои страдания как рукой сняло, когда я узнал, что господин Каначки не прошел в депутаты. Такое событие надо было отметить, отпраздновать с подобающей случаю пышностью. У меня оставалось немного денег, и я пригласил Пишту с Витой в кондитерскую – лакомиться пирожными с лимонадом. А Даше, Милене и Лазарю купил медовых конфет, от которых, если верить написанному на кульках, «человек поздоровеет, станет сильным, точно лев».
Весь мир как-то сразу похорошел в моих глазах.
«Если хочешь увидеть чудо, верь в него, и оно придет», – сказал поэт. А я верил в него твердо и непреклонно.
Дня через три после выборов отец пришел с работы неожиданно рано. Он был в самом отличном расположении духа, смеялся, шутил, балагурил, и слова его заражали всех такой же веселостью и радостью.
– Господа графы, – обратился он к нам с Витой, – нуте-ка быстренько умойтесь и обуйтесь! Чтоб выглядели так, будто вас только что вынули из коробки!
– А куда мы пойдем? – спросил Вита.
– На придворный бал! – засмеялся отец. – По приглашению их высочеств королевичей Андрея и Томислава!
Я знал, что это значит. Догадка моя превратилась в уверенность, когда мать, вся в слезах, проводила нас до ворот. Отец, держа нас за руки, шагал с гордо поднятой головой. И весь он был такой просветленный и величавый, что я невольно залюбовался им.
Я молчал, боясь каким-нибудь случайным словом разрушить все это волшебство. Вскоре мы подошли к школе. Рабочие смывали со стен наши лозунги.
– Вот они, врата рая! – смеясь, сказал отец, подходя к дверям.
Директор встретил нас приветливо и сердечно, предложил отцу сигарету, а нам с Витой фруктовый сок.
– Вы, сударь, умный человек, – сказал он, обращаясь к отцу. – Смею надеяться, что вы правильно поймете меня. Каначки был тогда депутатом, и я бы лишился места, если бы не поступил так, как поступил.
