Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Гусман де Альфараче бросает университет, берет с собой жену и переселяется в Мадрид, откуда им в скором времени приходится уехать
Итак, я перешел из бакалавров богословия в магистры земной любви; вы легко поверите, дорогие читатели, что я заслужил степень лиценциата этой науки, а потому позволю себе поведать вам все, что о ней узнал, а узнал я немало, так как был верным ее служителем.
Однако, задумав дать определение любви, мы тотчас убеждаемся, что это делалось не однажды и неисчислимыми знатоками, и нам не остается ничего другого, как повторить уже сказанное тысячу раз другими.
Столь причудлива и своенравна любовь, так различна она у разных людей, к столь неожиданным последствиям приводит, что чем больше о ней толкуешь, тем меньше ее понимаешь; а все-таки вслед за многочисленными предшественниками скажем свое слово и мы.
Любовь – это приступ безумия, порожденный праздностью, питаемый своеволием и лишними деньгами и исцеляемый удовлетворением низменной страсти. Это воспарение животной похоти, тончайшее и всепроникающее облако, которое через глаза попадает в сердце и, подобно ядовитому соку травы-самострела[161]161
…подобно ядовитому соку травы-самострела… – Арбалетчики смазывали наконечники стрел сгущенным соком чемерицы (ядовитого растения семейства лилейных).
[Закрыть], не останавливается, пока не дойдет до сердца.
Любовь – это гость, которого мы радостно к себе приглашаем, но стоит раз его впустить, как он поселяется надолго, и выдворить его из дома нелегко. Это своевольный и вздорный ребенок, впавший в детство старик, сын, не щадящий родителей, отец, оскорбляющий сыновей. Это божество, не знающее милосердия, тайный враг, притворный друг, слепец, бьющий без промаха, вялый празднолюбец, могуществом не уступающий самой смерти.
Божок этот не признает закона, не повинуется разуму. Это нетерпеливый, подозрительный, злопамятный и льстивый деспот. Его изображают слепым, потому что он не различает, не выбирает, не ведает ни меры, ни срока, ни порядка, ни смысла, ни верности, ни стыда, и всякий шаг его неразумен. Он крылат, и потому на лету хватает свою жертву и влечет ее к печальному концу. Он без труда достигает лишь того, что выбрано вслепую, он не признает терпеливого ожидания, робости в помыслах, учтивости в речах, скромности в мольбе, рассудительности в поступках, равновесия в мыслях, осмотрительности в трудные минуты.
Я полюбил с первого взгляда, и такова была сила моего врага, что я сдался без сопротивления. Для этого не потребовалось долгого срока, о котором ошибочно толкуют иные. После грехопадения наших прародителей Адама и Евы на тех же самых дрожжах замешивается тесто наших пороков; часовой механизм человечества так проржавел и расшатался, что ни одно колесико не стоит на своем месте, нет уже ни одной исправной пружинки. Все в нем перепутано и разлажено, и ныне он вовсе не похож на то, что создал некогда господь; а случилось это из-за одного лишь непослушания! Отсюда и пошло ослепление разума, потеря памяти, низость стремлений, беспорядок в желаниях, злодейство в поступках, обман в чувствованиях, упадок сил и порочность вкусов. И весь этот свирепый сонм врагов налетает на душу, когда господь влагает ее в тело! Они вцепляются в еще не окрепший дух, прилипают неотрывно, уродуют и развращают его льстивыми посулами, обманчивой прелестью и обращают его в свое подобие.
Вот почему можно сказать, что душа наша состоит из двух враждующих половин: одна половина божественная, просветленная разумом, а другая преданная разврату. Плоть слаба, податлива и, отравленная грехом, столь несовершенна, что сумятица и разлад стали нашей истинной натурой. Вот почему нет более славного подвига, как победить свои страсти. Нужна огромная сила, чтобы устоять против их натиска и обуздать их порывы; разум и вожделение беспрерывно ведут жестокую войну. Вожделение потворствует нашей грешной природе, сулит, то, чего мы и сами алчем, о чем нам радостно мечтать; разум же, напротив, подобен придирчивому учителю, который стремится выколотить из-нас пороки и ходит за нами с розгой, укоряя за дурное поведение и увещевая исправиться. И мы, словно непослушные дети, убегаем из школы, убоявшись порки, и отправляемся в гости к добрым тетушкам и бабушкам, где нас угощают сластями.
Вот и выходит, что разум всегда или по большей части побеждается вожделениями, которые и властвуют над нами безраздельно. А поскольку вожделение плотской любви самое сильное, самое яростное, присущее нам, как дыхание и самая жизнь, – отсюда следует, что любовную страсть еще трудней подавить, чем все прочие; это самый опасный наш враг, который набрасывается и одолевает с непобедимой силой.
Правда, разум обладает старшинством и занимает первенствующее место, а потому в иных случаях способен своей прозорливостью и мудростью помешать нечаянному взору (пусть даже на его стороне все могущество зла) разом отнять у человека волю и перевернуть всю его жизнь. А впрочем, как уже говорилось выше, вожделение так разнузданно, так могущественно, так своевольно, что не диво, если любовь вертит нами по своей воле. Не надо забывать и того, что всякое благо по сути своей нам желанно и достижение его – цель всех наших поступков; в любви же мы видим именно благо и наслаждение, к которому стремимся всей душой. Если бы на то наша воля, мы бы рады превратить предмет наших вожделений в нечто от нас неотделимое, принадлежащее нам так же несомненно, как наше собственное тело.
Из всего этого следует, что вовсе не нужны продолжительные раздумья, долгий срок и тщательный выбор, чтобы человек мог влюбиться; достаточно первой и единственной встречи – и уже у обеих сторон возникает взаимная склонность или тяготение, именуемое «сродством крови», которое подвластно одному лишь влиянию небесных светил. Токи сердца, вырываясь наружу через глаза, проникают в сродный ему предмет и затем, вернувшись обратно в пославшее их сердце, запечатлевают там все, что отразили и к чему вожделели. И если предмет сей покажется нашему сердцу прекрасным и достойным высокой платы, то несчастное сердце, стремясь завладеть этим предметом, добровольно отдает взамен самое бесценное свое сокровище – свободу и становится пленником тирана, которого впустило в свою обитель.
В тот самый миг, когда сердце полюбит, человек повелевает своему разуму доказать, что предмет его любви есть высшее благо; и так, жаждая овладеть сим призрачным благом, человек сам становится ему подвластен.
Само собой понятно, что нет никакой разницы, долго ли утверждалась любовь в сердце или же возникла в одну минуту. Мы не умеем, а лучше сказать, не желаем держать себя в узде; из-за порочности нашей натуры, неразумия, робости духа и слабости сил мы позволяем ложному сиянию ослепить нас и сами летим на огонь, обжигаясь, опаляя крылья и губя жизнь. Нам мнится, что и божеские и человеческие законы велят нам предаться сему пламени; жертва кажется нам столь же естественной и неизбежной, как то, что солнце светит, стужа леденит, огонь жжет, тяжелые предметы падают, а воздух стремится вверх; и мы не внемлем голосу разума, не даем простора своей свободной воле; напротив, упраздняем их права и привилегии, не позволяем им спасти нас: ведь мы по своей охоте подчинили себя любовному стремлению, добровольно отказавшись от свободы. Вместо того чтобы бороться с врагом, мы сами вложили оружие в его руки.
Так кончается битва между трезвым рассудком и плотскими страстями. Пока мы юны и невинны, разум еще может править нами и охранять наш мир и покой, но после первого же грехопадения рассудок подпадает под власть низменной плоти и становится ее покорным рабом. Дальше – больше: развращенный ум сам начинает потворствовать страстям, и тогда, предавшись вполне своим похотливым желаниям, одержимый страстью человек бесстыдно простирается в грязи, утоляя жажду в мутной луже порока; словно ловчая птица, выпущенная с колпачком на глазах, он то взвивается в поднебесье, то рассекает лесную чащу, не предвидя грозящей опасности, не трепеща верной гибели. Он не желает видеть препятствий, воздвигаемых временем, и потому любовь нетерпелива – и все это я испытал на себе.
Я женился вторично, по собственному горячему желанию, и был уверен, что никогда об этом не пожалею и буду счастливейшим человеком на свете. Я и думать забыл о том, что таинство брака свершается ради служения божьей воле и освящено заботой о продолжении рода и воспитании потомства; думал я только об утехах и радостях. Тем менее прислушивался я к доводам рассудка, к услугам коего в тот момент вовсе не обращался. Я шел своим путем с зажмуренными глазами, прогнав прочь разум, отрекшись от правды, ибо разум и правда твердили мне, что, беря в жены красавицу, я взваливаю на себя одного тяжкую ношу, которая должна быть у супругов общей. Короче говоря, последовав наущению злого духа, я по собственной воле искал и обрел желанное зло: красота, грация и дарования ослепили и околдовали меня, ибо жена моя обладала всеми женскими прелестями, и все ее прелести были неподдельными.
Ошибается та, что думает, будто безобразие, прикрывшись маской красоты, способно нас обмануть: маска недолго держится на лице, и истина вскоре вновь предстает перед нами во всей своей наготе.
Я узнал счастливые дни: кто не испытал тещиной ласки, не знает, что такое блаженство. Она баловала меня, как родного сына, и старалась угодить чем только могла. Ни разу не случилось кому-нибудь из постояльцев ее трактира принести к столу изысканное яство, чтобы мне не достался из него отборный кусочек, чтобы она не угостила меня каким-нибудь лакомством, если могла его добыть. За женой моей почти не дали приданого, и потому она не имела голоса, да и не чувствовала себя вправе требовать от меня больших расходов. Она была еще так молода, что я мог сделать из нее все, что хотел. Я вошел в семью, которая гордилась союзом со мной и охотно признавала мое превосходство. Кто породнится с человеком выше себя, тот навеки заведет себе капризного господина, грозного судью и повелителя, требующего ежечасных приношений. Теща была моей данницей, свояченица рабыней, жена меня боготворила, и вся семья наперебой старалась мне услужить. Никогда не вел я такую беспечальную жизнь, как в то время. У меня только и было забот, что покушать, выпить, выспаться, повеселиться; все плясали вокруг меня с приветливыми улыбками, не требуя за это ни единого мараведи. То была пляска слепцов, а я был самым слепым из всех и предводительствовал их хороводом.
Есть легенда о Цирцее, распутной девке, которая умела колдовскими чарами обращать в животных тех людей, которые попадали ей в сети; одних она превращала во львов, других в волков, вепрей, медведей, удавов и других диких зверей, которые при этом сохраняли человеческое разумение, ибо отнять ум было уже не в ее власти. Не так поступает с нами другая великая распутница – овладевшая нами слепая страсть: она оставляет нам человеческий облик, но лишает разума. Как я уже не раз говорил, переменчивая судьба зачастую обрушивает на нас такие беды, о каких мы не думали и не помышляли. Фортуна любит прикинуться доброй и ласковой, чтобы нам было больнее, когда она обрушит свой сокрушительный удар. Нет тяжелее муки, как вспоминать в дни лишений былое счастье.
Судьба подшутила надо мной, а заодно над моей женой и всем нашим семейством. Покойный тесть, царство ему небесное, хоть и был по ремеслу кабатчиком, оставался добрым человеком. Не все же роются в сундуках и корзинах у своих постояльцев. Попадаются и такие, которые не велят слугам оставлять лошадей без овса, а их ездоков без пищи; низкие поступки более свойственны женщинам-кабатчицам, ибо их подстрекает к сему любопытство. А если и есть основания для подобных упреков всему сословию трактирщиков, то родственники моей жены в этом неповинны: они были родом из Монтаньи и благородством не уступали Сиду;[162]162
…не уступали Сиду… – Происхождение из Монтаньи (горных областей севера Испании) считалось признаком чистоты крови и благородства.
[Закрыть] только им в жизни не повезло, и по бедности пришлось заняться трактирным делом.
А вот и доказательство: будучи честным человеком и верным другом, покойный тесть доверил одному из своих приятелей зерно, собранное в счет десятинной подати. Правда, ходили слухи, что ячмень и пшеницу употребил он для собственных надобностей, но, судя по тому, чем кончилось дело, думаю, что это было не так. Возможно, конечно, что погубила тестя страсть к сладкой жизни, а вовсе не доброта: по словам моей тещи, жены и свояченицы, он был большой любитель покушать – стол его всегда ломился от яств, в подвалах хранились бочонки с выдержанными винами, и он ни в чем таком себе не отказывал, – есть люди, чье божество пребывает в желудке.
В Севилье я знавал человека подобного склада, хотя и из менее зажиточных. Он занимался перепиской бумаг, получая по полреала за копию. Однажды мне понадобились его услуги, и вот, уйдя обедать в полдень, он вернулся так поздно, что я вынужден был спросить, где он так долго пропадал. На это он ответил, что обедал в харчевне, до которой далеко идти. Одежда на нем была обтрепанная, во все стороны развевались лохмотья, словно щупальца у спрута, ходил он без сапог, чулок, сорочки и вообще на вид был крайне беден; такой человек не должен быть привередлив и мог бы пообедать в любом трактире, подумал я и сказал: «Неужели не нашлось ни одной харчевни поближе?»
Он же ответил: «Достопочтенный сеньор! Харчевни, разумеется, есть и поближе, но в них подают такую пищу, какой я не ем; прилично кормят лишь в том заведении, куда я хожу».
Я полюбопытствовал узнать, что же такое он ест, и он сказал: «Я бедный человек, тратить могу только то, что зарабатываю, а зарабатываю, сколько позволяют силы. В той харчевне, где я обычно столуюсь, уже знают, что мне надо подать фунт-полтора мяса холощеного мериносового барана, а к нему кисло-сладкий соус из дикой горчицы. Это зимой; летом же я довольствуюсь куском телятины».
Однако вернемся к моей истории. Тесть оказался жертвой обмана, В скором времени он скончался, а когда наступил срок платежа, за долгом явились к моей теще. Из дому вынесли все, что было, и если бы мы захотели выкупить свое имущество, нам нечего было бы дать в залог, кроме меня и моей жены; впрочем, к тому и свелось, ибо нас всех выбросили на улицу.
Мы оказались голы и босы, словно побывали в руках у пиратов; на первое время нас приютили у себя соседи. Трактир наш поставили на торги, и охотников приобрести его нашлось немало. Сотоварищ по ремеслу – первый твой враг. Завистников на свете немало; чужой успех для них что нож острый. Заведение было доходное, каждый старался оставить его за собой и набавлял цену сверх того, что давала моя теща, которая тоже была в числе покупщиков, ибо в этом доме она родилась, тут родила обеих дочерей и приобрела постоянных посетителей благодаря своей приветливости и приятному обхождению.
Мы откупили трактир назло всем врагам, но заплатили такую дорогую цену, что нам едва хватало на хлеб и сардины; всю выручку поглощала, словно губка, выплата долга, так что и владея этим заведением мы умирали с голоду.
Очутившись в столь бедственном положении, я вспомнил о науках; решил снова взяться за дело и поступить на медицинский факультет. Но довести дело до конца я не смог за неимением средств, хотя некоторое время проучился с успехом, ибо хорошо владел основами метафизики. Недаром говорится, что врач начинается там, где кончается метафизик, а священник начинается там, где кончается врач. Я мечтал о том, чтобы как-нибудь продержаться до получения степени, но ничего у меня не вышло.
Все труды пошли прахом, не помогло и то, что я допускал в своем доме игру, пирушки, двусмысленные разговоры и прочие вольности; они не принесли мне ничего, кроме вреда. Уйдя от огня, я попал в полымя. Поначалу мне думалось, что до худого не дойдет и что я только подразню лакомок вкусной приманкой, вроде того как в голубятне подвешивают в мешочке тмин, чтобы на запах приманить голубей, но со мной случилось то же, что с одним кондитером: на аромат сластей слетелись мухи и все загадили.
На первых порах я смотрел на это сквозь пальцы. Но так уж устроена женщина: дай ей самую малую поблажку – и она заберет большую волю. Все пошло шиворот-навыворот. Правда, мы были накормлены, хотя и не досыта, но зато у нас завелись новые порядки: женщины отбились от рук, распустились, потеряли всякий страх и уважение. Мое доброе имя погибало, честь была запятнана, дом разваливался, – и все это ради одного лишь пропитания. Теща поджимала губы, свояченица бунтовала, и все втроем наседали на меня одного. Жаловаться не приходилось: я сам открыл разврату дорогу в дом, сам был всему виною, и если бы не догадался это сделать, мы все умерли бы с голоду. Итак, я со всем мирился, делая вид, что ничего особенного не случилось, терпел, покуда хватало сил.
Студенты народ небогатый. Их ежедневный рацион слишком хилый коняга, чтобы везти на себе добавочных ездоков; среди моих приятелей не нашлось ни одного, который мог бы считаться главным членом предложения и стоять в именительном падеже, заслуживая почтение и готовность угождать. Скоро мне надоело вечно стоять в винительном падеже и быть лицом страдательным ради столь малой выгоды.
Расчет мой был прост: терять уже нечего. Зло сделано, самое плохое позади, – кто отнес честь в ломбард, уж лучше сделает, если совсем ее продаст. А то пользы мало, сраму много, студенты нахалы, еды нет[163]163
…еды нет. – В оригинале обыгрывается известное изречение Гиппократа, приведенное в части первой.
[Закрыть]. Пора менять приемы игры, и как можно скорей. Хотя оно и нехорошо, а промешкаешь – еще хуже будет. Надо думать о своей пользе и ие уподобляться тому сапожнику, который бесплатно латал сапоги, да еще тратился на дратву. Неужто вместе с честью непременно лишаться и живота? Если мы потеряли доброе имя, пусть нам по крайней мере останется то, что необходимо для поддержания жизни: пища и одежда.
Пора покинуть эту долину скорби, пока не наступили каникулы и приятели наши не разъехались. Расстанемся с разгульной компанией, от которой нечем поживиться, кроме какого-нибудь пирога ценой в реал да кусочка запеканки; ведь такой гость если и пожертвует немного денег на угощение, то сам же половину съест. Когда мамаша присылала кому-нибудь из них бочонок кордовских маслин, то он считал верхом щедрости принести нам блюдце и пытался пустить пыль в глаза при помощи пары копченых сосисок. Нет, нет, довольно: эдак можно и продешевить.
Столичная жизнь была мне известна. В Мадриде я знавал немало мужей, не имевших иного ремесла и дохода, как прибыль от хорошенького личика, вполне заменяющего их женам приданое. В этом они искали и обрели золотую жилу; именно потому многие охотно берут в жены красивых девушек, – из тех, которые знают свое дело, понимают что к чему и умеют жить. Приметил я и уловки, коими пользовались эти мужья, чтобы не пришлось поступать так, как велит долг; пока у жены гости, на окнах опускаются шторы или на подоконник ставится кувшин, башмак или еще какой-нибудь предмет, и тогда глава семьи знает, что входить не следует, чтобы не помешать супруге.
К полудню путь свободен. Мужья входят в дом; их ждет накрытый стол, вкусный и обильный обед и удобное кресло, на котором, однако, засиживаться не следует, ибо тот, кто принес все эти дары, намерен прийти снова и приятно провести у них время. А к вечеру, прослушав «Ave Maria», муж возвращается домой, его кормят ужином, укладывают спать, и он дремлет в одиночестве, пока к нему не присоединится жена, что происходит зачастую лишь под утро, потому что она была в гостях у соседки.
Одним словом, оба супруга устраиваются так умно, что, не обмолвившись ни словом, отлично друг друга понимают и знают, что им надо делать. Такие мужья пользуются большим уважением у своих жен и их почитателей в отличие от тех, которые занимаются этим промыслом открыто и не таясь и даже сами ищут случая, зазывая и приводя к себе гостей, обедая с ними за одним столом и почивая на одной кровати.
Я был знаком с одним из таких мужей; когда любовник его жены вступил в связь с другой женщиной, муж этот собственной персоной пошел требовать от него объяснений и спрашивал, чем нехороша его жена, за что он ее бросил, и даже пырнул изменника ножом, – правда, до смерти не убил. Он бегал в харчевню за обедом, в погребок за вином и с корзинкой на базар. Но более щепетильные мужья ограничиваются тем, что, оставив отпертую дверь, отправляются смотреть комедию или играть в карты, если не заняты какими-нибудь служебными делами.
Я не собирался поступить, как иные: когда кто-нибудь хвалит красоту придворных дам, то эти мужья заставляли жен открыть взору гостей свои прелести, чтобы все могли убедиться, что они ничем не хуже тех красавиц. Но молчаливое согласие без видимых унижений – это меня устраивало.
Я собрал свои пожитки, а было их совсем немного: оставшееся у меня добро я мог бы, как улитка, унести на своей спине – все поместилось в старой корзине; я положил ее в повозку, посадил жену, и мы покатили в Мадрид, распевая «Три уточки, мама»[164]164
…распевая «Три уточки, мама» – выражение, указывающее на беспечное и веселое настроение.
[Закрыть]. Про себя я все обдумал: со мной лакомый кусочек – свежий плод, сочный и без червоточинки, – и я смогу получить за него хорошую цену. Желающие занять мое место и взять на себя мои денежные дела найдутся. Тайный сговор можно спрятать под маской дружбы, а между тем хватит на расходы по дому. Я же найду для себя заработок, открою приличный пансион на шесть-семь постояльцев, как-нибудь проживем! Ведь я обладаю всеми качествами, чтобы исполнить с успехом любое поручение, какое мне пожелали бы дать. В деле я предприимчив, дома снисходителен. Заслужу доверие, скоплю немного денег, сам открою торговлю и тогда заживу честно, без хитростей.
Жена моя по случаю приезда в столицу надела свое лучшее платье и нарядную шляпу с перьями; вот вам и все ее оперение! В остальном мы были так ощипаны, что, кроме этих перьев да банта на гитаре, нам нечем было себя украсить.
Не успели мы въехать в столицу и выйти из повозки, как слух о нашем прибытии облетел весь город. Повсюду только и было разговоров что о красоте моей жены. Вокруг нас завертелось множество любезников, а самым ревностным нашим другом стал один богатый торговец платьем с Главной улицы. Он сразу спросил нас, куда и откуда мы держим путь, и, узнав, что мы намерены поселиться в Мадриде, а постоянного жилища пока не нашли, предложил нам свои услуги и повел к одной знакомой, сдававшей внаймы квартиру. Нам оказали самый радушный прием, конечно, не ради осла, а ради ехавшей на нем богини.
Добрейший торговец платьем, догадавшись, что мы измучены дорогой и бессонной ночью, а позаботиться о нас некому, предложил прислать нам все необходимое, чтобы мы могли отдохнуть и ни о чем не беспокоиться. И действительно, вскоре нам принесли обед из трактира, который славился разнообразием блюд и припасов, а вечером наш новый приятель – тут как тут – явился собственной персоной; после обмена приветствиями и комплиментами я спросил, сколько ему должен.
Он отвечал, что это сущие пустяки, что единственное его желание – помочь мне чем-нибудь более существенным, а о подобных мелочах не стоит и говорить. Он сделал вид, будто разговор на эту тему ему даже обиден, но я стоял на своем и непременно хотел вернуть ему стоимость обеда. Дружба, мол, дружбой, а расчеты расчетами. После долгих препирательств он сказал наконец, что всего потратил восемь реалов. Я уплатил.
Но, желая предоставить ему удобный случай посидеть у нас подольше, я вскоре накинул плащ и сказал, что должен повидаться с одним из своих друзей. Жена моя и наш гость остались в комнате у хозяйки, занятые оживленной беседой, пока я гулял по городу до позднего вечера. Когда я вернулся, стол был накрыт, ужин ждал меня, да такой обильный, словно я оставил жене много денег. Я не сказал ни слова и не стал спрашивать, откуда все это взялось и кто прислал нам такое роскошное угощение: во-первых, это было бы неуместно, а во-вторых, хозяйка сказала, что в этот вечер мы ее гости.
Гостем ее оказался и хозяин платяной лавки, истого вечера мы стали с ним закадычными друзьями. Он часто у нас бывал, возил нас на различные увеселения, приглашал ужинать на берегу реки, обедать в загородных виллах и садах, по вечерам брал билеты в театр, сажая нас в самые дорогие ложи, и предлагал отличное угощение. Так прошло несколько времени. Хотя сеньор этот делал все, что было в его силах, и мы ни в чем не терпели недостатка, но мне этого становилось маловато, потому что нашлись охотники дать больше.
Я знал, что красивая женщина – все равно что пшеничная мука: лучшая, мягкая, тонко просеянная ее часть идет на самый белый, дорогой хлеб, который подается к столу у высшей знати, людей богатых и сановных. Мука похуже, намолотая из сердцевины зерна, более темного цвета и с примесью мелких отрубей, идет на хлеб для прислуги, домочадцев, наемных служителей и вообще для лиц менее значительных. А остальное отдают собакам или замешивают в пойло для свиней.
Когда красивая женщина появляется в городе, где ее никто не знает, то первыми ее милостями должны воспользоваться лучшие люди этого города: главные богачи, вельможи и вообще те, кто занимает высокое положение. Когда эти пресытятся, наступает очередь плебеев, соседей по кварталу и вообще всякого сброда: они платят ей сразу за год, как врачу или цирюльнику, а в виде особой любезности преподносят после сбора урожая горшок домашнего варенья, к рождеству вязанку дров, а летом корзину инжира. Пройдя через их руки, красотка уже никуда не годится. Все городские собаки на псе лают, ни один сапожник, латающий старье, не хочет с ней знаться, москательщики воротят от нее нос.
Наш благодетель уже подарил моей жене агатово-черное платье, отделанное бархатом, и алую накидку с золотым шитьем. У нас завелись стулья, кровать и стол. Неведомо как появились четыре отличных покрывала из тисненой кожи; в квартире нашей было уже почти все необходимое; прибавив к этому кое-какую мелочь, мы могли бы обойтись своими силами.
Но хозяйка квартиры норовила урвать что-нибудь и для себя, ибо считала, что имеет законные права на навар из нашей кастрюли и может макать хлеб в нашу банку с медом за то, что смотрит сквозь пальцы на наши проделки. Мне же это было совсем не с руки и отнюдь не входило в мои расчеты.
Не удовлетворял меня и сам сеньор. Дело в том, что на нашу кафедру претендовал другой, гораздо более выгодный соискатель. И хотя я не могу отрицать, что прежний поступал с нами как честный торговец готовым платьем, но передо мной стояла совсем другая цель: бывает так, что сегодня отдаешь за пятерку то, чего завтра не уступишь и за десятку. Это вопрос минуты. Не в том дело, что ты честный малый, а в том, что я не могу упустить свою выгоду. Не все ли мне равно, что портной, шьющий мне платье, окажется впридачу хорошим музыкантом, а лечащий меня врач умеет играть в шахматы. Я искал денег, и только их, а вовсе не добросердечия и порядочности.
Все, что не давало большого барыша, причиняло мне великую досаду. Я уже не довольствовался пищей и одеждой, я жаждал роскоши. Пусть он оплачивает на вес золота и стул, на котором сидит, и разговор, который с ним ведут, и приветливую улыбку, которой его встречают, и открытый доступ в дом, и, главное, свободу распоряжаться без хозяина. А столько платить наш добряк не мог. Он хотел пользоваться всеми благами за здорово живешь, только потому, что первый с нами познакомился, словно получил в подарок пожизненную ренту, которая до самой его смерти не должна ни уменьшаться, ни увеличиваться. Однако нашелся человек более достойный, обладавший важными преимуществами и более для меня подходящий. Смущало меня только одно, а именно то самое, что составляет разницу между «иметь» и «хотеть»: надо было дать почувствовать новому вздыхателю, что его дружба была бы мне приятна. Я отлично видел, что он желает того же, и в успехе не сомневался, но он был не здешний и не решался сделать первый шаг, а я не хотел излишней торопливостью уронить себя и жену в его глазах. Бросить же прежнего, не закрепив за собой нового, было бы чистейшим безумием: черствая корка лучше чем ничего. Я не знал, на что решиться.
Однако дождался-таки своего часа. У меня был заведен обычай захаживать в игорные дома и изредка вступать в игру либо просто занимать деньги у кого-нибудь из старых приятелей и знакомцев; и все, что я добывал, я отдавал жене на расходы, чтобы торговец платьем не думал, что я у него в руках и терплю его посещения из нужды; когда же он уходил, я забирал эти деньги для карточной игры, получая иной раз и добавку. Благодаря этому в его глазах я был сам себе голова и не давал ни малейшего повода для неуважения.
Тем временем приезжий кабальеро совсем потерял рассудок и прилагал большие усилия, чтобы завоевать наше расположение, а мы со своей стороны делали все от нас зависящее, чтобы окончательно им завладеть, ибо на нем можно было изрядно поживиться. При всем том я ревниво оберегал свой дом от всякого подобия скандала и страшился, как бы эти господа нечаянно не столкнулись у нас лицом к лицу. Два властителя не могут ужиться в одном государстве, а два кречета в одном гнезде. Да и жена моя, опасаясь открытых столкновений, не согласилась бы принадлежать сразу троим. И тогда, видя, что настал подходящий момент, что торговец платьем слабеет на глазах, а приезжий сеньор усиливает нажим, осыпает нас дорогими подарками, ценностями, деньгами и не скупится на роскошные пиры, я решился на дерзкий маневр: заявил, что не вижу более смысла платить за наем квартиры и предпочитаю поселиться в собственном доме.
Итак, мы зажили сами по себе, под собственной вывеской. Приезжий кабальеро всячески мне угождал, а я всячески третировал торговца платьем. Первого я привечал, от второго стремился отвязаться и наконец объявил ему напрямик, что купил дом именно для того, чтобы быть в нем хозяином и чувствовать себя свободно: хочу сижу одетый, хочу – раздетый. И просил его впредь являться в гости лишь в такое время, когда мне угодно его принять, a не тогда, когда ему вздумается вспомнить обо мне. Ни я, ни моя жена не можем быть постоянно наготове и в полном параде на случаи нежданного визита.
Он так обиделся, что больше мы его у себя не видели. Встречался он теперь с моей женой лишь благодаря посредничеству своей приятельницы, нашей бывшей квартирной хозяйки, в ее доме, да и то крайне редко, когда жене моей, по ее словам, удавалось улизнуть туда незаметно. А поскольку наш новый друг был щедр и расточителен, я не мог ответить нелюбезностью; он шел к цели семимильными шагами и чем быстрее к ней приближался, тем быстрее мы с женой обрастали новыми перышками. Так обстояли наши дела. Жена моя встречала его весьма приветливо, ибо осталась без прежнего поклонника, а он так высоко ценил всякий, даже самый малый знак расположения, что готов был оплачивать его на вес золота.
