Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Он долго расписывал неудобства холостяцкой жизни, а потом принялся с жаром восхвалять достоинства моей будущей супруги, которая, по его словам, также доводилась ему родственницей по матери и была из семьи благородной, хотя и небогатой; однако последний недостаток вполне искупался ее красотой. К тому же я получал в придачу, как мне удалось впоследствии узнать дочь, рожденную ею по несчастному случаю от одного местного шалопая, который обещал жениться, а потом обманул ее и обвенчался с другой. Невеста моя имела также мать, и вот эти-то сокровища она приносила мне в приданое, не считая будущих детей, которых господу угодно будет нам подарить, ибо должны же быть дети и у сына моей матери.
Я выслушал его речи с благосклонным видом, уверяя, что всякое его предложение для меня лестно и выгодно, но что прежде надо будет съездить в Севилью, чтобы передать моему двоюродному брату по материнской линии бенефиций, о котором я хлопочу, ибо жаль было бы упустить такой доход. Таким образом, я оставил дядюшку в приятном ожидании, подав ему самые радужные надежды.
Мы еще беседовали, когда к нам вошел Сайяведра и, подойдя вплотную, долго шептал мне что-то на ухо, будто рассказывая о неожиданном происшествии. Я спросил его вслух:
– И что же ты ей ответил?
Тогда он тоже заговорил в полный голос:
– А что же я мог ответить? Сказал, что да.
– Напрасно, – возразил я. – Или ты забыл, что мы теперь не в Риме и не в Севилье? Ты поступил очень опрометчиво, взвалив на меня обязательство, которого я не могу исполнить. Что же делать, снеси ей большую цепь и скажи, что больше у меня ничего нет, да не забудь перед ней извиниться.
Сайяведра воскликнул:
– Ну вот! Как же я поташу на себе цепь в семьсот дукатов чистого золота? Придется взять на помощь носильщика и заплатить за труды.
Я же сказал:
– Лучше вот как сделай: возьми цепь и снеси ее золотых дел мастеру; оставь ее в залог и набери на эту сумму разных драгоценностей по твоему вкусу. Если цепи будет мало, то отдай ему еще что-нибудь и заплати, сколько следует, за прокат. Так будет проще, да и обойдется дешевле. А если всего этого для залога не хватит, то добавь сколько нужно золотыми эскудо. Только так можно поправить сделанную тобой глупость; никакого другого средства я не вижу.
Дядюшка мой, внимательно слушавший наш разговор, спросил:
– Какие вещи вы хотите отдать и за что?
Я же отвечал:
– Сеньор, у кого слуги дурни, тот частенько попадает в дурацкое положение и терпит всяческие неприятности и беспокойства. Здесь находится некая сеньора родом из Кастилии, которая выходит замуж за одного кабальеро, своего земляка. Я знаю обоих и многим им обязан. Она через этого вот моего слугу обратилась ко мне с просьбой ссудить ей кое-какие драгоценности и украшения для свадьбы; но времени так мало, что невозможно успеть все сделать. Подумайте сами, ваша милость, в какое я попал положение: просто ума не приложу, где достать для нее красивые вещи. Ужасно досадно, что этот болван не сумел избавить меня от ненужных хлопот, да еще, чего доброго, сам напросился. Не думаю, чтобы рассудительная женщина могла обратиться за делом заведомо невозможным, а если мой дурень обещал, то тем хуже. Пусть теперь выпутывается как знает.
Тогда старик сказал:
– Не расстраивайтесь, племянник, беда невелика. Вы находитесь в доме, где вам охотно помогут и в более серьезном затруднении.
Я ответил:
– Знаю, сеньор, что мои почтенные родственники готовы во всем мне услужить и не откажут в помощи, если в силах оказать ее. Но, сколько мне известно, женатые люди из нашего семейства не держат у себя дорогих женских украшений; не смею утруждать их просьбами и причинять беспокойство. Обращаясь ко мне, дама, вероятно, рассчитывала получить такие вещи, какие и должны быть у человека моего ранга; но не всегда и не всюду возишь с собой драгоценности, которые не стыдно надеть в столь торжественный день.
– Прекрасно, – ответил он, – не тревожьтесь более об этом и спите спокойно. И я и другие ваши родственники – мы постараемся раздобыть для вас все, что найдем подходящего. А сундуки можете прислать, когда вам будет угодно.
Я почтительнейше поцеловал ему руку и поблагодарил за помощь в самых учтивых выражениях, какие только мог припомнить, превознося до небес расточаемые мне милости. После этого я откланялся и, вернувшись домой, приказал отнести сундуки к дяде, предварительно навесив на каждый по три замка.
Когда тот увидел Сайяведру и двух грузчиков, с трудом тащивших на себе сундуки, прикинул на глаз, каков их вес, определил крепость замков и вспомнил, как я опасался трактирщика, он утвердился в мысли, что сундуки эти содержат бесценные сокровища.
Он спросил Сайяведру:
– А что в этих сундуках?
Сайяведра же ответил:
– Все, что там есть, имеет немалую цену, но самое дорогое – каменья, которые господин мой собирал по всей Италии. Не знаю даже, куда и зачем он думает их везти.
Старец поднял брови и вытаращил глаза, изумляясь такому богатству. Затем он собственноручно спрятал сундуки в надежном месте, как говорится, под семью замками, и они остались у него, а Сайяведра вернулся в трактир.
Когда голуби разворкуются, значит, пора им собирать соломку и строить гнездышко. Всю эту ночь до рассвета мы провели без сна, обдумывая еще одну проделку: утром мы решили явиться к другому родственничку, человеку богатому и влиятельному, несмотря на молодые годы, и учинить у него лихой набег.
Проделали мы это так: когда взошло солнце, а он, по нашим расчетам, поднялся с кровати, Сайяведра спрятал под плащом наши две цепочки в одинаковых ларцах с запорами на ударных пружинках и хорошенькими ключиками, и мы отправились к нему. Родственник мой уже встал и одевался в своих покоях. Момент был неподходящий, и я решил зайти попозже, когда сеньор позавтракает, но едва ему доложили, кто пришел, он сильно разгневался на своих болванов-слуг за то, что не попросили меня тотчас подняться к нему в спальню. Меня провели наверх; я объяснил, что собирался было отложить посещение, не желая беспокоить его столь несвоевременно, и мы довольно долго обменивались любезностями, осведомляясь о самочувствии и беседуя о всякой всячине, пока он кончал одеваться. Затем спустились в его кабинет.
Там, помедлив немного, он спросил, чему обязан удовольствием видеть меня в своем доме в столь ранний час.
Я сказал:
– Сеньор, счастливый день надо начинать пораньше; впрочем, на ночи я тоже не могу пожаловаться. Пришел же я просить вас об одолжении: если среди ваших слуг найдется славный, надежный малый, не откажите в любезности позвать его сюда.
Он позвонил в колокольчик, и сейчас же явилось несколько лакеев. Указав на одного из них, сеньор сказал:
– Вот Эстефанелло, который исполнит все, что вашей милости угодно будет ему приказать.
– Тогда я попрошу его, – сказал я, – пойти вместе с моим слугою Сайяведрой в ювелирную лавку и узнать номер пробы, вес и стоимость вот этой цепочки.
Сайяведра тотчас же подал мне ларец с золотой цепочкой, настоящей; я вынул цепочку и показал молодому вельможе. Он рассматривал ее с большим удовольствием – она и в самом деле была очень красива, массивна, превосходной работы. По его словам, он еще никогда подобной не видывал; ему особенно понравилось, что она совершенно гладкая, без эмали и камней. Я отдал ее Сайяведре, и слуги наши отправились вдвоем исполнять поручение, а мы стали беседовать о других предметах.
Вскоре они вернулись с бумагой за подписью золотых дел мастера, в которой значилось, что цепь золотая, двадцать второй пробы и стоит несколько больше шестисот пятидесяти трех кастильских эскудо. Я сказал Сайяведре, чтобы он дал цепочку мне. На этот раз он подал мне ларец с фальшивой цепочкой; я его отпер, вынул цепь, и мы еще раз ею полюбовались.
Затем, положив ее обратно в ящичек, но не запирая, я сказал:
– А теперь, сеньор, я нижайше умоляю выслушать еще одну мою просьбу: позавчера вечером я, погорячившись, ввязался в карточную игру с несколькими здешними кабальеро, и им не терпится отыграть у меня свои деньги, более пяти тысяч реалов. Они предлагают продолжать игру, да мне и самому не хотелось бы ее прерывать, потому что сейчас мне везет, а отворачиваться от даров фортуны не следует. Я могу выиграть много денег, ничем почти не рискуя. Однако в картах все или почти все зависит от случая, и игрок должен быть всегда готов и к удаче, и к неудаче; мне же не хочется быть настолько стесненным в средствах, чтобы, проиграв, я не мог расплатиться, а в случае чего и отыграться. Недостатка в деньгах я, по милости божьей, не испытываю: у сеньора нашего дядюшки хранятся мои сундуки с пятью тысячами эскудо, но мне не хотелось бы брать оттуда деньги, ибо я жду письма из Севильи, по получении которого мне придется, не откладывая ни на час, рассчитаться со всеми, кому я должен, и немедленно ехать в Рим. Там я либо получу для себя некий значительный бенефиций, либо передам его моему двоюродному брату, – смотря по тому, как сложатся обстоятельства, о которых известно дядюшке. И вот в предвидении будущего было бы неразумно трогать эти деньги, особенно имея под рукой несколько серебряных и золотых безделушек, которыми можно свободно располагать. Впрочем, эти вещицы мне тоже не хотелось бы спускать за бесценок и расставаться с ними без надобности.
Ваша милость видели эту цепочку и знаете, сколько она стоит. Я просил бы вас – без лишней, впрочем, огласки, чтобы меня не сочли безрассудным повесой и не говорили о моих ребячествах, – взять у меня эту цепочку под залог шестисот эскудо до ближайшего воскресенья, пока я не смогу вам выплатить эти деньги; в случае же выигрыша цепь останется у вас; я для того ее и принес, чтобы вы ее сохранили у себя, а разница в стоимости пусть останется вам.
Кстати я рассказал ему, как при подобных же обстоятельствах отдал одному человеку в залог совсем новую серебряную с позолотой посуду, а тот ею пользовался, и когда я получил ее обратно, она была в таком виде, что порядочному человеку неудобно было поставить ее гостям на стол, и мне пришлось ее продать, на чем я потерпел немалый убыток. Посему я и умолял его, во избежание подобных неприятностей, никому не показывать и не давать цепочку.
Он отказывался брать залог за такую пустяковую сумму; но я, хлопнув ладонью по крышке, защелкнул замок и вложил ларец ему в руки, говоря, что ни в коем случае не смогу принять от него деньги, если он не возьмет у меня цепочку. Ведь я принес ему именно эту вещь не потому только, что она дорогая и массивная, просто мне будет приятно, если она сохранится у него на память. Затем я прибавил, что все мы смертны, одному богу известно, что меня ждет, и лучше всего сделать так, как я прошу.
Он сдался на мои уговоры и обещал доставить деньги, как только выйдет из дому. Днем, когда я обедал у себя в трактире, ко мне вошел тот самый слуга, Эстефанелло, и принес шестьсот эскудо. Я велел поблагодарить, но не прошло и минуты после его ухода, как явился сам его господин. У меня вся кровь застыла в жилах и душа ушла в пятки.
Голова моя пошла кругом: я только что получил деньги и проводил слугу, и вдруг, вслед за ним, ко мне жалует сам хозяин! Я подумал, что сеньор открыл ларец, заметил подлог и поспешил вдогонку за слугой, чтобы воротить его. Но все обошлось, и я вздохнул с облегчением; улыбаясь самым приятным образом, он предложил свои дальнейшие услуги и сообщил, что эти деньги занял у одного из знакомых под проценты; но что это все пустяки.
А я подумал: «Пустяки-то пустяки, а вот посмотрим, что ты запоешь потом и такие ли это пустяки, как тебе сейчас кажется». А сказал я, что это ничего, ибо вещь стоит дороже, чем взятая им сумма вместе с процентами.
Он был еще у меня, когда явились те господа, что желали со мной играть. Я велел Сайяведре подать карты, и сражение началось. Родственнику моему сия месса показалась слишком длинной, он откланялся и ушел. Я же устроил славную облаву на их карманы, воспользовавшись на сей раз услугами Сайяведры, ибо церемониться было некогда: мы торопились поскорей допечь наш пирог. В скором времени у меня оказалось больше чем на пятнадцать тысяч реалов золота.
Кое-что я раздал присутствовавшим, а капитану, который тоже вскоре пришел, положил в руку пятьдесят эскудо, приобретя в его лице верного раба и преданного помощника. Он отвел меня в сторонку и шепнул, что я должен быть на галере в воскресенье вечером, то есть через четыре дня.
Понимая, что время не ждет, я затрубил большой сбор, разослав всем родственникам извещение о том, что свадьба назначена на понедельник и что я жду исполнения любезно данных мне обещаний.
Не с таким усердием стаскивают августовские муравьи в свои хранилища собранные на полях зерна, с каким мои родичи начали присылать со всех сторон ко мне в трактир драгоценности, соперничавшие между собой в количестве и качестве. Их набралось так много и все такой ценности, что мне стало почти совестно. Но я принимал эти вещицы приветливо, как дорогих гостей, ибо обошлись они мне совсем недорого. От дядюшки принесли наплечную цепь, шелковый пояс и гребень для прически, – все украшенное таким количеством золота, драгоценных камней и жемчугов, что одни эти предметы стоили не меньше трех тысяч эскудо. От остальных пришли броши, пуговицы, кружева, браслеты, серьги с подвесками, пряжки, перстни, застежки – все очень дорогое, превосходной работы и редкой красоты.
Сокровища все прибывали, и я, втайне, от капитана, переносил их на галеру и складывал в свои сундуки, стоявшие в трюме. За эти дни я посетил поочередно всех моих родственников, горячо благодаря их за любезность. Отплытие галер было назначено на утро в понедельник. В воскресенье вечером я сказал трактирщику:
– Сеньор хозяин, я ухожу играть в карты в один почтенный дом. Думаю, что там и отужинаю, а если игра затянется, то, возможно, заночую, если только не будем играть до самого рассвета. Так я попрошу вас приглядывать за моими вещами, пока один из нас не вернется; возможно, Сайяведра придет раньше.
С тем я и отбыл под покровом ночи, оставив сундуки в виде платы за постой. Правда, торопясь с отъездом, я не успел их опорожнить; они так и остались набитые доверху морской галькой общим весом в двадцать фунтов. Ночевал же я на галере, в гостях у капитана Фавелло, моего друга.
Не хватает слов, чтобы описать, с какими почестями вывез он меня из Генуи, какими заботами меня окружил, каким вкусным ужином угостил и какую приготовил постель! Он спрашивал, как мне удалось мое дело; я отвечал, что наилучшим образом и что подробности я расскажу позже. Больше он к этому предмету не возвращался. Мы поужинали, и я лег спать; впрочем, ночь провел неспокойно, хотя вполне достиг своей цели; но я был взволнован тем, что совершил.
Так или иначе, а ночь миновала. Когда я поднялся и стал одеваться, солнце только-только всходило. Царила полная тишина, не слышно было ни всплеска, ни шороха, словно кругом простиралась безмолвная пустыня; тут вошел ко мне капитан и сказал, что мы уже обогнули мыс Ноли[112]112
Мыс Ноли – мыс на восточном берегу Генуэзского залива в сорока восьми километрах от Генуи. На крутой скале построен замок, охраняющий вход в залив.
[Закрыть]. Погода стояла великолепная. Впрочем, она недолго продержалась; нас ждала ужасная буря, как вы увидите из дальнейшего. Счастье не всегда благоприятствует человеку. Подобно луне, оно то прибывает, то убывает, и чем оно было благосклонней, тем горше с ним прощаться.
Во все время путешествия меня томило одно-единственное желание: узнать, что произошло среди моих генуэзских приятелей, когда я наутро не вернулся в трактир. Что подумал хозяин? А еще интересней было бы поглядеть хоть одним глазком, что там творилось на следующий день и как оплакивали мое исчезновение. Думаю, родичей моих не раз бросало и в жар, и в холод! То-то они меня проклинали! Ругали небось на все корки и ни одной не приберегли для бедняков! Как старательно меня разыскивали! Сколько судили и рядили о том, куда я девался, не убили ли меня грабители, не лежу ли я где-нибудь раненый. В конце концов они, конечно, сообразили, что я уплыл на галере и меня не воротишь. Немало же прошло ночей, пока к ним снова вернулся сон!
Воображаю, как они ринулись сбивать замки с моих сундуков в надежде возместить убытки! Как пререкались, оспаривая друг у друга право первыми ухватить свою долю и решая, кому сколько причитается!
Так и вижу довольного и успокоенного трактирщика, завладевшего двумя сундуками, которые, судя по весу, вполне возмещали плату за мое содержание; еще бы, ведь внутри находилась целая гранитная плита, как раз ему на могилу.
Старенький дядя щедро вознагражден каменьями, о которых толковал Сайяведра. А кузен, вероятно, поначалу посмеивался над другими, воображая, что он-то заполучил ценную вещь, которая покроет с лихвой и заем и проценты. А когда оказалось, что она из того золота, из которого делают кастрюли, как вытянулось у него лицо, как сокрушенно опустил он очи долу, сколько раз возвел их к небесам – не затем, чтобы возблагодарить того, кто создал небесную твердь и украсил ее звездами, а чтобы вместе с другими околпаченными сородичами изрыгнуть хулу на мать, родившую такого бессовестного вора! С тем и оставайтесь. Больше я вас не увижу! Я мог бы сказать им то же, что один толедский слепец сказал своему приятелю, тоже слепому, прощаясь с ним на сон грядущий: «Спокойной ночи, завтра увидимся!»
ГЛАВА IXПо пути в Испанию Сайяведра захворал от качки; у него сделался сильный жар, горячка повредила мозги и он сошел с ума. Несчастный твердит, что его имя Гусман де Альфараче, а затем в припадке безумия бросается в море и погибает
Когда галера наша вышла из генуэзского порта, стояла прекрасная погода, и во вторник на рассвете мы, как уже сказано было выше, обогнули мыс Ноли и шли с попутным ветром до самых марсельских рифов. Там мы дождались перемены ветра и со свежим восточным бризом плыли весь следующий день до вечера, когда, ко всеобщей радости, взору нашему открылись испанские берега.
Но тут переменчивая и многоликая фортуна явила, нам на горе, все свое непостоянство. Небо затянуло со стороны мистраля (так выражались моряки) темными тучами, разразился сильный крупный дождь; ветер вдруг спал, и сердца наши омрачились, словно и их охватила нависшая над судном черная мгла. Рулевой и старшие матросы собрались на корме и стали совещаться о мерах, какие следовало принять в предвидении грозивших нам бед.
Каждый предлагал решение, казавшееся ему наилучшим; но ветер все крепчал; думать было некогда. Пришлось тут же спустить «борду» (так называется у них самый большой парус) и заменить ее малым, «марабутом», – это треугольный латинский парус в виде косынки; его установили на третьей мачте и тем немного себя обезопасили. Весла подняли и укрепили в стойках. Пассажиров и солдат, несмотря на их сопротивление, заставили спуститься в нижние каюты. Одновременно был дан приказ накрепко задраить носовые люки, что и было исполнено с большим усердием.
День померк, а с ним и все надежды, так как буря не унималась. Было решено зажечь на всякий случай штормовые огни. Волны то вздымались до неба, то разверзались под нами, открывая песчаное дно. В помощь рулевому дали опытного моряка, а надсмотрщик над гребцами велел привязать себя вместе со стулом к задней мачте, поклявшись либо умереть на посту, либо спасти погибавшую галеру.
Мы же поминутно ходили на корму и донимали его расспросами о том, велика ли опасность. И ведь каково бывает ослепление: мы больше верили его успокоительным заверениям, чем собственным глазам, видевшим перед собою верную смерть. Но ложь служила нам утешением: не так ли лживые обещания лекаря утешают убитого и сраженного горем отца, который допытывается, можно ли спасти здоровье и жизнь его сына? Больной уже испускает дух, а врачи твердят, что ему гораздо лучше. Так и надсмотрщик: желая нас подбодрить, он уверял, что все это пустяки; и действительно, все было пустяками по сравнению с тем, что случилось немного времени спустя. Мало того что ветром изорвало в клочья марабут и пришлось поднять вместо него «трео» – круглый парус, употребляемый лишь при самом сильном шторме; в довершение бед на нас налетела другая галера, потерявшая управление, и с такой силой ударила о корму, что руль обрушился в море; лишившись последней надежды, мы оказались во власти морской стихии, и спасения ждать было неоткуда. Однако моряки не желали сдаваться, не испробовав всех средств; они перенесли два задних весла к трапам и оттуда пытались кое-как управлять разбитым судном.
Как описать то, что в эти часы видели мои глаза и слышали уши? Не знаю, где найти слова, способные это выразить. Да и поверят ли мне люди, которые сами того не испытали? Какие обеты мы возносили! К кому ни взывали о спасении! Одни громко молились самым почитаемым на их родине святым, другие звали на помощь свою мать. Сколько бессмысленных и пустых слов было тут сказано! Иные начали исповедоваться друг другу, словно все вдруг стали священниками и могли давать отпущение. Многие вслух молились богу и громко каялись в своих грехах. И, воображая, видимо, что господь глух, кричали во всю глотку, будто надеялись, что вместе с раскаянием вознесутся к небу и их души; ведь мы были уверены, что пришел наш последний час.
Так со всеми нами на борту носилась до самого утра по волнам бедная, разбитая галера; но с восходом солнца буря утихла, все кругом повеселело, и мы вздохнули свободней. Поистине нельзя не согласиться, что человек больше всего страшится смерти немедленной, ибо от более далекой он надеется ускользнуть; о себе же скажу, что я не так испугался смерти, как боялся носиться без руля и без ветрил – только не по волнам морским, а в океане преступления и позора. Я беспрестанно твердил себе, что один во всем виноват: я оказался Ионой, навлекшим на всех эту бурю[113]113
…Ионой, навлекшим на всех эту бурю. – См. комментарий 156 к первой части.
[Закрыть].
Сайяведру так укачало, что у него поднялся сильный жар, и в скором времени от горячки он повредился в уме. Жалко было на него смотреть; он болтал невообразимый вздор; в самом разгаре шторма, когда другие громко исповедовались в своих прегрешениях, он кричал во все горло:
– Я тень Гусмана де Альфараче! Я его неприкаянный призрак!
Слыша эти слова, я не мог удержаться от смеха, а по временам начинал просто бояться его. К счастью, все понимали, что он невменяем, и не обращали внимания на его речи.
Мне же было очень не по себе: он вдруг начал громогласно рассказывать мою жизнь, повторяя все, что слышал от меня, но вдобавок приписывал мне множество благочестивых странствий. Услышав, что кто-то обещался совершить паломничество в Монсеррат[114]114
Монсеррат – известный бенедиктинский монастырь в Каталонии, основанный в 880 г. Эпизод паломничества в Монсеррат есть у Лухана. Иронизируя над своим соперником. Алеман включает мотивы из его сочинения в бред Сайяведры.
[Закрыть], он отправил туда же и меня; послушать его, так без меня не обошлись ни одно богомолье или свадьба. Он подавал меня под разными соусами и в самом лестном свете, и хотя мне было очень его жаль, но я радовался, что все это он преподносил от своего лица, как происходившее с ним, а не со мной.
К вечеру, когда буря наконец совсем утихла, все мы, разбитые и измученные, пораньше устроились на ночлег, чтобы вознаградить себя за бессонную ночь. Отупев от усталости, мы не заметили, как потерявший рассудок Сайяведра потихоньку встал и, направившись прямиком на полуразрушенную корму, свалился в море через рулевое отверстие; спасти его не удалось. Когда вахтенный матрос услышал всплеск, он громко закричал:
– Человек за бортом!
Мы тотчас проснулись, хватились Сайяведры и кинулись его спасать; но все было напрасно; несчастный нашел себе могилу на дне морском, к великому огорчению команды и пассажиров; все они старались успокоить меня, как могли. Судя по моему виду, я был безутешен, но всю правду ведает один бог.
Я проснулся на рассвете, встал и весь день принимал соболезнования, словно умер мой брат, родственник или близкий человек и вместе с ним погибли мои сундуки. Вот уж от этого спаси и сохрани господь (думал я про себя), а прочее как-нибудь переживем. Спутники мои из кожи вон лезли, чтобы утешить меня и подбодрить, а я притворялся, что убит горем. Ища, чем бы отвлечь меня от грустных дум, они выпросили у одного из колодников принадлежавшую ему рукописную книгу; капитан ее перелистал и нашел повестушку, в заглавии коей указывалось, что действие ее протекает в Севилье. Капитан приказал владельцу книги прочесть ее вслух для моего развлечения. Тот попросил внимания и начал так:
– Жил-был в славном испанском городе Севилье некий купец-чужестранец, человек вдовый и богатый, да и рода не простого, по имени мессер Хакобо. Жена его, знатная севильянка, оставила ему двух сыновей и дочь. Юноши прекрасно усвоили все семь свободных искусств и с детства были приучены к благочестию и самой тонкой учтивости, а дочь выросла искусной рукодельницей, ибо с малых лет воспитывалась в монастыре: мать ее скончалась, едва подарив ей жизнь.
Но милости фортуны непостоянны, особенно для купеческого сословия, чьи богатства хранятся в чужих карманах или отданы на произвол стихий, а тут один лишь шаг отделяет удачу от неудачи; случилось так, что когда оба сына возвращались из Индии с большим грузом золота и серебра и проплывали уже мимо отмелей Сан-Лукара[115]115
…мимо отмелей Сан-Лукара… – Сан-Лукар-де-Барромеда – порт на берегу Атлантического океана, в устье реки Гвадалквивир.
[Закрыть], то есть были, как говорится, почти дома, вдруг налетел ужасный шквал, разразилась буря, судно их стало кидать из стороны в сторону и грянуло о береговые утесы; разбитый корабль тут же пошел ко дну, и не удалось спасти ни груза, ни людей.
Когда весть о столь великой утрате достигла ушей отца, он впал в безутешную скорбь и по прошествии нескольких дней скончался.
Дочь его жила еще в монастыре. Когда бедняжка узнала, что лишилась не только богатства, но также двоих братьев и отца и осталась на свете совсем одна, без опоры и защиты, печали ее не было предела: ведь даже мужчина, как бы он ни был рассудителен, почувствовал бы страх, потерявши так неожиданно, – можно сказать, в один день, – все, что имел; вместе с деньгами погибла и надежда устроить свою дальнейшую судьбу: девица хотела постричься в монахини. Конец пришел всем мечтам, наступили горе и нужда. Кончилось веселье, начались печали, которые прибывали с каждым днем; бедняжка не знала, что ей теперь делать и как упросить, чтобы ее оставили в монастыре; хотя все инокини глубоко почитали эту благородную девицу, любили ее за тихий нрав, кроткое обхождение и другие достоинства, сочувствовали ее горю и внезапной бедности и горячо желали оставить ее у себя, однако не могли противиться распоряжению своего прелата; делать нечего, пришлось покориться.
Юной воспитаннице было объявлено, что она должна указать сумму своего взноса, в противном же случае покинуть стены обители; не имея возможности исполнить первое требование, она вынуждена была подчиниться второму.
Девушка эта, как мы уже сказали, была мастерицей-вышивальщицей; она знала и белое шитье, и вышиванье шелками, да так искусно подбирала цвета, так изящно и старательно выполняла работу, что слава о ней пошла по всему городу. При этом она была добра душой и мила лицом, и сама казалась созданием многих дивных мастеров, соперничавших между собой в отделке сего произведения. И все это меркло перед ее добродетелью, строгостью жизни и усердием в постах и молитвах.
Очутившись без всякой защиты и не зная, как ускользнуть от злоречия и уберечь свою честь, она решила поселиться совместно с другими благочестивыми и благородными девицами и, сидя с утра до ночи за работой, добывала себе пропитание честным трудом, терпя нужду и являя образец добродетели для всех девушек.
Однажды архиепископу севильскому понадобилась мастерица, которая сумела бы исполнить изящные вышивки – покровы на алтарь и чашу; не зная ни одной рукодельницы, равной Доротее, – так звали молодую сеньору, – он велел разыскать ее и поручить ей эту работу, за которую обещал хорошо заплатить.
Для столь богатой вышивки требовалась самая чистая и тонкая золотая канитель. А так как выбрать товар со знанием дела может лишь тот, кто сам с ним работает, то Доротея, взяв с собой соседок и подруг, отправилась к золотобитчику – так называются с Севилье мастера, которые изготовляют и продают золотую пряжу.
Случаю было угодно, чтобы они зашли в лавку к молодому мастеру, юноше пригожему и благовоспитанному, который совсем недавно занялся этим ремеслом и открыл лавку; стараясь завоевать добрую славу, он заботился о том, чтобы изделия его были лучше, чем у других золотобитчиков. Девицы охотно купили бы в его мастерской все, что нужно было для заказанной работы: товар у него был отличный, да и не хотелось возвращаться домой с пустыми руками, но денег не хватило; у Доротеи был с собой только полученный от архиепископа задаток; они сказали мастеру, что возьмут товару только на эту сумму, а потом, когда получат плату за сделанную часть работы, придут за следующей партией.
Когда молодой мастер увидел красоту и приятные манеры Доротеи, услышал ее речи, оценил ее добродетель и стыдливость, он так пылко в нее влюбился, что с радостью подарил бы ей все свое богатство, ибо душу свою уже отдал ей безвозвратно. Сожалея, что она не берет все нужное ей золото только из-за недостатка денег, он воспользовался этим предлогом и сказал: «Милые сеньоры, если мое швейное золото вам нравится, сделайте милость, возьмите, сколько вам нужно, и не тревожьтесь об оплате: по милости божьей, я не боюсь убытка, да и денег у меня хватит, чтобы отпустить в долг не только нужную вам, но и более значительную партию товара, тем более что редко найдешь обеспечение вернее. Возьмите все, что вам нужно, сеньора; уплатите, сколько вашей милости угодно, а остальное вернете потом, когда получите деньги от заказчика».
Речи мастера показались всем девицам весьма учтивыми, а предложенный договор удобным; лучшего нельзя было и пожелать. Доротея отдала ему деньги, которые при себе имела, и, выбрав самую лучшую и подходящую для заказанной работы канитель, взяла, сколько ей было нужно, сказав золотобитчику, на какую улицу и в какой дом он должен зайти за остальными деньгами.
После этого девицы ушли, а несчастный малый, раздираемый на части тревогой и беспокойством, совсем потерял разум. Любовь вонзилась в его сердце так глубоко, что он и не ел, и не спал, и почти что не жил – так пленила его душу редкая красота девушки, зерцало ее добродетелей; жизнь без нее казалась ему хуже смерти, и он не знал, что теперь делать. Однако молодая сеньора, как он видел, была небогата, а потому он рассудил, что, может быть, его честная любовь найдет себе пристанище в браке; и он стал наводить справки о милой мастерице, ее жизни, поведении и семье.
Молва о Доротее была такова, что он совсем приуныл и пал духом, ибо не надеялся, что ему на долю может выпасть такое счастье; он считал, что не заслуживает столь высокой награды и недостоин быть мужем такой супруги.
