Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Сеньор, сколько о нем ни говори, все будет мало, ибо рассказы о редких и прекрасных вещах всегда уступают действительности. Я жил во Флоренции довольно долго, и все же мне постоянно казалось, что я только вчера приехал и ничего не знаю: так много там на каждом шагу вещей, достойных удивления. Ни за что не уехал бы оттуда, если бы приятели не заставили.
Я стал его расспрашивать об основании и начале этого знаменитого города. Он ответил:
– Времени у нас сколько угодно, приказание же ваше нетрудно исполнить, и я расскажу вам все, что удалось мне об этом разузнать достоверного.
Он начал свое повествование с междоусобных войн между фьезоланцами и флорентинцами, начавшихся еще при Катилине[66]66
…начавшихся еще при Катилине. – Согласно преданию, фьезоланцы – жители древнего этрусского торгового города Фэзулы (впоследствии Фьезоле). Около 200 г. до н. э. вблизи от Фэзул в качестве торговой пристани на реке Арно возникло селение Нижние Фэзулы, впоследствии Флоренция. Когда в 63 г. до н. э. Катилина, выступивший против римского сената, потерпел неудачу, он удалился в Фэзулы, чтобы собрать там войско и двинуться на Рим. В средние века после нашествия лангобардов (568 г.) новые завоеватели обосновались в Фэзулах, которые стали оплотом зарождавшейся аристократии, тогда как во Флоренции сосредоточивалось трудовое население. Борьба между аристократическим Фьезоле и Флоренцией продолжалась и после того, как в 1125 г. Фьезоле был взят и присоединен к Флоренции.
[Закрыть]. Рассказал о потерях, понесенных римлянами и их противником Белом Тотилой[67]67
Бел Тотила – король остготов Италии (с 541 г. по 552 г.), государство которых находилось в северной и центральной части полуострова, тогда как юг принадлежал Восточной римской империи. В 40-х годах VI в., при императоре Юстиниане, начинается наступление Восточной империи на королевство остготов. После длительной борьбы, в течение которой Флоренция несколько раз переходила из рук в руки, Бел Тотила потерпел поражение и был убит. В 555 г. остготское королевство пало, Италия оказалась под властью Византии вплоть до вторжения лангобардов в 568 г.
[Закрыть], и как во времена папы Льва III[68]68
…во времена папы Льва III… – Карл Великий в 800 г. предпринял поход в Италию для защиты папы Льва III (795—816), который, спасаясь от преследований родственников предыдущего папы, бежал в лагерь Карла. В конце того же года Лев III венчал Карла императорской короной.
[Закрыть] император Карл Великий послал на фьезоланцев большое войско, отобрал у них Флоренцию и отдал ее флорентинцам, а папа Клементий VII и император Карл V вновь захватили ее силой оружия[69]69
…вновь захватили ее силой оружия… – Папа Климент VII (1523—1534) происходил из рода Медичи, властвовавшего во Флоренции в XV—XVIII вв. Когда в 1527 г. Медичи были изгнаны вследствие профранцузской политики Климента VII, приведшей к разграблению Рима немцами, папа заключил союз с Карлом V, и с его помощью, после десятимесячной осады, взял Флоренцию, восстановив в ней господство своей фамилии.
[Закрыть] и вернули прежним властителям, у которых она была отнята; затем он рассказал, как в 1529 году возник род Медичи[70]70
…как в 1529 году возник род Медичи… – В действительности владычество Медичи во Флоренции установилось значительно раньше: первым представителем этой семьи, захватившим верховную власть во флорентийской республике, был Козимо (1389—1464) по прозванию «Старый», который в 1434 г. стал во главе государства. К 1529—1530 гг. относится восстановление власти Медичи во Флоренции (см. предыдущий комментарий).
[Закрыть] и как с тех пор во главе города всегда стоит какой-нибудь из князей этой фамилии. И хотя поначалу правление их казалось флорентинцам немного суровым, ныне они переменили мнение и убедились, что под защитой новых властителей им живется куда спокойней, а охрана их имущества и жизни стала надежней.
Первым правителем Флоренции из дома Медичи был Алессандро[71]71
Алессандро Медичи (1510—1537) – первый герцог Флоренции (с 1534 г.); вызвал всеобщее возмущение и был убит своим родственником Лоренцино.
[Закрыть], по праву носивший это имя, ибо он был великодушен, щедр и храбр; но во цвете лет погиб от руки убийцы. Ему наследовал славный Козимо, великий герцог Тосканский[72]72
…славный Козимо, великий герцог Тосканский… – Козимо I Младший (1519—1574), сосредоточив в своих руках абсолютную власть, принял в 1537 г. титул Великого Герцога Тосканского и торжественно короновался в Риме.
[Закрыть], заслуживший вечную славу своей доблестью и подвигами, милосердием и справедливостью. Трон его перешел затем к Франческо[73]73
Франческо Медичи (правил в 1574—1587 гг.) – сын Козимо I.
[Закрыть], который умер, не оставив наследника, и на престол взошел его брат, Фернандо[74]74
Фернандо Медичи (правил в 1587—1609 гг.) – в отличие от своих предшественников, уделял большое внимание развитию земледелия и торговли, облегчил налоги и урезал права монополий.
[Закрыть], живой портрет их отца Козимо и достойный преемник его владений и добродетелей. Он-то и правит ныне городом, притом столь твердо и разумно, что нет на свете равного ему государя; народ любит его и почитает.
Будь рассказ Сайяведры длиннее, окончание пришлось бы отложить на завтра; но он словно отмерил его по оставшемуся времени: дело близилось к ночи, и мы как раз подъехали к постоялому двору. Там мы остановились на отдых, а утром, поднявшись на заре, выехали пораньше и всю дорогу гнали лошадей, чтобы поскорей прибыть к цели нашего путешествия.
Когда Флоренция явилась наконец нашему взору, меня охватил неописуемый восторг: такой прекрасной показалась она мне издали, вернее, с горы, откуда мы впервые ее увидели.
Я был восхищен приятным местоположением города, залюбовался бессчетными куполами и колокольнями, дивился красоте несокрушимых стен, величию и мощи высоких и стройных башен. Все повергало меня в изумление. Мне не хотелось съезжать с этого холма, дабы не отрывать взора от дивной картины; я боялся, что с близкого расстояния она окажется, как это часто бывает, совсем не так хороша. Но я сказал себе, что вижу лишь ларец, а спрятанное в нем сокровище должно быть еще прекрасней.
И я не ошибся. Когда мы въехали в город и я увидел его просторные, ровные и прямые улицы, вымощенные большими каменными плитами, дома, сложенные из дивно обработанного гранита, великолепно и искусно украшенные, с бесчисленными окнами и стройной сообразностью всех частей, я оторопел, ибо никогда не думал, что на свете есть второй Рим. А если хорошенько всмотреться, то по части зодчества Флоренция и его превзошла. Ибо самые прекрасные здания Рима наполовину разрушены, а те, что еще стоят, по большей части лишь напоминают о былом великолепии и сохранились в обломках и развалинах. Во Флоренции же все в чудном расцвете, все полно жизни, все дышит довольством и пышностью; и я сказал Сайяведре:
– Если здешние обитатели так же заботятся о своих женах, как о жилищах, то это, без сомнения, самые счастливые женщины на земле.
Я пришел в восторг и готов был останавливаться перед каждым зданием, но надвигался вечер, и надо было позаботиться о ночлеге. Мы сразу нашли харчевню, где нас приняли так приветливо и любезно, что слов не хватает это описать; мы были изумлены тем, как обильно и вкусно нас накормили, как опрятно был накрыт стол, как внимательно, учтиво и ласково с нами обошлись. Я всем наслаждался и почти забыл о главном предмете моего восхищения.
Меня уложили на удобную мягкую постель, так что ночь пролетела незаметно, как один миг. Наутро, с болью в сердце – то была моя гора Фавор[75]75
…то была моя гора Фавор… – На горе Фавор (север Палестины), по евангельскому преданию, произошло преображение Христа. С этим чудом Гусман иронически сравнивает «преображение», которое произошло с ним после того, как у него украли всю одежду.
[Закрыть], – я позвал Сайяведру, чтобы он подал мне одеваться и как знаток всех местных достопримечательностей показал город и в первую очередь Главный собор[76]76
Главный собор. – Речь идет о соборе Санта Мариа дель Фиоре, замечательном памятнике романской архитектуры, строительство которого было начато в 1294 г. Арнольфо ди Камбио и продолжено знаменитым итальянским художником и зодчим Джотто (1266—1336). Между 1420 и 1434 гг. на нем, по проекту Ф. Брунеллески (1377—1466), был возведен купол, поражавший современников искусным решением трудной строительной задачи, а также изяществом и прочностью. Отдельно от собора стоит колокольня высотой в восемьдесят четыре метра и древнее здание крестильни.
[Закрыть], чтобы нам отстоять там мессу и поручить себя милосердию божию, после чего все наши дела пойдут на лад.
Он проводил меня в собор, где мы исполнили свой христианский долг; выйдя оттуда, я замер словно истукан перед этим знаменитым храмом, любуясь его круглой маковкой, именуемой здесь «куполом», а я назвал бы ее «вершиной», ибо мне кажется, да и не мне одному, а всякому, кто ее видел, что все тайны зодчества, сколько их описано в науке и испытано на деле, собраны тут воедино и вознесены на недосягаемую высоту. Сие дивное сооружение с его величием, мощью и красотой можно счесть восьмым чудом света, не в укор и не в обиду всему, что доныне построено. Достаточно сказать, что одна часовня имеет четыреста двадцать локтей в высоту, не считая верхушки, – и всякий понимающий человек сам сообразит, каков должен быть диаметр здания.
Затем мы посетили церковь Аннунциаты, названную так по росписи на одной из ее стен (которую скорей назовешь небом, а не стеной), изображающей благовестие пресвятой деве[77]77
…изображающей благовестие пресвятой деве. – Знаменитая фреска Андреа дель Сарто (1486—1531), так называемая «Мадонна с мешком» – лучшее произведение художника.
[Закрыть]. Творец ее был, по преданию, не только художником, в совершенстве постигшим свое искусство, но и человеком чистой и святой жизни. Когда картина была уже почти окончена и оставалось только написать лик пресвятой богоматери, художник, трепетавший при мысли, что не сумеет сделать его живым и изобразить как должно свежесть лица, оттенок кожи, кроткие черты, выражение глаз, был в такой тревоге, что прервал работу; он впал в забытье или помрачение ума, а когда очнулся и хотел было взяться за кисти, чтобы с именем божьим на устах продолжить работу, то вдруг увидел, что она довершена без него. Роспись эта не нуждается в похвалах, ибо если сам господь бог или его ангелы приложили к ней руку, то и без слов ясно, что это творение истинно небесное. Что же касается остальной части картины, написанной самим художником, надо ли говорить о заслугах мастера, коли он удостоился помощи таковых подмастерьев.
В сей церкви ежедневно сотворяется столько чудесных исцелений, такие несметные толпы народа приходят поклониться Мадонне, такая щедрая милостыня раздается беднякам, что я удивляюсь, как они все до сих пор не разбогатели. Мне пришла на память история о нищем флорентинце, который завещал великому герцогу старое седло:[78]78
…старое седло… – См. часть первую, книгу третью, гл. V.
[Закрыть] на мой взгляд, в нем могли оказаться и не такие сокровища, ибо в этом городе совсем нетрудно насобирать гораздо больше, чем сумел почтенный старец. Правду говорит пословица, что «кошкины детки и во сне мышей ловят», и я тут не раз вспоминал свои молодые годы. Если бы я со своим тогдашним запасом плутней, с моей знаменитой коростой, проказой и язвами явился не в Рим, а сюда, то мог бы оставить своему первенцу отличный майорат.
Было просто удивительно, как мало среди местных нищих людей толковых и смышленых, как они все убоги на выдумку и тупы по сравнению с теми, которых я знавал в свое время. Я видел их насквозь и с трудом удерживался от смеха. Уморительно было наблюдать за ними. Меня все время так и подмывало вмешаться и немножко их подучить и отшлифовать. Посудите сами: где это видано и слыхано, чтобы порядочный нищий, знаток своего дела или хотя бы толковый ученик, держал на виду у всех, в тулье шляпы, больше чем шесть или в самом крайнем случае семь мараведи? Или чтобы он имел сбережения, о чем доподлинно знали бы все местные жители; я часто видел также, что они, напившись и наевшись, оставляют после себя объедки для голодных. Какому, наконец, путному нищему (даже новичку, делающему свои первые шаги) взбредет на ум – если только он с него не спятил – стоять на видном месте с караваем хлеба под мышкой или с зубочисткой за ухом?
Я восклицал про себя: «О скудоумный попрошайка, не знающий основ своего ремесла! Значит, ты ешь так много, что часть еды застревает у тебя между зубов?» Никто из них ни бельмеса не смыслил в нищенстве, ничего-то они не умели сделать по-людски, к месту и вовремя; только и знали что канючить и даже не подозревали, что бывает кое-что похитрей.
Среди них я заметил одного попрошайку, которого знавал в стародавние времена еще мальчишкой; теперь он был уже вполне взрослым малым. Он один чего-нибудь стоил по сравнению с остальными, и я, ей-ей, не отказался бы запустить руку в его святая святых: у него, без всякого сомнения, водились денежки. Надо думать, он и от родителей получил немалый куш, ибо они тоже были в свое время мастера не из последних. Был он тощ и горбат и вид имел совершенно такой, как подобает порядочному нищему. Однако все требует выучки, во Флоренции же власти не разрешили им учредить свою академию, и потому, не имея настоящей школы, все они годились только на свалку.
Я тотчас его узнал, он меня – нет. Вот кто мог бы сказать мне: «Фу-ты ну-ты, да тебя и не узнать!» Очень бы хотелось с ним поговорить, но я не решился и только сказал Сайяведре:
– Посмотри вон на того нищего. Если бы он со мной поделился, я считал бы себя богачом.
– Почему же он ходит с протянутой рукой? – удивился Сайяведра, а я отвечал:
– Довольно человеку один раз открыть рот, чтобы выпросить себе подаяние, закрыть глаза на стыд и совесть, сложить руки при виде ждущей их работы и позволить остановиться своим ногам – и считай, что болезнь его неизлечима.
Я убедился в этом, наблюдая одну нищенку, которую знавал в Риме; когда она пришла туда и начала попрошайничать, это была тщедушная больная девчонка; потом она выздоровела, растолстела как корова, но все-таки продолжала просить Христа ради. «Работай», – говорили ей. Но она ссылалась на свое больное сердце и всем рассказывала, что на нее по временам накатывает морока и тогда она падает наземь и ломает вдребезги что ни попадется под руку, – все это было одно вранье. Прошло несколько лет, и она повстречалась с кем-то из земляков; на вопрос, не знает ли он ее родителей, тот отвечал, что знает отлично, что они умерли и оставили ей кое-какие деньги. Она отправилась на родину, и наследство оказалось настолько значительным, что за нее тут же посваталось несколько весьма достойных женихов, и не из бобылей каких-нибудь. Нет такой ржавчины, которую не скрыла бы позолота: золотом все можно замазать и залепить. Девица эта вышла замуж за богатого и недурного собой парня. И все же так сильно тосковала по нищенству, что стала сохнуть и таять на глазах. Врачи никак не могли определить, какая такая хворь ее точит, пока она сама не излечила себя: прикинулась святошей и заявила, что в знак смирения желает выпрашивать Христа ради себе на пропитание, после чего стала ходить по всему дому и выпрашивать милостыню у слуг. Те, конечно, подавали безотказно, но она этим тяготилась и потому начала запираться в большой зале, где висело множество портретов, и, стоя перед ними, просила подаяния.
Сайяведра очень этому удивлялся. Затем мы с ним прошли на дворцовую площадь, посреди которой я увидел статую горделивого полководца на прекрасном бронзовом коне; и конь и всадник были изображены столь прекрасно и живо, что, казалось, так и дышат отвагой. Я не решался судить об этом памятнике и не мог бы сказать, лучше он или хуже римского; но, по моему смиренному разумению, я отдал бы пальму первенства тому, который видел в эту минуту, и не потому, что он был перед моими глазами, а потому, что того заслуживал. Я спросил Сайяведру, кто изображен на коне, и в ответ услышал:
– Это памятник великому герцогу Козимо Медичи, о котором я рассказывал вашей милости по дороге. Сей монумент воздвигнут ему на вечную славу сыном его, великим герцогом Фернандо, ныне правящим во Флоренции.
Я полюбопытствовал, какова высота статуи; сам я измерить ее не мог, но мне сказали, и, по-видимому, правильно, что наивысшая точка ее отстоит от уровня земли на полсотни пядей или около того. Вокруг всей этой площади расставлено множество других отлитых из бронзы фигур, а также мраморных статуй, высеченных с таким искусством, что нельзя не подивиться, они поражают тончайшей отделкой, и только знаток поймет, какое требуется мастерство, чтобы так обработать мрамор.
Затем мы посетили собор святого Иоанна Крестителя[79]79
Собор святого Иоанна Крестителя – древний храм, стоявший рядом с церковью св. Репараты и оспаривавший у нее значение городского собора, но в конце концов превращенный в крестильню («Баптистерий»). Впоследствии на месте, где стояла эта церковь, был воздвигнут собор Санта Мариа дель Фиоре. Иоанн Креститель считался покровителем Флоренции.
[Закрыть], достойный отдельного описания: планировка его и другие подробности архитектуры весьма необыкновенны. Я узнал, что храм этот был заложен еще при Октавиане Августе[80]80
…при Октавиане Августе… – Алеман сильно преувеличивает древность собора, сооружение которого в действительности относят к XII веку.
[Закрыть] и посвящался Марсу. Долго я его осматривал, изумляясь его древности и судьбе; об этом храме существует предание, согласно которому он простоит до скончания веков. И этому можно верить: он пережил неисчислимые бедствия, но и годы и войны, сравнявшие с землей весь город, пощадили храм; он все стоит и стоит, целый и невредимый.
Собор имеет форму восьмигранника; он огромен, величествен и пленяет взор; особенно замечательны в нем двери: каждая из двух створок отлита из чистой бронзы, с рельефными украшениями, изображающими различные сцены; сделаны они весьма искусно, как и следует ожидать от флорентинских мастеров, которые в наше время стали первыми среди литейщиков всего мира. Но не только этим замечателен храм; хотя во Флоренции есть сорок одна приходская церковь, двадцать два мужских монастыря, сорок семь женских, четыре приютских церкви, двадцать восемь при богадельнях и две, принадлежащих Иисусову братству, ни в одной из них, кроме собора святого Иоанна Крестителя, нет купели; здесь совершается обряд крещения всех новорожденных младенцев как из простого звания, так и из самых знатных семейств, вплоть до первенца самого государя.
За время пребывания в городе мы посетили в часы досуга одну за другой и прочие церкви. Все они так красивы и содержат в себе столько, примечательного, что невозможно обо всем рассказать. Разум человеческий не в силах охватить подобные чудеса: их надобно видеть. Чтобы упомянуть обо всех искусных выдумках, примененных при постройке, о редкостных и тонких украшениях, изобилующих в каждой их части, о превосходной живописи, о статуях, о полных и полурельефных литых фигурах, – понадобилось бы больше места и другой, более сведущий летописец, который сумел бы воздать им должную хвалу.
Великий герцог владеет там чертогом, который окружен садами и именуется дворцом Питти[81]81
Дворец Питти – выдающийся образец архитектуры раннего Возрождения, построен в середине XV в. архитектором Ф. Брунеллески.
[Закрыть], великолепие, обширность и достопримечательности коего таковы, что дворец этот, так же как сады с их родниками и фонтанами, рощами, холмами и охотничьими угодьями, может по праву считаться истинно королевским и соперничать с любыми подобными резиденциями во всей Европе.
Не мог я также оставить без внимания и не осмотреть крепостную стену, которая опоясывает этот город, соединивший в себе столь бесценные сокровища; я установил, что в окружности она имеет около пяти миль; в город ведут десять ворот; вал укреплен пятьюдесятью одной башней. Город весь размещается в пределах крепостной стены и не имеет предместий. Посередине его протекает река Арно, через которую переброшено четыре знаменитых на весь свет каменных моста, широких и мощных.
Все эти сооружения построены великолепно, и им не уступают превосходные законы, а также принятые у жителей обычаи. Недаром город этот назван Флоренцией:[82]82
Недаром город этот назван Флоренцией… – Название «Флоренция» происходит от лат. florentia – «цветущие» (flor – цветок).
[Закрыть] это лучший цветок среди всех цветов и цвет всей Италии, ибо в нем процветают все блага вкупе и каждое в отдельности – свободные искусства, рыцарское благородство, изящная словесность и науки, воинская доблесть, любовь к истине, обходительные манеры и особенно ласка и участие к чужеземцам. Флоренция, словно добрая мать, принимает их, пригревает, балует и лелеет нежнее, чем своих природных сынов, которые подчас вправе назвать ее не матерью, а мачехой.
За время, проведенное во Флоренции, я старался по следствию установить причину и определить характер здешних жителей по их обычаям и по законам, которые там блюдут и исполняют неукоснительно. Во Флоренции умеют понять и оценить достоинства каждого гражданина по его делам, награждая лучших справедливыми и заслуженными почестями, дабы и другие следовали доброму примеру; так что даже властители города почитают за великую честь и славу для себя, когда им говорят, что подвиги их не меркнут перед громкими деяниями вассалов.
Вместе с тем я убедился в справедливости замечаний Сайяведры о тамошних нравах, ибо во Флоренции я видел много такого, что в избытке водится и в других краях: зависть и лесть обитают повсеместно, а особенно там, где человек должен искать милости у сильного и подставлять ножку врагу. Немало и здесь великих мастеров считать в чужом кармане и искусных геометров, которые в два счета начертят, как перебить дорогу сопернику. Но оставим сей предмет: обрисовав славный и прекрасный город, не будем чернить его столь позорными штрихами.
ГЛАВА IIГусман де Альфараче отправляется в Болонью на поиски Алессандро, похитившего его сундуки, но сам попадает в тюрьму по требованию этого грабителя
Во Флоренции я проел коня, подаренного мне господином моим, послом, а в один прекрасный день закусил подковами. Я хочу сказать, что перед тем как продавать лошадь, я велел ее перековать, а старые подковы валялись дома, покуда Сайяведра не спустил и их, чтобы купить чего-нибудь на завтрак. Если бы злодейка-нужда не выгнала меня из Флоренции взашей, я бы ввек оттуда не уехал. Боюсь, впрочем, это утверждать, а только предполагаю, судя по тому, как понравилась мне тамошняя жизнь, когда я хорошенько ее распробовал и вошел во вкус.
За дальнейшее не ручаюсь: всякая новизна в конце концов приедается, особливо людям моего склада – прирожденным бродягам и любителям перемен. Но тогда я думал иначе, ибо жилось мне отлично. Я попал во Флоренцию в самый разгар празднеств. Мои новые знакомцы, молодые флорентийские щеголи, водили меня из дома в дом, с пирушки на пирушку, со свадьбы на свадьбу. Тут пляшут, там поют и играют, здесь кутят и смеются; повсюду царит веселье и радость; стоит разок угостить приятелей за свой счет, и тут же получишь до сотни приглашений. Весь город предавался забавам, утехам и увеселениям; я был принят у изящных и богато одетых кавалеров, у прелестных дам, танцевавших с нами на балах, кругом мелькали затейливые прически, пышные наряды, легкие башмачки, вослед которым летели наши взоры и сердца.
Судите сами, не слишком ли крепкий маринад для домашнего припаса! Если я не пьянствовал с друзьями в харчевне, то уж наверняка сидел там в приятной компании. Не жди благоразумия от всадника, оседлавшего необузданного конька юности! Что говорить: я был молод, и если старости положено быть сухой и холодной, то молодость, наоборот, горяча и полна соков. Молод – силен, стар – умудрен. Всякому свое. И хотя на белом свете немало молодящихся стариков, редко встретишь старообразного юношу. Да и откуда взяться такой диковине? В сочельник груши не плодоносят – во всяком случае, у нас в Кастилии; о других краях не скажу, да не поймают меня на слове тамошние жители. Спешу заметить, что я на все гляжу с нашей деревенской колокольни. А как пляшут у вас – мне неизвестно.
Однако вернусь к своему повествованию. Надобно было немедля бежать из Флоренции куда глаза глядят, пока я не растряс все деньги до последней монетки и не спустил памятную золотую цепочку: с ней я не расставался ни на миг, предчувствуя тот скорбный день, когда придется и ее разбить на мелочь. Она была мне подарена в знак расположения, и клянусь, что не по доброй воле я готовился поступить с ней столь безжалостно. Если бы мог, я ни за что бы с нею не расстался и сохранил бы ее у себя. Но иной раз припечет так, что отец-мать тащат в заклад родное детище. Терпенье. Будем держаться, покуда силы есть, а уж станет невмочь, так не взыщите. Когда нужда возьмет за горло, сотворишь и похуже.
В душе моей шла борьба. Великие битвы разыгрываются в голове у людей, попавших в подобное положение! Я крепко призадумался, что теперь делать и чем себе помочь. Господи боже! Как тяжко сердцу, когда легко карману! Как слабеет вкус к жизни, когда ослабли тесемки мошны, особенно ежели очутишься в чужом краю, да еще с твердым намерением забыть плутни и жить честно; денег нет, и неизвестно, как их добыть. В городе ни знакомых, ни друзей, попросить не у кого, а плутовать не хочется. Решись я на плутовство, то и горя бы не знал: работы хватило бы на целый год. Куда ни глянь, всюду открывалось обширное поприще, а я, благодарение богу, не забыл того, чему когда-то выучился, и хотя поотвык от этих дел, орудия моего славного ремесла были всегда при мне, где бы я ни находился. Однако из Рима я выехал с твердой решимостью более не грешить, чего бы это мне ни стоило, и не хотел отказываться от благих намерений. Известно, впрочем, что ими вымощена дорога в ад. Что с них толку, когда пить-есть нечего? Вера без дел мертва. Вот я и слугой обзавелся: хорошее начало для того, кто должен сам идти в услужение! Я уже привык приказывать, каково же было мне повиноваться? Полагаю, – и надо думать, не я один, а многие таковы, – что я мог бы стать совсем хорошим человеком, если бы при обуявшей меня спеси был при деньгах; вот бы, к примеру, какой-нибудь святой чудотворец, посочувствовав моим благим порывам и для вящего их укрепления, подарил мне кучу золота! Но боюсь, и с деньгами я не сумел бы воздержаться от порока; для этого поистине требовалось чудо: ведь я был молод, возрос в довольстве, привык скорей искать соблазнов, чем бежать от них. Мог ли я, при самых лучших намерениях, победить дурные наклонности?
Как говаривала сеньора донья… как бишь ее?
«Я от природы женщина честная; но нужда велит жить не так, как хочется».
«Полноте, голубушка, ведь это неправда: вам самой нравится веселая жизнь».
«Ах нет: так пришлось, а я вовсе этого не люблю».
«Ан нет, любите, оно и по глазам видно: если бы вы пореже стреляли ими из окна, да почаще смотрели бы на прялку или шитье, тогда еще можно бы вам поверить».
«Не такие уж длинные руки у женщин, чтобы их хватало на все: и готовить, и шить, и держать в порядке весь дом».
«Пусть их хватит хотя бы на домашние дела, тогда будет вам и дом, и пища, и деньги на наряды».
«Вот это мило! Сами же говорите, что не хочется идти в услужение, а я, женщина, должна на это согласиться?»
«То-то и оно: ни я, ни ваша милость, ни та сеньора – никто не желает работать: мы хотим чтобы все делалось само собой, как по щучьему веленью».
Страшный это зверь – двадцать лет. Ни одна кровавая битва не сравнится с бурями молодости. Чтобы уберечься от греха, юность вынуждена вести бой с неодолимыми врагами. Победить их трудно: на каждом шагу они расставляют ловушки, в которые мудрено не попасться. Ноги же юных слабы и еще не умеют ходить.
Молодость – неукрощенный конь. Она неистова и нетерпелива. На одно доброе намерение вихрем налетают сотни дурных, да с такой яростью, что валят с ног или выбивают из седла. Не всякий усидит на таком скакуне, мало кто сумеет держать его в узде: конь то не хочет бежать быстро, то отказывается идти по дороге, куда направляет его всадник.
Да и сам я еще не очистился от облепившей меня грязи: хоть темные делишки покуда бросил, но забыть-то их не забыл и брыкался с оглядкой – как бы поклажа и впрямь не свалилась.
Кто задумал усмирить молодого быка, должен сначала побороть и повалить его наземь, потом привязать к его рогам веревку и заставить повсюду волочить ее за собой. Когда же придет пора надеть ярмо, то бычка впрягают в паре со старым волом, уже привыкшим к работе. Так исподволь, шаг за шагом, приучают его к подъяремному труду.
Юноша, который захочет побыстрей достичь мудрости старца, должен избегать пути, по которому пошел я, и прежде всего победить свои страсти; пусть изготовится к борьбе и, напрягши волю, повергнет их наземь, победив прежние стремления; пусть привяжет к их рогам бечеву терпения и покорности, пусть походит, волоча за собой на этой привязи греховные желания и посвящая время благочестивым занятиям; только так, дорогою святых помыслов, придет он к ярму покаяния и в общении с людьми добродетельными привыкнет к плугу и распашет им почву, выкорчевав из нее дурные наклонности. Глуп тот, кто надеется достигнуть сего без труда, сказавши только: «Я так хочу». Да и не хочет он вовсе! Пусть рассказывает таким же, как он, шалопаям; а кто хочет по-настоящему, пользуется иными, более надежными средствами.
Не мечтай, что господь бог разверзнет небеса и грянет тебя оземь, как святого Павла;[83]83
…как святого Павла… – Апостол Павел, носивший до обращения в христианство имя Савл (см. комментарий к стр. 133 первой части), был вначале, согласно Священному писанию, ожесточенным противником христиан. Но по пути в Дамаск, куда Савл направлялся с полномочием подвергнуть гонениям последователей нового учения, его «осиял свет с неба», и, упав на землю, он услышал глас божий. Придя в Дамаск, Савл стал проповедовать христианство и присоединился к апостолам, приняв имя Павла (Деяния апостолов, гл. IX).
[Закрыть] не жди столь явственного откровения. Разве мало того, что бог поразил тебя болезнью, тяжкими муками и бесчестьем? Как же ты не уразумел, что это и есть данное тебе знамение? Но ты не желал и не желаешь сказать: «Господи, научи меня, а я во всем готов тебе служить». Ты не хочешь быть у бога святым Павлом, а надеешься получить видимый знак его воли! Господь и святому Павлу явил свое могущество лишь потому, что тот заблуждался в поисках верного пути и был ревнителем закона.
Человек не спасется одним лишь добрым намерением, не претворенным в дело; тут нужно и одно и другое, и намерение и дело, коли есть еще время за него взяться. Если кто одумался лишь в предсмертный час и перед концом ужаснулся былых пороков, для него сделают исключение, и мысли его приравняют к делам. Если же до заката есть еще время и не поздно потрудиться в господнем вертограде, то к этой цели надобно направить и помыслы свои и дела. Ни мотыга без руки, ни рука без мотыги, – нужно и то и другое, чтобы вскопать землю.
Разве кто загонял меня в беду силком? Разве не по своей воле роскошествовал я во Флоренции? Вспоминая это время, говорю откровенно: жилось мне тогда распрекрасно, и я охотно воздвиг бы там свои столпы и не искал бы plus ultra[84]84
…plus ultra – все дальше (лат.); девиз Габсбургов.
[Закрыть]. Город этот весь и во всем был мне по сердцу. А если и во Флоренции не обходилось без завистников и льстецов, то меня это не касалось: я в их число не входил. Незачем Иуде зариться на нищенскую подачку; я не видел себе в том ни прибыли, ни убытка, не имея никаких поползновений стать придворным. А ежели низость не сулит нам выгоды, то мы и прибегать к ней не станем; я же никогда не любил лести, считая ее самым вредным и опасным злом на земле. Одного лукавого льстеца довольно, чтобы погубить не то что город, а целое королевство. Блажен тот монарх и счастлив государь, который любим своими подданными и не чуждается народа: только он будет знать правду, с нею искоренит зло и не подпустит к себе раболепных лжецов.
Я жил бы во Флоренции славно, жил бы по-княжески, если бы было на что. Вряд ли надо божиться, мне и на слово поверят. Денег осталось совсем мало, а если из кошеля брать, а обратно не класть, то его не надолго хватит. Поживи я там еще немного – и вовсе бы обнищал и дожил бы до великого срама: въехал верхом, а вышел пешком. Разум говорил, что надо спасать свою честь и убираться из Флоренции, пока нужда не заставила остаться там навеки за неимением денег на выезд.
Этими мыслями я поделился с Сайяведрой. В глубине души я уже знал, что мне своей участи не миновать, и хорошо понимал, что более подходящую компанию, чем я да он, не найти; вот я и решил подготовить его загодя, чтобы он потом не удивлялся и не думал, что ему мерещится что-то небывалое. Он сказал:
– Сеньор, мне кажется, я знаю, что нам надобно предпринять; дело самое простое и не потребует ни денег, ни трудов, а для нас обоих может выйти большая польза. Раз уж волей-неволей приходится уезжать, то не все ли равно, через какие ворота: куда ни взглянешь, всюду божий мир. Так не направиться ли нам в Болонью? Путь туда недальний, посмотрим на знаменитый Болонский университет, а попутно, может статься, повстречаемся с Алессандро Бентивольо, бывшим моим господином, который похитил ваши сундуки. Если мы его там найдем, а за это я ручаюсь, то наверняка все отберем. После проведенного в Сиене дознания у него нет другого выхода, как вернуть краденое добровольно, а не то ему или его отцу придется уплатить по решению суда.
Совет показался мне неглупым. Я верил в силу правосудия и ничуть не сомневался, что стоит мне явиться в Болонью и затеять тяжбу, как воры придут с повинной головой и вернут если не все, то хотя бы часть украденного добра: отец и вся родня Алессандро – люди видные и вряд ли захотят, чтобы столь гнусная тайна вышла наружу.
И удивительное дело! Ведь вы знаете, какой прекрасной, приветливой и гостеприимной казалась мне Флоренция и как жизнь там была мне по сердцу! И что же! Я не хотел слышать о ней! Меня от нее с души воротило; я не мог больше видеть эти улицы, все мне опротивело, до того не терпелось поскорее уехать. Вот что делает безденежье: в одну минуту возненавидишь все, что любил, когда не на что прокормиться и нет денег на удовольствия. Мне уже казалось, что на свете нет города лучше Болоньи: стоит мне туда приехать, как я получу обратно свое имущество и снова начну мотать денежки, снова закружатся вокруг меня студентики – народ мне под стать, веселый и праздный, – с которыми можно будет всласть позубоскалить.
Да и чем черт не шутит! Может быть, я и науками займусь? Все, чему обучил меня кардинал, мой господин, было еще свежо в памяти, и я мог бы стать при нужде пресептором на факультете и этим зарабатывать себе на хлеб. Я упустил только одну истину; забудь о сутане, ежели не хочешь подпоясываться веревкой.
Словом, я забрал себе в голову, что надо ехать в Болонью, и медлить не стал.
Когда мы прибыли в Болонью, уже смеркалось. Всю первую ночь мы не спали, обдумывая, как взяться за дело. Сайяведра сказал мне:
– Сеньор, я думаю, нам не следует слишком часто показываться на людях и мозолить глаза, пока не известно, как обстоит дело. Если Алессандро в городе и его оповестят, что я здесь (а меня тут все знают), он постарается разузнать, зачем я явился и с кем вожу компанию, и тогда, пожалуй, скроется из города. А заподозрив, что именно я указал вам сюда дорогу и поднял шум, он подошлет ко мне убийц. Ни то, ни другое нам не с руки и не годится. К тому же, если дело дойдет до суда, меня первого посадят за решетку. Тогда уж я ничем не смогу вам помочь, а кроме того, несправедливо дважды судить меня по одному делу. Вот что мы сделаем завтра же утром: расспросим в городе про Алессандро и постараемся его найти, а там видно будет.
