Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
КНИГА ТРЕТЬЯ,
В КОТОРОЙ ГУСМАН ДЕ АЛЬФАРАЧЕ РАССКАЗЫВАЕТ КОНЕЦ СВОЕЙ РАСПУТНОЙ ЖИЗНИ – ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ В ИСПАНИЮ ДО ССЫЛКИ НА ГАЛЕРЫ, ГДЕ ОН ОТБЫВАЛ НАКАЗАНИЕ ПО ПРИГОВОРУ СУДА
ГЛАВА IРаспрощавшись с капитаном Фавелло и объявив ему, что едет в Севилью, Гусман де Альфараче направляется в Сарагосу, где знакомится с «Табелью о дураках»
Иной человек, солгав и желая чем-нибудь подкрепить свою ложь, ссылается на разные неодушевленные предметы (как-то: ручей, озеро, утес, дерево, былинку или даже металл), призывая их в свидетели своей правдивости. Такого рода клятв дано немало; люди лгут, а кивают на природу.
Я же, напротив, сам ничего выдумывать не намерен, а только повторю здесь чужие выдумки; не берусь утверждать, что все это пустые бредни: на вид-то оно так, а на деле может оказаться правдой; пусть же отвечает за свои слова Аполлоний Тианский:[119]119
Аполлоний Тианский (I в. н. э.) – греческий философ неопифагорийской школы, много странствовавший по Европе и Азии. Древние считали его пророком и чудотворцем.
[Закрыть] ведь это он рассказывает, будто видел своими глазами чудесный камень по названию пантаура, что значит «царь камней»; под действием солнечных лучей камень этот якобы перенимает свойства всех существующих в природе минералов и может употребляться вместо них. Мало того: пантаура притягивает к себе другие камни, как магнит железо, и предохраняет завладевшего ею человека от отравления ядом.
Как не сравнить богатство с волшебной пантаурой? Оно способно заменить все, что дает смертным природа; оно притягивает к себе все сущее, оберегает владеющего им человека от любой отравы; оно все может, все умеет; это грозное чудовище, которое побеждает любого врага, сокрушает любую преграду, правит землей и владычествует над ее недрами. Нет в лесу свирепого зверя, который не смирился бы перед мощью богатства; нет в подводных пещерах ни единой живой твари – от малой до великой, – которая не покорялась бы его власти; нет в поднебесье быстрокрылой птицы, которая сумела бы от него улететь. Оно может взорвать недосягаемые глубины, над которыми громоздятся высочайшие горы; оно достанет со дна морского ничтожную песчинку и вынет ее сухой из-под толщи океанских вод.
Какие вершины не сравняло оно с землей? Какие препятствия не одолело? Есть ли невозможное, которое бы не стало по его манию возможным? Какие опасности ему страшны, какие беды неотвратимы? Существует ли для него несбыточное? Кто ослушается его закона? Богатство – ядовитейшая отрава; оно опасней василиска, ибо умерщвляет не только тело, но и душу того, кто дерзнул устремить на него взор. И в то же время сей смертельный яд несет в себе и противоядие: кто захочет, может сделать из него целительный бальзам.
Богатство само по себе не обладает ни честью, ни мудростью, ни властью, ни могуществом, не ведает ни добра, ни зла, не знает ни горя, ни радости и дает нам лишь то, чего мы сами у него просим. Словно хамелеон, принимает оно цвет того предмета, подле которого приютилось. Оно подобно воде Фенейского озера[120]120
Фенейское озеро – озеро близ древнего города Фенея в Аркадии, гористой области Древней Греции, в центральной части Пелопоннесского полуострова.
[Закрыть], о которой жители Аркадии рассказывали, что кто ночью ее напьется – занеможет, а утром глотнет – исцелится. Так и с богатством: кто, захворав алчностью, заглушит голос совести и под покровом ночи примется стаскивать в тайники накопленное добро, тот при свете разума признает свой грех и вернет душе утраченное здоровье.
Богач не проклят, а бедняк не спасен оттого лишь, что тот богат, а этот беден. Их спасение и гибель в том, как переносят они свое богатство или бедность. Если богач скопидомствует, а бедняк завидует, то богатый уж не богат, а бедный не беден, – и оба погубили свою душу. Истинно богат лишь тот, кто, много имея, не дорожит своими богатствами и тратит на себя ровно столько, сколько необходимо для поддержания жизни, а остальное отдает друзьям, одаривая достойных. Лучшая и полезнейшая для души часть богатства – та, которую они отрывают от себя и отдают другим, ибо лишние деньги – источник искушения и соблазна. Богатство сладко, а люди лакомки: уцелеет ли яблоко на иглах у ежа?
Божественное провидение пеклось о нашем благе и потому, распределяя свои дары, не погрузило их на один борт, а оделило ими всех равномерно, дав каждому средство спасения. Оно создало могучих сеньоров и смиренных бедняков, даровав первым богатства мирские, а вторым – богатства духовные, чтобы богатые поделились с бедными и тем купили себе спасение: и те и другие стали бы равны, и все вместе обрели бы вечное блаженство.
Ведь золотым ключом можно отпереть врата рая; есть отмычки и для небесных замков. Это не значит, разумеется, что богатство угодно богу; но ему угодно пренебрежение богатством. Нищ не тот, кто беден да смешлив, а тот, кто богат да брюзглив. Только тот имеет всего вдосталь, кто довольствуется малым; лишь он может почитаться и богатым, и мудрым, и достойным.
Разумный берет за меру то, чем владеет, и с этой мерой подходит к тому, чего желает; и тогда он видит, что человеку не так уж много нужно и что взятый им шнур слишком длинен. Но когда шнур этот дают безумцу, он берет за меру то, чего алчет, и этим измеряет то, чем владеет, – но по божьему попущению мера его не имеет ни конца, ни предела, и охвати он своим шнуром хоть целое мироздание, все будет считать себя нищим.
Кто ничем не довольствуется, того ничем не ублаготворишь. Сколько ни хватай, еще больше останется такого, что тебе не принадлежит. Глаз алчного подобен пучине морской и бездне адовой, – он никогда не скажет: теперь довольно.
Ты богат и умен, если другие дивятся, как мало ты имеешь и как легко расстаешься с деньгами; ты глуп и нищ, если дивишься, как много денег у других и как мало у тебя.
Итак, я снова в Испании; я богат, очень богат – и все-таки еще более порочен, чем прежде. Бедность научила меня быть дерзким; богатство сделало беспечным. Если бы я умел властвовать над собой и довольствоваться тем, что имею, я бы ни в чем не испытывал недостатка. Но я был не таков и из-за денег рисковал жизнью и губил душу. Всего мне было мало. Однако что наживается без труда, то и проживается без толку. Я уподобился колесу нории: сколько воды оно наберет, столько же и выльет. Богатства своего я не ценил, денег не берег и разбрасывал их без счета. То были пропащие деньги, которые рассыпались прахом и гилью, ушли на вздор и беспутство. Кончилось это скверно, да и могло ли быть иначе? Чужое добро, как известно, впрок не идет. Богатство мое пропало, а с ним пропал и я сам. А как это случилось, ты узнаешь из дальнейшего.
Опасаясь погони, я поспешил покинуть Барселону и, объявив во всеуслышанье, что направляюсь в Севилью, пустился странствовать из селенья в селенье, по проселкам и перекресткам, путям и перепутьям. Ложь, уловки и выдумки понадобились мне для того, чтобы обмануть соглядатаев и помешать правосудию напасть на мои след. Ехал я на собственных мулах, с новым слугой, который ничего не знал о моих проделках, а путь я выбирал наудачу, сворачивая туда, где местность казалась красивее; сегодня ночевал здесь, завтра там, нигде надолго не задерживался и при всяком удобном случае менял платье: прибыв в какой-нибудь город, я первым делом переодевался во все новое, благо на это уходило каждый раз не более сотни эскудо.
Таким манером проехал я все прилегающие к Барселоне земли и очутился в Сарагосе. Я был рад, что прибыл в этот славный и знаменитый город. Молодость брала свое: денег у меня было вдоволь, сарагосские дамы славились красотой, и я решил провести там несколько дней. Впрочем, этого срока, да и вдвое большего, все равно бы не хватило, чтобы осмотреть город и насладиться его великолепием.
В Сарагосе так много прекрасных и внушительных зданий, повсюду заведен такой отличный порядок, в лавках столько разных товаров, а цены такие дешевые, что на меня словно опять повеяло Италией. Но там я столкнулся с обычаем, который поразил меня и даже ужаснул; я никак не мог примириться с местными нравами, не понимая, чем они вызваны. Ведь всем известно, что голова у женщин слабая, они возводят прихоть в закон, призрак принимают за действительность; как же можно понуждать честных вдов к тому, чтобы, забыв стыд и отбросив уважение к памяти покойного супруга, они кидались в омут или ходили, зажмурив глаза, по самому краю пропасти, куда их порой сталкивают даже нарочно?
Однажды, одевшись понарядней, пошел я прогуляться по широкой улице, носящей название Косо. Там мне приглянулась одна красавица вдова, женщина молодая и, судя по всему, богатая и знатная. Я беспрепятственно ею любовался, а она не считала нужным отойти от окна. Конечно, она заметила мои треволнения, но виду не подавала и притворялась, будто ничего не замечает, словно ни меня, ни ее тут не было. Я ходил вокруг нее усерднее, чем осел вокруг нории; и правда, не ослы ли мы, когда на нас находит любовная дурь? Однако она не сердилась и не уклонялась от моих взглядов, я же не решился сказать ей ни словечка, и она, как мне показалось, была раздосадована моей глупой молчаливостью и, вероятно, подумала: «Кто этот расфранченный болван, который целится в меня битых два часа, да так и не может выстрелить?»
Она ушла в комнаты. Я стал ждать, когда она появится снова, дав себе клятву, что на этот раз искуплю свою неловкость и выпущу-таки заготовленную стрелу. Но не тут-то было! Делать нечего, я отправился обратно на постоялый двор и, описав хозяину наружность дамы, спросил, не знает ли он, кто она такая. Трактирщик отвечал:
– Эта сеньора – вдова, и притом женщина четырежды прекрасная.
Я полюбопытствовал, что он хочет этим сказать, и он пояснил:
– В ней есть много красот, и всякая женщина могла бы почесть себя счастливою, если бы обладала хоть одной из них: она хороша лицом, как вы сами могли видеть; хороша именем, ибо принадлежит к одному из знатнейших семейств нашего города; хороша богатством, ибо, располагая значительным состоянием, является вдобавок наследницей своего супруга; сверх всего этого, она хороша своей доброй славой.
Видя, что чаша достоинств этой дамы так полна, что, того и гляди, перельется через кран, я сказал хозяину:
– Как же родственники позволяют молодой и привлекательной женщине подвергать себя соблазнам? Молодость, красота, богатство и свобода – опасные советчики. Не лучше ли снова выдать ее замуж, чтобы не затягивать вдовство, чреватое столькими бедами?
Он же ответил:
– Она не может выйти замуж, не понеся большой потери, ибо, вступив во второй брак, в тот же день лишится наследства, оставленного ей первым мужем, а это не пустяк. Оставаясь же вдовой, она сохранит свои права до конца жизни.
Тогда я воскликнул:
– О жестокий закон! О тяжкий приговор! Насколько лучше поступили бы вы с этой сеньорой и другими вдовами, если бы последовали обычаю, принятому в Италии: когда муж умирает, он оставляет жене великодушное завещание, по которому она получит все наследуемые от покойного деньги лишь после того, как вступит в новый брак; для того он и пишет завещание, чтобы она поторопилась снова выйти замуж и уберечь свою честь и доброе имя.
Я долго и красноречиво убеждал его в моей правоте, но он сказал:
– Сеньор кабальеро, неужели вы не слыхали поговорки: «Что край, то и обычай»? В Италии одно, у нас другое. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, а дом дому не указ.
Я на это возразил:
– Если у вас нет обычая получше, а сами вы держитесь правила, что всяк кулик на своем болоте велик, то я не могу этого одобрить. Недаром говорится: «Худой закон хуже разбоя». Хорош, праведен и свят лишь тот закон, который покоится на основах разума.
– Не мое дело разбирать законы, – отвечал трактирщик, – но, по моему понятию, смысл этого обычая не в том, чтобы удержать вдову от второго брака, а в том, чтобы она могла безбедно дожить вдовий век и не изменять долгу из нужды, дурно употребив то, что дано для блага. Виноваты женщины, а винят закон.
Доводы его меня не убедили. Но потом я задумался над тем, что есть женщина: ведь дай ей волю, и никакого сладу не будет, а попробуй держать в узде – станет и того хуже. Кто разберет, чего ей надобно? Много от женщин зла, но много и добра. Позволь ей бежать бегом – споткнется, пусти шагом – и вовсе упадет. Недаром слово «женщина» начинается с той же буквы, что жижа: все в ней жидко, хлипко, кроме характера. Ее можно сравнить, не в обиду будь сказано, с соломой: оставь солому в поле или сложи в овине, ее ни дождь, ни ветер не возьмет, а внеси ее в дом – так она и стены проломит. Из женщины, как из апельсина, не выжмешь больше соку, чем в ней есть, а будешь упорствовать – выдавишь одну лишь бесполезную горечь. Ни в чем они не знают меры, особенно в любви и в ненависти, а уж о просьбах и желаниях – и говорить не стоит. Сколько ни давай ей, все мало; что ни даст она – ей кажется много. Женщины вообще скупы.
Однако, при всех пороках, свойственных женскому полу, горе тому дому, где не шуршат их юбки и не стучат каблучки. Нет там ни порядка, ни вкусного обеда, ни опрятно накрытого стола. Если присутствие мужчины укрепляет дом и не дает ему рухнуть, то дыхание женщины гонит от очага бедность и умножает его достаток. Дом без женщины – все равно что крепость без гарнизона или олья без свиного сала.
Впрочем, сейчас не время перебирать женские достоинства. Обратимся лучше к моим собственным прекрасным качествам, коих у меня было в те годы не меньше, чем у табака[121]121
…не меньше, чем у табака. – Табаку в старину приписывалось множество целебных свойств. Еще до сих пор в средиземноморских странах моряки пользуются жевательным табаком как средством, предохраняющим от цынги.
[Закрыть].
Беседуя с трактирщиком, я узнал много любопытного про Сарагосу, про городские привилегии и обычаи; все это было так занятно и мне так понравился разговор с этим человеком, что, казалось бы, лучшей забавы и не придумать. Но грехи мои судили иначе!
В плавании я схватил сильный насморк, который никак не проходил. Во время беседы я вынул из кармана платок и высморкался, а прежде чем сунуть его обратно в карман, я на него поглядел – у многих есть такая привычка.
Тут коварный трактирщик, большой любитель пошутить и посмеяться, вдруг воскликнул:
– Сеньор, сеньор! Спасайтесь! Бегите!
Я, несчастный, так весь и задрожал: ведь я постоянно боялся разоблачения и готов был в любую минуту пуститься наутек. Когда он закричал, я вскочил с места и в два прыжка очутился под пологом кровати.
Он же, не зная, в чем тут дело, подумал, что это я по доверчивости и простоте душевной, и со смехом сказал:
– Видно, ваша милость не страдает подагрой! Как вы быстро бегаете! Выходите! Благодарение богу, не случилось ничего худого. Все уже позади; вылезайте, не бойтесь.
Когда я вышел из-за полога, в лице у меня не было ни кровинки. Удивительно, как я с перепугу не выскочил в окно. Я был сам не свой, совсем потерялся, но, собравшись с силами, постарался скрыть испуг, чтобы не вызвать подозрений.
На вопрос, что все это значит, трактирщик ответил:
– Успокойтесь, сударь, и прикажите получить с вашей милости контрибуцию.
Я тут же дал ему реал, и, так как он продолжал смеяться с самым добродушным видом, я повторил свой вопрос, любопытствуя, за что он взял с меня деньги.
Он же, хохоча во все горло и сияя от удовольствия, ответил:
– Я имею полномочие от попечителей некоего богоугодного заведения взимать подать со всех постояльцев моего трактира, подлежащих обложению. Ваша милость получите от меня квитанцию, с которой сможете ездить и ходить где угодно: никто вас больше не побеспокоит и ничего не потребует. Этим реалом вы оплатили право на въезд и разрешение на выезд.
Он говорил, а я был в таком смущении, что ко мне подошли бы слова, сказанные про одну благородную сеньору; дама эта вышла замуж за новообращенного христианина, польстившись на его богатство. Вскоре она забеременела и, чувствуя обычное в таких случаях недомогание, пожаловалась другой сеньоре, своей приятельнице: «Мне так худо, что даже ноги подкашиваются и руки трясутся, как у ростовщика». На что собеседница отвечала: «Не удивительно, ваша милость, ведь в животе у вас сидит еврей».
Со мной сотворилось что-то неладное. Если бы не смех развеселившегося хозяина, я бы с перепугу помер на месте. Однако его бодрость меня оживила, а оживление подбодрило, и, собравшись с духом, я сказал:
– Меня оштрафовали, а я, ей-богу, даже не знаю за что; не слишком ли строг судья, который выносит приговор, не предъявив обвинения и не выслушав ответчика? Может быть, рассмотрев дело, суд постановил бы вернуть мне деньги! А если я и впрямь виноват, – то хорошо бы узнать в чем, дабы впредь я не впал в ту же провинность.
– Я вижу, что ваша милость человек умный и достойный; позвольте же ознакомить вас с описанием штрафов за известные проступки, подлежащие каре по законам нашего братства. Реал – это вступительный взнос в пользу служителя при ордене. Обождите минутку, прошу вас, сейчас я принесу документ.
Он вышел и вскоре вернулся с большой книгой, куда, по его словам, он заносил имена новых членов братства; вынув из нее несколько отдельных листков бумаги, он начал читать вслух параграфы устава. Некоторые сохранились в моей памяти, и я могу их здесь привести. Спешу оговориться, что повторяю не все пункты, но лишь те из них, которые лучше мне запомнились. Документ был следующего содержания:
Табель о дураках
Мы, божиею милостью всесильный монарх Разум, ради исправления и искоренения скверных привычек и на погибель злокозненной дурости, каковая растет и укореняется с превеликим для нас ущербом и во вред всему роду человеческому, а также во избежание еще худших зол и дабы преградить путь распространению столь опасной язвы, повелеваем и приказываем издать нижеследующие законы, нами принятые и утвержденные для всех ныне живущих и имеющих родиться, взятых вместе и совокупно, кои обязаны блюсти их и исполнять всегда и во всем, руководствуясь нижеперечисленными параграфами, под страхом установленных за их нарушение кар.
Для вящего же надзора за исполнением правосудия назначаем на должность блюстителей сего важнейшего для государства закона, в чине доверенных и полномочных судей, следующих лиц: Учтивость, Опрятность и Прилежание – наших легатов, дабы от нашего лица и имени они вершили суд и отдавали приказы о задержании, наказании или освобождении виновного согласно их просвещенному мнению. Сим указом на звание председателя ордена рекомендуются наиболее ревностные в данной местности собратья, казначеем ордена назначается Усердие, а рассыльным Молва.
Параграф первый. Человек, который на улице или у себя дома громко беседует сам с собой, приговаривается к трем месяцам хождения в дураках; в течение всего этого срока он обязан воздерживаться от своей привычки, чтобы постепенно от нее отучиться; буде за указанное время он не исправится, назначить ему три повторных срока, по истечении коих обязать его предъявить свидетельство о полном излечении. В случае же непредъявления оного считать возведенным в дурацкое звание навечно, а председателю ордена предлагаем безотлагательно принять подсудимого в братию.
Человек, идущий по вымощенному плитками или кирпичом полу и старающийся ставить ногу непременно посередине квадратов или на их стыках и усердно соблюдающий таковой порядок, подлежит столь же строгому взысканию.
Кто идет по улице и, высунув из-под плаща руку, ведет пальцем вдоль стен, допускается к шестимесячному послушничеству, в течение коего имеет право одуматься; если же за это время он от своей привычки не отстанет, то председатель ложи выдает ему мантию и прочие знаки отличия, и новообращенный брат может считать себя полноправным членом ордена.
Если кто, играя в кегли, не точно пускает шар, а затем начинает извиваться вслед ему всем телом, словно надеясь, что шар послушается его телодвижений и свернет на правильный путь, этот человек признается неисправимым и осуждается пребывать в своем звании, до гроба; объявляем его без проволочек постриженным дураком. Сей параграф распространяется и на тех, кто проделывает сходные телодвижения, уронив или повалив какой-либо предмет, а также на тех, которые, надев карнавальный балахон или шутовскую маску, кривляются и гримасничают под ними, словно кто-нибудь может это видеть. Сюда же мы относим и всех тех, кто, сам того не замечая, копирует чужие движения и ужимки, а также тех, кто режет бумагу или материю ножницами и при этом кривит рот, высовывает язык и корчит другие подходящие к случаю рожи.
Если кто, послав своего лакея с поручением и поджидая его обратно, упорно торчит у двери или окна, воображая, очевидно, что благодаря этому посланный вернется скорее, то этого человека мы приговариваем к покаянию, дабы он признал свою вину; за неисполнение же приговора с ним будет поступлено по усмотрению суда.
Кто медленно и с опаской приоткрывает сданные ему карты, словно от этого они могут измениться и стать лучше, приговаривается к тому же наказанию; если других грешков за виновным не водится, то в виде исключения провинность сию можно простить при одном условии: встретив на улице председателя братства или проходя мимо его дома, виновный обязан засвидетельствовать ему свое почтение снятием шляпы.
Тот, кто любит, очутившись на высоте, плевать вниз, – оттого ли, что желает убедиться в прямизне стен или чтобы посмотреть, удастся ли плевком попасть в намеченную точку, – приговаривается к покаянию и изменению своих привычек в кратчайший срок, в противном же случае зачисляется в братство.
Кто путешествует пешком пли в седле и при этом поминутно пристает к своим спутникам с вопросом, долго ли еще придется ехать и когда наконец покажется постоялый двор, – как будто от этого они скорей прибудут на место, – приговаривается к такому же наказанию; выкупом может служить вынужденная езда но нашим дорогам и общение с погонщиками и корчмарями; но облегчение участи допускается, само собой, лишь при твердом намерении исправиться.
Кто, справляя нужду, выделывает струей узоры на земле или на стенке или же норовит попасть в ямку, должен немедленно бросить эту привычку; при злостном же упорствовании он подлежит наказанию по приговору местного судьи и сдается с рук на руки председателю братства.
Кто, слыша бой часов, ударов считать не хочет и предпочитает спрашивать у других, сколько пробило, хотя гораздо проще и приличнее было бы сосчитать их самому (каковое уклонение происходит от преизбытка желчи), тому рекомендуется обратиться к врачу; если это человек нуждающийся, то обязать председателя общины устроить его в больницу и предписать лечение кислыми вишнями и апельсинами, ибо в противном случае больному грозит помраченье ума.
Когда еды на столе мало, а приглашенных много, то иные принимаются забавлять общество прибаутками, рискуя прослыть краснобаями, болтунами и пустомелями, лишь бы кто-нибудь не подумал, что они голодны; этих мы объявляем дураками круглыми или стоеросовыми, признаем их неизлечимыми и просим обращаться с ними бережно и уважительно, ибо они уже прошли все семь ступеней посвящения и в скором времени будут помещены в известную обитель.
Кто по скупости или другой причине, за исключением нужды или насилия (ибо в таковых обстоятельствах человек не подлежит действию законов), покупает на базаре попорченные продукты, лишь бы они стоили дешевле, и забывает, что врач, аптекарь и цирюльник, поселившись на целый год в его доме для излечения захворавшего семейства, обойдутся ему много дороже, тех мы приговариваем к длительному расстройству желудка и рекомендуем принять их в общину, а вместе с тем даем им совет больше так не делать. В случае же неповиновения они будут наказаны рукой приходского священника, звонаря и могильщика, – если того потребует ущерб, причиненный их дуростью.
Кто летней или зимней ночью, удобно расположившись на внутреннем дворе, или на галерее, или у окна, или в другом подходящем месте, начинает обозревать небосклон и выискивать в облаках очертания драконов, львов и других зверей, того мы объявляем членом братства; но ежели он предается подобному времяпрепровождению с целью созерцать и вопрошать созвездия Тельца, Овна или Козерога (занятие дурашливое и непотребное), то мы повелеваем принять его в общину, но без права на привилегии ордена, а именно: не допускать в капитулы оного и не давать свечей в дни храмовых праздников.
Кто, надев черные, белые или цветные бархатные туфли и желая их почистить, стирает с них пыль полой плаща (забывая о том, что плащ – вещь благородная и делается из более дорогого и тонкого материала, чем башмаки) и ради чистоты обуви портит и пачкает одежду, то таких мы объявляем дураками обыкновенными, дубленой кожи; если же они благородного звания, то замшевыми выворотными на дурьей подкладке.
Есть чудаки, имеющие обыкновение, встретив на улице знакомого, с которым не виделись несколько дней, спрашивать: «А, так вы живы? Ходите-бродите, землю топчете?» (вопрос пустой и праздный), – этих мы зачисляем в братство, ибо можно без труда найти более подходящие приветствия и не спрашивать, жив ли и ходит ли по земле человек, который стоит перед нами и никогда не бывал на том свете. Таких дураков повелеваем метить восклицательным знаком, и чтобы без этой метки не смели нигде показываться до нового решения суда.
Те, кто, отстояв мессу и дождавшись «Ave Maria» или колокольного звона, возвещающего конец службы, говорит пастырю в ответ на добрые напутствия: «Целую руки вашей милости», – приговариваются к вступлению в братство; предписываем им отречься от сего вредного обыкновения под страхом очутиться среди дураков меченых. Зачем произносить лживые и полные притворства слова о целовании рук, если они вовсе не целуют священнику руку и целовать не собираются, будь это хоть сам епископ, тем более что руки бывают с болячками, паршой или с такими грязными ногтями, что противно смотреть. Почему бы не сказать попросту: «Пошли вам бог доброй ночи» или «доброго утра»? Наказание за вышеупомянутые глупые слова полагается и тем, кто произносит их, когда кто-нибудь чихает; при такой оказии гораздо уместнее было бы сказать: «Будьте здоровы».
Кто приходит к приятелю и на вопрос, дома ли такой-то, получает ответ, что его нету, ушел, но все-таки переспрашивает: «Так его дома нет?» – таких мы считаем вздорными упрямцами, поскольку они строптиво повторяют вопрос, на который уже получили ответ.
Если кому на ногу упадет камень и отдавит полноги, вернее сказать – кончики пальцев, и он долго и со злобой смотрит на этот камень, то по справедливости такому дурню следует отдавить и вторую ногу. В подобных обстоятельствах советуем пострадавшему сбросить с ноги камень и больше на него не смотреть; в противном же случае наказание будет усугублено.
Кто, высморкав нос, не спешит положить свой платок в карман, а вместо этого внимательно рассматривает его содержимое, словно надеется, что туда могла попасть из носа жемчужина, которую надо тщательно припрятать, того мы повелеваем принять в общину; при каждом подобном прегрешении с него следует взимать пеню в пользу больницы для неизлечимых собратьев, дабы другие впоследствии оказали ему такую же услугу.
Дойдя до этого места, трактирщик залился таким дурацким смехом, словно он-то и был служителем ордена.
Я тоже рассмеялся и, прервав чтение, так как тетрадь была претолстая, спросил:
– Раз вы, сеньор хозяин, оказали мне любезность и разъяснили мою вину, я хотел бы узнать подробнее об этой больнице: где она находится, кто в ней состоит попечителем и каков бюджет заведения?
Он же ответил:
– Сеньор, больных на свете тьма-тьмущая, а больничка была поначалу маленькая и тесная, вследствие чего здоровым пришлось уступить им помещение, и ныне вся земля превратилась в сумасшедший дом.
– Где же, – спросил я, – помещаются немногие разумные и здравомыслящие и как они оберегаются от заразы?
Он же ответил:
– Говорят, что на всем свете остался лишь один человек в здравом уме, но пока не удалось установить, кто этот разумник. Каждый думает, что именно он, но другие с ним не согласны. Зато могу сообщить вам со всей достоверностью, что объявился некий ученый инженер, который берется уместить всех уцелевших купно с их имуществом, наследственными владениями и всеми доходами в обыкновенном яйце, после чего там останется еще столько места и простора, что они вряд ли друг друга найдут.
Я не утерпел и возразил:
– Это, разумеется, не более как шутка, и столь же злая, как ваша больница для неизлечимых дураков.
Но потом поразмыслил и признал его правоту, ибо все мы люди и грешны от Адама.
Беседа наша продолжалась бы еще немало времени, и табель была бы дочитана до конца, но день клонился к вечеру, и скоро стемнело. Я был так увлечен молодой вдовушкой, что решил еще раз пройтись по городу и кстати взглянуть, что делается возле ее дома. Однако было уже поздно, и я отложил эту прогулку до следующего дня, а пока потребовал подать мне один из самых нарядных моих костюмов, взял под мышку шпагу и вышел из дому с намерением поискать любовных приключений.
Я прохаживался по улице, ничуть не опасаясь, что кто-нибудь может меня надуть или обжулить, и не успел завернуть за угол, как увидел на перекрестке двух молодых женщин: одна была очень недурна собой, другая, одетая поскромнее, казалась ее служанкой. Я направился прямо к ним; они от меня не побежали. Я преградил им дорогу; они остановились. Я завел разговор, они ответили, да так любезно и непринужденно, что я даже удивился. Сеньора отвечала шутками на мои шутки, подхватывая каждое словцо на лету, ни в чем не желая мне уступить и не давая передышки.
Тут мне показалось, что я могу позволить себе кое-какие вольности; красотка жеманилась, делая вид, будто сопротивляется, и все это так ловко, хитро и тонко, что вскоре я стал шарить руками по ее лицу и груди, а она – по моим карманам, откуда и выгребла всю наличность. Я же так разгорячился, что ничего не замечал, да и не мог заметить, если бы даже остерегался подвоха. В такие минуты у нас отшибает и память и разум, остается одно вожделение.
Она же, достигнув своего и стащив у меня до сотни реалов, сказала:
– А сейчас, будь добр, отпусти меня, дружок, и сделай, как я прошу: подожди меня тут, на перекрестке, мои дом – второй от угла. Я должна зайти тут по соседству за работой и мигом вернусь. Мы пойдем ко мне, живу я одна, со служанкой; уж я сумею тебе угодить, вот увидишь. Если ты любишь музыку, я тебе спою и сыграю, и ты сам скажешь, что никогда еще по струнам не бегали такие искусные пальцы. Стой здесь, на углу, чтобы нас не увидели вместе: ведь я замужем, слыву женщиной порядочной и не хочу потерять добрую славу; впрочем, ты так мил, что ради тебя не жаль и рискнуть.
Я всему этому поверил, не сомневаясь, что держу птичку в руках, и выполнил все, что мне было приказано: спрятался за углом и с половины девятого до одиннадцати проторчал там, никуда не отлучаясь, и только время от времени прохаживался взад и вперед.
